Идеолог

XXIV

Оставаться в Кремле я более не мог. Эти стены, эти люди, эти взгляды – всë будто выталкивало и отвергало меня. Хоть фон Бисмарк в последние дни и редко появлялась на той кремлëвской квартире, оставаясь на ночь в самом «рабочем» Кремле, и квартира, по сути, пустовала, от одной мысли о возвращении туда делалось дурно. Я старался решительно забыть всë произошедшее, но каждая мелочь, каждая секунда вновь напоминала о смерти вождя и радикальных переменах в жизни абсолютно всех. Мать фон Бисмарк полностью погружена в работу, теперь ей нет дела ни до чего, что не касается еë государственных забот; брат Василий постоянно крутится рядом с ней, готовый в любую секунду сорваться и побежать исполнять любое еë постановление или просьбу, или же сам занимается своими делами в партии, которых теперь у него стало значительно больше; все остальные члены семьи, так или иначе связанные с политикой, также были куда-то пристроены и чем-то заняты, впрочем, как и вся верхушка. Все бегали, суетились, перешëптывались и переглядывались, действовали как единый организм, где был важен каждый его «составляющий», где без одного человека рухнула бы вся система, где все были «винтиками в аппарате государства» и всем было до всех и каждого дело. До всех, кроме меня, впрочем, как и всегда, всеми забытого и предоставленного самому себе. От всей этой беготни начинала болеть голова, да и в целом было такое ощущение, какое бывает в начале лихорадки. Непременно нужно было найти квартиру, чтобы переночевать, выпить чаю и принять лекарства. Постояв на пересечении Тверской и Большой Дмитровки, я решил вернуться к Хрущëву, решив, что он несомненно примет меня и позволит переночевать. Дорогой я старался думать о предстоящем величии и славе, о митингах и мировой революции, но каждый раз мысли возвращались к бедной, убитой горем матери, ко всей фальшивости этой бравады и иллюзии непоколебимости, спокойствия, даже равнодушия и жесткости, которую она так усердно строит, и к великой жалости, испытываемой к ней. Да, мне было еë жаль. Но впрочем, временами я действительно хотел бы еë убить, убрать последнего диктатора, не дать ей продолжить сталинское дело. Сам не зная отчего, я всë больше убеждался в том, что смерть Сталина никак не могла быть чистой случайностью или же естественным процессом. Я положительно поверил в то, что Бисмарк приложила свою руку к его кончине с целью заполучить власть в Союзе, и что это не могло быть иначе. И что все еë страдания были лишь видимостью, что ей вовсе не было его жаль и она, в сущности, никогда его не любила. Очевидно, что это было лишь несвязным бредом в больном лихорадкой сознании, но тогда это казалось мне чем-то банальным и лежащим на поверхности. Я сильно забегу вперед, приведя еë цитату о том моменте и о еë чувствах в тот период времени, но всë же именно сейчас она будет наиболее уместна:

«Они обвиняли меня в его смерти продолжительное время, но тем лишь хуже, что обвиняли не прямо в глаза, а за спиной, подпольно, заставляя жителей верить в это. Конечно, были люди, доносившие обо всëм этом, но я была слишком добра или даже наивна, что не отнеслась к этому с надлежащей серьëзностью. Но я не была и не могла быть осведомлена о масштабах проводимой либералами работы и о влиянии их пропаганды на общественное мнение.

«...»

