Идеолог

XXXVI

В тот вечер, когда мы с Теодором ушли, Бисмарк просидела с Василием еще до глубокой ночи, неспособная прийти в себя после потрясения вышеописанной сценой. Она называла его Васенькой, плакала и улыбалась слабой, болезненной улыбкой, а один раз даже рассмеялась над каким-то светским анекдотцем, коих много можно было услышать в Кремле. Позже к ним присоединились Светлана и Артем, и в такой компании они и провели остаток ночи. Как я уже заметил выше, после размолвки с Василием министр обороны Джапалидзе подал в отставку, после чего удалился в Тбилиси, однако за два дня до отбытия он воротился с целью попрощаться со всеми, в особенности с Бисмарк. Полагаю, никто особо и не скучал по нему, более того, мало кто вовсе заметил его рапорт и поспешное отбытие, и, конечно же, никто не ожидал увидеть его вновь. Это был один из тех людей, по которым мало кто когда-либо скучает, а точнее, именно никто и никогда. Нет, я положительно не могу сказать того, что их отъезду или внезапному исчезновению обрадуются — нет, этого просто не заметят, а если и заметят (день на пятый), то лишь равнодушно и совершенно безучастно вздохнут, ежели этот человек был хоть чем-то полезен обществу или хотя бы был забавен, а в противном случае и вовсе попросту пожмут плечами, и уже через мгновение снова погрузятся в свои мысли, в точности так же, как и несколькими минутами раннее, решительно выбросив из головы известие о пропаже такого-то. Той ночью (а это, право, была ночь, причем как-то по-особому темная, совершенно безлунная, туманная, грязная ночь, которые в освещенном центре Москвы представляют собою великую редкость) мы с Теодором вновь направились к Бисмарк в Кремль, надеясь на спокойную беседу безо всяких историй (положительно не зная о визите бывшего министра). А без истории не обошлось. С ним мы столкнулись уже в дверях кабинета; очевидно, он в нерешительности простоял там уже с три четверти часа, если не больше. Он выглядел нервным и даже расстроенным, а лицо его выражало некую скорбь, сожаление, но в то же время абсолютное сумасшествие. Руки его дрожали, а уголки губ то и дело слегка дергались, изображая нездоровую ухмылку. Я хотел было протиснуться вперед, но Теодор ухватился за мое плечо, не позволив мне этого сделать. «Не стоит лезть вперед него, — шепнул Ресслих, — он обозлен, если не помешан; если ты не хочешь проблем, Stefan, то позволь ему пройти.» И действительно, Джапалидзе был безмерно зол. Казалось, в нем не оставалось теперь ни капли рассудка; он постучал, но по ту сторону двери никто не ответил (возможно, Бисмарк слышала его голос ранее, а потому не желала впускать). Тогда он вдруг неожиданно обернулся к нам, а именно к Теодору, и тихо, с рассеянной улыбкой произнес: — Позвольте, товарищ, не могли бы вы сделать мне одолжение и постучать в эту дверь? Ничего более, лишь постучать и сказать несколько слов вашим голосом, чтобы та прелестная особа впустила нас, — да, полагаю, вы так же направлялись к ней, не так ли? Немного смущенный подобного рода просьбой, Ресслих кинул на меня непонимающий взгляд, словно я бы мог ему что-то прояснить, одернул пиджак и постучал, сказав при этом что-то по-немецки. Через пару мнгновений замок щелкнул, и дверь со скрипом приоткрылась. Перед нами предстал Василий; казалось, он был здесь один. — Добрый вечер, товарищ Ресслих, — тихо обратился он к Теодору, стоявшему прямо напротив него, — что-то произошло? — Приветствую, herr Сталин, — они пожали руки, — мне известно о том ужаснейшем состоянии, в котором пребывала любезная frau Бисмарк после того злочастного вечера, а потому я пришел осведомиться об ее здоровье. — Вы один? — тихо осведомился Василий, однако его вопрос вполне был слышен и мне, и, полагаю, Джапалидзе. — Со мной Stefan и этот почтенный господин, чьего имени я не сумел запомнить. — он кивнул