***
— Не жди меня, — говорит Антон во время обеда, не отрывая глаз от своей тарелки с борщом. — Я сегодня после работы к Ире поеду. Давно на свидание не ходили. Что ж, ну… Ничего нового или странного — они по-прежнему вместе. Правда, злость, капающую ядом хуже змеи, никуда из груди не деть. Разве что в слова — обжигающие и резкие, — но Арсений не имеет на них никакого права. Как и на Антона. — Без проблем, — отвечает он спокойно. Даже поднимает уголки губ. — Хорошего свидания. Кажется, на последнем слове всё-таки мелькает лишнее ударение, но Антон продолжает есть, глядя то в тарелку, то в окно. Можно назвать его ссыклом, но Арсений и сам не лучше. Наверное, дело в возрасте: чем ты старше, тем страшнее менять привычный уклад, вылезать из ригидных рамок. Или они просто ебанутые. Тут не угадаешь. Единственное, в чем Арсений уверен, — сегодня вечером он пойдет в клуб, где выступает Эд. Не будет звонить или писать, просто… заглянет, а там как получится. Не факт, что в толпе его вообще кто-то заметит, или что он захочет быть замеченным. Боже, Попов, какой же ты пиздабол.***
Народу — тьма, к тому же в клубе очень жарко: хорошо, что получилось оставить свитер в гардеробной, хотя и в футболке почти нечем дышать. Сегодня выступает не только Эд, но и другие представители местной гоп-рэп эстрады. Арсений, сидя у бара, потягивает уже вторую порцию виски, стараясь не думать, чем сейчас занимаются Ира и Антон. Он не рвется к сцене, где какой-то паренек рифмует «кровь/любовь» и «розы/грозы», боясь от бликов его украшений словить эпилептический припадок. Однако лучше ужасная банальщина, чем шедевры в духе «она жрет мой хуй, как будто это бургер». Может, лет в двадцать его бы и зацепили (нет) эти орущие биты и херовые рифмы, но сейчас хочется заткнуть уши. Он проверяет телефон: на экране никаких новых сообщений, а Антон последний раз был в сети больше часа назад. Трахается, наверное. Боже-блядь-ты-пиздец, прекрати, сколько можно себя изводить?.. Клацнув на блокировку и убрав телефон обратно в карман, Арсений залпом допивает виски, слишком громко бахает тумблером о стойку (благо стекло не идет трещинами) и хочет повернуться к сцене, но прежде, чем успевает увидеть знакомую до боли фигуру, слышит не менее знакомый голос. Собравшись с духом, он бросает взгляд поверх людей. Эд здоровается с залом: кидает привычную распальцовку «west coast», греет толпу. За ним сегодня три песни (Арсений смотрел в программе), поэтому у прыгнувшего в горло сердца есть несколько минут, чтобы успокоиться. И слава, блядь, богу. Эд совсем не изменился. Немудрено: прошла всего пара месяцев, да и Арсений не единожды видел его сториз и новые фото в инсте. Но, памятуя Стрыкало, «мы так любим дешевые драмы…», так что можно и пострадать чутка (будто страданий в повседневной жизни не хватает). Медленно, шаг за шагом, Арсений всё же пробирается в толпу: немного ближе, и еще, и еще. Он мельком удивляется, почему никто не кроет его хуями и не орет в духе «эээ, куда прешь?!», но люди вокруг настолько угашенные, что не замечают ничего и никого, кроме Эда. Тот пружинисто шагает из одного угла в другой, а потом закидывает ногу на сценический монитор и продолжает читать, склонившись к ревущему залу: — Меня тошнит, как от паленой водки с криво наклеенной этикеткой и надписью нечеткой. — Он обводит взглядом небольшой танцпол, заполненный людьми. — Я не пою, а блюю этими словами сейчас. Уберите микрофон, скажите лучше, где тут унитаз. Пока все кивают в такт и машут руками, Арсений подбирается еще ближе. На долю секунды голубые глаза замирают прямо на нем, но почти сразу переключается на кого-то другого. Не заметил или не захотел?.. — Не будет идиотских фраз про любовь до гроба: здесь только боль, обида, нефильтрованная злоба, — голос резкий, хлесткий, наполненный эмоциями. — Над строчками