Когда открылись все те обвинения, что выдвигали против меня путчисты, я не могла даже и поверить в возможность подобных высказываний в целом. «Бисмарк убила Иосифа Сталина с целью получения власти в Советском государстве», — как я могла верить? Все знали, как смерть Иосифа отразилась на моей политике и мировосприятии как таковом, но КОРС переврал и довëл до абсурда абсолютно всë, что я когда-либо говорила. Их слова не имели за собой абсолютно никаких доказательств, но львиная часть народа была на их стороне. Путч перерастал в гражданскую войну... »

Конечно, на тот момент Бисмарк ещë не могла знать того, что готовится в подпольях Кремля, и пыталась вести свою политику так же, как когда-то вела германскую. Дойдя до квартиры Хрущëва, я не услышал обыкновенных споров, доносившихся из-за двери; будто бы говорили всего двое, причем говорили приглушëнно, не желая, чтобы их дискуссия достигла чьих-либо ушей. Я позвонил, и всë моментально стихло. Спустя пару минут послышалось шарканье, и дверь медленно открылась. На пороге стоял все тот же старик с седыми усами, Гавриил Заболоцкий – тот, что так сильно привлëк меня часами ранее. — Вернулся малый... Проходи, Штефан Яков, — его тон выражал лишь глубокое разочарование, и тень осуждения промелькнула в его лице. — Что-то болезненно выглядишь, офицер, нездоровится? — Головные боли мучают. — То-то, голова болит, зато ноги здоровы, раз бегаешь по Москве целый вечер, — его хриплый старческий голос, теперь бывший даже насмешливым, до безумия привлекал меня. — Зачем же в Кремль побежал, раз подписался под решением быть революционером? Али кончается запал, Штефан Яков? — С чего вы взяли, герр Заболоцкий, что я был в Кремле? — я хотел говорить надменно, но выходило лишь жалкое подобие дешëвой наглости, с которым школьный хулиган говорит с поймавшим его учителем. — А с того, что видел собственными глазами, как ты по Александровскому саду кругами пару часов ходил, после того как совершенно обозлëнный из ворот вышел. Что, Бисмарк-Джугашвили видеть не желает? — Что мне до еë желаний? Голова болела, вот и ходил по парку, всего-то! — Ну хорошо, хорошо, твоя правда, Штефан Яков. Иди, там товарищ Хрущëв желает тебе сообщить одно словечко, — он легко подтолкнул меня вперëд, а сам взял шляпу и покинул квартиру. Состояние мое ухудшалось, но всë же я чувствовал своим долгом выслушать то, что хотел сказать Хрущëв. Голова кружилась, отчего я почти что свалился на стул. — Что с тобой, друг мой? — он сделал притворно-беспокойное лицо, обратившись ко мне. — Ничего, нездоровится слегка, — теперь я старался говорить увереннее и серьëзнее, но опять же выходило жалко. — Тебе непременно, непременно необходим отдых, Штефан. — Не стоит, право слова. О чëм же вы желали говорить? — О том, как бы сместить эту немчурку, отобрать у неë власть. К чему немцу власть на русской земле, а, Штефан? — И как же вы собираетесь сместить еë? — Понимаешь, здесь дело хитрое, тонкое, друг мой. Мы не с простой девкой имеем дело, да даже и не с простым дипломатиком или секретаришкой, а с человеком, имеющим огромный опыт (в этом Заболоцкий прав), а потому стоит двигаться очень осторожно. Ты, Штефан, полагаю, знаешь еë лучше всех, и тебя она ближе всех подпустит к себе... — Не подпустит. Давайте ближе к сути,— я вновь чувствовал раздражение, то ли от усталости, то ли от начинавшейся лихорадки, а может и от всего этого вместе. — К сути? А суть проста: этот документик, якобы оставленный Сталиным, мы признаем незаконным, обвиним еë в захвате власти и выгоним вместе со всеми остатками сталинской власти, нет, лучше вообще ликвидируем их, да, Штефан, ликвидируем? Конечно. Но для начала необходимо эту бумажку выкрасть из Кремля. Тебе ясна задача, друг мой? — А если план провалится, то будут ещë доказательства! Мы убедим массы в том, что это никто иной как фон Бисмарк убила, отравила Сталина, чтобы заполучить власть, потому что так оно и было! А документ я найду, и мы докажем, докажем всем нашу правоту! — минутная горячка, в которой я говорил об этом, чуть не погубит не только мать, но и даже собственно меня, но в тот момент я находился в аффекте болезни, так что решительно не понимал, что и кому наговорил. Но этого оказалось вполне достаточно. — Действительно ли это так, Штефан? — Да, это... это она мне призналась в своих замыслах и деяниях. Она так и сказала об этом прямо, она наивна, всë ещë хочет верить мне... — в сущности, конечно же, фон Бисмарк никогда мне ничего подобного не говорила, да и не могла сказать, ведь не совершала этого.