в сторону министра, переминавшегося с ноги на ногу в темном углу. Вообще как-то особенно темно было в ту ночь не только в Москве, но и даже в самом Кремле. Только Василий собрался что-то ответить, как его тут же оборвали откуда-то из-за его спины: — Ну что же ты встал в дверях, Васенька? мне, право, совершенно ничего не видно! Кто пришел? Бисмарк тоже была на своем месте. Когда брат отошел, первым делом она увидела Теодора, и лицо ее вдруг просияло, стеклянный глаз блеснул, а губы расплылись в премилой улыбке. Явно расслабившись, она приподнялась с кресла и протянула руки к Ресслиху, и я смог увидеть то явное изменение, которое отличало эту сегодняшнюю встречу от других: на Гертрауд было надето длинное черное атласное платье, перетянутое поясом, так выделявшим ее худощавую фигуру, с чрезвычайно широкими рукавами, сужающимися, однако, к запястьям. Стоит также заметить, что в ту ночь она была не так бледна как обычно, напротив, имела такое выражение человека, идущего на поправку после тяжелой болезни. Вошедший Теодор с видом совершенной любви приблизился к ней и ни с того ни с сего поцеловал ее руку, чем окончательно смутил Бисмарк. — Оставьте, Theodorchen, подобными жестами вы вгоняете меня в краску! — довольно быстро проговорила она, не выдергивая, однако, руки. — Это вам к лицу, право! Что тридцать лет назад, что сейчас — вы все так же прекрасны. Однако прошу заметить, что со мною вместе прибыли ваш сын Stefan и господин, полагаю, часто бывавший здесь ранее, имя которого я не сумел запомнить. Herr Сталин, пропустите их! Я хотел было войти спокойно, не делая скандала, ибо шел с целью даже примирения (в тот момент я совершенно позабыл о проектах стрельбы), но заметивший отвлекшегося на Теодора Василия, а следовательно, не смотревшего в сторону коридора, уже бывший министр Джапалидзе влетел в кабинет быстрее, чем кто-либо успел то осознать. Его взгляд был преисполнен гнева. Мигом посуровевшая и приосанившаяся Бисмарк, такая гордая и будто бы даже совершенно здоровая в ту секунду, решительно взирала со своего места на полупомешанного вояку, остановившегося посреди комнаты. Вообще стоит отметить, что за те месяцы, которые я его видел, он порядком изменился, причем нельзя сказать наверняка, к лучшему или к худшему: внешность его была недурна, однако она никому не нравилась, нос с горбинкой, как у орла, отчего-то стал выделяться еще больше, чем раньше, а черные, как смоль, волосы были вечно растрепаны, что придавало ему еще большего вида помешанного. Он был самодоволен, но сам в себе того не замечал. Остер на язык и крайне прямолинеен, а главное — до безумия обожал Бисмарк, оттого и волочился за ней. В отдельные отчаянные минуты он, казалось, был очень даже силен и влиятелен, однако в сущности он был таким же маленьким человеком, как и все остальные, там присутствовавшие. Это был характер порывистый, энергичный и чересчур амбициозный, что и сгубило его. В нерешительности простояв секунд десять, Джапалидзе вдруг резко попятился назад, в сторону двери, которую преграждал собою Василий; взгляд Бисмарк был преисполнен гордости, в глазах ее блеснул недобрый огонек. Медленно поднявшись с кресла, она весьма развязными, неторопливыми шагами направилась в его сторону, словно желая зажать у стены и не дать возможности уйти. Подойдя почти вплотную к нему, Бисмарк недоверчиво прищурилась, отчего ее стеклянный левый глаз казался прищуренным более правого, как у самого Джапалидзе (только в нем неизвестно откуда взялась эта привычка, щурить один глаз сильнее другого, хотя у него они оба были «живыми»). Все так же недоверчиво она спросила: — И снова вы? Извольте, Виссарион Давидович, что же на сей раз заставило вас перешагнуть мой порог? — на этот раз она говорила куда решительнее и тверже. — Просто хотел еще раз взглянуть на вашу улыбку, калбатони