Идеолог

***

— Непременно, непременно оправдают! Если сама фон Бисмарк-Джугашвили за неë вступилась, то оно просто не может сложиться иначе! — так говорили буквально все присутствовашие на суде и наблюдавшие за ним извне. Даже те, кто, казалось бы, стояли на стороне обвинения – даже они в один голос говорили о том, что Каганович, несомненно, будет оправдана. Когда присяжные ушли для обсуждения и вынесения окончательного приговора, народ повалил на улицу, дабы вдохнуть свежего воздуха и обсудить всë, что было сказано на заседании. Было много, очень много людей на улице перед зданием суда, и все говорили: женщины охали и смахивали слëзы, мужчины качали головой и хмурили брови – но все они были уверены в невиновности Майи. И вся эта толпа куда-то продвигалась, одни лица сменялись другими, но все они были такими одинаковыми! Я всë ещë стоял ровно на том же месте, которое занял изначально – на выходе, облокотившись на перилла. Недалеко, под окнами, стояли Василий и Артëм, причëм последний явно был раздосадован столь нелепой ошибкой в своëм расследовании, Полинка стояла рядом с мужем, что-то щебетав ему на ухо, и все остальные товарищи, присутствовашие там, тоже разошлись по всей улице, образовав своеобразные кружки. «Но где же сама фон Бисмарк?»,— подумалось мне, и тут же, словно в ответ на мой вопрос, печальный скрип двери возвестил о том, что она теперь прямо за моей спиной. Я увидел, насколько она была измотана и подавлена, то ли судом, то ли ещë чем, однако в еë глазах горело пламя – она была еще и взбешена. Фон Бисмарк прошла мимо меня, словно и не заметила, и направилась к братьям, чтобы что-то с ними обсудить. Время шло. Суета вокруг всë не утихала, а лишь напротив, нарастала с каждой минутой, как и всеобщее волнение вокруг этого дела, которое передалось даже невозмутимой фон Бисмарк. Впервые в жизни я видел еë смущëнной каким-либо обстоятельством (говорю же, она всегда была невозмутима!). Образовав вокруг себя кружок из пяти-шести человек, она то и дело кивала в мою сторону, рассказывая что-то своим собеседникам, после чего на мгновение переводила взгляд в небо, а затем снова устремляла его в какую-то точку, словно даже поверх их голов, и совершенно безэмоционально продолжала свой монолог, изредка прерываемая вопросами кружка. Она была так непохожа на ту, что была в зале суда часом ранее! Хотя иногда какие-то эмоции всë же прорывались через маску равнодушия, и фон Бисмарк то и дело указывала своими худыми, но при том сильными руками на тот или иной объект, после чего тут же старательно скрывала свои мысли. Я не осмеливался подойти к ним, а потому продолжал стоять напротив двери, опираясь на перилла, в полном одиночестве. Пару раз ко мне всë же подбегал Курочкин и пытался завлечь меня своими шуточками и комичными пародиями на речь фон Бисмарк в суде, однако каждый раз я отсылал его подальше. Мне не хотелось видеть никого. Мне тут же припомнился сон, такой явственный и живой, словно отец Сталин и сейчас стоял где-то за моей спиной, и его слова вновь зазвучали в моей голове. «А может и это всë ложь? Еще один сон... » — пронеслось в моëм сознании, прежде чем я словно резко провалился в прошлое, прямо там, на улице, напротив суда. Тогда мне так живо припомнились все сцены с Каганович, даже те, что были в детстве, Германия, ещë мальчишка Вышинский, который теперь, последовав по стопам отца, сидел против меня верховным прокурором СССР, ещë совсем лояльная фон Бисмарк, ещë довольно молодая верхушка Кремля, и всë то, что было пережито мной в период юности, потом возвращение на родину, армия, друг и сослуживец Теодор, учения, яркая жизнь офицера бундесвера, а после... смерть Сталина и кардинальные изменения в фон Бисмарк, эти попытки переворота – всë это вновь стояло передо мной, будто я проживал эти моменты заново! Сколько времени прошло – не знаю, однако чей-то толчок в плечо разбудил меня. Кто-то задел меня, забегая в здание – присяжные выносят приговор! Я тут же поторопился, не желая пропустить ни словечка. Однако, как оказалось, большую часть я уже пропустил. Пробиваясь сквозь толпу, я невольно напоролся на фон Бисмарк, которую попросту не заметил среди прочих людей. Она недовольно шикнула на меня, заставив отойти подальше. Наконец все стихли. Судья объявлял решение. — В связи с этим суд присяжных постановил, что подсудимая Майя