этого текста кружатся мухи — как птицы у кормухи, как у трассы шлюхи, и дальше всё в том же духе… Народ бушует, и их можно понять: самого от этих строк косоебило, когда услышал вскоре после разрыва. — …до конца не слушай: мои терзания — всего лишь буря в грязной луже. — Эд упирает взгляд прямо в Арсения, резко и безошибочно. — Я не сумел придумать лучше, да и не хотел — мне просто легче от того, что я всё это спел. Несколько секунд они смотрят друг на друга, пока не врывается припев с наложенным грохотом электрогитар и барабанов. Зал орет, и Арсений орет тоже — но глубоко внутри: он и забыл, какие у Эда выразительные глаза, будто видят насквозь. Просто пиздец. Знал ведь, понимал, что так будет. Да, Эда он не любил, но всё равно что-то к нему испытывал. И именно его Арсений коснулся впервые — с желанием и без истерик — руками, губами, языком, кожа к коже, без лишних головняков и страхов, зато с неутолимой жаждой близости: и физической, и — позже — духовной. За два месяца чувства не расцвели пышным цветом, не затмили Антона, но ростки влюбленности были. Арсений сам их затоптал. Сам выбрал вернуться к роли нищенки и жить с человеком, у которого страхов и защит еще больше, чем у него. Может, с Эдом бы и не выгорело, но могло — как минимум — стать чем-то серьезным. Он так сильно уходит в себя, что последнюю песню почти не слышит. Его одергивают вопли толпы и отсутствие музыки. Эд садится на корточки, чтобы сделать селфи с фанатами, и один из них — белобрысый паренек лет двадцати пяти — пялится так восторженно, что Арсений кривится. Не из ревности, а потому что подозревает: у него такие же глаза-сердечки, когда рядом Антон. И вправду самая натуральная (бисексуальная) нищенка. Эд выпрямляется, обводит людей взглядом и замирает на Арсении. Коротко кивает: их отработанный знак «встретимся в гримерке». Арсений кивает в ответ, потому что бежать, роняя кал, уже поздно. Раньше не был таким трусом — пора бы об этом вспомнить, да и Эд далеко не глупый: понимает, что он приперся не просто так. Может, у них получится нормально поговорить. Или нет. Не попробуешь — не попробуешь. Арсений идет мимо сцены к уже знакомому коридору. Краска на стенах кое-где потертая, разрисованная узорами из хуев, но оно и понятно: тут не филармония, совсем другой контингент. На это Арсению плевать, куда сильнее волнует другое: исполнителей сегодня много, а гримерка одна, уединения не будет. Он открывает дверь и оказывается прав: в тесной комнатушке сидят трое незнакомых парней — в татуировках, черных футболках и металлических цепях (забавно: они выглядят дешево, а Эду это к лицу), — а еще воняет пивом и сигаретами. И пóтом. Очень душевно, ничего не скажешь. — Тебе чего? — спрашивает один из них, лениво ворочая языком. — Эда ищу. — Нету такого. — Скруджи, — уточняет Арсений, поборов желание закатить глаза. — А-а, так бы сразу и сказал. Кажется, он тот самый парень, который рифмовал «кровь/любовь». Неудивительно, что в его долговременной памяти не хватило места для имени собрата по сцене. А может, это просто выебоны из серии «псевдоним и есть мое имя, таким меня сделали улицы, и так меня зовут мои хоумис», или что там обычно говорят рэпанутые на всю голову. Эд появляется за спиной: его одеколон — буквально амброзия в этом дурмане курева и хмеля. — О, а вот и Скря, — заявляет Говнорифмач. Эд мягко сдвигает Арсения (его руки на талии ощущаются так забыто-знакомо) и проходит в глубь гримерки к своему рюкзаку. — Пацаны, свалите по-братски, — просит он, доставая бутылку воды. — Нам тут кое-че обкашлять надо. — Ага, — говорит молчавший до этого брюнет, который выглядит смутно знакомым, — знаю я ваши разговоры. Опять членами кашлять будете, а уборщица потом вставит мне пиздов. Точно, вспоминает Арсений, этот парень работает в клубе, они уже виделись — случайно и не вовремя — пару раз. — Ой, блядь, — хмыкает Эд. Он присасывается к бутылке, опустошает ее наполовину и вытирает губы футболкой, оголив татуированный живот. — Можно подумать, вы тут дохуя чистоту блюдете. Олег, не еби мозгá. Арсению надоедает торчать в проходе, но и внутрь не зайти — слишком много народу. Он подпирает плечом косяк и складывает руки на груди. — Ладно, — сдается брюнет, оказавшийся Олегом. — Но недолго, Скря. Вы тут не одни. — Понял. Они уходят, и дышать сразу становится легче. Открыть бы окна, да только нет здесь никаких окон: бывшая подсобка с черными стенами, что с нее взять. Тут только пара табуреток и — неожиданно — гримерный столик с заляпанным бог знает чем зеркалом. Эд сует руки в карманы, вопросительно выгибает бровь. Арсений, сглотнув комок в горле, всё-таки закрывает дверь: да, душно и до сих пор воняет, но зато иллюзия приватности. Ноги дрожат от нервов. Под внимательным взглядом он подходит к столику, садится на самый край и сжимает пальцами облупившуюся древесину. — Привет, — получается хрипло, будто орал в зале вместе с другими фанатами. — Ну, здорóво, — Эд дергает уголком губ. Губы у него, кстати, полные и немного влажные от воды: плохо вытер. — Какими судьбами, Арс? Только не гони, что пришел послушать. — Мне нравятся твои песни, — с укором отвечает Арсений, наблюдая, как тот в два шага пересекает комнатушку от стены до стены, хватает чужую пачку сигарет. Сует одну в рот. — Особенно… предпоследняя. Эд закуривает. — Неплохая. — Она обо мне? — не унимается Арсений, потому что вот такая он сука, что поделать. Но песня вышла вскоре после их разрыва — слишком странное совпадение. Брови Эда взлетают высоко на лоб. Он смеется, выдыхая облачко дыма. — Какой же ты надутый индюк, — тянет по-доброму, с нотой довольства, избегая прямого ответа. — И завязывай пиздеть, ну. Зачем пришел? Арсений сдается: — Поговорить хотел. — Я допер. О чем? Гримерка маленькая, а дверь закрыта. Скоро тут всё заполнится дымом. Эд, видимо, понимает: курит очень медленно, позволяя сигарете тлеть, хотя раньше справлялся за пару затяжек. Может, Арсений привык к Антону, который без сигарет недееспособен, будто жук, упавший на спину, а может, дело в старых симпатиях, но запах не бесит. — Прости, что приперся… вот так. Надо было, наверное, написать. — А че не написал? — спрашивает Эд, изучая его лицо. — Боялся, что не отвечу? — Скорее наоборот, — он выдыхает, упираясь затылком в зеркало. Чужой взгляд тут же падает на шею: Эд любил оставлять метки, Арсений любил быть отмеченным. — Я… Если честно, я хотел узнать, что произошло между тобой и Антоном. И почему ты так его ненавидел. Тот фыркает, качая головой, и отвечает вопросом на вопрос: — Ты с ним мутишь? — Нет. — Но хочешь, — уже не вопрос. Арсений молчит, чувствуя себя первосортным куском говна. — Я хочу понять, почему наши отношения развалились. Не чтобы всё вернуть, — говорит он поспешно, кривясь от собственных слов. — Я вроде как… запутался. Недавно разговаривал с Сережей — это… — Коротышка с кичкой, ага, — Эд кивает, снова затягиваясь. — Ты о нем рассказывал. Блядь, они встречались всего два месяца, а он помнит его друзей, хоть и не был со всеми знаком. А Арсений не помнит ебучего Олега, с которым тот пересекается в клубе. Отличный из него партнер, ничего не скажешь. — Да, верно. И Серый вполне доходчиво… — Дал тебе пиздов? Арсений усмехается, зеркаля такую же мягкую улыбку. Всё же Эд охуенно красивый. — Не без этого. В общем, я хотел извиниться за то, как мы всё просрали: мне стоило нормально с тобой поговорить. — Оба были ебланами, не ты один. Надо было сразу тебе рассказать. — Что именно? — Антон твой по пьяни хуйню одну пизданул, — говорит Эд, впервые отводя взгляд, утыкаясь им в темную стену. — Мы у вас на хате тогда сидели. Вы с Ирой за новой порцией бухла в магаз поперлись, а мы