Джугашвили; вы ведь, несомненно, счастливы теперь, когда знаете, что буквально завтра я отбуду в Тбилиси и более никогда не побеспокою вас, не так ли? — Неужели мы с вами уже на столь короткой ноге, что вы уж обращаетесь ко мне по-грузински? — очевидно, по мнению Бисмарк, переход на грузинский язык непременно означал некое сближение и переход на более короткую ногу, однако решительно не могу сего объяснить. — Чтож, коли вы первый начали сей разговор, то я вам вот какое словечко скажу: тсасвлит арапэри шэгитсвлиат [своим отъездом вы ровным счетом ничего не изменили], — неожиданно произнесла она в ответ также по-грузински, чем шокировала не только самого Джапалидзе, который явно в тот же момент сконфузился и почувствовал себя в самом неловком положении, но и всех прочих свидетелей этой сцены, — прослеживаете, Виссарион Давидович? Я ведь, откровенно, никогда не желала вашей отставки. Вы прекрасный воин и партийный деятель, и я глубоко убеждена в вашей честности и преданности. Очевидно, эти слова льстили ему и ласкали его грузинскую гордость, которая, кстати, наравне с немецкой присуща всем людям этой национальности от рождения, только вот в них она выражается более ярко, агрессивно и несдержанно, нежели немецкая. Казалось, гнев его сходил на нет, но вот безумие его лишь усиливалось. Вместе с осознанием того, что Бисмарк видимо не держит на него зла, в нем проснулись старые чувства, сделавшие его помешанным. Слегка наклонив голову вниз, он взглянул прямо в глаза Гертрауд, в которых тогда читалась лишь надменность и самодовольство, однако не без искорок гнева, то и дело проскакивавших в ее взгляде, в отличие от самого Джапалидзе, который смотрел на нее с отчаянием, видимым болезненным страданием и великой гордостью, но, как я уже описал выше, гордость в их взглядах была совершенно различной: в глазах Бисмарк было одно чувство ее достоинства, — чувство того, что она все еще Бисмарк и все еще Джугашвили, и что она в любом случае на порядок выше него, а Виссарион глядел совсем по-иному, с таким выражением достойно переносимых страданий, какое имеют люди, в отчаянии начинающие наслаждаться безысходностью своего положения и упиваться своим страданием, гордиться этим. После минутного молчания он тихо произнес: — Имею шанс? — Шанс на что? — так же тихо и слегка ехидно отвечала Бисмарк. — Дайте мне слово, что не солжете. — На предмет чего? — Дайте слово. — настаивал он. — Извольте. Во время того, как они перекидывались этими отрывистыми фразами, они стояли настолько близко друг к другу, что едва ли не сталкивались лбами. — Имею ли я шанс хоть бы раз в неделю видеть ваши глаза, придерживать вам дверь и проходиться по Александровскому саду? — А вы все о старом… — усмехнулась Бисмарк, — позвольте, Виссарион Давидович, но я в состоянии открыть дверь сама, а совершать вечерний променад по саду мне тоже положительно есть с кем. — в этот момент она перевела взгляд на Василия, который пребывал в явном напряжении и готовности в тот же момент броситься исполнять любое ее слово. — Но вы… вы жестокая женщина! — в сердцах крикнул он, мгновенно переменив свой тон. — Это была ваша просьба, не лгать. Я сказала правду. — совершенно просто ответила она. Тогда он совершил до того неожиданный поступок, которого никто решительно не мог предположить — резко притянул ее к себе и стал обнимать, будто жену. Теодор стоял в углу, оперевшись на стену и с удивленным, хотя и не столь выраженно, видом наблюдал за этой сценой, то и дело произнося что-то себе под нос, чего не скажешь о Василии, лицо которого исказилось гневом, и он тут же подскочил к Бисмарк, словно желая спасти ее от этого состояния. — Гижи кхар… [вы безумец] — слетело с ее уст в ту отчаянную минуту. Лицо ее могло показаться очень даже миловидным и сладким в тот момент, однако в глазах ее читалась нескрываемая