XXXIII
«Эпоха фон Бисмарк-Джугашвили стала эпохой реформации для Советского Союза. Кровью либералов, пролитой на кремлëвской демонстрации, фон Бисмарк расплатилась со всем Западом, столько лет пытавшимся, к слову, совершенно безуспешно, навязывать свою культуру советскому народу. Дальнейшие расследования показали, что многие из принимавших в ней участие и вовсе не были советскими гражданами. Это были европейцы и диссиденты, противники сталинского правительства, предавшие интересы своего государства, а впрочем, это касается лишь диссидентов. <...> Что же до европейцев, так они и представили всем сущность искреннего Западного общества: гегемонскую, низкую и подлую сущность всех западных людей. Госпожа фон Бисмарк совершала решительные действия одно за другим, искореняя всë западное, что сумело просочиться в закрытый советский, отнюдь не западный, мир.
Фон Бисмарк-Джугашвили избрала путь реформизма, а не отторжения или, что было бы еще хуже для советского государства, кемализма (реформизм – модернизация путëм «подстроения» нововведений под реалии того или иного государства, без вестернизации; отторжение – непринятие реформ, резкий антизападный курс государства; кемализм – «модернизация через вестернизацию» – полное перенятие западных идей и культуры вместе с модернизацией, — прим.автора). Она взяла курс модернизации с минимальной вестернизацией, а точнее, фактически свела еë процент к нулю. Будучи на протяжении стольких лет исключительно западным политиком, фон Бисмарк превосходно понимала, что такое западная политика, и потому сполна могла предугадать все действия Штатов и ЕС. Она успешно лавировала между всеми преградами, что наставил Запад, и потому за десятилетний период ей удалось провести такую модернизацию Советского Союза, которая в любых других условиях заняла бы не одно десятилетие. Многие советские граждане поначалу не принимали иностранного генерального секретаря, но именно этот фактор и помог избежать вестернизации СССР при полной его модернизации – тот фактор, что политик, понимающий все законы Запада и вестернизации, с куда большей вероятностью избежит е[.
Однако далеко не каждый западный политик смог бы пойти по пути реформизма в отнюдь не западном государстве. Полагаю, стань Г. Ф. Мëллендорф генеральным секретарем Союза – он неизбежно последовал бы по пути кемализма, уничтожив всë исконно русское и советское, что сохраняло в себе это государство. <...> Так что именно правительство фон Бисмарк стало лучшим вариантом для Советского Союза после смерти Сталина, которое сумело, продолжая его политику, модернизировать, но при том не вестернизировать страну, изменив всë западное под советскую культуру и реалии, и преподнеся все эти реформы советскому народу под идеологическим соусом, столь привычным для них. Таким образом, господину Василию Иосифовичу Сталину досталось уже экономически сильное и развитое государство во всех отношениях, с изменëнными бюджетными планами и политическими взаимосвязями, и, вопреки ожиданиям многих западных лидеров, совсем не расшатанный, а сильный и суверенный Союз Советских Социалистических Республик.»
— Джеффри Хэннсон, «Железный Канцлер-младший» [«The iron Chancellor-jr.», J. Hannson, USA, 2078]
И действительно, фон Бисмарк провела огромное количество реформ, изменивших жизнь государства к лучшему. Однако сразу после того злочастного и кровавого митинга ситуация обстояла совершенно иначе. Та пуля демонстрантов, так неудачно пролетевшая над мавзолеем, лишила Гертруду левого глаза, и на месяц сделала еë лицо совершенно неузнаваемым и страшным, если не сказать уродливым: ужасные шрамы и подтëки на половину лица и совсем отсутствующий глаз придавали ей невероятно жестокий вид. После того случая протесты стихли сами собой. Кровью фон Бисмарк доказала свой непоколебимый авторитет и готовность пойти на крайние меры ради достижения поставленной цели. Она доказала свою железную волю. Она построила уважение кровью и железом, как и завещал Отто фон Бисмарк. Что примечательно, Гертруда практически не упоминает первый месяц после кремлëвской демонстрации в своих воспоминаниях, лишь искренне сожалеет о произошедшем:«Я пошла на крайние меры.
