XXXV
Но план мой ещë не был окончен. Изначально, ещë в хрущëвских проектах, было сказано, что «основной целью имеем ликвидацию фон Бисмарк», а потому, как это ни низко и ни безрассудно, мне надлежало завершить этот план. Лучший способ – выстрелить, но только не в открытую, а впрочем, какое тогда уже дело, как стрелять, ежели ты в целом собрался на такое преступление? Конечно, господин Хрущëв в своë время предлагал и другой, альтернативный путь, где мы принимали бы лишь косвенное участие, а именно подвести всë дело так, чтобы единственным еë выходом из положения было застрелиться, тогда бы, де-юро, мы были бы невиновны. Вообще, по нашим предположениям, фон Бисмарк должна была пойти на это уже вследствие путча, однако мы просчитались: она оказалась сильнее. Следовательно, иного пути не оставалось, кроме как играть ва-банк. Нас осталось двое: либо Штефан Бисмарк, либо Гертруда фон Бисмарк. Позднее некто из социологов назовет это «бисмарковской усобицей», и будет совершенно точен в своëм определении. Тогда, после того разговора с Артëмом, я положительно решил для себя, что непременно должен положить конец всей этой «бисмарковщине» в ближайшее время. И не подумайте, я, в сущности, не имел для этого никакого основания или хотя бы цели; нет, совершенно нет! тут, скорее, было обыкновенное желание отомстить, отомстить Гертруде за собственные неудачи и провалы, ведь я тогда был твëрдо убеждëн в том, что именно она была всему виной. Но всë же один вопрос никак не покидал моего сознания: как стрелять-то? Из всего Союза, полагаю, у меня осталось всего четыре человека, с которыми я ещë не рассорился окончательно и к которым я мог бы обратиться (это я говорю в целом, не с той целью, чтобы стрелять): брат Василий, так как с ним я до этого ещë никаких инцидентов не имел, однако и сильно рассчитывать на него я не мог, ведь он был истинным патриотом и сторонником идей Сталина, и к тому же чертовски обожал фон Бисмарк как идейного вдохновителя, друга, и даже почти как мать; сестра Светлана – здесь уж было совсем неоднозначно, ведь мы с ней никогда особо не общались, и мне всегда казалось, что она в душе искренне меня недолюбливает, но впрочем, никаких ссор между нами до настоящего момента также не было; третий – член КОРСа, не принимавший непосредственного участия в путче, а потому сумевший избежать машины НКВД – Владимир Андреевич Жаров, бойкий энтузиаст и автор бесчисленных прокламаций организации, которому я, к слову, и собирался предложить свой план по «ликвидации»; и, наконец, всë ещë оставался мой старый друг Заболоцкий, человек спокойный и уравновешенный, которого я не видел уже довольно продолжительное время. Ко всему этому я имел на примете и одного немца, моего старого товарища и сослуживца Теодора Ресслиха, которого я вполне мог вызвать в Москву. Таким образом, имея в расчëте пятерых человек, я решился-таки на своë бессмысленное преступление, о котором, впрочем, будет ещë не раз упомянуто мною далее.***
Написав несколько писем, я всë же смог убедить Теодора приехать, хотя я был почти уверен, что весь мой замысел обречëн на провал. Я не раскрывал ему все мои планы, сказав лишь о том, что он сможет повидаться с фон Бисмарк (здесь стоит заметить, что она хорошо знала его ещë тогда, когда он был ребëнком, ведь она была его крëстной, всегда звала его ласковым Теодорхен и привозила сладости из-за границы). Ресслих был несказанно рад вновь повидаться с любимой крëстной, и только это заставило его приехать в Москву. Однако, полагаю, для ясности читателя стоит сказать пару слов о том, как выглядел этот самый Ресслих: мужчина среднего роста с вечно слегка взъерошенными тëмно-рыжими волосами и голубыми глазами, он был на тот момент уже оберстом, полковником бундесвера, и имел все шансы в скором времени быть произведенным в генерал-майоры. Да, пока я оставался лишь жалким майором-наëмничком, Теодорхен уверенно шëл в гору, и, признаюсь теперь совершенно откровенно, порой это чертовски меня злило. Однако я должен был идти к фон Бисмарк вместе с ним, а значит, я получал возможность хотя бы рассчитать то, каким образом я буду действовать спустя пару дней. А впрочем, Теодор совершенно не изменился. Стоит сказать, что он был сыном сестры домработницы Доротеи, о которой уже не раз упоминалось выше, однако после смерти сестры и еë мужа мальчик остался на попечение самой Доротеи, а после практически жил у нас в Берлине. Частенько фон Бисмарк шутливо называла его своим сыном (а может, не так уж и шутливо?). Конечно же, он положительно не был ей родственником, однако она чрезмерно любила его, так что Теодорхен всегда выставлялся примером для меня. И теперь, спустя столько лет, он всë так же оставался прагматичным и смышлëным солдатиком, которого ждало великое будущее. Встретившись, мы сразу же направились в Кремль. К слову, фон Бисмарк не была осведомлена о приезде Теодора.***