Лазаревна Каганович, обвиняемая в государственной измене, попытке совершения государственного переворота, краже особо важных документов и покушении на жизнь генерального секретаря Союза Советских Социалистических Республик, признаëтся виновной по всем пунктам обвинения. По залу прокатился удивленный шëпот, никто не верил в то, что еë всë же признали виновной. Но ещë не объявили меру наказания. Все вновь стихло в зловещем ожидании. — Суд избрал меру наказания для осуждëнной гражданки Каганович в виде смертной казни через расстрел и конфискации имущества на срок десяти лет. Всë стихло. Абсолютно. Никто не мог такого предположить. Очевидно, немного оправившись от шока, безутешный отец Каганович бросился к ногам фон Бисмарк, умоляя еë каким-либо образом повлиять на ситуацию. О, это была чрезвычайно драматичная сцена! Как несчастный отец хватается за соломинку, за последнюю возможность спасти свою невиновную дочь, сам готовый унижаться, падать на колени и прилюдно рыдать, лишь бы спасти свою дочь, вытащить еë из пучины, вернуть к жизни – но тщетно. Фон Бисмарк помогла ему встать, после чего я увидел еë лицо: еë глаза были широко раскрыты от удивления и шока, а руки чисто механически слегка поглаживали плечи Кагановича. Она была шокирована не менее, а может быть и более всех присутствующих. «Она ничего не знала... — подумал я, — для неë это откровение. Она верила в невиновность Майи так же, как и все остальные». — Но закон выше меня, а я лишь его слуга... простите меня... — сказав это, она печально направилась к выходу, туда, где еë уже ждала машина и Йоханнес, и я зачем-то проследовал за ней. Нет, я вовсе не планировал ехать в Кремль, однако стоило мне подойти ближе (право, я совершенно не знал, зачем именно подошëл), как я услышал тихие слова Йоханнеса о том, что господин канцлер Мëллендорф вновь в Москве, отчего фон Бисмарк тут же посуровела, сильнее закуталась в шинель и быстро села в машину. Тогда я почувствовал что-то неладное, не знал, что именно, однако что-то непременно должно было произойти, что смогло бы добить сегодняшний день окончательно. Тогда я твëрдо решил все же поехать до Кремля (в любом случае, идти мне было решительно некуда), и попросил об этом... фон Бисмарк. Заглянув в окно еë машины, я постучал, в надежде на то, что меня хотя бы не прогонят. Недовольная Гертруда открыла дверь. — Что вам нужно, Штефан? — проговорила она быстро и с явным раздражением. — Позвольте, фон Бисмарк, не мог бы я попросить вас об одолжении довезти меня до Кремля? — я сказал это по-немецки, хотя она говорила со всеми, в том числе и со мной, по-русски. — От вас же все равно не отвяжешься, Штефан, садитесь! что сказать... — ещë больше раздражаясь, она-таки позволила мне сесть в машину, однако всë ещë на почтительном расстоянии от себя. Как только я уселся и закрыл дверь, она подняла воротник и отвернулась, время от времени задавая какие-то вопросы Йоханнесу, в суть которых я не сильно вслушивался. Я не знал, о чëм она теперь думала, но она явно была зла, опечалена и раздосадована – мрачнее я видел еë лишь в дни прощания со Сталиным. До Кремля мы доехали молча. Около Воскресенских ворот еë встречал один только Василий – у Артëма после суда ужасно разболелась голова. Но всë же такое, ничем не прикрытое презрение со стороны фон Бисмарк, задело меня. Когда она вышла из машины, я решился заговорить с ней. — Ну что же вы, мамулечка, даже не поинтересуетесь моим самочувствием? — это вышло слегка язвительно. Она на минуту остановилась, после чего с ехидной усмешкой обратилась к Василию. — Слышал, а, Василий? Мамулечка, вот как теперь! а то всë фон Бисмарк да фон Бисмарк... как запел-то... — она повернулась ко мне, продолжая говорить чрезвычайно надменным тоном. — Штефан, мне нет до вас ровным счëтом никакого дела, и ежели до этого вы считали, что я буду из-за вас убиваться – вы, голубчик мой, глубоко заблуждаетесь, вынуждена вас разочаровать, — она еще раз окинула меня всего взглядом. — Ну не стойте же, Яков, ну идите уже куда-нибудь, или вы за мной таскаться теперь будете, как собака, ей-богу! Мне тут же вспомнился разговор с Заболоцким, когда он говорил мне о старике и собаке, и я медленно поплëлся за ними. Действительно, машина Гюнтера Мëллендорфа стояла около кремлëвской стены, а еë владелец, очевидно, ожидал уже где-то возле приëмной фон Бисмарк.