Я была основательно убеждена в том, что никакой кремлëвской демонстрации не состоится вовсе, а потому и предположить не могла, во что это выльется. Но я не желала, не желала этих жертв! Я не хотела такого расстрела, этого бессмысленного кровопролития! Никогда ещë не было в мире такого бессмысленного и массового убийства. Полагаю, будь это происшествие международным, судная стрелка пробила бы полночь. Но и уважаемый Запад не имел права так грубо нарушать собственные конвенции и законы, а впрочем, о чëм это я, а, герры-мистеры (и всë же объëмен русский язык! В жизнь не загнула бы так по-немецки!)? Я уничтожила всех наëмников, всех кураторов и этих треклятых корсовцев, включая их вождей. Конечно же, ни я, ни кто-либо другой уже никогда не узнает, были ли подпольщики причастны к смерти Иосифа, особенно теперь, когда я сижу в Германии и пишу эти строки, и когда вся эта большая, лживая и изматывающая политика осталась позади меня, мне и нечего судить, однако, в любом случае, его имя было отомщено. И наконец он получил память, достойную Иосифа Сталина.»
— Гертруда Анналена фон Бисмарк, «На пороге нацистской Европы» (Русское издание), Германия, 2065 [«An der Schwelle zu Nazi-Europa» (Russische Ausgabe), Gertrud A. von Bismarck, Deutschland, 2065]
Впоследствии фон Бисмарк получила свой второй, стеклянный глаз, и лицо еë больше не было таким ужасным, но несколько рубцов до конца жизни будут напоминать ей и всем остальным о том страшном дне. Но было ли фон Бисмарк по-настоящему жаль? Жаль того митинга, принесшего столько жертв, жаль той последней размолвки с Мëллендорфом, жаль впавшей в отчаяние и кризис Германии, жаль смерти Сталина, жаль даже и самое себя? Положительно мы уж никогда этого не узнаем, однако, могу преположить, что ей было жаль именно себя; ей доставляло некое тайное удовольствие, доводимое порой и до сладострастия, страдание, испытываемое ею. Она страдала – и в то же время этим же и наслаждалась. Все люди очень уж любят страдания. Да, она убивалась из-за смерти Сталина; как позже мне рассказал Василий, после того, как в тот вечер, когда он умер, я ушел, сама фон Бисмарк совершенно серьëзно была намерена свести счëты с жизнью. Она впала в исступление и, казалось, сошла с ума. Для неë дальше не было жизни, да и смерти тоже не было. Фон Бисмарк была настолько привязана к своему мужу, что уже и не могла вообразить себе бытия без него. Конечно, в своë время она была чрезвычайно свободолюбива и любила повеселиться в элитных западных обществах, а потому можно было бы посчитать, что Сталин ей и нужен был лишь для имиджа, для пущего франтовства перед не менее обеспеченными знакомыми и партнëрами, и, женясь на ней, он, по сути, стал тем самым «непопулярным мужем вездесущной жëнушки». Однако нет, решительно нет! Здесь я могу опровергнуть это, будучи полностью уверенным в своих словах: она невероятно любила, если не сказать обожала его. И тот факт, что он отказывался ездить с ней в Монако или Брюссель, чтобы разыгрывать тысячи долларов за игорными столами или навещать коллег из Европарламента, ещë не доказывает нам обратного моим словам. Впрочем, это уже и так давно всем известный факт; возвращаюсь теперь к основному моему рассказу.***
Еще около месяца я пробыл в Москве в решительном бездействии: Комитет был ликвидирован как таковой, оппозиция разбита, а положение фон Бисмарк становилось лишь прочнее. Очевидно, что после того дня наши с ней отношения были окончательно разорваны. Хоть фон Бисмарк наверняка и не знала, был ли я причастен к демонстрации, однако она порвала со мной еще накануне, не желая знать и видеть. Братья Артëм и Василий также отвернулись от меня, и в особенности Артëм: он теперь все время выглядел опечаленным. Одним вечером я прогуливался по Александровскому саду, не имея никакой цели. Именно ради того лишь, чтобы не сидеть сложа руки, я делал многое, в том числе и совершал эту прогулку. Людей в Александровском практически никогда не бывало, а может, я их попросту не встречал, а в этот же день не было совершенно никого. Я просто бесцельно шагал в полном