остались пиццу ждать. У нас с Шастом и раньше терки были по мелочи, ну я и решил узнать, хули его так не устраиваю. — Он затягивается, держит дым во рту. Медленно выдыхает. — А этот синий уже был. И ляпнул, что я на самом деле тебе на хуй не нужен и что ты давно по нему сохнешь. У Арсения всё внутри замирает — сначала от страха (но панику приходится оставить до лучших времен), потом от злости. Никогда раньше ему не хотелось со всей силы съездить Антону по ебалу, даже когда тот, еще в общаге, по пьяни заблевал его кровать. — Почему ты мне не сказал? — хрипит он непослушными губами, снова ловя взглядом взгляд. — Не видел резона, — тот пожимает плечом. — Я не поверил сначала, думал, он сам на тебя запал, вот и пиздит. Он как протрезвел, извиняться начал, типа хуйню снес и всё это неправда, и вообще мир-дружба-презики, совет да любовь. Только я потом глаза шире разул и увидел, что ни хуя он не пиздит. — Эд хмурится, кусает щеки изнутри: и без того острые скулы кажутся еще острее. — Ты ж на него так смотришь, Арс… Арсений с болью ждет унизительного «как влюбленный долбоеб» или «как даун», но тот вдруг выдает: — …как на меня никогда не смотрел. Блядь. Эд мог выбрать любую причину, начиная от «ты уделял ему слишком много внимания» и заканчивая «ты часто меня динамил», но вместо этого выбрал ебаный, сука, взгляд. Потому что за всей этой гоп-рэп штукатуркой кроется человек, который не боится важных слов и умеет чувствовать. Арсений закрывает глаза. Сглатывает. Выдыхает. Поцеловать его хочется — просто пиздец. — Прости, — говорит еле слышно, открывая глаза и внимательно смотря в бледное лицо с черной вязью татуировок: «Not guilty» над левой бровью, знак доллара с двумя слезами — под глазом, крупное «Edy» с другой стороны, ближе к виску. — Мне… правда жаль. Наверное, что-то в голосе дает понять: извинения не для галочки. Эд отлипает от стены и подходит ближе — на расстояние шага; зажимает сигарету губами. И вдруг тянет ладонь ребром. — Мне тоже. Арсений пожимает его руку, будто заключая перемирие, хоть они и не были в ссоре. Тепло такое знакомое и приятное — не хочется терять. Раньше, чем срабатывает фильтр между мозгом и языком, он спрашивает: — Мы можем быть друзьями? Эд, не отпуская руки, удерживает левой сигарету, затягивается в последний раз, а потом тушит окурок прямо о стену — благо краска там черная. — Друзьями, говоришь? — выдыхает вместе с дымом. И, когда Арсений, не чувствуя собственного тела, вяло блеет «да», Эд резко дергает его на себя, а другой рукой обхватывает затылок. И целует. Он целует как раньше, как всегда — с напором, с жаром и жадностью, — без границ, без тормозов. Арсений сдается моментально. Послушно открывает рот, впуская его язык; зарывается пальцами в короткие волосы, тянет к себе, хотя ближе уже невозможно — разве что сплавиться, врасти друг в друга костями и самой сутью. Они целуются — влажно, с пошлыми звуками, потому что иначе не выходит, не получается — дорвались. Сердце в груди бьется так бешено, дышать совсем нечем. Кружится голова. У Арсения под закрытыми глазами сплошь рябые точки. Властная рука на затылке давит-давит-давит, лишая остатков контроля, и в штанах совсем тесно. Эд опускается губами ниже: целует в подбородок и шею, мягко кусает ключицу, которая выглядывает из-под футболки, а потом широко лижет горло — проходит языком по кадыку. Арсений жалобно скулит, впиваясь пальцами в его плечи. Господи, как же давно он не трахался. — Всё хуйня, дядь, — хрипло бормочет Эд в самые губы, пока его руки ложатся на талию и крепко сжимают, давя на выступ ребер. — Не выйдет у нас дружбы, извиняй. Они продолжают дышать одним воздухом на двоих — часто, шумно, с надрывом. — Я… так и понял. Наверное, надо остановиться. Надо сделать шаг назад — в прямом и переносном, — и свалить как можно дальше, сверкая пятками, потому