***

Я увидел канцлера, дожидавшегося перед кабинетом. Посмотрев на его лицо, можно было понять, что он также был взбешен и мрачен. Едва фон Бисмарк показалась в дверях, как он тут же подскочил со своего места и, схватив еë за руку, буквально затолкнул еë в еë же кабинет. — Du bist verrückt, Günther! [ты сумасшедший, Гюнтер!] — крикнула она в сердцах по-немецки (дальнейший их разговор так же происходил на немецком). — Нет, Гертруда, это ты! ты здесь психопатка! ты здесь изменщица! ты здесь... политическая проститутка! — последнее поразило даже меня, наблюдавшего всю эту сцену из-за двери. Она ошеломлëнно смотрела на него, и казалось, не могла заставить себя сказать ни слова. — Повторите-ка... что вы только что сказали? «Политическая проститутка»? Да нет, Гюнтер, этот термин больше подошëл бы вам... — она усмехнулась ему в лицо. Его глаза блеснули, он явно не ожидал такого ответа. — Это вы легли под Штаты при первой же возможности, это вы развалили немецкую экономику, заставив людей голодать... я видела это, Гюнтер, я приезжала в Германию. — Замолчи уже, я устал от твоих речей за всë это время! Ты всегда говоришь то, что тебе удобно, что тебе выгодно, то, что только ты считаешь нужным говорить! Тебя всегда все любили, и делали то, что говорила ты! И боялись потому, что ты того хотела! А что насчëт меня? Почему я всегда был в тени славы титана фон Бисмарк? Лишь федеральный президент, о котором слова никогда не говорили, только лишь о великом канцлере все... — Потому что я здесь лидер, государь, все по Маккиавелли: любить государей нужно по своему усмотрению, а бояться – по усмотрению государей. Это истина, — она продолжала улыбаться, тем самым ещë больше выводя Гюнтера из себя. Это был такой человек, который не терпел противоречий, он желал беспрекословного подчинения. Такие люди редко с кем уживаются, но к себе требуют очень важного отношения. В тот момент он что было силы прижал еë к стене, лишая возможности уйти. В глазах фон Бисмарк промелькнул неподдельный ужас. — Ты всегда стремилась угодить лишь собственным желаниям, собственным и желаниям своего ненаглядного Иосифа! Он же во всëм был лучше всех остальных, не правда ли? Ты же во всëм была готова с ним соглашаться, подчиняться ему, даже пресмыкаться перед ним – лишь бы он тебя заметил, лишь бы сотрудничал, лишь бы его это устраивало! Почему же ты ни разу не подумала обо мне? — с этими словами он лишь сильнее прижал ее руки к стене. — Конечно же, Иосиф спас тебя от смерти на трибунале – что уж ты ему там наговорила – я без понятия, право слова, иначе с чего бы ему, такому великому победителю, — последнее было произнесено с иронией в голосе, — опускаться до какой-то разбитой и никчëмной национал-социалистки? А, Гертруда, скажи-ка мне, что ты ему такого там сделала, что он тебя отпустил? — То, на что ты, видимо, не способен – рассказала правду... — прошипела фон Бисмарк, пытаясь выбраться из хватки Мëллендорфа. — Ладно-ладно, твоя правда, фон Бисмарк, но потом... зачем же ты увязалась за ним потом? Потом-то он что тебе сделал? — Он полюбил меня, Гюнтер, ты такое понимаешь? — А разве я тебя не любил? — его голос теперь казался обречëнным. — Разве я не делал того же, что и он? Разве ты не клялась мне в вечной верности? О, это была превосходная идиллия, не правда ли? Да вот только ты мне отказала... а всë могло быть так прекрасно! Мы бы жили в Европе, наслаждались бы совместным