Идеолог

XXVI

Фон Бисмарк стояла в нескольких шагах от меня, задумчиво разглядывая сталинскую трубку. Она молчала, будто бы и вовсе не замечала моего присутствия. Но она звала меня, я ясно запомнил, что пришëл единственно лишь по еë просьбе, а может и приказу. Но я не мог спросить еë ни о чëм. Казалось, моë тело вдруг перестало принадлежать мне, и я был не в состоянии даже отвести взгляда от неë; я пребывал в неком оцепенении, мне было жутко от происходящего. — Зачем вы теперь пришли, Штефан? — она заговорила абсолютно внезапно, и голос еë был каким-то холодным, скрипящим и будто бы даже ей не принадлежавшим, мертвецким. — Вы звали меня, не так ли? — с трудом заставив себя произнести хоть что-то в ответ, я разорвал эти оковы ужаса, и стало хоть немного легче. — Ах да, конечно же, я несомненно вас звала! — она медленно повернула голову и, прямо уставившись на меня, вновь замолчала. Еë лицо абсолютно ничего не выражало, а взгляд еë был в тот момент почти сумасшедшим. Нездоровые блики, какие обычно бывают при белой горячке, играли в голубых глазах фон Бисмарк; я вновь ощутил прежний ужас, будучи неспособным отвести взгляд, спрятаться куда бы то ни было от еë прожигающих глаз. Она смотрела, не отрываясь, около пяти минут, и они казались мне вечностью, после чего по еë истощëнному и бледному лицу пробежала тень некоего озарения. Оно исказилось в ехидной и нездоровой ухмылке, после чего она рассмеялась. Я хотел бежать оттуда, но словно прирос к одному месту. — Вы напуганы, Штефан... вы испугались? — фон Бисмарк перестала смеятся, но всë ещë улыбалась той кривой, неестественной улыбкой. — Нисколько, фрау фон Бисмарк, вы ошибаетесь, — я попытался солгать, но она мне явно не поверила. — У вас взгляд испуганный, в вас сидит великий ужас. Вы боитесь меня, не так ли? Вы видите во мне убийцу, ту, что расправилась с собственным мужем ради власти, ту, что шантажировала его многие годы, и что вы станете следующим на моем пути, – так, Штефан? Вы не хотите видеть меня; вы обижены, очень давно обижены на меня, что я не уделяла вам должного внимания. Но вам нужно искупление, вы видите своим долгом убрать меня из этой игры, вы искренне желаете однажды прийти и увидеть лишь холодный труп вместо меня, и засвидетельствовав это, вы восторжествуете, Штефан. Вы выиграете свою игру. Месть движет вами, жажда во что бы то ни стало доказать то, что вы все же личность, жалкая и униженная, но личность. И вы не побоитесь замарать руки кровью для достижения своего, вы уже это делаете. Вы готовы изливать свою желчь на каждого, кто не восхищается вами, а следовательно, на всех, ведь восхищения вы не вызвали пока ещë ни в чьих глазах. Разве что Каганович... да, лишь она боготворит и обожает вас, но и еë вы готовы предать во имя собственного эго, удовлетворения его потребностей. Мне давно всë известно, Штефан, вы жаждете признания и власти. Тогда в чëм же вы лучше меня, если я, по вашему же суждению, убила Иосифа ради власти, и вы готовы убить хоть тысячи людей ради этой же самой дешëвой и продажной власти? У вас нет ответа на мой вопрос, ведь я сейчас рассказала всë, что хранится в вашей душе. Но тогда это вы – убийца... — она стала медленно подходить ко мне, тогда как я не мог даже и пошевелиться. «Она знает всë и даже больше, чем всë, больше, чем знаю я сам! — я попытался сделать шаг назад, к двери, к своему спасению, но фон Бисмарк мгновенно оказалась около меня, прижав мою шею рукой к стене. Она продолжала в упор смотреть на меня, словно наслаждаясь моими теперешними мучениями. Я чувствовал, что задыхаюсь и медленно теряю сознание. — Она убивает меня. Она во всëм права, ей до малейшей чëрточки все известно. Это... совершается... убийство убийцы... предателя... бежать... к двери... рывок!» Я вдруг ощутил в себе силы, помогшие мне вырваться из еëьхватки и выбежать из кабинета. Поняв, что я почти уже на свободе, я бежал, не помня себя, по запутанным коридорам Кремля. Но тëмные пути стали для меня ловушкой: выхода не было нигде, казалось, я ходил кругами, не способный отыскать конца этому лабиринту. Однако в тот момент, когда я почти уже отчаялся найти выход, я