что Эд прав: сейчас дружбы у них точно не получится. Еще пара секунд — и Арсений позорно начнет умолять о сексе. — Прости, — сипит он еле слышно, пытаясь отстраниться, но чужие руки не хотят отпускать. Эд обводит внимательным взглядом его лицо. — Я… Слова не идут. Их просто нет. Он хрипит загнанно, будто кросс пробежал, и смотрит на зацелованные губы. — Блядь, — бормочут эти самые губы. — Ебаный ты блядь пиздец, Арсений. Эд привычно тянет его имя, только не «е», а «р» — немного грубо, почти рычаще. Запрещенный прием, от которого ноги дрожат, и он прекрасно об этом знает. — Сука, — бросает Эд, подаваясь вперед. Целует и говорит: — На хуй ты сюда вообще пришел? — Целует. Говорит: — Гондон, блядь. — И опять целует, снова и снова, выдыхает на кончике языка: — Хочу тебя, Арс, просто пиздец, башню сносит… В голове Арсения тоже сплошные маты. А еще там Антон, который «ты ему не нужен, он по мне сохнет». Там Антон — «я сегодня с Ирой, мы давно не виделись». Там Сережа — «всюду за ним таскаешься», «сколько он свиданок испортил?», «путаница затянулась». А еще там Эд. Который, кажется, до сих пор что-то чувствует. Или может почувствовать. У Арсения в башке один сплошной пиздец, ему постоянно больно. И он не хочет, чтобы больно было кому-то еще. — Стой-стой-стой, — бормочет непослушными губами, слегка отклоняясь. Ищет взглядом взгляд. — Это… плохая идея, мы оба потом пожалеем. Эд щурится несколько секунд, кривит уголок губ. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, но в этот момент скрипит дверь и на пороге появляется Говнорифмач. — Съеби, — кидает Эд, ловя его отражение в зеркале. — Бля, да харэ обжиматься. Вы тут, вообще-то, не одни. Арсений пытается отойти, но руки на талии держат крепко: «не рыпайся». Говнорифмач замечает и хмыкает: — Серьезно? Вы… — Съеби, сказал! — рявкает Эд, обернувшись, глядя парню в глаза. От его голоса по коже проносится табун мурашек. — Тебе еще раз повторить? Вали отсюда. И дверь за собой закрой. Тот бормочет под нос что-то очень похожее на «вот ведь уебок», однако больше не спорит и оставляет их наедине. Эд утыкается лбом в плечо Арсения. Пальцы сами опускаются на ёжик черных волос. — Мне, наверное, лучше уйти. — Арс, хуйню не неси, ладно? — он смотрит со смесью усталости и тепла. — Я не тупой. — Что? — То, — Эд шепчет прямо в губы. Мягко целует, обжигает своим дыханием. — Один раз. — Я не понимаю, — шелестит Арсений, плавясь от касаний, будто их никто не прерывал. — Собери мозги в кучу. Говорю, поебались и разбежались, никто никому не должен, — продолжает Эд тихо. Слова вроде грубые, а поцелуи нежные. С ним всегда так: ходячая страна контрастов. — Ты уверен, что… — Уверен. А теперь заткнись и иди ко мне. От его «иди ко мне» сердце в груди отчаянно екает, и Арсений, гладя чужие плечи, выдыхает: — Я уже здесь. Он не спрашивает, есть ли у Эда кто-нибудь. Он больше не думает об Антоне. Он хочет касаться и чувствовать себя нужным. У Арсения недотрах размером с Юпитер — и примерно такое же доверие к человеку напротив. Они целуются горячо и тягуче: первый запал прошел, но под кожей всё равно бегают разряды электричества. Эд подталкивает Арсения ближе к столику, заставляет сесть. Он устраивается меж разведенных ног и вдруг смотрит так внимательно, что к щекам приливает кровь. — Ты чего? — тихо спрашивает Арсений, сжимая коленями его бедра. Эд обрамляет лицо ладонями, гладит щеку большим пальцем. — Ты такой красивый, просто пиздец. И целует. И никак от его нежности — щедрой, открытой — не спастись, а у Арсения сердце выпрыгивает, потому что сейчас он ощущает себя бесконечно нужным. Хочет сказать: «С тобой нереально хорошо». Сказать: «Я скучал по твоим рукам». «Губам». «Языку». Но Арсений молчит, потому что знает: простое наваждение — они всегда совпадали и плавились. Этого не было достаточно в