счастьем, если бы... если бы ты любила меня... Но ты мне отказала, фон Бисмарк! Тогда, в тот вечер, когда я готов был отдать тебе всë, что имел, всë своë сердце, душу, всë своë существо – ты отказала мне, потому что где-то на горизонте был «друг» Иосиф, к которому ты ездила при каждом удобном случае. Чуть какой саммит – так немецкая делегация почему-то всегда рядом с советской – удивительное совпадение! И по какой-то интересной причине на одной из «больших двадцаток» у него вообще оказался твой галстук, а? — А ты, я смотрю, записывал каждое моë действие! — Потому что я считаю себя глубоко оскорблëнным! Даже тогда, когда я пригласил тебя на свидание, именно в тот день ты уехала к своему дорогому lieber Josef [любимому Иосифу] в Москву, а по возвращении сказала, что через месяц выходишь за него замуж... как я должен был реагировать? Обрадоваться, когда моë счастье уходило от меня прямо на моих глазах? Это предательство, Гертруда! Ты предала меня, так подло и низко предала того, кто любил тебя и желал тебе лишь блага, ты... ты променяла меня на какого-то Иосифа! Ты же не любила его, так ведь? Ты лишь хотела сделать хуже мне, и у тебя это прекрасно получилось, но я-то, что я тебе сделал плохого? Разве я не спас тебя от позора? Разве я не прикончил Франца? Если бы не я – то ещë тогда бы всему Нюрнбергу стало известно о том, что с тобой сделал Франц, и, поверь, во всех деталях! Раньше я не осмеливался вот так говорить с тобой, да, я боялся, боялся твоего дорогого Иосифа, но теперь я ничем не скован, я могу высказать всë, что думал, не боясь никого. Больше мне никто не мешает и не стоит на моëм пути. О Гертруда, как же я счастлив, что наконец чëрт взял этого Иосифа, ведь теперь ты сможешь быть только моей! — он был в исступлении и горячечном бреду. Очевидно, последнее до глубины души задело фон Бисмарк и вновь разодрало ее рану, которая только-только начинала затягиваться – эти слова так больно ранили еë! — Перестаньте, Мëллендорф! — как она ни старалась изображать безразличие, еë голос всë равно дрогнул от обиды и гнева. — Вы... вы не смеете говорить в подобном тоне о том, до кого вам ещë так далеко! В вас говорит единственно лишь великая гордость и чванство, а не какие-либо «благие намерения» и уж тем более любовь! И вы никогда не посмеете говорить в подобном тоне о моëм муже, пускай и мëртвом, но все еще моëм любящем Иосифе! — Ха-ха-ха, «мëртвом любящем Иосифе»! — он нездорово рассмеялся, после чего прижался к ней и прошептал ей что-то на ухо, чего я не услышал. Внезапно фон Бисмарк толкнула его, вырываясь из хватки, и схватила со стола стеклянную чашку. Она тяжело дышала, а глаза еë сверкали гневом. — Только... посмейте... Гюнтер... — Уже посмел. Теперь ты будешь моей, любовь... — Довольно комедии! — неожиданно взревела фон Бисмарк и, занеся чашку над головой, резко бросила еë под ноги Мëллендорфу, заставив разлететься на мелкие осколки. Повисла тишина. — Довольно с меня этой дешëвой комедии... — фон Бисмарк задыхалась от переполнявшей еë ярости. — Я сожалею о том, что когда-то назначила вас правителем Германии, правителем, который еë погубил... Вы бесполезны, Мëллендорф, вы стоите не больше, чем эта разбитая чашка – ничего... ровным счëтом ничего, пустое место. Вы лишь марионетка, неспособная на собственные мысли. Вы ничтожество, Мëллендорф, вы так и остались ничтожеством, солдатиком из Нюрнберга. Вы не политик, не военный и даже не мужчина, а