XXVIII
Двадцать восьмого февраля было назначено слушание по делу Майи Каганович. В течение недели проводилось расследование: были опрошены все прочие подозреваемые и те, кто каким-либо образом могли быть причастными к делу, были проведены экспертизы, и даже, насколько мне известно, сама фон Бисмарк пыталась как-то повлиять на ход дела, ведь она была основательно убеждена в невиновности Каганович. Во время следствия она окончательно охладела ко мне. Она более не приглашала меня к себе, а если мы всë же где-то пересекались, то лишь сильнее куталась в шинель и проходила мимо, даже не кивнув. Я уже тогда проследил, что она, казалось, ясно все понимала и лишь хотела помучить меня, не высказывая прямо своего презрения. Фон Бисмарк так старательно избегала меня буквально везде! Каждый раз она только сильнее надвигала козырëк фуражки, дабы не видеть меня – это было так ясно, и при том она совершенно не пыталась скрыть этого! «Бойтесь этого человека – он говорит то, что думает», — так в своë время сказали об Отто фон Бисмарке, и это его юнкерское нутро совершеннейшим образом передалось и его дочери. Гертруда фон Бисмарк была такой же прямолинейной и эпатажной, как и «железный канцлер» Отто. В день суда я был вызван в качестве свидетеля, и я решительно не знал, как теперь поступить: забрать свои слова назад и оправдать Майю – уличить себя в лжесвидетельствовании, да и к тому же, экспертиза еë причастность к делу уже доказала; выступить обвинителем – навсегда рассориться со всеми, кто ещë мог бы поддерживать меня (да, такие люди ещë оставались). Несколько дней до процесса я пролежал в лихорадке, не вставая с кровати, ведь до этого мне приходилось долгое время бегать по Москве по некоторым поручениям Комитета. Все эти дни, которые я провëл в постели, я не переставал думать о суде. Многое я обдумал тогда: своë бесчестие, невиновность Каганович, революцию, своë прошлое, фон Бисмарк и многое другое... Во все эти дни Майя находилась под стражей в какой-то тюрьме, однако где именно, никто из нас не знал.***
Наступил день суда. Ночь выдалась для меня крайне тяжëлой: бил сильный озноб, казалось, наступала горячка. В те короткие промежутки времени, когда мне удавалось-таки провалиться в сон (скорее от безысходности, нежели от желания спать), я не мог отделаться от кошмаров: отчасти это были жизненные истории, обрывками всплывавшие в больном сознании, отчасти смешание реальности и воображения, но раз за разом эти сны заканчивались одним и тем же – падением в пропасть и злорадным смехом двойника. Казалось, я сходил с ума. И рядом не было никого. Одни лишь мертвецы преследовали меня во снах. Это была ночь перед судом Каганович, та, конца которой я не мог дождаться. Я думал, что никогда не доживу до рассвета, старался не спускать глаз с часов, где стрелка так чертовски медленно отсчитывала секунды, минуты, часы... Я был совершенно один, и слышал лишь тиканье стрелки, и оно сводило с ума. Пока где-то в коридоре я не стал различать что-то ещë, словно чьи-то тяжëлые шаги, такие, какие обычно принадлежат исключительно военным людям, или тем, кто был хоть как-то связан с армией. И они были мне знакомы, я уже слышал их до этого, они словно отголосками возвращались откуда-то из недр моего разума... но всë стихло. Лëжа лицом к стене, я подумал тогда, что это лишь лихорадка, однако шаги то вновь возникали, то так же бесследно исчезали. «Я схожу с ума... Хоть бы уж быстрее... Не хочу так жить... Не чувствую себя живым... Заберите меня на тот свет... Не хочу так... жить... » Шаги совсем стихли, но всë же какое-то странное и до глубины души пугающее чувство только развилось в мое душе. Вдруг неприятный холодок пробежал по моей спине и, казалось, пробрал всë моë тело до самой глубины