— Она как... цареубийца. — И таким места во власти нет. Ты видишь, Штефан, сейчас, именно сейчас, твоими устами и руками совершаются эпохальные перемены, сейчас решается судьба советского народа, Штефан, ты решаешь судьбу миллионов людей! — И я пойду, сейчас же отправлюсь туда и найду документ! — я встал и, шатаясь, словно пьяный, направился к выходу. Я абсолютно ничего не понимал: ни куда шëл, ни о чëм думал, и уж тем более о чëм говорил. Перед глазами был словно туман, в котором я бессознательно передвигался. Становилось душно, хотелось быстрее выйти на улицу. Как только закрылась дверь, холодный ветер словно отрезвил меня, содрав эту пелену бессознательности. Вмиг стало проморзгло и влажно, и я тут же вспомнил об отсутствии места для ночлега. Возвращаться не хотелось, а других путей не было. Спустившись по лестнице, я услышал, как кто-то окликнул меня. Это был Заболоцкий. Он словно дожидался меня здесь. — Ну что, спаситель родины, о чëм ещë говорил наш великий революционер? — в его голосе слышался некий сарказм с нотками пренебрежения. — А вам какое дело, позвольте спросить? Вы же не можете поднять революцию! — старик, как и все остальные, чрезвыйчайно раздражал меня в тот момент. — А ты можешь? — усмехнулся Заболоцкий, подняв голову и посмотрев своими красными старческими глазами на меня. — Смогу. Довольно этого диктаторского режима. Один умер – другая пришла, да и наверняка тот не сам умер. — Ты хочешь сказать, что Гертруда желала кончины Иосифа Виссарионовича? — Может и так. Да, я уверен, это так! Заболоцкий взял зонт и, жестом позвав меня за собой, направился в сторону Павелецкой. Я, хоть и нехотя, но направился за ним. Что-то привлекало меня в этом старике, и это что-то пересиливало чувство раздражения, отчего даже и хотелось слушать его наставления. — А для чего ж ей было желать этого? Она любила его, друг мой, и не могла его убить, — старик был так простодушен и спокоен. — Вполне могла, могла пожелать власти, а вы же знаете, что власть делает с людьми. Я считаю, что она никогда его не любила, и никого не любила, абсолютно никого. Она лишь использует людей, и его она тоже использовала. Ей нужна была власть над Союзом – она еë получила. Бисмарк лишь делала вид, что сострадала ему и жалела, а в душе надеялась на скорую его гибель. Когда ждать устала – покончила с этим сама, спокойно и хладнокровно, после чего выставила себя несчастной вдовой, убивающейся с горя. Она жестокий и коварный человек, и ей не место во власти, — сам того не замечая, я начал говорить словами Хрущëва. — Мы должны поднять путч, свергнуть диктаторское правительство, спасти Россию от навязанных принципов! — Я не думаю, что Бисмарк настолько бесчестна, чтобы сотворить подобное, не тот она человек. А вот ты, Штефан, сейчас поступаешь невероятно подло, коли говоришь подобное о своей матери. Это неправильно, друг мой. — Именно, герр Заболоцкий, вы верно сказали: она бесчестна! Самовлюбленная и алчная, жаждущая лишь наживы и власти, и больше ничего! — Но отчего ты мыслишь так? — Потому что знаю еë, прекрасно знаю всю еë политиканскую натуру. — А как по мне, ничего ты о ней не знаешь. Мало кто знает. Бисмарк – закрытая личность, теневой лидер. И знаешь, я так думаю, что лишь один человек поностью знал еë душу. — Сталин? — Сталин, он самый. Лишь он и знал тихий омут немки, лишь его она туда и пустила. Она держалась за него, для неë он был всем. Как он спас еë на трибунале – так и привязалась она к нему. Знаешь, однажды был у них такой разговор: когда Сталин спросил еë, мол, отчего ты привязалась ко мне? я не европеец, не разделяю идей демократии и всемирной толерантности, не желаю заработать миллиарды, весь мир считает