так, фикция, игра. Я не намерена более терпеть ваше общество, Гюнтер, я снимаю вас с поста канцлера ФРГ... — последняя фраза прозвучала так многозначительно, что я невольно задумался о том, как она собралась снимать его с поста канцлера, если это отнюдь не входит в еë полномочия. — Не ваша власть, фрау фон Бисмарк, и да, вы упустили свой шанс. Через несколько часов я буду в Берлине, и тогда все узнают то, что вы скрывали на протяжении стольких лет! Готовьтесь, фрау фон Бисмарк... ещë встретимся! — он уже развернулся к выходу, когда Гертруда тихо произнесла последнее слово: — Встретимся в аду, Мëллендорф. Он ушëл, а фон Бисмарк бессильно опустилась в кресло. Я не решился переступить порог еë кабинета, так как мог бы разозлить еë ещë больше. Однако мне хотелось тогда ещë немного понаблюдать за еë дальнейшими действиями (всë в моей манере). Тогда я увидел, как она медленно взяла телефон (уже старый для того времени дисковой кремлëвский телефон) и набрала чей-то номер. — Серго, дорогой мой, приветствую! — тихим и натянуто-весëлым голосом поприветствовала она того самого Серго Берию, с которым мой дорогой читатель уже знаком из предыдущих глав, который теперь сместил уже старого отца на посту главы НКВД. — Ты мог бы найти мне парочку метких стрелков? Да, прямо сейчас. Задача максимально проста: им предстоит проследить за одной машинкой, а после выстрелить в бензобак. Да, мне нужен взрыв и пожар. Не нужно скорую. Я всë понимаю. Автомобиль проследует по пути к Домодедовскому аэропорту, номер иностранный и чрезвычайно простой: 0-2. Под германским флагом. Это будет фикция. Мировой прессе сообщите: несчастный случай. Мол, советская сторона проведëт расследование и накажет виновных. Позже я лично направлюсь в Германию и сообщу тем, кому надо, и как надо. Только как можно оперативнее. Докладывать каждый шаг. Благодарю, жду доклада. Она повесила трубку, после чего вновь откинулась на спинку кресла. Бисмарк сняла его с поста канцлера... Позже в мировой прессе сообщат о трагической гибели федерального канцлера Германии Гюнтера Фридриха Мëллендорфа в результате несчастного случая из-за неисправности автомобиля.

ХХХ

«...Возможно, это действительно было бесчестно, но я привыкла убирать тех, кто мешал мне, моим интересам или моему делу. Мëллендорф был из таких людей.

Но и он не имел никакого права оскорблять Иосифа. Он перешëл все грани дозволенного, я больше не могла этого терпеть. Я отдала приказ взорвать его автомобиль по дороге в аэропорт. И Германия ликовала, узнав об избавлении от тирана. Когда я позже приеду туда и объяснюсь с теми, с кем это будет необходимо (не вижу смысла перечислять их фамилии), то немцы выразят мне благодарность. Мой путь в Германии ещë не был завершëн, а лишь прерван, мне еще предстоит навести там порядок, ... , когда они вновь призовут меня управлять ими. О, я бескрайне, бескрайне благодарна великому германскому народу за оказанное мне доверие! Deutsche Bürger, dankeschön für dein Vertrauen! [немецкий гражданин, спасибо за доверие!] (предвыборный, а позже официальный слоган Социал-демократической партии фон Бисмарк и еë самой до прихода к власти Мëллендорфа, после был заменëн на «Macht für die Menschen» [власть для народа]. С возвращением фон Бисмарк на пост главы государства и партии возвращëн и прежний слоган. Является актуальным и официальным по сей день — прим. автора).»

— так описывала тот день сама фон Бисмарк.