костей. Оттуда, сзади, повеяло каким-то мертвецким холодом, что заставило меня замереть в одном положении и во что бы то ни стало переждать этот припадок вот так, без видений. Я не хотел оборачиваться, меня словно парализовало от ужаса. — Ну что, Штефан Яков, хорошо ли тебе теперь? — до боли знакомый, но такой суровый голос окончательно сковал моë тело каким-то неизведанным до тех пор страхом. — Я схожу с ума... заберите меня... кто бы вы ни были... — я взвывал от страха, не в силах шевельнуться. — А всë же ты так наивен, Яков, наивен от собственного чувства величия, от собственного чванства и вседозволенности. Обычно именно самые «возвышенные» люди и бывают самыми доверчивыми – они полагают, что никто не сможет им солгать... А им все лгут и лгут, прямо в лицо! — А может и вы – всего лишь ложь? Ложь прямо... в лицо... ложь моего собственного разума. Позвольте, господин, не оставляйте меня теперь, умоляю! — я не хотел расставаться с ним, хоть всë ещë и не осмеливался обернуться. — Да я никуда и не тороплюсь теперь, — голос был размеренным и спокойным. — Вас всех смерть вечно гонит куда-то, боитесь всë не успеть достаточно возвеличить себя, а мëртвые... они ж второй раз не умирают, их ничего не подгоняет. — А страшно ли умирать? Раз вы уже и так мертвы, ответьте мне на мой вопрос! Быть может, я сейчас умираю... и мне совсем не страшно... — Тебе не страшно, Яков, но это ты так думаешь. На самом деле ты лишь зарыл в себе это чувство – не столько страха, сколько совести – ты не боишься сломать чью-то жизнь... и это есть самое ужасное. — Но извольте... — он даже и не заметил моего возражения. — Посмотри, что ты делаешь с Гертрудой! Ты заставляешь еë ненавидеть тебя – да, именно ты, Яков! Роль тирана ей не к лицу, и она понимает это, а ты всë играешься в революционера, не знаешь, кем бы ещë прикинуться, чью бы шкуру ещë на себя натянуть, лишь бы скрыть своë истинное лицо, так? Гертруда со своим кругом, этот Хрущëв со своим – они здесь титаны, это их конфликт, а ты всë скачешь меджу ними, аки горный козлик, не знаешь, к кому бы примкнуть повыгоднее, да, Яков? «Аки горный козлик... так знакомо» — Но позвольте, я никогда не прикидывался! — воспротивился я. — Всегда поступал лишь так, как велели мне разум и душа. — Ты лжëшь сам себе, Яков, ты понимаешь, что я прав. Когда в последний раз ты совершил такой поступок, который не доставил бы никому неудобств или, того хуже, проблем? Когда ты в последний раз прислушивался к своей совести, а не к жажде наживы или мести? Становилось невыносимо от осознания, что всë, что мне говорили, было правдой, как бы мне того не хотелось. Он словно читал всë то, что я так старательно запрятал, как раскрытую книгу, будто всë это было для него так очевидно и явно. — Позвольте, господин, но могли бы вы... — Ты давно меня знаешь, — перебил меня он раньше, чем я успел закончить, но при том он ясно угадал то, что я хотел сказать. — Ты очень хорошо меня знаешь. Столько лет я был рядом с тобой, а ты не желал меня видеть, но теперь ты боишься, не меня, а той правды, которую я тебе говорю. — Кто...? — Обернись же, сынок... — он так особенно выделил последнее слово, что я невольно обернулся. Иосиф Сталин вновь стоял передо мной так, словно был живым – в своей шинельке и фуражке, так же, как и раньше. Его взгляд не был суровым, скорее даже сочувствующим. — Но я их всех ненавижу! — закричал я в исступлении и рванулся вперëд, так же, как во сне, но он просто сделал шаг назад, и я чуть было не упал на пол. — Я вижу это, Яков. Но так сильно ненавидеть, как ты, мы можем лишь тех, кто так похож на нас самих, тех, кто является частью нас. В свое время я ненавидел фон Бисмарк, но единственно потому, что она была такой же, как я сам – зеркало, видеть еë – и все чаще узнавать