меня жестоким диктатором и монстром и открыто избегает. На что фон Бисмарк ответила: «Да оттого и привязалась, что ты не такой, как все!» Она дала ему понять, что он был важен для неë именно таким, каким он был, и что принимать она его готова любым. В этот момент по улице напротив медленно шагал совсем уж ветхий и бедный старик с собачонкой у ног, и она была очень даже похожа на своего хозяина. Полагаю, это была самая противная, худая и старая собака, которую я когда-либо видел, впрочем, как и еë хозяин, который, словно и не обращая внимание на окружающих их людей, преспокойно беседовал с собакой, будто бы та могла ему ответить. — Видишь того старика с собакой? — спокойно начал Заболоцкий. — Я, ты, да и все прохожие подумают про них, что они уродливы и несчастны, и в особенности невинная псинка, которая, живи она у других, более «хороших» хозяев, может, была бы и чистая, и упитанная, и шерсть бы у неë лоснилась, но ты приглядись, друг мой, насколько преданно и покорно эта собака, будучи голодной и плешивой, идëт за своим хозяином, который, очевидно, просто не умеет или не может сделать для неë большего; и с какой любовью этот несчастный старик смотрит на свою питомицу и говорит с ней, так как больше никто не выслушает его. Он одинок, и эта собака – единственный друг его, она привязана к нему. Так же и она никому не нужна, кроме этого бедного старика, и оттого и ходит за ним, и любит его своим собачьим сердцем, — он с минуту помолчал, а после продолжил. — Вот так же и фон Бисмарк, как эта собачка, увязалась за Сталиным. Все считали их, а в особенности его, странными, не такими как все, и очень жалели немчурку за еë «мучения в руках советского тирана». А Иосиф был единственным, кому она в действительности была нужна, и она ходила за ним, поддерживала его, сопереживала и помогала, и любила всей своей немецкой душой. Да и он, так же, как тот старик, был глубоко несчастным, а потому и жестоким человеком, его никто не любил по-настоящему! Надежда вообще бранилась постоянно, а в ней, в этой немчурке Бисмарк, он увидел что-то родное, своë, что не было ему чуждо, и что лишь она и готова была принять любые его действия и слова. Он доверял ей, Штефан, и мог часами говорить с ней, точнее, он говорил, а она лишь слушала, и это было важно для него. Вдвоëм они как бы дополняли друг друга, понимаешь? — Однако, откуда вам всë это известно? — Опыт, друг мой, опыт помогает определить и узнать многие вещи, — он вновь улыбнулся, совсем так простодушно, что я даже и поверил в каждое его слово, и всë то, что я говорил у Хрущëва, тут же забылось. — Но позвольте, Заболоцкий, их взаимоотношения не должны являться жестокими для всех остальных жителей страны, это не повод для тирании! — А что для тебя тирания, Штефан? — Репрессии, издевательства, пытки и расстрелы, закрытые границы, недозволение выражать любое своë мнение, запрет на демократию – вот вам и тирания. — А что жестокого в закрытых границах, например? От этого кто-то страдает? Умирает? — Люди не могут видеть прелестей Европы, они страдают от этого изолированного советского общества! — Так они ж их никогда и не видели, этих прелестей-то, так что даже и не представляют этого, а следовательно и не страдают. А что до демократии – так это еще и больший деспотизм, ведь учитывается лишь мнение большинства, а меньшенство? оно подавляется, порой очень жестоко, так что в этом нет ни капли хорошего, друг мой. — Но люди не свободны! — я говорил тогда уже в исступлении, лихорадка давала о себе знать. — А что для тебя свобода, Штефан Яков? — он слегка улыбнулся, еëе раз посмотрел на меня и зашëл в подъезд дома, закрыв огромную стальную дверь. Я вновь стоял посреди улицы совершенно один, оставленный наедине со своими мыслями. Всë тело ныло и болело, мысли путались и сбивались, но в голове теперь был лишь один вопрос: «А что для меня свобода?». Но уже совсем скоро сознание помутнилось, и я не помню, как лëг на лавочку перед домом, в котором жил Заболоцкий, но спустя несколько часов пустоты, которые показались мне вечностью, я почувствовал нежные прикосновения к своей руке и открыл глаза.