ярость и надменность. — Ведь лишь безумный столь безумное совершает. Но не забывайте о том, что вы делаете это перед его лицом, — она кивнула на портрет Сталина, — а потому вы не посмеете… продолжать свои в высшей степени недопустимые действия! В ответ на слова Бисмарк он, словно в театральной пьесе, упал перед ней на колени и ни за что не желал отпускать ее руки. Казалось, в нем больше не было ни злости, не даже того безумия, а было лишь великое отчаяние, которое его душа не в силах была больше выносить. На свету было вполне различимо, что на его глазах блеснули слезы. О, насколько необыкновенно было видеть слезы такого вояки, как Виссарион Джапалидзе! Нет, все же он положительно оставался безумным. Тем временем Бисмарк уже перестала смеяться, а впрочем, она ведь не смеялась и до этого момента, это я так, к слову сказал, что она лишь усмехалась, но никак не смеялась. Теперь же она сделалась совсем сурова и сверкала глазами, жесты ее были резки, а на щеках вновь вспыхнули лихорадочные пятна гнева. — Ну извольте, милостивый мой господин, вы переходите всякие черты… — исступленно прошипела Бисмарк и резко выдернула руку, — вы не имеете на это решительно никакого права, а потому я вынуждена порвать с вами положительно все связи, которые мы до этого момента имели, и, несмотря на все добрые ваши черты, навсегда распрощаться с вами. — Das ist eine sehr lustige Szene, Bismarck [это весьма забавная сцена, Бисмарк], — не знаю с чего, но мне вдруг резко захотелось вставить свое слово в эту беседу. В тот момент все обернулись на меня, — но не находите ли вы ее унизительно смешной? Посудите же сами, господа: несчастная вдова, а впрочем, женщина гордая, волевая и все же совершенно больная, вынуждена стоять вот так вот перед каким-то воякой, который, как барышня, валяется в ее ногах и чуть ли не плачет из-за собственного помешательства и выдуманной любви, — право, презабавнейшая комедия! — Помолчите, Штефан. — холодно оборвал Василий, стоявший позади Бисмарк. Я хотел было уже вопротестовать, когда услышал голос Теодора откуда-то из дальнего угла: — Richtig, Stefan, halt die Klappe [право, Штефан, помолчите].— он тоже был слишком суров в тот момент. В тот момент я действительно осознал, что лучше будет помолчать, и стал снова лишь наблюдать за происходящим. — Я… я же, право, совсем немногого прошу… — совсем уже тихо и растерянно произнес министр. — Я лишь уважения к себе прошу, и не к личности своей, к черту теперь личности, а к душе, к мыслям, к страданиям моим! Вы, та, что столькое перенесла, моя светлая, милая калбатони, неужто вы не знаете, что такое душевные муки? Неужто вам совершенно не жаль чьей-то души? — резко вскрикнул он. — Вы все смеетесь своим надменным, спесивым светским смехом, ведь вам решительно плевать, это угадывается по вашему взгляду. — Бисмарк даже не улыбалась. — В вас вновь говорит ваша гордость, и вы так жестоко растаптываете гордость других вместе с их чувствами и желаниями. Вы теперь так жестоки, Бисмарк-Джугашвили! Оставьте же ваш тон и возьмите человеческий, хоть на часок, хоть на минутку… прошу, только не смейтесь; я вижу, что вам смешно, но лишь дайте мне объясниться! — Какое унижение, Джапалидзе… — осуждающе прошептала Бисмарк, — однако, ваша правда, я уделю вам, может, четверть часа. Не сидите так, вставайте, не унижайтесь еще больше, вы словно червь сейчас… — Червь пред вами! — исступленно возопил он, чем, очевидно, вызвал еще большее отвращение Гертрауд, ясно пробежавшее в ее лице (благо, она в тот момент уже отвернулась от него). Сделав несколько шагов, она вновь уселась в кресло, изнеможденно оперевшись на руку и с решительным раздражением взглянула на министра, остававшегося в том же положении. — Боже, Василий Иосифович, помогите уже ему! Я не могу выносить такого его вида! С видом полного раздражения