одиночестве, положительно ни о чëм не думая, такое часто бывало со мной. Именно тогда, в тот грязный и слякотливый апрельский вечер, я стал свидетелем одной весьма интересной, но в то же время довольно необыкновенной и даже скандальной сцены (ведь в сущности, если бы эта самая сцена не была бы скандальной, то я бы и не посмел бы назвать еë интересной). Проходя по аллее сада, сначала я заметил Виссариона, очевидно, спешившего, а неподалеку, всë так же закутавшуюся в шинель, фон Бисмарк, прищурившую от ветра свой стеклянный глаз. Он шëл прямо по направлению к ней. А впрочем, в этом не было ничего удивительного или скандального: как я уже говорил выше, он теперь везде был с ней. Любопытство пересилило во мне здравый смысл, и я направился за ним, как бы невзначай. Очевидно, Бисмарк дожидалась его. Встретившись, они направились в обход Александровского, и я, конечно же, хоть и на почтительном расстоянии, за ними. Они говорили о вооружении и подобной чепухе, но было ясно, что встретились они не ради этого, а лишь оттягивали какой-то момент, говорив все об отвлечëнном. К тому же мне показалось, что инициатором встречи был именно Джапалидзе, а не фон Бисмарк, а впрочем, это лишь мои догадки. — «Сакартвело» показывает хорошие результаты, Виссарион, последние учения прошли превосходно, — довольно сухо, но не без скрытого удовольствия говорила Гертруда. — На данный момент ваши тбилисцы являются одной из самых боеспособных частей армии, и я довольна ими. Как показали учения, они в высшей степени подготовлены к боевым действиям как внутри страны, так и за рубежом. Их подготовка блестяща, безупречна, — она энергично вскидывала руки, — они прекрасные бойцы! — Мы воины, Гертруда Эдуардовна, — гордо отвечал он, — воины Кавказа, воины солнечной Грузии, и мы всегда готовы встать на защиту нашей родины. — Только ли Грузии? — хитро заметила фон Бисмарк. — Всего СССР. Это наша общая родина. Мы постоим за неë, Гертруда Эдуардовна. — Я рада иметь такую защиту, Виссарион. А то мои западные коллеги уже зовут меня царицей Сакартвело, знаете ли! — она слегка улыбнулась и как-то болезненно и тихо рассмеялась. — Сакартвелос дедопали! — воскликнул Джапалидзе восторженно. — Вы и есть царица Грузии, царица Сакартвело! — Да какая уж царица... — грустно усмехнулась фон Бисмарк. — Когда царя Сакартвело не стало, царице остается лишь дожидаться, когда же царевич уже сменит еë на этом посту... — Послушайте же, Гертруда Эдуардовна! — в его голосе слышалось неподдельное волнение. — Я... я должен с вами объясниться, теперь, зачем... зачем я сюда и пришëл. Я вижу ваше несчастье и страдание, и я всеми силами желаю помочь вам! Вы очень хороший человек и политик, воин и стратег, вам доверяют люди, вы влиятельны и настойчивы, но при том глубоко несчастны, я вижу это, и не только я: всем, решительно всем очень и очень жаль вас. Все мы соболезнуем вам, но вы достойно переносите все выпавшие на вашу долю испытания, вы сильны, Гертруда Эдуардовна. И когда Иосифа Виссарионовича не стало, вы... — Довольно, Джапалидзе, — резко и грубо оборвала его фон Бисмарк. Она была раздражена. — Переходите к сути. — Мне очень жаль вас, Гертруда Эдуардовна, и я хочу помочь вам. Вы... вы очень приятны и симпатичны мне, кажется, я люблю вас, Гертруда Эдуардовна. Во взгляде еë застыло удивление и негодование, смешанное с ярой гордостью, присущей всем немцам от рождения – кто не знает этой особой, немецкой гордости? На мгновение всë замерло. — Однако извольте! — яростно начала фон Бисмарк. — Извольте, объясняйтесь до конца! То есть вы считаете, что своими чувствами вы жалеете меня? Не надо меня жалеть, не надо! Кто сказал, что я нуждаюсь в жалости? Кто сказал это? Чертовски, чертовски больно от этого... лучше бы вы не начинали этот разговор, все были бы спокойнее. Зачем вы заговорили об этом? Вы хороший военный, верный товарищ, которым может гордиться партия, но... позвольте же, Виссарион, товарищ, зачем вы начали этот разговор? Я всë ещë фон Бисмарк-Джугашвили, а впрочем... фон Бисмарк – это что-то германское, пожалуй, я всë же просто Гертруда Джугашвили