себя. Хороший ты Штефан или плохой Штефан? Я чувствовал, что силы мои на исходе, так что я просто спокойно лëг, и стоило мне прикрыть глаза, отвести взгляд, как тут же всë смолкло и исчезло. Не знаю, сколько я так пролежал, помню лишь, что последнею осознанною мыслью было «нет, не пойду на суд!». Проснулся я в девятом часу, и ещë долго не мог понять, было ли это чем-то пророческим, или же я просто сходил с ума. Однако сразу же вставать я не стал, пролежал ещë где-то с час, размышляя и подсчитывая тех, кто мог бы прийти на суд, и кто в роли кого бы выступал. «Кто... естественно Каганович, и он будет выступать на стороне оправдания, это очевидно; потом, полагаю, что Молотов, он тоже там присутствовал при всëм этом деле, и он мог что-то знать. Могу предположить, что он тоже встанет на сторону защиты, хотя здесь можно оспорить: он – представитель государства, значит, должен придерживаться официальной версии следствия, а следовательно, обвинения, но это мы посмотрим. Полинка? Да, безусловно, она будет! И конечно же, она тоже выступит защитницей, она же не может по-иному! А еще этот Джапалидзе, он тоже придëт, думаю, да, конечно же. Он же лучший друг фон Бисмарк теперь, естественно, один грузин умер – второго где-то нашла! Они даже чем-то похожи... И он поддержит Каганович, я уверен в этом. Возможно, даже сама фое Бисмарк будет выступать, но... я не уверен в этом до конца. Василий! Он говорил о том, что вроде бы планировал идти на суд и защищать Каганович. Но кто же обвинит? Прокурор Вышинский – раз, Курочкин (один из членов КОРСа) – два, возможно Молотов, думаю, Берия тоже будет на стороне обвинения – три, и, выходит... я? Я должен явиться на этот суд, должен довести дело до конца, чего бы мне это ни стоило!»***
Суд начался. И в действительности, я увидел всех тех, кого и предполагал. Голова всë ещë немного кружилась, но я решил непременно прийти на заседание. Когда я вошëл, несколько человек встало, желая уступить мне место, однако я направился прямо к той скамье, на которой сидела сторона обвинения. Напротив нас были защитники, и в основном все молча сидели, дожидаясь начала процесса, лишь двое из них имели крайне суровое выражение: Каганович и Джапалидзе. Лицо первого выражало глубокую ненависть и отчаяние, а второго – презрение и некую спесивость, в особенности этого выражения ему придавал его нос с горбинкой, напоминавший клюв орла. Как только я подошел к скамье, грузин поднял свой орлиный нос, оглядел меня всего с ног до головы, презрительно прищурил левый глаз и, толкнув Кагановича, что-то шепнул ему, отчего тот прожигал меня взглядом до самого начала процесса. Впрочем, буквально через несколько минут я уже забыл их обоих и стал осматриваться по сторонам. Фон Бисмарк нигде не было, зато в другом конце зала я смог заметить Василия, увлечëнно беседовавшего с Артëмом, который по какой-то причине тоже оказался здесь. Я решился подойти к братьям и спросить у них о том, планирует ли фон Бисмарк присутствовать на заседании. — Позвольте! — я совершенно не знал, как начать с ними разговор. — Не сообщала ли вам фрау фон Бисмарк о своих намерениях? Ждать ли еë на суде? — Штефан? Глянь-ка, Вась, пришëл таки! — начал Артëм. — Мы слышали о твоëм дурном самочувствии, а потому могли справедливо полагать, что ты откажешься от участия в слушании. — Я до последнего не знал, идти или не идти, только сегодня утром окончательно решился. — Но думаю, ты до сих пор болен, — серьëзно произнëс Василий, — ты совсем бледен... — Уверяю, мне уже лучше. Так что о фон Бисмарк? — Нет, Гертруда Эдуардовна положительно ни о чëм не говорила, лишь вскользь пару раз упоминала этот суд. Она с головой погружена в подавление демонстраций и стачек, ей не до этого. — Значит, положительно ничего... хорошо, благодарю