XXV

— Очнулся наконец-то! Ты как, Штефан? Добрый, ласковый голос окончательно привëл меня в чувства, и я увидел над собою милое девичье личико с большими смеющимися карими глазами, обрамлëнное тëмными маленькими локонами, на которое падали косые лучи рассвета. Это была Майя Каганович, подруга советского детства. Сколько лет я еë не видел! — Майя? Что тут происходит? — я попытался привстать, но она тут же слегка толкнула меня обратно. — У тебя был жар, и ты лежал на лавке. Я собиралась на работу, но выходя обнаружила тебя. Тебе ещë не следует вставать, отдохни, Штефан, — еë голос был полон чистосердечной и даже какой-то простодушной заботы, что я вмиг полностью доверился ей. — Ты голоден? — Да не мешало бы поесть... — Одну минутку! — она убежала, но уже через несколько мгновений вернулась с полным подносом еды, которая, очевидно, была уже приготовлена до моего пробуждения. О, какая это была вкусная еда! И она смотрела на меня таким лучистым, почти что влюблëнным взглядом! И вот тогда-то в моей голове и возник план реализации идеи Хрущëва. — Майя, можно задать один вопрос? — Да почему же нельзя? — Что ты думаешь о правительстве фон Бисмарк-Джугашвили? — Я не сильна в политике, Штефан, но полагаю, что она достойно продолжит дело Сталина, по крайней мере, отец так говорит. Он каждый день работает с ней, и я ещë ничего дурного о Гертруде Эдуардовне не слышала. — А если я тебе скажу, что она убила Сталина? А, каково? — мне хотелось язвить этим, рассказать этот никчëмный и абсолютно выдуманный мною факт всем и каждому. Майя удивленно и даже испуганно обернулась на меня. — Полагаю, твоя лихорадка всë ещë не прошла... Она не могла его убить, да и зачем? — Да как вы все не понимаете! — очевидно, я крикнул это так резко и громко, что девушка отшатнулась и уставилась на меня в полном изумлении. — Она хотела власти, и готова была сделать всë для еë получения! Она убила Сталина, она, Майя, думай! Ей и только ей это могло быть выгодно, она втëрлась в доверие, прижилась у него, а в нужный момент взяла и убила – тихо и незаметно, как это обычно и бывает, предварительно либо написав сама, либо заставив его писать документ, по которому власть после его кончины переходит к ней в полном размере. И мне нужен этот документ, Майя! Мы поднимем путч, свергнем правительство, обновим Союз, но для этого мне нужна эта бумажка! Она... она манипулятор, да, она заставляла его принимать многие решения, она пользовалась им, контролировала его, и теперь хочет стать новым тираном! — Да что же ты говоришь такое, Штефан! Какой путч, каким тираном? Тебе стоит еще немного отдохнуть. — Нет, Майя, некогда отдыхать. Мне нужна твоя помощь, — девушка удивлëнно заглянула мне в глаза. — Ты сможешь достать этот документ? Я всë узнаю, где он лежит и как туда попасть, а тебе нужно будет лишь только взять его там и отдать мне. — То есть украсть из Кремля? — О нет, не украсть, хотя впрочем... да, украсть, но это всë на благо родины, понимаешь? Мы спасëм страну от тирании, Майя. — Так отчего бы тебе самому его не забрать, ежели ты будешь знать о его расположении? — Меня фон Бисмарк не пустит, а тебя пустит. Ты же поможешь мне? — но тогда ещë даже и я сам не мог предположить, чем это всë впоследствии обернëтся... — Если так нужно, то помогу... Для тебя, Штефан, — о, бедная Майя! Насколько она была наивна и доверчива! — Спасибо! Я обязательно зайду, как только всë узнаю. Теперь же прощай, Майя, я должен идти, — я быстро встал и, надев шинель и фуражку, направился к двери. Но не успел я повернуть ручку, как почувствовал быстрый поцелуй в щëку. — Иди, мой революционер, и делай то, что полагается! — о, каким был еë взгляд в тот момент! Смесь любви, гордости и ласки была в этом взгляде. До вечера я шатался по Москве, не находя себе иного занятия, как ходить и размышлять о том, как попасть в Кремль. В конце концов мне пришла банальнейшая, как это обычно и бывает, и вернейшая мысль: попроситься в кремлëвскую квартиру с целью забрать некоторые вещи, и заодно разузнать всë о документе. Был десятый час, когда я всë же смог посредством Жемчужиной и под еë личной ответственностью пройти в Кремль. И первым же делом мне бросился в глаза автомобиль с немецким номером и флажками на капоте. «Неужто немецкая