— Oh lieber Herrgott, das Licht meiner Augen, Theodorchen! [о Господь, свет очей моих, Теодорхен!] — восторженно воскликнула фон Бисмарк, как только мы вошли. — Warum haben Sie nicht vor seinem Besuch gewarnt, das richtige Wort, ich hätte mich zumindest minimal vorbereitet! [отчего же вы не предупредили о своем визите, право слова, я бы хоть минимально подготовилась!] — Allerdings wusste ich selbst nicht, dass ich bald hier ankommen würde, Stefan lud mich ein, ihn und besonders Sie, Frau von Bismarck, zu besuchen, [право, я сам не знал о том, что в скором времени прибуду сюда, Штефан пригласил повидаться с ним и в особенности с вами, фрау фон Бисмарк] — он подошëл и почтительно поклонился ей. — Прошу прощения, Гертруда Эдуардовна, но полагаю, вам не стоило бы говорить здесь по-немецки. Ваше положение всë ещë шатко, в народе поговаривают о продажности вашей власти; они не примут германоязычного лидера, вам всë же следует говорить исключительно по-русски, пока вы находитесь в Советском Союзе, — тихо произнес министр Джапалидзе, стоявший до этого момента в темноте, а потому я не заметил его раньше. — Один момент, — фон Бисмарк виновато взглянула на министра и обратилась к Теодору, — sprechen Sie ein bisschen Russisch? [говорите ли вы хоть немного по-русски?] — Благодаря вашим стараниям, госпожа фон Бисмарк, я в совершенстве владею русским языком. Вы оплатили моë достойное образование, за что я до сих пор перед вами в огромном долгу! — Ты многого добился, Теодор, и в этом лишь твоя заслуга. Я наслышана о твоих успехах в военном деле, право, я горжусь тобой. Скоро ты будешь произведëн в генерал-майоры, не так ли? — Точно так, госпожа фон Бисмарк! — Теодор просиял, узнав о том, что фон Бисмарк его помнит и, более того, знает обо всех новостях его жизни. — Ещë самую малость, и я стану генерал-майором Ресслихом, в точности как вы мне когда-то пророчили! — Но ты изменился, дорогой мой, взгляни, кем ты стал... — восторженно говорила Гертруда, — из мечтательного добродушного мальчика ты превратился в одного из лучших воинов бундесвера и Германии, и я всë ещë безмерно горда тобой, и для меня огромная честь быть твоим родственником, Теодорхен. Она говорила эти слова с такой теплотой и верой, каких я не видел с самого момента смерти Сталина. Стоит заметить, что с самого начала разговора фон Бисмарк не то что не заговорила, но даже и не обратила на меня ни малейшего внимания. После тех слов все как-то резко замолчали, устремив взгляды на портрет Сталина над столом Гертруды. Я заметил, как отчего-то изменились они в лицах: фон Бисмарк, до этого необыкновенно оживлëнная, вдруг снова помрачнела и вернулась в свое обыденное состояние невыносимой внутренней тоски и страдания с видом полнейшего внешнего равнодушия ко всему окружающему еë, Теодор виновато опустил глаза и сделал шаг назад, а и без того суровый Джапалидзе (а впрочем, человек совершенно безэмоцинальный, в особенности после той сцены в Александровском саду) стал лишь ещë более хмурым и будто бы сердитым. И все они явно думали об одном, словно без слов понимали друг друга. Первым молчание нарушил Теодор, чрезвычайно серьëзно произнëсший: — Ihr Verlust tut mir sehr leid, Gospozha von Bismarck [я очень сочувствую вашей утрате, госпожа фон Бисмарк], — он нарочно произнес это «Gospozha von Bismarck» на русский манер, дабы не вызвать негодования со стороны министра разговором на немецком языке, однако тот был совершенно погружëн в свои мысли, так что даже и не обратил внимание. — Не стоит, Теодор, — всë так же печально отвечала фон Бисмарк, однако всë же по-русски, — я почти уже смирилась, хотя нет, нельзя так, это положительно неверно, с этим смириться невозможно. Ты помнишь герра Сталина? Каким