услышал детский смех и лепет на невнятном языке, отдалëнно напоминавшем немецкий. «Ребëнок? Откуда здесь ребëнок? В этом сумасшедшем месте не может быть ребëнка!» В тот же момент я увидел, как из того, самого тëмного коридора, в котором я недавно находился, выбежал мальчишка, на вид лет четырëх, весело смеявшийся и бежавший куда-то в другой коридор. Он бормотал что-то по-немецки, показывая пальцем на бюст Ленина, стоявший на пересечении двух коридоров. «И как такой малый ребëнок не боится темноты? Иностранец... » Я подошëл к нему, решив рассмотреть его чуть ближе: это был мальчик со светлыми волосами, слегка взъерошенными, большими карими глазами, в белой кофточке и чëрных штанишках на подтяжках. Казалось, он совсем не замечал меня: даже когда я говорил ему что-то, он не обращал на меня ни малейшего внимания, а всë лепетал, показывая то на бюст, то на портрет Сталина, едва различимый в темноте. В конце концов я смог расслышать то, что он говорил, указывая на портрет: «Es ist der Vater, ja, er ist es?» [это же отец, да, это же он?]. В этот момент из того же коридора послышался и другой, до боли знакомый голос, ласково отвечавший мальчику: «Du hast recht, mein Freund, wir werden ihn bald sehen, er hat viel Arbeit» [ты прав, друг мой, скоро мы с ним увидимся, у него очень много работы]. «Друг мой... так знакомо, — пронеслось тогда в голове. — Это же... фон Бисмарк?». Милая молодая женщина подошла к мальчишке, и я точно узнал в ней фон Бисмарк, но не ту, что душила меня в кабинете, а совсем иную – ещë добрую и демократичную, ту, что была много лет назад, и чьë лицо ещë не было искажено ненавистью и нестерпимой, непрекращающейся болью. Напротив даже, в еë глазах играли лучики любви и какого-то радостного предвкушения. На ней было всë то же красное платье, а светлые кудри красиво лежали на еë худых плечах. В этот момент дверь, которую я ранее не замечал, распахнулась, и оттуда полился свет – яркий белый свет, так сильно резавший глаза в этой темноте кремлëвских лабиринтов. Оттуда вышел человек, чья грозная фигура показалась мне такой же знакомой, и это был отец. Фон Бисмарк, освещëнная тем белым светом, казалось, сама светилась от счастья встречи. Там же были и брат Василий, и Светлана. Все были счастливы. «Выходит, что мальчик – я?». Не став долго размышлять об этом, я решил, что непременно именно там и есть выход, и ринулся к двери. Я хотел прикоснуться к ним всем, взглянуть в их счастливые лица, не омрачëнные ещë смертью или горем. Добежав до них, я протянул руку к брату, прокричав: «Здравствуй, Василий, посмотри, это же Штефан!». Но он даже не увидел меня, а рука моя пролетела сквозь его плоть, отчего я упал прямо перед порогом. Они все не видели меня. Продолжая смеяться и говорить, они пошли туда, где было светло, и там были большие кремлëвские залы, блестевшие и сиявшие светом, и там развевались знамëна, и там было тепло, и там была жизнь. Там же, вдалеке, я разглядел Полинку с Молотовым, Кагановича с Майей, Калинина и его жену, Ворошилова, даже Серго с его отцом Берией и прочих партийных, Заболоцкого, Вышинского и многих других обитателей Кремля. Я уже протянул туда руку, как ощутил чьë-то прикосновение сзади. Обернувшись, я увидел грязную руку, с которой капала такая же грязная и вязкая жидкость, вследствие чего на моëм пиджаке остался такой же мерзкий след. Приглядевшись, я увидел перемазанного той же жидкостью мужчину, чьë лицо было искажено такой же сумасшедшей улыбкой, как и у «первой» фон Бисмарк, а глаза его были почти что красными и злобно сверкали. Я услышал тихий звук разбивающихся о пол капель, падавших с подола его пальто – драного, грязного и мокрого – и с ужасом осознал, что вся эта жидкость была кровью. Из-за пазухи у него торчали несколько купюр крупного номинала, и на них тоже виднелись следы окровавленных пальцев. — Уберите от меня свои мерзкие руки! Что вам нужно? — в исступлении кричал я, видя, как счастливые удалялись в те светлые залы, и как мой последний шанс утекал с каждой секундой. — Да что же ты, Штефан, себя не узнаëшь? Это же ты, то есть я. Мы – одно целое, прослеживаешь? У меня есть деньги, а главное – власть... Это место не для тебя, ты будешь там чужим, — он указал своим окровавленным и худым пальцем на дверь. — А я покажу тебе твой рай, ты изничтожишь все остатки сталинизма, всë будет твоим, Штефан! — не успел я опомниться, как он схватил меня за плечи и потянул на себя, оставляя повсюду пятна ещë теплой крови, в том числе и на моëм пиджаке и лице. Что было сил, я рванулся вперëд, яростно закричав, отчего тот, явно не ожидавший такого сопротивления, отпустил меня, пара шагов – и вот он, свет! Я разбежался и прыгнул туда, и тут же ощутил нестерпимое жжение и боль в теле. Последнее, что я увидел – так это мою сгоравшую пламенем руку и счастливых, удалявшихся вглубь зала, а после – пропасть, в которую я полетел, кровь, стекавшую со стен вперемешку со слипавшимися от неë купюрами, и злобный смех того, «плохого» Штефана... С трудом придя в себя, я вновь увидел Майю, испуганно глядевшую на меня своими большими глазами. — Ты в порядке, Штефан? Ты кричал во сне, я испугалась... — Майя легко провела своей нежной рукой по моей щеке, после чего я ощутил еë быстрый поцелуй в лоб, а вместе с ним и что-то совершенно новое, чего раньше я не знал. Она тут же завалилась рядом, и еë лицо вспыхнуло от смущения. — Ничего, дурной сон. Что произошло вчера? Почему я здесь? — я и впрямь не мог вспомнить ничего дальше того сна. — Ты пришëл ко мне в первом часу, у тебя была горячка и ты был в бреду. Ты не переставал говорить что-то о Сталине, фое Бисмарк и всë грозился убить кого-то... я испугалась, услышав об убийствах, но ты зашëл, я спросила о том, что было, но ты не ответил, а лишь бросился на меня, стал обнимать и целовать, а потом упал на кровать и заснул. Вот и всë, что я видела. «Что ж я творил-то... что было? Я решительно не помню... » — Который час? — Двенадцатый уж пошел, а мы всë лежим, — девушка продолжала мило улыбаться, прижимая мою руку к своей груди, а я тем временем судорожно пытался вспомнить вчерашний вечер. — Фон Бисмарк была вчера взбешена, когда я пришëл, — воспоминания потихоньку возвращались, и я смог вспомнить скандал с Мëллендорфом и документ. «Документ... да, я за ним ходил! И он лежал на столе, а после пришла фон Бисмарк... да, это было именно так.» — Кстати о фон Бисмарк, она звонила и спрашивала о тебе, говорила, что ты вчера был словно помешан, вëл себя странно. Она хотела, чтобы ты зашëл к ней через пару дней. — Какое ей до меня дело? Разве у неë не уйма забот теперь? — при мысли о ней я вновь раздражался, видел в ней врага и вечного надзирателя. — Она переживает, Штефан, она же твоя мать... — Ничуть! Ей всегда было плевать, и сейчас плевать, ей нужно всего лишь соблюсти формальность. К слову о фон Бисмарк, я узнал, где находится тот документ. В еë кабинете, прямо сверху на столе. Его никто не прячет и не охраняет, он никому не нужен там. Просто зайдëшь, возьмëшь и отдашь мне, а дальше дело за мной. — Уже... всë так быстро решилось? — во взгляде Майи промелькнул испуг, и в лице еë выразилось неподдельное волнение. — Ja. Ты же всë ещë готова сотрудничать со мной? — я нарочно задал этот вопрос, вглядывась в еë лицо, дабы убедиться в ее надежности. — Конечно... для тебя, Штефан, — она натянуто улыбнулась, лишь крепче сжимая мою руку. А я вновь ясно ощутил на своëм плече то мерзкое прикосновение и увидел перед собой того, «плохого» Штефана, перемазанного кровью, и с ужасом ощутил, как на моëм лице непроизвольно появляется та же больная и жестокая улыбка, что и у него. — У тебя всë хорошо? — голос Майи вновь стал взволнованным. — Да, что-то не так? — Ты так улыбался... страшно. — Я просто так внезапно осознал, как же сильно люблю тебя, Каганович! Глаза девушки блеснули счастьем, и она всем телом прижалась ко мне, заключая в крепкие и тëплые объятия. — Я тоже, тоже люблю тебя, мой офицер! А противный холодок ужаса вновь и вновь пробегал по спине, в голове лишь усиливался злорадный смех двойника, и в конце концов в сознании прогремели зловещее слово: «Погиб!» Однако теперь сочту нужным вновь обратиться к «На пороге нацистской Европы», чтобы передать мысли и чувства самой фон Бисмарк в тот момент, еë взгляд на ту ситуацию:

«Именно в тот день, седьмого февраля, я отдала приказ убрать тело Иосифа из мавзолея и захоронить у кремлëвской стены. И нет, я не являлась сторонницей теории заговора или прочей ереси, подобной ей; я просто больше не хотела, чтобы его видел кто-то ещë. Тогда я искренне желала того, чтобы он снова был лишь моим, как это было раньше. Почему же именно седьмого февраля, а не, скажем, днëм позже? Ответ прост: седьмого февраля мы бы отметили нашу тридцатую годовщину совместной жизни – опять же, никакой конспирации!

Глядя на всю ту процессию, я снова ощущала все те же чувства, что и пятого ноября. Это было невыносимо. Снова столкнуться со смертью того, кто был тебе дорог, словно снова пережить эту самую смерть – полагаю, в тысячи раз хуже, чем умереть самому.

Как только всë кончилось и люди разошлись, я осталась с ним наедине. О, сколько я молила судьбу хоть на мгновение бы вернуть его! Хоть и понимала, что это невозможно, но всë же так хотелось верить... Хоть бы на минутку увидеться, обнять и тысячу раз сказать, как же сильно я люблю его даже сейчас, когда, казалось бы, всë уже безвозвратно потеряно. Когда за эту минутку я отдала бы всю свою жизнь. Когда осознала, что столько всего ещë не успела сказать, что столько моментов, прожитых вместе, навсегда останутся в прошлом. Осознала, что тогда, в сорок шестом, я и вообразить себе не могла, что этот человек станет, возможно, самым дорогим и лучшим в моей жизни, тем любимейшим существом, которое понимало бы тебя с полуслова, и к которому можно было прийти с любой бедой смело, не боясь осуждения или скандала.

Сейчас я вспоминаю те моменты, когда мы только узнавали друг друга, и несмотря на все проблемы того времени, полагаю, именно они были самыми прекрасными. Когда мы впервые после сорока лет невъезда встретились на ассамблее в Нациях (ООН – прим. автора), то первое неловкое молчание, когда следовало бы говорить об урегулировании международных конфликтов в Южной Африке, но я не могла вымолвить не слова. Первый официальный визит в Москву и тëплый, радушный, почти что дружеский приëм нашей делегации, о, я до сих пор помню тот приëм! и то, как Иосиф хорошо с нами обходился (он присутствовал лично на всех этапах переговоров) – это воистину незабываемо! Когда он старался найти путь компромисса в любой ситуации, ища выгоду для всех его участников. Но эти и многие другие случаи – формальны, их вполне можно было видеть и слышать, однако основное всë же проходило там, «за кулисами» большой политики, на той еë части, которую никогда никому не показывают. Столько было совершенно разнообразнейших историй, о которых решительно никто не знал, но которые сыграли очень и очень важную роль. Именно из этих, казалось бы, совсем незначительных поступков двух политиков, всë и складывалось.

Помню, как в один день моего визита в Москву (дело было зимой) несколько машин нашей делегации вышли из строя, и ехать в аэропорт не представлялось возможным, пока их не отремонтируют. Мне пришлось ждать на улице довольно долгое время — по какой-то причине мы не могли вернуться в Кремль — и, конечно же, в одном пиджаке стало совсем холодно и даже мокро от снега. Почему я не надела пальто? У меня его не было! Сами посудите, на кой чëрт я буду брать пальто, если везде на машине возят? По иронии, именно в тот день всë и вышло из строя. Думаю, что прошло не менее часа, прежде чем в Кремле обнаружили то, что наша делегация всë ещë под их окнами, и тогда Иосиф лично пришел ко мне, спросив, что случилось. Тогда я коротко обрисовала всю ситуацию, и теперь он так же стоял рядом со мной. Небольшая неловкая пауза – и тогда он впервые обратился ко мне на «ты», совсем неформально: «Гертруда, — он никогда раннее не звал меня так, по-советски, — иди сюда». И он обнял меня, прикрыв мне спину и плечи от снега своей шинелью. Стало тепло и совсем уютно, что даже и не хотелось больше побыстрее починить автомобили. Много было таких мелочей, которые можно было бы и не заметить, но которые приносили нам немалое удовольствие.

Многие вещи знал один только Иосиф, и никому бы я более не позволила знать этого. И сколько незабываемых моментов было в нашей жизни! За одни только тбилисские ночи отдала бы теперь всë, лишь бы еще раз прожить те потрясающие мгновения с тем прекрасным другом, мужем и отцом!

Стоя тогда перед его могилой, я вспомнила, как пообещала ему не плакать на его похоронах. Вспомнила и разрыдалась. Он тогда говорил об этом так серьëзно, а я смеялась, верила, что ещë всë так далеко... Тогда я вспомнила всë то хорошее, что мы прожили, то, чего никогда уж больше не будет. С одним человеком ушла вся моя жизнь. И хуже ощущения не могло быть.»