вас, — я уже намеревался уйти, как Василий вновь окликнул меня. — Постой, Штефан! — он подошëл ближе. — Что с тобой, брат? Ты словно избегаешь нас... — Кого бы? — Всех нас: меня, Артëма, Свету, Гертруду Эдуаровну... ты всегда был отстранëнным, но сейчас это лишь усилилось, — он положил мне руку на плечо и приобнял. — Всë в порядке? — Всë хорошо, покорнейше благодарю... — сказал я, пытаясь выбраться из объятий старшего брата. — Благодарю. Если вдруг узнаете что-либо о фон Бисмарк – немедленно сообщите мне, прошу вас, Василий Иосифович, как брата прошу! — Конечно, я... я сообщу... — казалось, он остался чем-то расстроен, но мне уже не было до этого решительно никакого дела. Когда я вернулся на своë место и принялся отряхивать и поправлять шинель, ко мне тут же подбежал Курочкин – известный болтун и сплетник – и начал со мной весьма фривольную беседу относительно фон Бисмарк. Поначалу я даже смеялся над, признаться, откровенно непристойными шуточками, которые он отпускал в еë адрес, однако спустя минут десять мне это надоело, и я решил пройтись ещë раз по залу. Не только уйти от бесед Курочкина, но и от всепрожигающего взгляда Кагановича и прищуренного глаза Джапалидзе, которого, к слову, Курочкин так же удостоил чести быть героем некоторых своих шуточек. Я обошëл всех ещë раз, и когда до начала заседания оставалось около пяти минут, я услышал лязг открывающейся двери и увидел нескольких офицеров, которые привели саму Майю Каганович. Невольно я пошел за ними, и впервые за эту неделю (или больше?) вновь посмотрел ей в лицо. О, это было что-то ужасное! Совсем бледная кожа, отëки и синяки под глазами, спутавшиеся волосы и уже совсем равнодушный и такой измученный взгляд! но в нëм не было ненависти или гнева, что немало удивило меня. Даже когда мы на мгновение встретились взглядами, она попыталась слабо улыбнуться, хотя, возможно, мне это просто показалось. Но она не горела жаждой мести или чего-либо в этом роде – она настолько покорно принимала свою участь! Неделя тюрьмы до неузнаваемости изменила Майю... Увидев еë, отец Каганович подорвался со скамьи и, едва сдерживая слëзы, бросился к дочери. Грубо толкнув меня локтем, он прорвался к ней и схватил еë руку, пока один из офицеров буквально силой не оттащил его обратно. — Отпустите! Я вам всем сегодня всë докажу! Сегодня всë решится! — кричал он в исступлении. Тогда я услышал совсем тихие слова Майи: — Не стоит, отец, всë уже решилось. Прости меня за всë... Я взяла документ и я понесу наказание, ведь закон един для всех, не этому ли ты меня учил с детства? Я виновата в этом. Прости меня... Каганович разрыдался, не стесняясь никого, а я вновь ощутил себя мерзким подлецом. Бедная Майя! Она и теперь не выдает меня и моего, так сказать, кураторства в этом вопросе. Я чувствовал, как и на моих глазах наворачивались слëзы от увиденной сцены, однако свернуть с пути уже было невозможно – я должен был идти до конца. Тогда я всë же решился подойти к ней ближе, и увидев меня, она прошептала, глядя мне в глаза: — Прости меня, Штефан, что не смогла до конца сделать то, что ты меня просил. Но я не понимала, что иду против власти, и в этом моя главная вина... Я не думала, что всë настолько серьëзно, и теперь я получаю по заслугам. Я не хочу, я не смогу жить с клеймом воровки и изменщицы – предателей нигде не любят, а я... а я всë ещë люблю тебя, мой офицер! — казалось, она тоже сходила с ума. Как можно любить того, кто предал тебя и обрëк на смерть?! — Нет, послушай, ты не должна... — это была бы очень сентиментальная сцена, однако тут меня вновь окликнул Курочкин из другого конца зала. — Эге, герр франт, чего это вы там мурлыкаете уже? — его насмешливый тон тогда выводил меня из себя. — Товарищ Курочкин, в подобном учреждении рекомендовал бы вам придержать свои мысли при себе, — с противоположной скамьи, демонстрируя свой сильный грузинский выговор, ответил ему Джапалидзе. Они то и дело перекидывались взглядами, и каждый был готов броситься на второго при первой же возможности. В тот момент в зал вошел судья, и все встали. Суд начался.XXIX