прекрасным человеком он был, хоть порою и суровым, но всë же прекрасным... и нет ему равных, разве что птенец его, Василий Сталин, однажды сможет превзойти ту политику, что годами строил отец, но по отношению его, по доброму отношению его ко мне никогда уж не будет равных ему. В тот момент я увидел взгляд Джапалидзе, устремленный на Гертруду: суровый, острый, полный ревности и даже немного обозлëнный взгляд вояки словно исступлëнно, отчаянно кричал: «Разве не видите вы моего доброго к вам отношения, разве не видите вы моей к вам любви?!». — Но Россия сейчас в ваших руках, госпожа Джугашвили, — холодно произнëс министр, — и вы ответственны за все еë ценности, еë историю и народ. — Россия... нет давно никакой России, ни России, ни народа! Нет и не было... всë это было лишь наших, немецких рук дело, искусственно созданное, совершенно бесполезное, но впрочем совсем не плохое государство, которое было взрощено немецкими мастерами! Лишь в период Советского Союза Россия приобрела великое влияние и хоть малейшую государственность; руками Сталина было построено это влияние, быстро и основательно, как «пятилетка за три дня», но со смертью вождя мы похоронили и все его труды – не может немец управлять Россией, это так же противоестественно, как и то, что рыбе не должно жить на суше, — фон Бисмарк была совершенно больна; взгляд еë был туманен, а сама она бледна. — Но не стоит всë же воевать с русскими, это бессмысленно и... даже низко. Долгое время мы пытались надеть лавровые венки на вшивые головы, но русский человек – не европеец и не немец, это совершенно другой тип людей, неуправляемый и непокорный. Что же я здесь делаю? Ведь в сущности, Россия есть лишь великое недоразумение, славянофильство и печальный романтизм... — Недоразумение здесь только вы, госпожа фон Бисмарк! — сквозь зубы прошипел Джапалидзе. — Ха-ха, недоразумение... мирового масштаба, да, ха-ха... — нервные смешки то и дело вырывались из еë груди, — именно так однажды кронпринцесса выразилась о фон Бисмарке, видимо, я тоже... недоразумение мирового масштаба! Да, решительно, так... ведь я тоже фон Бисмарк, «бешеный юнкер», как и отец, всë следует решать лишь кровью и железом, это единственно верный путь! Ведь в сущности, сколько бы я не жила в Союзе, душа и сердце мои всë это время пребывали где-то там, на родине, в Берлине... — Великое, великое больное недоразумение... — тихо, словно рассуждая сам с собой, произнëс Виссарион. Никто до него не осмеливался высказаться в подобном тоне о фон Бисмарк. — Что же нашëл в ней Сталин? Вы же совершенно больны, госпожа Джугашвили, — обратился он уже к ней. Стоит заметить, что в минуты доброго отношения к Гертруде он звал еë по фамилии Джугашвили, а в моменты злости – фон Бисмарк, — отчего вы не остались жить в Германии? Там вас все обожали, у вас было всë: лучшие связи, капитал и авторитет... что вас сюда-то потянуло? — Преданность еë потянула! — дверь неожиданно распахнулась, и вошëл Василий, быстрыми шагами направлявшийся к фон Бисмарк. Очевидно, он всë это время дожидался за дверью. — До последнего дня она была предана отцу, всегда была рядом с ним, даже когда сама была больна! Гертруда Эдуардовна жертвовала всем ради нас; всегда утешала и поддерживала всех нас, отца особенно! Мы многим ей обязаны, а потому вы, товарищ Джапалидзе, не скажете о ней положительно ничего дурного, ведь если бы она осталась в Германии, неизвестно, что бы сделалось с отцом после смерти матери; лишь она, Гертруда Эдуардовна, пришла к нам и помогла! Не она ли старалась приободрить каждого, кто в этом нуждался? Не она ли более других желала всеобщего благополучия? Ваши высказывания оскорбительны и недопустимы по отношению к такой честной женщине, как госпожа Джугашвили, и если из-за собственной неудачи вы готовы компрометировать совершенно невиновную и без того убитую горем особу, то я бы не советовал вам, товарищ Джапалидзе, выказывать свой характер в подобной манере. Не так поступают коммунисты, это недостойно члена партии. Эмоциональную речь Василия прервали тихие всхлипы фон Бисмарк, точь-в-точь такие же, как в ноябре. Она стояла, закрыв лицо руками, будто желала спрятаться от всего мира, закрыться, запереться и не видеть никого и ничего. Василий подошëл к ней ближе и приобнял еë, а она лишь уткнулась ему в плечо и