XXVII

Однако не всë так ладно шло с документом: на протяжении мучительных двух месяцев нам никак не удавалось заполучить его, а без этой бумажки весь революционный процесс не имел никакого успеха. Конечно, были пущены сплетни и слухи, но им всë ещë не было никакого весомого доказательства. К тому моменту наша организация уже стала более организованной и централизованной и получила название КОРС - Комитет по обновлению и развитию Советов, и отныне я почти всë своë свободное время посвящал именно ей. Фон Бисмарк в те два месяца я почти не видел, разве что пару раз на улице, когда та, очевидно, прогуливалась по площади. Но обычно в такие встречи мы просто обменивались формальными кивками, не более; казалось, мы оба избегали друг друга. Однако за это время фон Бисмарк стала лишь более замкнутой и словно даже больной: еë худое бледное лицо теперь выглядело совсем уж безжизненным, словно она была живая мумия, и лишь два красных и даже каких-то горячечных пятна то и дело вспыхивали на еë щеках, запекшиеся в лихорадке губы и мрачный, болезненный, жестокий и совершенно пустой взгляд, выражавший лишь еë невыносимую боль, скорбь и озлобленность на весь мир. Однако теперь хочу впервые упомянуть в своëм рассказе человека, о котором ранее не говорил ни слова, хотя на протяжении всего этого времени он был рядом с нами и играл далеко не последнюю роль в этой истории – речь об Артëме Сергееве – неродном, приëмном, но тем не менее всë так же горячо любимом сыне Сталина. Когда погиб его отец, Сталин взял его в свою семью, и тот рос вместе с Василием и Светланой. Я видел его лишь пару раз в жизни, ведь в то короткое время, которое я пребывал в Москве, он куда-то отлучался, и очень часто вместе с Василием (они были хорошими друзьями и много времени проводили вместе). Это высокий темноволосый юноша, обычно носивший свою военную форму, спокойный и покладистый, очень рассудительный и невозможный педант – даже фон Бисмарк частенько удивлялась такому в нëм качеству. Однако стоило ему попасть в компанию брата Василия (полной его противоположности, ветрогона, как называл его Сталин) и фон Бисмарк – весь этот педантизм в нëм мигом пропадал, уступая место такому же безудержному веселью, как и у них. Удивительно, но именно они, эта «святая троица», так же со слов Сталина, образовали эдакий кружок сразу, сошлись во мнениях и идеях, нашли общий язык, в отличие от Светланы, которая хоть и пребывала в хороших отношениях со всеми ними, никогда не входила в их компанию, тем самым сохраняя «троицу» в первозданном виде. Сталин часто упрекал их, а в особенности Гертруду, в ребячестве и излишней демократии, однако никогда не сердился на них за это всерьëз, частенько отделываясь какой-нибудь колкой, но при этом совсем доброй и безобидной шуткой. Но я не видел всего этого, ведь ещë в двенадцать лет, сразу после той зимы в Москве, фон Бисмарк приняла решение отправить меня учиться в Швейцарию в закрытый пансионат на пять лет, а сама она осталась в Союзе с прочими членами семьи. Тогда я чувствовал себя абсолютно покинутым и оставленым, но в то же время и чрезвычайно гордым. Но это всë я говорил об отвлечëнном, но от того не менее важном, теперь же спешу вернуться к основному моему рассказу. В один из вечеров, который я, по обыкновению своему, проводил на квартире Хрущëва, я наконец-то получил известие от Майи, что она-таки забрала документ. Прочитав это, я радостно вскрикнул, ведь теперь мы выигрывали это дело. — Она забрала его! Мы победили! — я не мог тогда сдержать эмоций. — Наконец-то этот документик в наших руках! — Неужели забрала? — Да здравствуют перемены! — Путч близок! — все присутствующие тут же подхватили этот настрой, и лишь один Хрущëв, лидер всего этого движения, оставался задумчив и не веселился со всеми; Заболоцкий и вовсе не пришëл. — Рано радуетесь, господа, — сухо начал он. — Даже если Каганович и забрала бумажку – дело ещë не завершено. Народ ведь может нам и не поверить... Здесь протесты нужны, куда же без протестов... — задумчиво просматривая всех членов организации, он остановился на мне, вглядываясь мне в лицо, — Штефан, как ты полагаешь, откуда выгоднее будет начать восстания: из центра или с окраин страны? — Полагаю, что с окраин, тогда фон Бисмарк-Джугашвили будет разрываться между республиками, в то время как мы расшатаем центр. Одно масштабное восстание ей будет куда легче подавить, чем сотню мелких, локальных, между которыми несомненно следует именно метаться, чтобы нигде не пропустить ни одного протестанта. К тому же, в этой стране присутствует многонациональность, и на этом мы также можем сыграть: расколоть нации и республики, стравить их друг с другом – вот вам и восстания! Да и у них будет ещë и общая цель: свергнуть незаконное «самодержавие» фон Бисмарк, а именно незаконность его мы и докажем этим самым документом. — Банально, но насколько же гениально! — Хрущëв одобрительно взглянул на меня и похлопал по плечу. — Ты будешь в ответе за генеральное, кремлëвское восстание, которое станет решающим: либо мы их, либо они нас — классика! Полагаю, мы сделаем это третьего марта. До этого мы проведем еще ряд демонстраций, это мы уж рассчитали с другими членами организации: пятнадцатого февраля – в Тбилиси, семнадцатого – в Баку, восемнадцатого – Ереван и Ташкент, потом дадим немчурке передышку, а после, двадцать второго – Астана, а вместе с ней ещë разок в Тбилиси, а так же Киев и Минск, да и Прибалтику с ними. Ну а после, по нашим рассчетам, демонстрации пойдут уж каждый день, и каждые сутки будет добавляться новый город: двадцать третьего – Ворошиловград, двадцать четвертого – Севастополь, двадцать пятого – Сталинград, двадцать шестого – Ленинград – махнëм на север, двадцать седьмое и двадцать восьмое – Урал, в особенности Свердловск, до третьего марта поднимаем всю Сибирь и Дальний Восток, а третьего... третьего твой выход, Штефан, в этот день мы поднимем всю страну разом, и ты проведëшь генеральный и победоносный митинг у Кремля, который разгромит эту сталинскую власть и немчурку фон Бисмарк. Она не в состоянии будет выдержать такого натиска протестующих – ты еë вообще видел? Она сама выйдет к нам с поднятыми руками! — он противно рассмеялся. — Она абсолютно беспомощна и слаба, и... послушай, друг мой, а не сходить ли тебе к немчурке? — внезапно обратился он ко мне. — Зачем мне к ней идти? — А поговорить, а, Штефан? — Хрущëв вновь хитро улыбнулся. — Узнаешь всë про еë планы, суждения, заодно и посмотришь, не хватились ли ещë документа. — Положим, я пойду к ней, однако она и пускать меня не станет! — я не хотел говорить о фон Бисмарк, мне это было даже противно, и кроме того, до невозможности бесило. — А впрочем, к чëрту, пойду я к ней. Заодно добегу до Каганович и заберу бумажку. Я быстро надел фуражку и шинель и вышел. Дорогой до Кремля я не мог сосредоточиться ни на одной мысли: что-то гадкое, мерзкое и низкое всë время возвращало на землю, словно тянуло за собой в ту пропасть, которую я когда-то увидел во сне. «Тот сон! — подумал я тогда. — Он всë никак меня не отпускает... как избавиться от «плохого Штефана»? Я до сих пор вижу эту кровавую руку, я не хочу стать им, не хочу! Однако я ненавижу фон Бисмарк, да, решительно, основательно ненавижу. Как же я мечтаю... однажды я убью еë.» Смешанные чувства играли во мне в тот момент, жалость и ненависть смешались в какое-то совсем новое, до этого неизведанное ощущение. Случай подвернулся самый что ни на есть удачный: фон Бисмарк словно сама дожидалась меня в Александровском саду. Одетая во всë чëрное, она казалась еще более мрачной, однако это было очень даже ей к лицу. Она ходила по кругу, скрестив руки на груди и как-то согнувшись. Ее маленькая сгорбленная фигурка казалась до того жалкой и беспомощной, что я на мгновение усомнился во всей этой революции – она напоминала бездомную, побитую и совершенно несчастную собаку, лишëнную былой роскоши. Заметив меня, она внезапно распрямилась и вытянулась как стрела, стряхнула с плеч снежинки, и, надвинув козырëк фуражки на глаза, решительно и быстро направилась ко мне. Подойдя совсем близко, она молча протянула мне сжатую в кулак руку, заставив меня взять небольшую связку железных ключиков, перетянутых чëрным кожаным шнурком. — Позвольте, но что это?... — хотел было продолжить я, но она тут же перебила. — Ключи от ближней дачи, теперь это ваше, Штефан, — фон Бисмарк кинула быстрый взгляд из-под фуражки. — Иосиф и о вас подумал, чтобы вам было где жить. А зря... — последнее она добавила уже шëпотом, однако я отчетливо все услышал. Всë прежнее чувство мигом испарилось, уступив желанию излить на неë всю свою накопившуюся желчь. — А знаете, мне ведь вас очень жаль, фон Бисмарк. — Зачем меня жалеть? Не стоит, — она развернулась и такими же быстрыми шагами направилась обратно к Кремлю. Мне тут же захотелось догнать еë и во что бы то ни стало поговорить ещë, так что я побежал вслед за ней. — Ну послушайте же, фон Бисмарк, ну будьте же вы рассудительнее! — она недовольно обернулась на меня, однако прогонять не стала. — Советы недовольны вами, почему бы вам не сложить с себя полномочия и не передать их кому-нибудь другому? Революции не боитесь? Она вдруг резко остановилась, в упор уставившись на меня. — Так рассуждаете, Штефан, словно вы эту революцию мне и собираетесь устроить... — усмехнулась фон Бисмарк. — А что вы на меня так смотрите, а? Неужели угадала? — Да господь с вами, ну какая революция? — я понял, что ей уже что-то известно. — Разве что хрущëвский кружок – да, они ещë могли бы, а я-то что? Ну смешно ведь, право слова! — Господь со мной... ха-ха, это совсем уже не так... а с этим рассадником либерализма я однажды разберусь, не переживайте за них так. Да и потом, мне уже основательно надоела ваша... гаденькая игра в благородные чувства, Штефан! — Что вы сделаете с ними? — я сделал вид, что не заметил еë последнего замечания. — А чëрт его знает, может посажу, а может и повешу – какое же мне сейчас до этого дело? — она открыто смеялась над этим. — Но что же скажет мировая пресса? — А какое мне до этого дело? — в этот момент еë губы расплылись в ехидной ухмылке. — Неужели вы всë ещë не понимаете, как работает эта мировая пресса? Не расстраивайте меня, друг мой, это же общеизвестно! Как обычно, покажут вырваный из контекста фрагмента, скажут лишь часть цитаты – и готово – идеальная фальсификация! А наши «западные коллеги» их всегда и во всëм готовы поддерживать – лишь бы о них какой брехни не рассказали. Так какое же мне дело до того, о чëм с большой трибуны вещают отъявленные лжецы? Я давно знаю эту политику, всë это старо как свет, ничего не меняется: споткнëшься – скажут, убилась! Преувеличение – вот их главная проблема, преувеличение и искажение действительности. Так в чëм же разница: быть для них просто диктатором или же кровавым диктатором? Для них эти понятия абсолютно тождественны. — Ну а Сталин? Что он об этом думал? — А что Сталин? — еë глаза блеснули негодованием. — Он придерживался такого же мнения. Извольте оставить этот разговор, Штефан, я и так довольно говорила сегодня. Всего вам доброго, — она бытро зашагала дальше. Я хотел было еë окликнуть, но она лишь молча подняла руку, показывая, что не желает больше говорить. Я не стал настаивать на продолжении разговора и на первом же такси отправился к Каганович.