делегация? Не поздновато ли... — подумалось мне тогда. — А номер вообще канцлерский. Мëллендорф? Только он мог приехать на подобном автомобиле...». Однако машина была пуста, так что я пошëл дальше и уже спустя пару минут напрочь о ней забыл. Я действительно направился в квартиру, дабы взять несколько забытых там вещиц, и, к моему удивлению, дверь была незаперта, и оттуда доносились звуки явно агрессивной дискуссии. Что-то упало и разбилось, после чего последовал чей-то крик и звук удара, и на мгновения всë стихло. Я приоткрыл дверь и зашëл внутрь, из-за стены выглянув на происходящее, и тут же спрятался за неë, не желая быть замеченным. Посередине комнаты стоял Гюнтер Мëллендоф (мои предположения оправдались), явно разозлëнный и даже взбешеный, а в паре метрах от него стояла фон Бисмарк, нервно дышавшая и закрывавшая рот рукой. Они спорили на немецком языке, что делало всю сцену еще более пугающей, но в то же время даже и эффектной. Мне удалось увидеть, как она отнесла руку ото рта, и с неë капала кровь. — Что такое, милая герцогинюшка, это было слишком для вас? — спросил Мëллендорф, задыхаясь от злости. — Довольно, Мëллендорф, это переходит все рамки, — голос Бисмарк был также яростным, но всë же явно сдержанным. — Поражаюсь, как такое вообще пришло к власти в Германии... — Ты меня назначила на этот пост, Гертруда, так что обвиняй в этом лишь себя. — Не путай, я назначила совсем другого Гюнтера, честного, понимающего и благородного, а не того, во что он превратился за эти двадцать лет... Ты не канцлер, Мëллендорф. Германия катится в пропасть, всë то, что я строила кровью и потом многие годы – всë летит к полному уничтножению. У тебя в стране кризис, люди митингуют, цены растут, рабочие объявляют забастовки – я вижу это отсюда, а ты не можешь увидеть из Бундестага! Или... Бундестага уже тоже нет? Продан, разобран, да? — Стоит твой Бундестаг, не переживай... Но почему ты опять, даже сейчас ты обвиняешь меня во всëм? Даже теперь ты пытаешься учить меня, как жить и править, даже теперь ты пытаешься контролировать меня, потому что ты всегда, всегда заставляла меня делать то, что ты хотела, как это нужно было именно тебе! — с последними словами он ударил по столу. — Потому что ты всегда был мне подчиненным, Мëллендорф. Ты бы не стал никем большим, если бы тогда я не пристроила тебя на пост федерального президента! Ты не канцлер, а лишь жалкое подобие, если быть мягче, а если прямо – то ты ничтожество, Гюнтер, пустое место. Ливерной колбасой однажды назвали меня, но по факту ей являешься ты. — Конечно, куда же мне до великого канцлера фон Бисмарк! — Да не в том-то суть, фон Бисмарк я или кайзер Вильгельм, суть в том, что характера в тебе нет, лишь великий эгоизм. — А как по мне, это в тебе нет ни капли характера. Ты быстро прогнулась под своего Сталина, когда он помахал тебе газом дешëвым, так и позабыла все свои обещания. Ты всецело отдалась ему, выбросив меня за борт, забыв, вычеркнув из жизни ещë тогда, когда была канцлером. Как ты мне о нëм рассказывала! Иосиф и распрекрасный, Иосиф и добрый, Иосиф и умный, Иосиф то, Иосиф сë, а я чем хуже этого чëртового Иосифа? Я ли не то же самое делал, что и он? Недосеминарист, даже и воевать не умевший! Да, может в чëм-то он и был обаятельным, как и все эти кавказцы, высоким, сильным, но я чем был хуже? — Во-первых, он прекрасно умел воевать, а во-вторых, не за внешность я его полюбила, а за душу его, ту, которой никто до этого не видел! — Но Гертруда, вспомни, как мы с тобой мечтали об общем благе! Как мы хотели вместе жить в Берлине, как мы мечтали о совместом счастье, как мы хотели создать семью – и всë было так близко к реализации, пока какой-то Иосиф на горизонте не появился! И ты всë забыла, Гертруда, все наши планы полетели в пропасть, оказалось, что они ничего для тебя не стоили, — голос Мëллендорфа вмиг стал разочарованным и печальным. — Ты просто променяла меня на этого грузина, но где он теперь? Где теперь твой Иосиф? Почему он сейчас тебе не поможет? На несколько минут повисла тишина, после чего Бисмарк ответила, словно очнувшись ото сна. — Не говори о нем, Гюнтер. Надеюсь, что сейчас там ему лучше, чем здесь. И я всегда выступала за поддержание с тобой дружеских отношений, но тебе этого