здесь, а может, госпожа Сталин? Да, наверное так. Неужели вы... нет, это же было в сорок шестом... зачем вы снова делаете это? — она впадала в лихорадочное исступление, и казалось, сама уже не совсем понимала, о чем говорила. — Вы же решительно не понимаете того, что было тогда, вас же не было? Да, конечно же, вас там не было... не было вас. Не могло быть. А значит, вы не знаете всего того, что было! И после этого вы жалеете меня, хотя не знаете, что... что не нужно жалеть! Не достойна! Вы не тот, кто мог бы делать это, а значит... нет, Sie haben ihn nicht gekannt, haben absolut nichts gewusst, und deshalb lohnt es sich nicht, mein Freund, lassen Sie es. Leer... warum? Warum nochmal? Nein, nein, definitiv! Wenn er zurückkommt, werde ich wieder derjenige sein, der bemitleidet werden könnte, aber nicht für Sie, nicht für Sie, um dies zu tun, ich werde glücklicher sein als je zuvor, aber übrigens... lass uns gehen, mein Freund, lass uns gehen! [вы не знали его, положительно не знали ни о чëм, а потому не стоит, друг мой, оставьте это. Пустое... зачем? Зачем снова? Нет, нет, решительно! Когда он вернëтся, я снова стану той, кого можно было бы жалеть, но не вам, не вам этого делать, стану счастливее, чем когда-либо, а впрочем... оставим, друг мой, оставим!] Под конец она перешла на немецкий язык, однако никакой логики и связи в ее словах не было. Она вновь была больна. Это признание совершенно разозлило и опечалило еë. — Я вижу, вы больны, Гертруда Эдуардовна, но и я скоро сделаюсь больным от этого. Вы отказываете мне? Но знаете ли вы, какой бывает жгучая любовь? — Да, да, прекрасно знаю! Сейчас я испытываю это, как вы чувствуете? — с новым жаром принялась фон Бисмарк. — Эта жгучая любовь... когда хочется наглотаться кипятка, который медленно сжигал бы все внутри, пока не осталось бы ничего живого, но этот огонь... он бы горел и согревал изнутри, вот что такое моя жгучая, немецкая любовь, моя... любовь к Иосифу, всë ещë такая же живая и согревающая душу несчастной, брошеной герцогини фон Бисмарк. — Знаете, Гертруда Эдуардовна, — раздражëнно произнëс Джапалидзе, — я высоко ценю всë то, что сделал за свою жизнь товарищ Сталин; безусловно, его вклад неоценим, и мы всегда будем помнить нашего героя, но мне кажется, вы слишком уж обожествляете его. Вы чтите его память каждую секунду своей жизни, но память – это передача огня, а не поклонение пеплу, Гертруда Эдуардовна... — он ушëл, оставив фон Бисмарк одну. Мне показалось, она заплакала. В слезах фон Бисмарк отправилась в Кремль.***
«— Каким же образом вам удалось избежать вестернизации?
— Много уже было сказано на этот счëт: в Стране Советов это было и сложно, и просто одновременно. Мне досталось с виду благополучное, но изнутри уже порядком износившее себя и подгнившее государство. Несмотря на всю жесткость и бескомпромиссность сталинского режима, либерализму всë же удалось просочиться между слоями советского общества. Подпольно, в углах и норах, но он стал разрастаться бешеными темпами, что и привело к появлению организации КОРСа. Это же чистой воды либералы! Ставленники Запада, имевшие миссию окончательно развалить Союз. Но решающим фактором, определившим судьбу государства, был именно советский народ, русский народ, всë ещë веривший в «светлое будущее».
— Но Советский Союз – многонациональное государство, полагаю, с вашей стороны не совсем корректно отождествлять понятия «советский» и «русский».
— Я чëтко разделяю грань между этими понятиями. Однако я намеренно уточняю, что в основной массе именно русский народ, русская составляющая этого советского населения повлияла на исход событий. Русские спокойно проживают во всех советских республиках, а потому они поднялись, воспротивились и выступили за сохранение Союза. Русские умеют сплачиваться и сохранять свою державность и независимость, но в то же время и целостность не только своей нации, но и братских народов. Да, идеологическая машина правительства СССР к тому моменту гнила в своëм основании, и жить на одних ленинских лозунгах становилось всë тяжелее. Реформы были необходимы.