Теперь я должен оставить это дело в покое, ведь в сущности, о нëм-то мне больше и нечего сказать, и вновь вернуться к основной линии моего рассказа, а именно к путчу. Спустя несколько дней в городах вновь начались восстания, которые фон Бисмарк с ещë большим рвением принялась подавлять. Она переезжала из одного города в другой, однако вскоре это перестало быть возможным: митинги вспыхивали в нескольких местах одновременно, хоть и не в тех масштабах, в которых мы это планировали. В один день, казалось, она совсем махнула рукой на это дело и вернулась в Москву. Она была мрачна и изнемождена, когда вновь вошла в Кремль, и прямиком проследовала на свою квартиру, на ту самую квартиру, на которой некогда мы жили все вместе. К тому моменту я уже не мог жить спокойно: мысль о том, что я убил невинную Каганович, так искренне полюбившую меня и бывшую столь наивной девчонкой по сравнению со мной – таким жестоким и бесчестным офицером, просто изнемождала меня! Я должен был признаться во всëм фон Бисмарк, выложить всë начистоту, я больше не мог жить с этим осознанием! Тогда я проследовал за ней. Казалось, она вовсе меня не замечала, когда вошла в квартиру и направилась прямо к своему кабинету, теперь уже своему. Но там еë уже дожидался кто-то ещë – как я позже понял по голосу, это был никто иной, как Виссарион Джапалидзе, тот самый грузин с орлиным носом, прожигавший нас с Курочкиным взглядом на суде. Он стал первым соратником фон Бисмарк, и теперь только возле неë и крутился, уступая первенство, пожалуй, лишь Артëму с Василием. Когда она вошла, я заметил, как он тут же поднялся со своего места и приветствовал еë, после чего начал разговор о нашей организации. Мне довелось услышать лишь обрывок его речи: «Вот эти новые революционеры, эти корсовцы, они готовят какое-то генеральное восстание, это точно, Гертруда Эдуардовна. Уже совсем скоро они встанут здесь, перед вами, и поставят вам ультиматум: либо власть, либо жизнь. Будьте благорассудны, Гертруда Эдуардовна, Советы нуждаются в вашей поддержке теперь, как никогда ранее! Отдайте приказ, позвольте мне ввести в Москву наш Тбилисский легион, мы перебьëм этих путчистов в два счëта! А с их главарями я разберусь лично. Советы навсегда теперь ваши друзья, Гертруда Эдуардовна. Народ Сакартвело – ваша верная опора в любом деле. А Виссарион Джапалидзе – ваш верный слуга и воин, Гертруда Эдуардовна». — Я чрезвычайно ценю вашу поддержку и дорожу нашей дружбой, — отвечала фон Бисмарк, — однако я бы не торопилась с поспешными выводами относительно путчистов. Мы, несомненно, должны отловить их и предать суду, но пока я не вижу смысла стягивать большое количество техники и живой силы в Москву. Не стоит пугать народ, время и так непростое. Я не верю, что они осмелятся устроить что-либо масштабное здесь, — фон Бисмарк говорила весьма спокойно. — А я все же порекомендовал бы вам дать возможность легиону прибыть в московские части заблаговременно. Потом будет поздно, а сейчас я сделаю это тихо и незаметно, никто ни о чëм не узнает, Гертруда Эдуардовна, уверяю вас. — И всë же пока в этом нет особой необходимости, — напирала на своëм фон Бисмарк. — Однако при малейшем движении масс здесь я немедленно обращусь к вам, товарищ Джапалидзе, и вашему легиону. — Когда начнутся движения – будет слишком поздно, товарищ генеральный секретарь. Вы сами военный человек, и должны понимать, что переброска целого легиона из Тбилиси в Москву не может осуществиться за один час, нужны как минимум сутки для доставки всех наших солдат и техники, а вот для митинга человек на восемьдесят-сто тысяч часа будет предостаточно. Вы не успеете тогда разогнать их, Гертруда Эдуардовна, — грузин говорил весьма серьëзно, очевидно, он давно был в курсе всех событий. — Но у Кремля, насколько мне известно, так же есть собственные вооружëнные отряды, неужели они не справятся с подавлением этого гипотетического митинга? — И сколько там этих кремлëвских вояк? Сотня? Две? Эти солдатики будут беспомощны перед стотысячной толпой разъярëнных путчистами граждан, их попросту раздавят. Наш легион состоит из более чем пяти тысяч солдат, которые прекрасно вооружены и обучены, к тому же у нас есть танки, миномëты, беспилотники и, даже если мы говорим о глобальной войне, РСЗО и кое-какие ракеты. Наш легион Сакартвело является полномасштабной военной компанией, боеспособной частью вооружëнных сил СССР, хоть в них и не входит. И я прошу у вас, товарищ генеральный секретарь, разрешения на переброску