Все мгновенно стихли и расселись по своим местам. Даже Курочкин заметно притих в ожидании того, что произойдëт дальше. Судья ударил молоточком и процесс начался. — Судебное заседание по делу Майи Лазаревны Каганович о государственной измене объявляется открытым. Ей были зачитаны все обвинения, после чего всех свидетелей вызывали по одному. Первой выступала сторона защиты – отец Каганович был приглашëн самым первым (он, казалось, прорвался бы первым и без приглашения – он не мог смириться с участью дочери). — Дорогие товарищи! — его голос всë ещë дрожал от стресса и напряжения. — Возможно, все мои показания не будут и гроша ломаного стоить, однако я всë же выскажу всë, что могу. Я решительно заявляю, что моя дочь, Майя Каганович, никогда не была и не будет повинна в подобного рода ужасном преступлении! Какой у неë мог быть мотив? Ведь согласитесь, товарищ прокурор, — он обратился к Вышинскому, — любое преступление имеет мотив, цель, что-то же должно побудить преступника совершить свое деяние? Конечно же должно, или он просто основательно болен на всю голову, но моя дочь! она-то совершенно не похожа на сумасшедшую, не так ли, товарищ прокурор? Вы же проводили следствие, проводили допросы, вам же всë это известно, ну! — Однако подсудимая признала свою вину по всем пунктам обвинения, да и потом, товарищ фон Бисмарк нам заявил о том, что подсудимая вела разговоры о совершении государственного переворота, возможно, состояла в организациях, спонсируемых другими государствами и нацеленных на подрыв единства СССР, — совершенно невозмутимо ответил прокурор Вышинский. — И вы можете полагаться единственно на слова этого товарища фон Бисмарка? А может он сам – иностранный агент, и именно он состоит в этих ваших организациях, он подрывает единство СССР! Ещë неизвестно, какой он засланный либерал, и что он здесь всю Москву с ног на голову ставит! А то что она признала – так еë могли заставить сознаться в том, чего она не совершала, ее пытали, она была удобной подозреваемой, той, что не сделает ничего в ответ, ту, на которую можно всех собак повесить! Ну не может, не может Майя быть виновной! Товарищ прокурор, ну! — казалось, запал Кагановича кончался, его силы были на исходе. Все понимали, включая его самого, что это были лишь эмоции, и в сущности он не предоставил не единого вещественного доказательства невиновности Майи. Его речь была короткой, после чего он махнул рукой, пробурчал себе под нос что-то вроде «Да что толку-то с вами всеми говорить, как с козла молока... » и, грустно вздохнув, сам спустился на своë место. Молотов, как оказалось, всë же выступал на стороне обвинения, однако по его взгляду можно было понять, что он совершенно не считает еë виновной, а делает это единственно из-за того, что должен это делать по закону и должности. А вот Полинка Жемчужина, которая была вызвана второй, совсем уж предалась эмоциям, как только оказалась за трибуной. — Дорогие товарищи! Многое, многое уже было сказано на этот счëт, многое уже было сотни раз оговорено и написано по делу Майи Каганович! Но я всë же основательно убеждена в том, что она не виновна, и более того, совершенно не может быть виновна в таком преступлении! Она не похожа на преступницу, изменщицу или предательницу – она совсем ещë юная и добрая девушка, честная комсомолка и член партии, добросовестно трудившаяся на благо родины! Она не революционерка, не путчистка, еë никогда не уличали ни в каких, даже малейших проступках. Майя – честнейшая из честнейших, всегда помогавшая всем, кто в этом нуждался!