прошлый раз, не будет достаточно и теперь. Лучше не думать. Выбросить всё из головы к чертовой матери и наконец-то… почувствовать. Он отвечает на поцелуи и сжимает пальцами горячие плечи. Эд принимается за его шею: покусывает, тянет кожу губами. Надо попросить не оставлять следы, иначе… Что? Антон увидит? А не пошел бы на хуй этот Антон. В кои-то веки Арсений выбирает себя, и ему плевать на чужую реакцию, плевать на килограмм грима, который придется нанести перед спектаклем, плевать на незакрытую дверь (потому что у нее, блядь, нет никакой задвижки). Только Эд и его дыхание, напор, жадность — опять вместе, огнем друг другу под кожей. Арсений тянет его к себе — касайся меня, жмись еще сильнее, будь ближе, — напряжение в паху острое и болезненное. Эд, продолжая терзать шею, шарит руками под футболкой, задирает полы, а потом и вовсе ее снимает. Внутри всё горит, но грудь по-прежнему белая, испещренная точками родинок. Он обводит их языком, будто может слизать, как шоколадные крошки на пломбире. Арсений подается вперед: цепляет чужую майку на пояснице, настойчиво тянет вверх; Эд позволяет себя раздеть. Одежда падает на пол, но сейчас так похуй. Даже если кто-то войдет, Арсений скорее станет поклонником публичного секса, чем позволит их прервать. — Бля, — выдыхает Эд, возвращаясь к его губам, — какой пиздец. Лучше и не скажешь, однако Арсений всё равно шепчет ему в рот: — Быстрее. — Повтори это, — бормочет тот между поцелуями — мокрыми и совершенно бесстыдными, — когда я буду в тебе. Арсений на секунду замирает, даже дышать перестает. — Я не… — начинает он неловко, и Эд отвлекается, чтобы посмотреть в глаза. — У меня еще ни разу не было. «И не будет», — намекает он всем своим видом. Не наспех, не без подготовки, не в рассаднике стафилококков и гонореи. Эд выгибает бровь, и тату поднимается вслед за ней. — Че, хранишь вишенку для Антона? — Просто… не срослось, — хрипит Арсений, заглушая чувство стыда: слова попали прямо в точку. Иначе какого хера он до сих пор, блядь, не потрахался? Но сейчас нет времени и желания думать об этом. Арсений добавляет, стараясь вернуть нужный настрой: — Я последний раз сексом с тобой занимался. Вторая бровь поднимается еще выше первой. — Ебать, дядь, — Эд смеется, красиво обнажая зубы. — Как ты до сих пор не лопнул на хуй? Говорит по-доброму, но Арсений всё равно чувствует укол обиды и отводит взгляд. Хмурится. А потом дергает голым плечом. — Не у всех тут армия фанатов, которая ждет после концерта, знаешь ли. — Ой, дура-ак… Если бы ты захотел, у тебя б фанатов было в разы больше, Арс. И не пизди, что не знаешь. Он чмокает в уголок губ — почти невинно, по-детски, — и эта мягкость сглаживает любую обиду. Арсений никогда не мог на него долго злиться. Как минимум потому, что Эд никогда не хотел причинить боль. — Ща всё устроим, погоди. — Тот уходит к своему рюкзаку: спешно роется в карманах, матерясь под нос «бля, да где эта хуйня», а потом победно хмыкает: — Нашел. В руках у Эда тюбик со смазкой. Похоже, слова о фанатах, которые хотят трахнуться с кумиром, на деле не были шуткой. Арсений сглатывает, повторяя себе, что это его не касается, что нужно радоваться наличию смазки, а не плевку в ладонь, — но всё равно не может держать язык за зубами: — У тебя кто-то есть? — спрашивает, а ответ знать не хочет. И думать о причинах своего интереса не хочет тоже: слишком глубокий колодец эгоизма. Эд смотрит на него как на дебила. Подходит ближе, замирает меж разведенных ног и, положив тюбик на столик, берет лицо Арсения в свои ладони. Смотрит пронзительно, гладит щеки большими пальцами и выдыхает: — Еблан. Справедливо. Они касаются друг друга носами, и от контрастов нежность-страсть-смехуечки Арсения ведет куда сильнее, чем от виски. Да и выпил всего ничего: на алкоголь не спихнуть, но он и не хочет. А вот Эда — хочет. Судя по оттопыренной ширинке, у них это взаимно. — Повернись, — просит тот, сделав шаг назад. Арсений немного теряется, но не спорит. Встает на ноги, поворачивается лицом к зеркалу, видит их общее отражение: взъерошенные волосы, бледные лица, свой голый торс и плечо Эда позади. Взгляды пересекаются. — Так и стой. Губы мягко проводят по изгибу шеи. Арсений будто смотрит порно с самим собой в главной роли. Эд не смущается от слова «совсем», в его картотеке эмоций стыд — весьма редкий гость. Руки с черной вязью татуировок ложатся на живот, скользят вниз к пуговице и ширинке. Арсений не успевает моргнуть, а джинсы вместе с бельем уже ползут по бедрам, минуют колени и остаются на лодыжках. Эд, присевший, чтобы стянуть штаны, мягко кусает его за ягодицу. — Блядь, — выдыхает Арсений, упираясь ладонями в столик. Эд выпрямляется, целует куда-то в затылок и прижимается пахом — джинсы натирают нежную кожу. — Такая задница пропадает, — смеется он хрипло, и от его голоса шея покрывается мурашками. Арсений тянется, чтобы себе подрочить, но Эд не дает: — Я сам. — Он берет тюбик, щелкает крышкой, выдавливает смазку на ладонь. А потом, не церемонясь, опускает руку на член. Арсений выдыхает сквозь зубы, почти стонет от облегчения. Кажется, пара движений — и он позорно кончит, потому что секса не было уже… лучше не считать. Эд ласкает его пальцами: давит на уретру, проворачивает под головкой. И продолжает обжигать взглядом глаза в глаза: плевать, что будет дальше сейчас ты здесь, со мной смотри на меня И Арсений смотрит. И ему так хорошо, что даже плохо. Ноги мелко дрожат, гонясь за облегчением, но Эд сжимает бедро второй рукой, не позволяя толкаться. — Я не… — губы еле слушаются, голос совсем сиплый. — Долго не продержусь. Тот резко притирается пахом и широко лижет в шею. У Арсения уходят все силы, чтоб не кончить. — Блядь, Эд… Ну же… — шепчет он сбивчиво: то ли укор, то ли просьба. — Понял. Обе руки исчезают. Позади раздается вжиканье молнии, в зеркале мелькают локти Эда: тот наклоняется, чтобы снять с себя одежду. А потом он — голый — прижимается вплотную: носом к затылку, грудью к спине. Его член упирается в ягодицы, и Эд, слегка их оттянув, плавно толкается. Арсений теряется между паникой и наслаждением. Замирает. Тот, видимо, почувствовав, как напряглись мышцы во всем теле сразу, мягко целует в плечо. — Доверься мне. И Арсений вспоминает, что уже давно это сделал. Эд добавляет смазки на свой член и снова трется им меж ягодиц, впиваясь пальцами в белокожее бедро. Другую руку он возвращает на член Арсения — ощущений становится так много, что мозг вот-вот закоротит. — Сука, А-арс, — он стонет, наращивая темп и спереди, и сзади, проезжаясь членом вверх и вниз, цепляя головкой вход, но не пытаясь проникнуть. Пальцы на ногах поджимаются от удовольствия, на шее вздувается вена, потные ладони скользят по столу. В отражении зеркала два голых тела творят полную вакханалию, хотя в любой момент дверь может открыться и явить миру их ни хуя не дружеские посиделки. Арсений еле дышит, чувствуя: разрядка близка. А еще чувствуя, как чужой член то и дело упирается в кольцо сжатых мышц, и ему — резко и нестерпимо — хочется ощутить его внутри. — Давай, — он скулит, пытаясь насадиться на головку. — Блядь, сделай это, ну! Эд утыкается лбом в основание его шеи и стонет — не от кайфа, отчаянно. Сильнее сжимает бедро, притирается еще ближе. Совсем немного — и проникнет, заполнит собой, прогонит эту ебаную скребущую пустоту, эту орущую потребность быть-принадлежать-чувствовать. Арсений сжимает зубы, подставляясь, желая его принять, но напор сразу исчезает. Чужие губы шепчут в плечо: — Порву же, еблан. — Похуй, — он почти рычит, выгибаясь, снова гонясь за этим ощущением, за острой гранью между удовольствием и болью. — Нет. Арсений чихать хотел на все эти «нет»: у