— Насколько я понимаю, вашей задачей была именно демократизация Союза, но при том без сильной вестернизации. Удалось ли вам совершенно не допустить насаждения западной культуры советским гражданам?
— Во-первых, вы не совсем правы. Я никогда не ставила себе задачи демократизировать Союз ССР. В сущности, демократия – ещë худший деспотизм, чем уже привычный там марксизм-ленинизм, поэтому пытаться реформировать уже прочно устоявшиеся мнения было бы как минимум наивно. Как известно, существует три пути модернизации: отторжение, кемализм и модернизация. Путь отторжения был неприемлем, так как государственный аппарат Советов нуждался в обновлении. Жить лишь на учении Маркса было больше нельзя. Путь кемализма также решительно отвергается, ведь он означал бы полную потерю государственности и национального сознания, а так же культурной идентичности, что напрямую сводило Советский Союз к раздробленному недогосударственному формированию, униженному и поставленному на колени перед Западом. Оставался лишь путь реформизма: модернизация без вестернизации. Постепенно мы искореняли геронтократию, давая зелëный свет молодëжи, активно принимавшей участие в жизни государства. И это стало первым шагом к обновлению советской социалистической системы. А эта молодëжь с уже обновлëнными представлениями о социализме (замечу, именно социализме, а не прямом коммунизме!) прекрасно обновлялась сама, увлекая за собой общество. Народ реформировался сам, а правительство лишь дало старт, нажало на кнопку пуска. И именно благодаря тому, что эта молодëжь была взрощена в ещë сталинском Союзе, то и все базовые ценности в них были исконно советские, славянские, русские в конце концов! Западное не прижилось бы там надолго, свобода и вседозволенность американской и европейской демократии либо были бы просто-напросто отвергнуты, либо стали бы деструктивными и смертоносными для советского общества. Причëм невозможно сказать, какой вариант наверняка бы перевесил: шансы были одинаково высоки. И нам удалось внести все необходимые и как бы западные изменения, то есть присущие всем «развитым» (читай – западным) странам, слегка приправив их соусом столь привычного им марксизма-ленинизма и полезности этих изменений для них самих, и всë было принято на ура, и все западные стандарты были попросту адаптированы под советскую реальность. Как однажды было сказано насчëт религии, «... целью является не модернизировать ислам, а ”исламизировать современность„». Вот так поступила и я: целью было не модернизировать и демократизировать Союз, а «советизировать» современность и демократию.
— Но какими методами вы шли к этой модернизации? Ведь путч КОРСа стал самым кровавым за всю историю этой страны. Был ли метод непосредственной ликвидации единственным?
— Знаете, господин Каспье, мы с вами всë говорим о демократии да о плавной реформации общества, происходящей, в сущности, за счëт самого общества, то есть о «мягкой власти». Но мягкая власть становится властью только тогда, когда в еë основании лежит жесткая власть, это важно помнить. Любая демократия так или иначе строится на тоталитаризме и даже национализме. Но не в том понимании, в котором многие определяют слово «национализм» как нечто губительное и совершенно неприемлимое, а в более «хорошем», позитивном смысле этого слова – мы говорим не об идеологии национализма, а об национальном сознании, национальном (а не националистическом!) государстве, отстаивающем свои национальные интересы. Конечно же, идеология нацизма неприемлема. Но каждому государству важно сохранять своë национальное сознание, чëтко знать ответ на вопрос «Кто я?» и «Зачем я здесь?», уметь идентифицировать себя как человека, гражданина и представителя своей нации.
— Вы говорите о национальных государствах, однако Советский Союз таковым не является, это многонациональная федерация. Это всë ещë работает в такой ситуации?