разрыдалась ещë сильнее. Вся эта сцена выглядела очень сентиментальной: обессиленая и больная Гертруда на плече Василия, Теодор, сочувствующе на неë смотревший, нахмуреный Джапалидзе, который, однако, всë же соболезновал ей, и я, до которого никому не было дела. — Зачем вы всë усугубляете, товарищ министр? — сурово, однако уже значительно тише продолжал Василий, лишь крепче прижимая к себе фон Бисмарк, — неужели не видите вы еë болезненного состояния? Той страшной горячки, в которой она находится? Ваши выходки лишь расстраивают еë и без того слабые нервы... И вы ещë пытались объясняться с ней! Да, мне всë известно о ваших объяснениях в Александровском саду, причëм в мельчайших подробностях, — предопределяя все протесты Джапалидзе, произнëс Василий, — не отмахивайтесь. Всë до малейшей чëрточки мне известно: и про царицу Сакартвело, и про жалость вашу, и про... — Довольно, Василий Иосифович! — не дав брату договорить, грубо воспротестовал министр, — вы уже переходите всякие рамки дозволенного! Тот факт, что вы сын Иосифа Виссарионовича, ещë не даëт вам никакого права, позвольте, лезть в совершенно не свои дела. Какое вам дело до нашего объяснения, а? Неужто и вы настолько опустились, что занимаетесь таким пошлейшим подслушиванием чужих объяснений? И как же вы, товарищ Вас... — Товарищ Сталин для вас, господин министр, — холодно отрезал Василий. Его взгляд был чрезвычайно суров и жесток в тот момент. — Теперь я здесь товарищ Сталин, во имя моего отца. А Гертруда Эдуардовна – мать мне, хоть неродная, но прекрасная; даже если и не мать, то разбитая, больная, измученная женщина, в своë время совершенно добродушно и открыто пришедшая мне на помощь, а потому вы решительно ничего ей не сделаете! Вы же совершенно еë не любите! Вы лишь только мучаете еë, заставляя выражать то, что она к вам не чувствует. Я всë знаю, товарищ министр, знаю куда больше, чем вы полагаете... За неë я готов хоть стреляться с вами, но никогда от ваших рук и волос с еë головы не упадет, усвоили, товарищ Джапалидзе? — Ты гляди, орëл... — насмешливо произнес грузин, — кем ты возомнил себя, птенец? Отчего желаешь ты стреляться со мной? Товарищ Сталин бы так не поступил... — Товарищ Сталин никогда не играл бы на чувствах любимого человека, а потому никогда бы не поступил так с Гертрудой Эдуардовной! Он еë действительно любил, горячо любил, всем сердцем, а потому не поступил бы столь низко, как вы. Это так неблагородно с вашей стороны! Недоразумение здесь вы и только вы! — А по-моему, выходит всë совсем наоборот, мой любезный Василий Иосифович, и недоразумение здесь всë же вы, и я бьюсь об заклад, что будь товарищ Сталин здесь, он несомненно бы... — Извольте, прекратите оба! — исступленно вскричала фон Бисмарк, вырываясь из объятий Василия и становясь между ними, как бы преграждая им дорогу друг к другу. На еë щеках вновь вспыхнули яркие горячечные пятна, казалось, теперь она сделалась ещë более больной. Еë мокрые от слëз глаза нервно искали того, кто, казалось, был бы более виновен, и взгляд еë сверкал негодованием. — Почему вы вновь начинаете этот спор, в сущности, совершенно бессмысленный? Что вы хотите мне доказать? Я молю вас, никогда, никогда более не смейте упоминать его имени здесь! Иначе... иначе застрелю обоих, вот так вот, уяснили? Какое право вы имеете судить о том, что сделал бы тот, до кого вам ещë далеко? Неужели вы вновь желаете раздирать мои старые раны своими выпадками, вы, те, кто желают мне блага, как вы утверждаете? Вы судите о его деяниях, а я вам вот что скажу: Иосиф никогда не опустился бы до подобных, в высшей степени пошлейших споров, подобных вашему! Это всë такой непозволительный скандал! — ее лицо выражало душераздирающую скорбь и бесконечное страдание, и слова еë о разодранной ране как нельзя точно описывали тогдашнее еë положение, — Оставьте, оставьте это, молю вас! Прошу, оставьте меня все... оставьте! Грубо толкнув Теодора, стоявшего на пути к двери, и меня, которого до этого момента вовсе не замечала, она в слезах убежала по коридору, никому ничего не сообщив. Повисла гнетущая тишина; напряжение в воздухе лишь нарастало. Василий и Виссарион всë ещë стояли друг против друга, и ненависть пылала в глазах каждого. Теодор печально смотрел вслед убежавшей фон Бисмарк, после чего неодобряюще покачал