и ярости, ярко демонстрируя то, что делает это единственно из уважения и по просьбе Бисмарк, Василий демонстративно натянул черную кожаную перчатку на руку и протянул ее Виссариону. Это был настолько открытый жест презрения и даже какой-то брезгливости по отношению к «червю»! Оперевшись на Василия, Джапалидзе поднялся и аккуратно, словно в испуге, уселся на краю табуретки напротив Гертрауд. — Извольте же, излагайте… — уже совершенно безразлично и спокойно произнесла Бисмарк. — Да, совершенно точно… — начал он, поерзав на краю своей табуретки. — Помните, вы когда-то говорили о том, что вам положительно не за что здесь сражаться, еще тогда, до путча, на этом же самом месте, — в точности также, как и теперь: я сидел против вас, и вы смотрели на меня также сурово, как сейчас? Вы говорили о том, что Россия вам чужда, и что вы все это терпите единственно из-за завещания… — тут он замялся, но все же решил не упоминать имени Сталина, дабы не усугублять ситуацию еще больше. — Гм, да, вы говорили о патриотизме, народе… и о том, что нет давно никакой России… но к чему это я? я ведь положительно не об этом хотел с вами говорить! — он явно был болен и оттого совершенно рассеян, —Давеча вы говорили что-то о преданности, храбрости… но я человек, решительно не имеющий хоть какого-нибудь таланта или убеждения, то есть как это… человек абсолютно бедный, имеющий лишь остатки храбрости (или глупости?) и кровь — вот то, что я имею, а потому… пропади моя жизнь! пропади моя кровь! я же теперь не о себе говорю, а об вас, калбатони, исключительно об вас. Может, именно вас я всегда и дожидался, даже тогда, когда еще не знал. Вы воплотили в себе все лучшее, что может быть в человеке, вы несомненное божество для меня! Все, что я мог бы отдать — моя кровь и моя жизнь — все это я готов положить сюда, хоть бы и прямо сейчас, все отдать вам. С каждым словом Бисмарк становилась лишл серьезнее и мрачнее, в глазах ее читалось нескрываемое раздражение и отвращение, однако она молча выслушивала все то, что словно в бреду говорил министр. В ее взгляде он явно пытался уловить хоть долю сочувствия или понимания, однако видел одну лишь исступленную злость. — Теперь же извольте выслушать меня, Виссарион Давидович, — весьма холодно оборвала его она, — ведь, полагаю, я положительно могу вам высказать все то, что думаю об этом. Не бойтесь, право, я скажу лишь пару слов, не более, не желаю утомлять вас своими речами. В этот момент он тихо пролепетал что-то вроде «никак нет, ваши речи мне приносят великое счастье», однако, полагаю, Бисмарк этого не расслышала. — Теперь же слушайте то слово, которое я вам скажу: не стоит вам более здесь оставаться. Я вижу, вы больны и хотите сочувствия; так знайте же — я вам сочувствую, а потому настоятельно прошу вас как можно скорее отбыть в Тбилиси и не раздражать свои нервы напрасно. Так будет лучше для всех нас. Однако то, что вы мне высказали, я не приму, и вы это прекрасно знаете. — Я хочу, чтобы вы обливались слезами, страдали и чувствовали себя убитой, брошенной и одинокой! Страдайте, Джугашвили, вечно мучайтесь! — исступленно вскрикнул он, протянув к Гертрауд дрожащую руку, отчего та искренне удивилась, однако ничуть не испугалась. — Но даже если я буду всеми силами того желать, то неужели вы полагаете, что как только вы уйдете, я не припаду к полу и не стану целовать ваши следы, не буду вспоминать вас каждую минуту, не буду желать увидеть вас еще разок? Вы будете решительно неправы, калбатони! Я все еще безумно обожаю вас, поверьте мне! — Мне очень жаль, но я не люблю вас, не могу любить вас, Джапалидзе. Убирайтесь в Тбилиси. — ледяным тоном отрезала она, предупредив все последующие протесты. Словно в беспамятстве, он встал и медленно поплелся в сторону двери, никому больше ничего не сказав, после чего, очевидно, действительно уехал.