— Полинка чуть ли не плакала, рассказывая это, после чего она поведала несколько историй, демонстрировавших всю доброту и честность Майи, которые я не особо внимательно слушал, следственно, не запомнил ни слова из них, а потому и не записываю теперь. — И как вы можете после всего этого обвинять еë в попытке государственного переворота?! Бесчуственные, бессердечные люди! — проговаривая своë последнее обвинение, она покосилась на мужа, который вынужден был быть обвинителем. Заливаясь слезами, Жемчужина так же прошла обратно на свое место. Снова никаких доказательств... Следующим был приглашен Артëм. — Дорогие товарищи! — господи, как же меня тогда уже раздражало это обращение, с которого абсолютно каждый начинал свою речь! — Я давно знаком с самой гражданкой Каганович и еë делом, а следовательно, могу привести вам несколько доказательств, которые я собрал в результате собственного, так сказать, расследования, — все тут же заинтересовались и устремили свои взгляды на него. — Итак, насколько мне известно, следователи установили, что документ, ставший причиной всей этой катавасии, был похищен кем-то, предположительно гражданкой Каганович, восемнадцатого февраля. Я поговорил с ней, узнав о том, что она могла делать в тот день, а после отправился и лично разузнал во всех тех местах, где она, с еë слов, была, и получил некоторые вещественные доказательства, — он достал записную книжку и открыл одну из страниц. — Итак, по словам гражданки Каганович, в то утро восемнадцатого февраля она отправилась на работу инженером-архитектором на государственное предприятие, где почти закончила чертëж проекта. На предприятии действительно это подтвердили и даже предоставили нам видеозапись с камер наблюдения, внимание на экран, — на большом экране сверху, который я отчего-то раньше не замечал, воспроизводилась вышеупомянутая видеозапись, где отчëтливо было видно, что именно она, Майя Каганович, восемнадцатого февраля в девятом часу утра пришла на предприятие. — Проработала она там ровно до пяти ноль-ноль, и запись нам показывает, что в начале шестого, а именно в шесть часов десять минут, она это самое предприятие покидает. Далее, по еë словам, она отправилась на прогулку в Зарядье, после чего зашла в Мосторг и купила новую дамскую сумочку. Что ж, вот эта самая сумочка, — он достал еë из мешка, — вот, собственно говоря, чек на неë, подтверждающий, что она действительно была куплена именно восемнадцатого февраля в шесть часов сорок три минуты, и именно еë номер карты, которой гражданка Каганович расплатилась в магазине, — действительно, в чеке была указана вся эта информация. — К тому же, продавцы магазина так же подтвердили, что гражданка приобретала у них эту сумочку в указанный день и указанное время, что так же подтверждают видеозаписи из него, — записи снова были показаны. «Так вот чем он был занят все эти дни, и почему он так интересовался моими подробностями...» — Далее, по словам гражданки, с новой сумочкой она отправилась домой, где встретилась с гражданином фон Бисмарком, — он перевëл взгляд на меня, — и вместе с ним уже отправилась гулять по Кузнецкому мосту, дошла до Красной площади, развернулась и вместе с гражданином фон Бисмарком вернулась обратно в квартиру и более в тот день еë не покидала. Что ж, вновь обратимся в записям камер из еë подъезда, а так же к словам консьержки, которая подтвердила, что гражданка Каганович в тот день вернулась домой в сопровождении гражданина фон Бисмарка в девять часов двадцать одну минуту и более не выходила. Гражданин фон Бисмарк так же это подтверждает. Казалось бы, всë выходит очень даже логично, но тут у нас возникает новый вопрос: откуда