головой, и, пробурчав что-то по-немецки, медленно направился за ней; казалось, он положительно знал, где стоит еë искать. Я уже собрался уйти, как услышал тихие слова Василия, адресованные грузину: — Ещë одна выходка, и вам несдобровать. Я вызову вас, и мы будем стреляться. Судьба всë расставит; я фаталист, товарищ министр. И не мешайтесь под ногами, раздавлю. Я здесь Сталин, а не вы, и Гертруда Эдуардовна тоже. Ещë увидимся, — кинув на оппонента жестокий взгляд, он быстро зашагал в сторону двери и убежал вслед за Ресслихом. Я решил пойти за ним, а Джапалидзе простоял там ещë с четверть часа в полном одиночестве, после чего удалился в неизвестном направлении. Ожидания Теодора оправдались: мы застали фон Бисмарк точно там, где и полагали – на могиле мужа, убитую и раздавленную всеми этими формальностями, объяснениями и скандалами. О, как она страдала! Стоит заметить, что после тех роковых событий третьего марта фон Бисмарк стала совершенно замкнутой и холодной, так, что даже с самыми близкими ей людьми обходилась чрезвычайно официально; даже Василия, своего любимчика, которого она всю его буйную юность, проведëнную в кутежах и скандалах, всячески покрывала и выгораживала, теперь она называла не иначе как «Василий Иосифович». Но теперь, когда он подошел к ней, впервые за всë это время Гертруда в совершенном отчаянии вскрикнула: «Васенька!» – после чего крепко вцепилась в его руку. Он остался единственным еë оплотом, тем, кого она могла ещë по-настоящему любить, в ком искать поддержки. Постояв пару минут, они ушли обратно, Теодор счëл нужным не вмешиваться, оставив их наедине, и я вместе с ним направился к гостинице, где расквартировался Ресслих.***
Вскоре после прихода к власти фон Бисмарк в тихом местечке близ Гори, где в минувшие времена встретить хоть одну живую душу было чрезвычайной редкостью, теперь возвышался поразительной красоты собор, привлекавший нескончаемые потоки людей. Он был возведëн по личному указанию фон Бисмарк на еë личные средства, представляя собою некую жертву былым славным временам. Красные кирпичные стены в исконно грузинском стиле идеально гармонировали с католической лепниной, щедро приделанной везде, где только это возможно. Самые разнообразные купидоны и горгулии взирали на прохожих из-под крыши высокой башни с видом полноправных хозяев, а впрочем, совершенно незлобных. Окна собора представляли собою фреску-мозаику из цветного стекла, опять же, подобно католическим катедрам; библейские сюжеты этих мозаик оживали с восходом и закатом солнца, когда лучи отражали их на полу и стенах зала. Внутри своды храма были расписаны невероятной красоты иконами и сценами Писания, а в центре устремлялся ввысь, под самый купол, золотой алтарь, на вершине которого был изображен Бог-отец, как высшее из высших существ. Искусственного освещения не было; лишь лучи солнца и свечи были источником света в этом соборе, что делало его совершенно уникальным в своëм роде. Несмотря на бесчисленные людские потоки, внутри всегда царила какая-то таинственная тишина; лишь негромкое, такое успокаивающее и загадочное пение грузинских монахов нарушало еë, а точнее, дополняло. Этот величественный и воистину монументальный собор был построен на средства и по личному плану фон Бисмарк на месте старой разрушенной церквушки, и это – Кафедральный собор имени святого Иосифа, Гори, Грузинская ССР. Впрочем, собор – это лишь отвлечëнное, чтобы показать, насколько фон Бисмарк оставалась предана Сталину даже после смерти; это не основная нить моего рассказа, а потому не стану задерживать внимание читателя на этом соборе. После вышеописанного мною дня министр Виссарион Джапалидзе написал рапорт на увольнение с должности, после чего благополучно отбыл в Тбилиси, откуда в Москву уже не возвращался. Он не вынес отказа фон Бисмарк, к тому же могу предположить, испугался Василия и его угрозы, ведь о стрельбе он говорил совершенно серьëзно. Говорят, порою он бывал в этом самом соборе, когда Гертруда посещала его, и всë смотрел на неë, не сводя глаз целыми часами. Она его не замечала, или лишь делала вид, что не замечала, а на самом деле попросту не могла простить ему тех объяснений, – чëрт его знает теперь. Однако на тот момент отбытие Джапалидзе стало великим облегчением для фон Бисмарк, но самое ужасное еë ещë ждало впереди...