***

Прошло ещë две недели, прежде чем в Кремле обнаружили пропажу документа. В седьмом часу, девятнадцатого февраля, как раз в первый день той самой «передышки», о которой говорил Хрущëв, фон Бисмарк вызвала к себе всех, кто бывал в Кремле за эти дни (таковых было немного). Тогда, стоя в еë кабинете, я вполне осознавал свою ответственность за пропажу, однако одно маленькое обстоятельство всë же утешало меня: в тот момент документ находился у Майи. Все присутствующие находились в состоянии неподдельного испуга, даже в атмосфере повисло это напряжение. Однако теперь следует рассказать читателю о том, что же произошло в эти две недели, а произошли значительные события. В тот же вечер я забрал документ у Каганович, и допоздна засиделся у неë на квартире. Именно тогда, в тот вечер, мне пришла в голову очередная, пожалуй, самая подлая, низкая и гадкая идея, которая лишь могла бы родиться в больном разуме самого низкого подлеца – предложить Каганович выйти за себя замуж (конечно же, с отсрочкой), чтобы впоследствии снять с себя все подозрения. В тот момент я счел эту идею воистину гениальной... Мы сидели за небольшим кругленьким столиком и пили чай, когда я решился воплотить свой подлый замысел в жизнь. — Послушай же, Майя, — я взял еë за руку, а второй убрал от еë лица волнистую прядку, — за это время я понял, что... что совершенно не могу жить без тебя! Да, я попросту умру, если не увижу твоего личика хотя бы один день! — как же самому было мерзко от собственных речей! — Да оставь ты, Штефан! — Каганович вспыхнула от этих слов. — Поверь мне, Майя! Прошу, будь моею всегда! Мы будем так счастливы вместе! Каганович просияла и, конечно же, без раздумий согласилась. После этого в течение двух недель мы с Комитетом переписали документ и, как и планировали, подняли первые восстания. Я следил тогда за действиями и реакцией фон Бисмарк, и, скажу, она была совсем не такой, какую можно было ожидать: она была спокойна и не метала молнии, как мы то предполагали. Когда ей доложили о тбилисских протестах, она лишь холодно поинтересовалась, кто их организовал и много ли народу, после чего, вопреки предостережениям и убеждениям верхушки, приняла решение сама отправиться в Тбилиси и встретиться с протестующими.

«Первую демонстрацию я восприняла как не более чем небольшое восстание, скорее даже стачка рабочих, нежели как предвестника огромной волны протестов по всей стране. Именно тогда я пыталась применить дипломатию и мирно договориться с жителями, не прибегая к насилию.

Все пытались отговорить меня от поездки, убеждали в том, что это опасно и демонстранты могут попросту убить меня – но я не боялась, не было ни малейшего страха. Когда тов. Молотов спросил меня о том, почему же именно я еду туда безо всякого страха, я помню, как сказала ему, что местные демонстранты – грузины, а их характер я за столько лет успела понять.

На месте я действительно увидела приличных размеров толпу, яростно кричавшую и устраивавшую беспорядки. Как только мы прибыли, они стихли и уставились на наши машины. Они были шокированы нашим приездом. Тогда я забралась на одно из их сооружений и прямо спросила: «Господа, товарищи, чем вы недовольны? Давайте найдëм мирное решение конфликта! Кто у вас главный?»

Тогда из толпы вышел один, которого все именовали Вождëм, или кем-то в этом роде, и я повторила свой вопрос ему. У Вождя (его имя было Виссарион Джапалидзе, как я узнала позже) в руках была винтовка, и он подошëл совсем близко ко мне, однако всë ещë оставаясь внизу.

— А ты кто, наш новый вождь, что так по-командирски разговариваешь? — говорил он с пренебрежением и даже насмешкой.

— Выходит, что так, — тогда я наклонилась к нему ближе. — Гертруда Джугашвили, если точнее.

В тот момент он удивлëнно взглянул на меня, после чего тихо спросил, правда ли я та жена Сталина. Когда он понял, он крикнул что-то на своëм языке, поднял винтовку вверх, заставив всю толпу повторить за ним, после чего демонстративно отбросил оружие в сторону. Все повторили это же действие. Тогда я поняла, что они спокойны и готовы слушать.