нашей части в Москву с целью обеспечения защиты Кремлю и прилежащим территориям. Будьте благорассудны, Гертруда Эдуардовна, потом может быть поздно. — Однако... неужели армия Советов не выдержит натиска демонстрантов? Насколько я знаю, московские части довольно сильны, и их солдаты всегда находятся в боевой готовности. К тому же речь не идëт о полномасштабной войне, а всего лишь о разгоне протестов. У нас в Германии таким занимаются обычные полицаи – мы никогда не стягивали армию при малейшей стачке. Да и я полагаю, что стотысячный митинг – это вы, мой друг, сильно преувеличиваете. Я не верю в возможность московского восстания как такового, но даже если это так – неужели местная милиция не в состоянии разогнать протестующих? — Мне кажется, Гертруда Эдуардовна, что вы слишком отделены от советского общества, — печально говорил Джапалидзе. — Вы говорите так, будто являетесь лишь наблюдателем, не имеющим ко всему процессу ровным счëтом никакого отношения. Обо всех наших инстанциях вы говорите как об «их», чьих-то инстанциях, хотя, по сути, именно вы – руководитель Союза. «Они смогут» вместо «мы сможем», «их части», а не «наши части», «местная милиция» – «наша милиция»... Вы словно здесь чужая, и приехали просто посмотреть на всë это, как куратор. — А знаете, ведь вы правы... я действительно здесь совершенно чужая. Я же не родилась советской гражданкой, я прибыла из-за тысяч километров отсюда, это не моя земля, не мои люди, не моя история и культура – мне не за что здесь бороться. Каждый день, и даже сейчас, я разговариваю на неродном мне языке, который втëрся в мою жизнь настолько, что я уже не замечая желаю на нëм доброго утра, ем чуждую мне пищу и хожу по чуждым мне улицам и зданиям, которые уже изучила вдоль и поперëк, отмечаю непонятные для меня чужие праздники и стараюсь следовать чужим традициям. Это всë не моë, очень часто я ощущаю себя здесь совершенно лишней. Да, это, несомненно, прекрасная, но всë ещë такая чужая страна! Конечно, за тридцать лет я прижилась здесь, но от этого я не стала русской, и никогда уже не стану. Можно стать гражданином, но нельзя стать представителем этой нации. Я родилась немцем – я немцем и умру, как ни пытайся сделать из меня русскую. О немцах я говорю «наши», ведь именно там, в Германии, моя родина, мои традиции, моя история и мои люди, за которых я переживаю и по сей день. Слышали о попытке переворота? Они штурмовали Бундестаг. Когда Мëллендорф погиб, они почуяли свободу и устремились изгонять своих врагов из Канцлерамта, тех, кто мешал им жить, кто душил их волю и желания. И именно тогда я отправилась туда «с официальным визитом», так сказать, но все поняли, к чему была эта поездка. Я поклялась им вернуться и навести порядок, и они ликовали. Они называют меня богом, своей... последней надеждой, — с грустной усмешкой прибавила она, — хотя в сущности, это не так. И однажды я вернусь. А теперь я должна закончить то, что не успел Иосиф – не дать подпольщикам развалить эту великую, пусть и чужую мне, страну. Что ж, — немного помолчав, завершила фон Бисмарк, — начинайте переброску своих бойцов, только, повторюсь, чтобы ни единого сведения об этом не просочилось ни в одну газету или телеканал. — Благодарю за содействие! — в этот момент я решился зайти к ним, чем вызвал немалое удивление фон Бисмарк и презрение Джапалидзе. Увидев меня, он вновь прищурил левый глаз и голосом, полным недоверия и плохо скрываемого отвращения, продолжил. — А вот и главный предатель и путчист, Штефан Яков фон Бисмарк. — Просто Бисмарк, — тон Гертруды мгновенно изменился. — Что вы имеете ввиду? — тогда я ещë не понял, что значило ее это «просто Бисмарк». — Больше вы не фон Бисмарк, а просто Бисмарк. Теперь вы не будете использовать этот предикат, а будете просто Бисмарком. Вы лишены своего титула наследного герцога, Штефан, — теперь всë стало ясно. Она действительно была в праве лишить меня титула наследного герцога фон Бисмарка. — А вы, герцогиня фон Бисмарк, — я хотел отомстить ей за этот поступок! — что же, революции боитесь? Что вас и вашу власть попросту сметут? Те, кто были при Сталине, уже состарились или умерли, а этот молодняк вряд ли выстоит под напором путчистов. — Вы бы помолчали, товарищ Бисмарк! — грозно прервал Джапалидзе, поднимаясь со своего места. Тогда меня, признаться, даже немного испугал вид выросшего передо мной разъярëнного вояки, так что я решил сам добровольно убраться куда подальше. До решительного восстания оставалось два дня.