— В этом и состояла основная сложность: мы имели дело с многонациональным государством. Да, будучи немцем по происхождению, я смело могу сказать: «Я немец, и я представляю интересы таких же немцев, проживающих на территории Германии» – и всë было бы ясно. Там было недостаточно осознавать, что «Я русский» или «Я советский гражданин». В таком случае каждый сказал бы: «Я белорус», «Я украинец», «Я таджик» и «Я грузин» – и в каждом взыграл бы национальный дух и это самое национальное сознание, и им захотелось бы национальной свободы и независимости. Нам нужно было универсальное средство, объединявшее бы представителей всех национальностей, проживающих на территории страны – и нашлось оно буквально под рукой – всë тот же марксизм-ленинизм! Идеология сплотила их, и тогда уже любой украинец, таджик и белорус могли сказать вместе: «Мы борцы за правое дело, мы пролетарии, мы наследники великого Ленина» и т. п., а так же все государственные структуры, заложенные ещë «отцами-основателями» советской государственности и имеющие колоссальное влияние на жизнь и сознание людей, такие как Комсомол и КПСС. С детства они объединяют всех граждан Союза: октябрята, пионеры, комсомолы и члены КПСС. Эти всенародные движения и организации, очевидно, сильно сплочают советские нации и укрепляют их совместное, советское государственное сознание и общность. И всë же придëтся вернуться к теме демократии ещë раз: демократический парадокс, вызваный появлением большого количества подпольной хунты (либералов и западных наемников), произвëл ровно тот эффект, который был ожидаем и был нам необходим. На время страна приняла демократический режим (период после смерти Сталина и раскачка устоев), то есть не-западное государство приняло западные идеи и институты, что, ожидаемо, дало дорогу к власти антизападным и консервативным, националистическим движениям. Да, мы заплатили большую цену за это осознание, однако после путча в людях проснулось отторжение всего западного, в них взыграл национальный интерес и (что главное!) национальная гордость. Советы гордо поднимали головы, заявляя: «Мы будем современными, но не будем вами!». Они приветствовали процесс реформации, сами приходили к нам и спрашивали, что они, каждый из них, мог бы сделать для родины. Мы пробудили в них интерес, а значит, выполнили главную задачу.
— Вы также вскользь упоминали о религии, запрет на которую был значительно смягчëн, вплоть до полного его снятия. Был ли смысл давать атеистическому народу ещë один повод отойти от советской власти?
— Безусловно, был. Если посмотреть в корень, то мы говорим о славянах, о православной цивилизации. Христианство было с ними с самого их появления, это их религия, способная сплотить нацию. Когда рычаги политические заканчиваются, приходят рычаги религиозные – куда более сильные. Тогда религия принимает эстафету идеологии, и национализм религиозный приходит на смену национализму светскому. Мы открыли им путь к тому, от чего их насильно оторвали – сколько примеров знает история, когда русские выигрывали войны исключительно благодаря своей религиозности? Религия – тоже культура, духовная культура, а как известно, лишь немцы отделяют культуру от цивилизации. Хоть я и немец, нам это дозволяется делать лишь в своей стране, в чужих мы права не имеем. Мы не могли сохранять разрыв между культурой (религией) и модернизацией общества, этой цивилизацией. К нашему удивлению, стоило нам разрешить свободное посещение церквей и религиозных учреждений, как люди потоками кинулись туда – мы не ожидали такого ажиотажа, что ещë раз подтвердило наши предположения насчëт их истинной религиозности. И действительно, они сплотились ещë сильнее. Теперь к «Я советский гражданин, я пролетарий и я марксист» добавлялось ещë и «Я верующий, я православный». Это был мощный прорыв в формировании национального единства Советов.
— Союз всегда славился своей обороной, что можете сказать на этот счëт? Были ли оборонные реформы приоритетом во время вашего правления?
— Нет, совершенно не были. С обороной у Советов проблем не было. Сказать, что я прямо проводила реформы нельзя, я лишь немного сократила оборонный бюджет. Ведь в сущности, я хотела перевести страну из режима «стратегического паритета» в режим «стратегии сдерживания». У страны должно быть ровно столько оружия, сколько потребуется для неприемлемого ответного удара по применившему его первым. Что касается военной мощи, так все мы знаем, что она имеет четыре измерения: количественное, технологическое, организационное и общественное. По всем параметром Сталинская армия (назову еë для удобства так) была близка к совершенству, так что я не видела повода для особых реформ оборонного сектора.
— Вы долгое время были европейским лидером, и как бы вы оценили свои действия именно с его точки зрения?
— Полагаю, с точки зрения западника не так радужно. Ведь что такое Россия для Запада? Вот для вас, господин Каспье, как для брюссельца, уроженца самого «европейского» города, что такое Россия?
— Россия? Что-то мощное, но слегка отсталое даже при всех реформах.