него кости плавятся и в груди всё горит, ему просто нужно — нужно, блядь, — разделить себя с кем-то, а потом стать единым, — но Эд вдруг убирает руку с бедра: перекладывает ее на горло. И давит. Арсений распахивает глаза, не помня, когда успел их закрыть. Ловит в отражении чужой взгляд — прищуренный, острый. — Не твори хуйню, — хрипит Эд, продолжая давить: не слишком сильно, так, как им обоим всегда нравилось. — Понял? Губы пересохли. Арсений облизывает их, моргает в знак согласия. Эд ослабляет хватку, но руку оставляет на горле и снова двигается — ладонью по члену Арсения, пахом — вдоль его ягодиц. Давление на шее греет кровь, поджигает все оставшиеся фитили, даже те, о которых никто не знал. Они упиваются друг другом, матерятся и стонут в унисон, а в комнате раздаются пошлые, влажные шлепки, остро пахнет сексом и почти нечем дышать. Арсений кончает первым — удовольствие приходит острой дрожью, горячим спазмом, от которого надо изгибаться ломаной дугой. Сперма пачкает руку Эда и покрывает брызгами зеркало. Пальцы, сжимающие горло, исчезают, и Арсений, лишившись опоры, едва держится на ногах. Эд, бормоча под нос «бля», «пиздец» и «А-арс, су-ука», толкается в свой кулак; другой рукой он гладит выгнутую спину, а потом вцепляется пальцами в бедро и кончает, низко простонав. Его сперма горячими струями падает на поясницу. Они шумно дышат несколько секунд или целую вечность — не разобрать, затем Эд подбирает с пола чью-то футболку (сегодня они оба в черном) и вытирает свои следы с кожи Арсения. Тот благодарно мычит, выпрямляясь на деревянных ногах, натягивая трусы и джинсы. Пальцы не слушаются: пуговица упрямо не лезет в петлю, черт бы ее побрал. Эд, успевший надеть штаны, говорит: — Бля, это, походу, твоя футболка была. Сорри. — Похуй, — хрипит Арсений. Смотрит на себя в зеркало: весь взъерошенный, потный, а на шее внизу красуется засос. Эд тоже расхристанный и какой-то потерянный, сверкает голым торсом, хотя его майка не испачкана в сперме — разве что провонялась сотней ног и куревом: чистота пола оставляет желать лучшего. Дверь резко открывается (господи, свежий воздух, как ты прекрасен), и Олег, окинув их внимательным взглядом, морщится, а потом прямо из коридора бросает какую-то тряпку. — Приберите за собой, мудаки. — И уходит, продолжая бухтеть под нос. Арсений, машинально поймав летевший в него снаряд, фыркает: чего эта гримерка не видала… Не они первые, не они последние. Эд ныряет в свою майку и закидывает смазку в рюкзак. Арсений проводит по зеркалу, стирая сперму, затем бросает тряпку на столик: хуй он к ней еще раз прикоснется. Футболка липкая, совсем скоро пойдет обличительно-белыми пятнами. Арсений кривится, желая как можно быстрее оказаться дома и принять горячий душ. Хорошо, что в гардеробной остался свитер, в который можно переодеться. Добежать бы еще. — Ну, теперь ты точно конч, — заявляет Эд, глядя на подсыхающую ткань. Они смотрят друг на друга несколько секунд, не выдерживают и смеются, даже дышать становится как-то легче. Но прощание уже маячит на горизонте: черт его знает, как себя вести. Пока Арсений мнется, бегая взглядом по комнате, Эд подходит вплотную и обрамляет ладонями его лицо. — Загнался уже? — спрашивает он еле слышно. — Да. — Пизда. Парадоксально, но это помогает. Арсений улыбается, а Эд смотрит пронзительно-нежно, гладит пальцами по щекам. Кто-то из них тянется первым, кто — неважно, но губы находят губы, и они целуются — мягко, с таким трепетом, будто не нужно прекращать, будто это не последний раз, а первый. Однако иллюзия не может длиться долго. Эд упирается лбом в его лоб и выдыхает: — Арс… Не приходи сюда больше, — голос теплый вопреки словам, чувства светлые — вопреки всему. Арсений не отвечает: просто тянется за еще одним — теперь уже точно последним — поцелуем. Эд встречает его на полпути.