было мало... Ты желал большего вопреки моим желаниям, и на мои чувства тебе было плевать, да и сейчас ты думаешь исключительно лишь о собственной выгоде, — она вновь задумалась на несколько минут. — Уходи, Гюнтер, нам более не о чем говорить. — Конечно, я уйду, фрау фон Бисмарк. Не забудьте список дел, необходимых для улучшения уровня жизни Германии прислать, а то я же «никчëмный канцлер»! — язвительно завершил Мëллендорф и направился к выходу. Я тут же сделал вид, что только подходил к квартире и вовсе ничего не слышал. Как только он покинул квартиру, я столкнулся с Йоханнесом, о котором уже упоминал выше. Полагаю, теперь будет лучшее время, чтобы рассказать о нëм. Йоханнес Шнайдт был солдатик бундесвера, по совершенно чистой случайности ставший личным солдатом Бисмарк, что-то вроде охранника. Он частенько бывал у нас, вечерами мог беседовать с Доротеей на кухне, и в целом был очень любезным и даже отчасти забавным. Ростом примерно с меня, со слегка взъерошенными тëмными волосами и весëлыми голубыми глазами. Как же ему довелось попасть в охранники канцлера? Эта история произошла году в двадцатом, когда фон Бисмарк принимала в Берлине американских дипломатов. До самого бундестага была выстлана ковровая дорожка, по краям которой стояли солдаты-немцы, то ли для праздности, то ли для обороны, и одним из них был Йоханнес. На улице в тот день стояла ужасная жара, и, очевидно, во всëм обмундировании ему было ещë жарче. Как только фон Бисмарк вместе с дипломатами поравнялась с ним, ему сделалось совсем дурно (да, тогда ещë все носили маски) и он фактически упал на канцлера, потеряв сознание. К его счастью, фон Бисмарк сумела поймать его, поддержать и позволить опереться на себя. В тот момент на неë были направлены сотни камер журналистов из разных стран мира, и все услышали, как она сказала ему: «Эге, дружище, да тебе нужен отдых! Пойдëм-ка в медпункт, я помогу». Она словно и забыла о дипломатах, которые позже еще долго негодовали по этому поводу, на что фон Бисмарк ответила: «Очевидно, как политику, мне интереснее газовая сделка, но как человеку, здоровье моих сотрудников». С тех пор Йоханнеса она и оставила при себе. Перебросившись с ним парой слов, я направился к кабинету фон Бисмарк, дабы узнать о расположении документа. На удивление, это не составило никакого труда – он лежал буквально на столе, никем и ничем не охраняемый (очевидно, никому из кремлëвских и в голову прийти не могло, что кто-то положил глаз на эту бумажку). «А может сразу взять? Вот же он, здесь и сейчас... — пронеслось в голове тогда. — Нельзя. Увидят – убьют. Нужно действовать так, как спланировал». — Штефан Яков? — удивлëнный голос выдернул меня из размышлений. — Вы что-то забыли здесь? — О нет, фрау фон Бисмарк, я вас и дожидался, — я подошëл к ней и обнял еë, легко докоснувшись губами до еë щеки. — Я пришел сказать, что люблю вас... как давно я вам этого не говорил! — Поцелуй Иуды? — усмехнулась фон Бисмарк. — Что вы имеете ввиду? — Да библейский сюжет один был: пришел Иуда к Иисусу, подкупленный церковниками за тридцать серебрянников, обнял его, поцеловал и сказал: «Я так люблю тебя, учитель!», а позади него, в темноте, стояли римляне, для которых это было знаком. Они схватили Иисуса и арестовали, после чего судили и распяли, — она отодвинула меня от себя и с усталой усмешкой спросила, — где твои римляне, Штефан? Кто они? Насколько гадко и низко ощутил я себя в тот момент! Осознавать, что родная мать считает меня предателем и в лицо об этом говорит. И больнее всего было осознать то, что она была абсолютно права, словно знала, что где-то в кремлëвских стенах готовится заговор, и одним из главных его лиц являюсь я – Штефан Яков. — Чего же вы молчите? Или вы всë же честны, Штефан? Подумайте об этом, пока будете идти домой. Доброй ночи, herr von Bismarck [г-н фон Бисмарк]. Она закрыла дверь, оставив меня наедине с собой, что впервые показалось мне безумно страшным – быть самим с собой, и даже будто бы слышать другого себя в собственном сознании. Словно одна часть меня кричала: «Ты подлец, низкий подлец, Штефан, остановись!», а вторая отрицала: «Нет, иди до конца, ты герой и спасаешь Союз от тирана!». В конце концов, простояв так несколько минут, я направился обратно к Майе.