— Правильно! Для нас Россия всегда оставалась и остаëтся чем-то отсталым, а еë народы – фактически варварами. Мы расцениваем русских как недалëких лакеев, прислуг, недолюдей, этих самых пресловутых унтерменшей, которыми нужно либо пользоваться, либо убивать... какая западная циничность! Лишь заглянув за кулисы этой удивительной цивилизации, прожив в ней более сорока лет, мне удалось понять все причины такого их поведения, ведь в сущности своей они куда умнее и добрее западных, но впрочем, это уже совсем другой разговор. Так что Запад оценил мои действия нейтрально или даже негативно, ведь им не удалось расшатать Союз.
— И последнее, что хотел бы спросить у вас из советской тематики, так это то, как вы сами оцениваете свои действия в советский период правления?
— Так у людей спросите, чего меня-то спрашивать? Им виднее.»
— Жан Луи Каспье, «Брюссель Конфедерации, или что такое Евросоюз» (Глава 7, интервью фон Бисмарк) [«Brussels of the Confederation, or what is the European Union» (Chapter 7, interview with von Bismarck), Jean L. Kaspie, Belgium, 2064]
Много, много реформ...XXXIV
«Подойдите на Чистопрудный бульвар в шестом часу, буду ждать», — такое сообщение разбудило меня с утра. Чего хотел от меня Артëм (да, сообщение было от него)? Я решительно не знал ответа, однако всë же не решился отказаться. Дожидаясь шести, я совершенно не знал, чем себя занять, а в сущности, было и нечем. Ещë до прихода брата я исходил весь Чистопрудный вдоль и поперëк и думал, что уже знал там каждую соринку и каждый кирпичик. Наконец в далеке показалась фигура Артëма, чему я был несказанно рад. Он был полон решительности, но во взгляде его читалось глубокое волнение и беспокойство. Казалось, он был даже зол. Поравнявшись со мной, он, официально пожав мне руку, быстрыми шагами направился вдаль по бульвару, заставляя меня не отставать от него и идти такими же большими шагами. — Извольте, Артëм... извольте, к чему такая спешка? — учитывая то, сколько раз я обошëл это место, дожидаясь его, я порядком устал. — Я привык ходить быстро, — сухо ответил он, но, правда, слегка замедлился, — а впрочем, вы правы, спешка совершенно ни к чему. Благодарю, что вы всë-таки пришли, Штефан. Я осознал, что мы решительно ничего друг о друге не знаем! — Вас это беспокоит? — тогда это прозвучало откровенно бестактно, однако Артëм учтиво сделал вид, что не заметил моего тона. — Один момент особенно. Полагаю, нет, более чем уверен, что вам следует его знать, — он нахмурился и, словно чисто инстинктивно, направился вперëд. — Не стойте, Штефан, пройдëмте. Я должен был пойти за ним. — Знаете, Штефан, я бы хотел поговорить с вами на одну весьма деликатную тему... у вас есть дети? Право слова, я решительно этого не знаю! — Господи упаси... конечно же нет. Я воин, майор бундесвера, моë призвание – воевать. Да и потом, я даже и не женат ни на ком. — А что же майор бундесвера делает в Москве уже столь продолжительное время? Насколько мне известно, у вас нет гражданства СССР, не так ли? — Нет, вы правы. Я живу по германскому паспорту. — Наëмник? — Выходит, что наëмник... — я никогда до этого момента не задумывался о своем статусе в этой стране. — Ну так вот, товарищ наëмник, теперь я считаю своим долгом поведать вам историю, которую вы, вероятно, уже слышали, а может быть и нет. Около десяти лет тому назад, когда я, так же как и вы, повышал квалификацию в военной области, из своей части я прибыл на Серпуховский аэродром, где должен был встретиться с Василием (он тоже в то время ещë летал). Дожидаясь брата, я стал прогуливаться по окрестностям и, от нечего делать, срывать полевые цветы, пока из них не вышел красивый букет. В тот же момент, недалеко от взлëтной полосы, я увидел двух девушек. Одну из них я очень хорошо знал: это была Галя, на тот момент невеста Василия, приехавшая его навестить, а вторая, как я позже выяснил, была Марией, еë подругой. Она тоже жила в Москве, и даже не сильно далеко от Кремля. Она была так мила и обаятельна, что я отдал эти цветы ей... Нетрудно догадаться, что мы тут же влюбились друг в друга. Вы когда-нибудь