же тогда отпечатки единственно гражданки Каганович на документе? А почему бы следствию не предположить, что именно она нашла этот документ, подобрала и хотела нам вернуть? В противном случае, если бы она действительно украла его, зачем, товарищи, зачем же она, не скрывая, положила его в сумочку, идя, собственно, на прояснение этого самого дела с товарищем генеральным секретарëм? Это суждение напрочь лишено всякой логики! — завершил Артëм с победным видом. — Однако позвольте, товарищ Сергеев, прояснить одну маленькую деталь: всë то, что вы рассказываете, действительно имеет место быть, да вот только следствие установило, что кража документа была совершена не восемнадцатого, а девятнадцатого февраля сего года... — всë с тем же ледяным спокойствием отвечал прокурор. — Но как это... — изумлëнно произнес Артëм. Весь его пыл, с которым он выступал, мигом испарился. — Гражданин фон Бисмарк сообщил мне... — Гражданин фон Бисмарк не является следователем или представителем власти, а значит, мы не можем полностью полагаться на его слова. Прошу вас пройти на место, товарищ Сергеев. По залу прокатился сожалеющий шëпот, все возлагали огромные надежды на выступление Артëма. Сам он так же покорно удалился на своë место, очевидно, осознавая, что все его труды и бега по городу оказались напрасными. Василий отказался от дачи показаний. Следущим был приглашëн Джапалидзе, что с недовольством поглядывал на меня и Курочкина на протяжении всего процесса. — Дорогие товарищи! Моя речь будет короткой, ибо говорить уже особо и не о чем – как по мне, всем и так должно быть ясно, что гражданка Каганович не может быть причастной к этому делу. Я сам в своë время состоял в революционном движении, это было относительно недавно, и я уже понëс своë наказание за это. И я вам могу совершенно уверенно сказать, что эта девочка никогда там не состояла. Она – не либералка, они совсем другие. Она всегда была предана партии и советской власти, так что я отказываюсь верить во все выдвигаемые в ее сторону обвинения. — Вот же орëл, ну ты глянь, а, Штефан! — шепнул мне Курочкин, показывая на выступавшего. — Ну до чего смешон, революционер драный! Со своей трибуны Джапалидзе услышал его слова и вновь прищурил свой левый глаз. — А некоторым товарищам, — на последнем слове он сделал особый акцент, — следовало бы удалиться из зала суда, если они не умеют вести себя подобающе, а не как на цирковой арене,— однако судья осадил его, заставив вновь вернуться к теме Каганович. — Впрочем, по делу подозреваемой мне больше нечего сказать. Она никогда не была замечена в любого рода антисоветских организациях – единственный мой аргумент по данному делу. Грузин прошел на своë место, удостоив нас с Курочкиным ещë одного презрительного взгляда. Он стал последним со стороны защиты. «И это всë? — промелькнуло в моей голове. — Неужели никто больше не выйдет на защиту Каганович?» — Я прошу прощения за задержку! — дверь неожиданно распахнулась, и, демонстративно сняв фуражку, в зал влетела фон Бисмарк, принеся с собой потоки зимнего воздуха. — Но я никак не могла оставить этот процесс без внимания. Товарищ судья, дадите ли вы слово ещë одному защитнику? — не дождавшись ответа, она быстрыми шагами направилась к трибуне. Все взгляды теперь были прикованы к ней. — Господа! Все вы прекрасно осведомлены о том, что я на протяжении всего расследования принимала живейшее участие в деле Каганович, и я говорю об этом совершенно прямо. Я согласна, была проведена экспертиза, и знаете, не одна, однако господа следователи не приняли в расчëт одну важнейшую деталь – при любой, абсолютно любой экспертизе, надлежит в первую очередь проводить ещë и, прежде других, ряд психологических исследований – у нас некоторых стоит лечить, а не судить! — фон