<... >

— Товарищи! Я очень рада, что вы готовы идти с нами на контакт – поверьте, это действительно важно! — после этого я произнесла для них целую речь, которая, очевидно, повлияла на них. — Так давайте же идти вперед и продолжать дело великого Сталина! — они одобрительно закричали, и я спрыгнула со своей импровизированной трибуны. Этот самый Вождь тогда и представился мне, и поклялся теперь служить правительству и дальше. Клятву он сдержал.»

Так описывала это сама Бисмарк, а Джапалидзе такой действительно был, я даже пару раз сталкивался с ним лично. Остальные восстания она подавляла так же легко, и в этом мы просчитались. Впрочем, об этом позже, а пока что вернусь к тому месту, где фон Бисмарк вызвала всех к себе. — Итак, господа, думаю, никому не стоит пояснять цель данного собрания? — она прохаживалась по комнате, сведя руки за спиной. Внешне она выглядела абсолютно невозмутимой, однако взгляд ее сверкал гневом. — Но я не понимаю, кому могла понадобиться эта чëртова бумажка!? — яростно возразил Молотов. — Полагаю, она всë же куда-то завалилась, знаете, как это бывает, а никто не смог найти. — Тогда почему же именно в тот день камеры отключились, а? — фон Бисмарк явно с трудом сдерживала себя. Эти два красных пятна гнева на еë бледных щеках выглядели очень даже пугающе: она была словно в горячке. — Среди нас есть Иуда, и я клянусь, что найду его... — при этих словах она перевела взгляд на меня, но тут же прошла дальше. В тот момент вошли несколько офицеров НКВД. — Товарищ генеральный секретарь, отряд всех обыскал, чисто. — Благодарю, свободны, — как только офицеры вышли, фон Бисмарк вновь повернулась к нам. — Ну что же, господа, я не желаю вести длительных бесед. Может, кто-то сам нам сознается в содеянном? — она вновь пристально посмотрела на меня. Тогда я понял, что надо действовать. Я был в безопасности, ведь документ, который я и все остальные члены Комитета брали только в перчатках (дабы при следствии на нëм не осталось отпечатков), я успел вернуть в сумку Каганович, когда мы шли сюда. Да, это было чертовски подло! Я подставил еë, унизил, обесчестил, но тогда... я был невероятно горд собой. — Позвольте, фон Бисмарк, я знаю, кто это сделал! — я фактически выкрикнул это, отчего все перевели взгляды на меня. Тогда я ещë раз взглянул на Майю, в глазах которой прочитал лишь страх, но при этом и безграничную преданность. «А может сознаться? Нет, революция всë спишет!» — И кто же? — Это Майя Каганович взяла его! — повисло молчание, лишь фон Бисмарк подошла ближе. — Да, она ещë что-то о революции говорила! Подлец, подлец, самый униженный и гадкий подлец! Как только документ действительно нашли в еë сумке, те же солдаты тут же подошли к ней. Майя сопротивлялась, однако офицеры быстро схватили еë и увели в неясном направлении. Еë отец, Лазарь Каганович, верный друг и соратник Сталина и самой фон Бисмарк, со слезами молил Гертруду отпустить еë, говорил и убеждал еë в том, что его дочь не может быть изменщицей, и фон Бисмарк... соболезновала ему. — Но позвольте же, Гертруда Эдуардовна! — чуть ли не на коленях молил он еë. — Не могла, не могла Майя подпольщицей быть, а уж тем более воровкой, не могла! — Я верю вам, Каганович, всей душой верю, — она взяла его за руки. — Мы ещë всë проверим, и если она действительно невиновна – я сразу же отпущу еë и лично реабилитирую. Просто понимаете, государственная измена – серьëзное, очень серьëзное обвинение... — Да, да, конечно серьëзное! Но что пока? Где она будет... как это всë... — Ей придется прожить это время следствия в камере. Извините, господин Каганович, я не властна над законом. Фон Бисмарк ушла; она сама выглядела чрезвычайно подавленной и измученной этим открытием. Я остался один с Кагановичем, и я видел, насколько он был опустошëн и в то же время взбешен. Он подошëл ко мне и схватил за грудки, тем самым лишая меня возможности бежать. — Ты зачем оклеветал мою дочь, щенок? Ты думаешь, раз ты сталинский сынок, то тебе всë можно? Так Сталин бы такого не позволил! — он был вне себя от ярости. — Да что вы все как с ума посходили со своим Сталиным? Какое мне дело? Никакого! Мне плевать на него, и на фон Бисмарк, и на вас, и на вашу дочь, ясно?! — я не мог больше сдерживаться. — Сдались вы мне все, гнилое, старое общество! Идите вы все к чëрту! — я вырвался из его хватки и направился к двери. Последнее, что я услышал, так это были его тихие, но преисполненные ненависти слова: «А у меня до тебя теперь огромное дело, Штефан Яков... »