любили, Штефан? — неожиданно обратился он ко мне. — Гм... нет, полагаю, что нет. — Вот именно. Но об этом особо никто не знал. Она была милой, честной и... немного даже наивной. Если она любила – то страстно и всем сердцем, искренне веря в эту любовь. Стоило лишь приласкать еë, как маленького зверëнка, и она тут же ластилась и кидалась в объятия... она была слишком влюбчива и мягка, казалось, она была совершенно неспособна постоять за себя. Но вскоре нашей маленькой идиллии пришел временный конец: я должен был улететь на пять лет в другое место, а взять еë с собой было никак нельзя, ведь... ведь у нас родилась дочка. Да, об этом нигде не афишировалось, но родилась дочурка, Анечка, и мы были счастливы. Тогда, перед самым отлëтом, я сказал ей, что она вправе выйти за любого, кто придëтся ей по душе и, что самое важное, сможет позаботиться о ней и о ребëнке за эти пять лет. Мне было невыносимо тоскливо расставаться с ними, однако я не мог обрекать это юное создание на вечные муки ожидания, когда же я смогу вернуться из длительных командировок. И я уехал, в последний раз обняв еë и поцеловав Аню, уехал на долгие пять лет в Казахстан. Она писала и звонила мне, днями и ночами была на связи и присылала бесчисленные фотографии и достижения дочери. Я был рад и горд за них, и мы мечтали, что как только я вернусь в Москву, мы поженимся, однако всë ещë не отнимая у неë права на замужество с другим, которое я предоставил ей раннее. Спустя пять лет мой казахский период был окончен, однако меня не отпустили в Москву, а перевели в Грузию, а оттуда в Беларусь. Ещë четыре года я провел в командировках по Союзу, после чего наконец-то получил разрешение на возвращение домой. К моему великому счастью, моя Маша всë ещë ждала меня, но Анино здоровье хромало, так что она была отправлена в Гагры, в солнечную Абхазию, для его поправки. Казалось, всë было просто превосходно. Но в один день я узнал, что моя дорогая девочка, моя будущая невеста, увлеклась другим. Так увлеклась, что голову вскружило, однако и меня не позабыла... всë ещë писала и звонила, убеждала, что это лишь фикция, игра, что всë это понарошку, и что следующим летом мы обязательно поженимся... но этому не суждено было случиться. Ее новый любовник оказался подлецом и ничтожеством, унизившим еë и оставившим на верную смерть... она погибла, Штефан, и я ничего не смог поделать, хоть и пытался. А Аня так до сих пор и живет в Гаграх, не зная ни о чëм, — Артëм печально вздохнул. — История, достойная какого-нибудь женского романа, не так ли? — Это... довольно печально, Артëм, я соболезную вам, — мне и впрямь стало жаль его. — Да вот только не всë здесь правда, Штефан... — резко гневно прошипел он. — Была бы история красивой, если бы не была такой низкой и болезненной, если бы это действительно была какая-то Мария, а еë бесчестный любовник – самый обыкновенный слащавый франт. Да вот только Мария – никакая не Мария, а... Майя, а бесчестный франт – майор бундесвера Штефан Яков фон Бисмарк... что ты наделал, щенок?! — его глаза сверкнули, и он резко схватил меня и притянул к себе. В тот момент я испытал неимоверный ужас от того, что он сейчас же столкнëт меня в пруд. — Ты мне всю жизнь загубил! да ладно мне, ты девчонке бедной жизнь сломал, предательницей выставил, воровкой, изменщицей, и на суде еë обвинил во всех смертных грехах! Я знаю, мне всë известно, Штефан, ты сказал, что эта чëртова бумажка пропала восемнадцатого, хотя в сущности это произошло днëм позже! Сколько времени я потратил на сбор доказательств? Я готов был делать всë для того, чтобы еë оправдали, а тебя, отродье западное, посадили, а ещë лучше расстреляли бы! Да лучше бы меня расстреляли, а она бы жила... Предать кого-то равного себе может любой, зовущийся подлецом, но вот предать того, кто беззащитен, слаб и зависит от тебя... это нужно быть истинным, отпетым подлецом, это нужно быть Штефаном, чтобы так поступить! — наконец он бросил меня на землю, отчего я больно ударился копчиком. — Убирайся к чëрту, Штефан, и знай, возмездие придëт! Он ушëл, а я вновь остался один. Опустошëнный и бесчестный.