Бисмарк пребывала в крайнем возбуждении, впервые с момента смерти Сталина я видел еë настолько живой и заинтересованной. Она расхаживала за трибуной, то и дело выкидывая эмоциональные и даже эпатажные жесты, такие, какие были присущи фон Бисмарк-канцлеру. — Почему же я не имею ни единого свидетельства о подобного рода экспертизах, а, господа следователи? Ведь ежели на момент совершения преступления Каганович была, скажем, невменяема, или находилась под действием каких-либо веществ – это уже даëт нам повод для нового расследования. Почему бы вам, господа следователи, не убедиться бы в еë вменяемости? Да вы взгляните на неë! — она демонстративно и резко подняла руку, указав на Майю, совершенно не выражавшую никаких эмоций. — Она же совершенно беспомощна и измотана! Она безэмоциональна, она... она же совершенно больна! Если вам нужно моë мнение – то вы все должны пересмотреть дело с нуля, благодарю за внимание! — она спустилась с трибуны, такими же большими шагами направилась на скамью защитников и уселась между Кагановичем и Джапалидзе, тем самым оказавшись прямо напротив меня. Теперь все трое прожигали меня взглядами, и фон Бисмарк сильнее остальных. Еë пятиминутная, но притом вносившая совсем новую мысль, до этого не высказанную никем, речь, произвела большой эффект на публику. Настал мой час. Я чувствовал, как голова начала кружиться лишь с большей силой, а ноги подкашивались. Я больше не чувствовал себя «героем-освободителем», а только лишь убийцей и подлецом, но останавливаться было нельзя. Поднявшись к трибуне, я ощутил на себе взгляды всех присутствовавших, и даже запомнил ту картину до единой чëрточки: на одной скамье – Полинка, всë ещ[ продолжавшая всхлипывать и то и дело вытирать лицо платочком, Арт[м, судорожно пересматривавший все бумаги и пытавшийся обнаружить свою ошибку, Василий, вертевший между пальцами незажжëнную сигарету и заглядывавший в бумаги брата, Каганович, который сидел, оперевшись локтями на колени и закрыв лицо руками, Джапалидзе, всë так же щуривший свой левый глаз и поднимавший орлиный нос выше, направляя его прямо на меня, и фон Бисмарк, закинувшая ногу за ногу, в одной руке державшая фуражку, а другую положив на плечо грузину, так же устремившая суровый, но при том слегка нахальный взгляд на меня. На противоположной скамье сидел Молотов, недовольно хмурившийся и печально смотревший на жену, понимая, что ничего не может изменить, Берия, полностью погружëнный в документы и лишь иногда поднимавший голову на нового выступающего, или же когда какая-либо фраза слишком уж сильно цепляла его, Курочкин, со своим вечно глуповатым лицом, выискивавший ещë один повод для своей новой шуточки, и моë пустое место. «Что я там есть, что меня там нет – место будет одинаково пустым...», — пронеслось в моей голове, прежде чем я начал свою речь. Не стану преводить еë здесь, ибо я, по неизвестному даже мне самому и совершенно странному стечению обстоятельств, еë не запомнил. Я запомнил речи всех (в большей или меньшей степени), но свою собственную напрочь забыл. Но общая суть еë была в том, как думаю, мой любезный читатель уже догадался, что именно Каганович виновата в этом преступлении, что она подпольщица и путчистка, что она непременно должна быть наказана и проч., и проч. Помню ещë, что речь моя была на удивление долгой – тогда я до того разгорячился, что говорил в течение часа безо всякой бумажки. Как позже мне сообщил Василий, я выглядел совершенно помешаным и больным, и фразы часто вылетали обрывками, порой совершенно неуместными, что слишком уж выдавало лихорадочность моих соображений. Как только я закончил говорить, я не смог уже вернуться на то своë, пустое, место, и тут же удалился из зала, желая как можно быстрее вдохнуть свежего морозного воздуха.