Переплетено

Клуб остается позади, равно как и приятная ломота в теле и тишина в мыслях. С каждым шагом Эд всё дальше, а память о близости тускнеет, заменяется черным маслянистым пятном. На улице Арсения накрывает минут через пятнадцать: резко, словно реальность дала по затылку своей тяжелой рукой. Антон всё знал. Три слова похожи на приговор, нет смысла сочинять длинную речь: боль наносит удар точно в цель и пробивает грудь, никаких промахов. Самое ужасное — он не только знал, но и… пользовался? Манипулировал. Удерживал. Понимал каждый свой гребаный жест и все последствия, прикидывался валенком, а на деле… Что? А на деле, блядь, что? Арсений замирает посреди тротуара. Какой-то мужик за спиной кроет его хуями и по классике поминает мать, обходит, нарочно задев плечом. Хочется крикнуть «не до тебя сейчас, идиот, у меня жизнь рушится!», но он не настолько драма квин. Или настолько, но не сегодня. Если Антон знал, то… зачем это всё? Он мог взять намного больше, стоило поманить пальцем. Или избежать двусмысленности, зависнуть на уровне дружбы, снова и снова говоря, какие парни вокруг пидорасы (не геи, а именно пидорасы). Если бы Антон был коварным манипулятором, то еще пару недель назад вполне мог настолько запудрить Арсению мозги, что он согласился бы на роль любовника, охотно подставляя уши под лапшу «нужно время, чтобы с Ирой разобраться, пожалуйста, потерпи немного». И у них был бы секс и вообще всё что угодно. Арсений признает глубину собственного падения, даром что Сереже возмущался «мы-ы? любовники? да как ты смеешь!» и всё в таком ключе. А на деле? Согласился бы как миленький. Наверное. Потому что Антон запутался, Антона можно понять. С губ срывается горький смешок. Холодный ветер лезет под полы пальто; пальцы, сжимающие целлофановый пакет, щедро выданный Эдом, чтобы было куда запихнуть грязную футболку, немеют. Люди вокруг продолжают торопиться домой. Арсений вздыхает и возвращается в поток пешеходов. Антон мог получить всё, но в итоге они даже не целовались. Не заинтересован? Учитывая все моменты («мОмЕнТы»), которые были между ними, не похоже. Боится? Ага, и при этом не боится заявлять агрессивному чуваку «твой парень давно по мне сохнет»? Звучит бредово. У каждого поступка есть своя выгода, очевидная или тайная, в этом Арсений уверен. Если допустить, что Антон всё это время им манипулировал, то почему они до сих пор не трахались? А если он натурал и просто хотел удержать рядом, то к чему были все эти «мОмЕнТы»? Раньше получалось и без них. Если он запутался, то полгода — или сколько там — слишком долгий срок, чтобы терпеть постоянную неопределенность (как минимум внутреннюю). Перебор с «если». Способен ли Антон играть с чужими чувствами? Как американские детишки играют с пиньятой, безжалостно дубася ее битами в ожидании конфет. У Арсения внутри не конфеты, а скованные болью ребра, сердце на ладан дышит — он от горя совсем состарился. Что там насчет драмы квин?.. Мысли меняются слишком быстро, в голове полный сумбур. Верить, что Антон — тот самый, который «возьми мою куртку, замерзнешь», который «вот тебе сэндвич и кофе, раз обед пропустил», который «я… не хотел, чтобы Ира ехала», «я так запутался, Арс, просто пиздец», — оказался хитрожопым уродом, не хочется. И не можется, если честно. Вот просто. Не можется. Потому что они знают друг друга шесть чертовых лет. Антон нередко делал больно, но намеренно? Никогда. Наверное. Это Арсений кинул на него миллион надежд «пожалуйста, окажись геем» и сам же потом страдал (и страдает). Впрочем, Антон далеко не белый и пушистый: он по-детски эгоистичен, боится потерять их дружбу, игнорирует границы. Но эгоизм эгоизму рознь, и всерьез думать о том, что Антон был умелым кукловодом, эдаким Карабасом-Барабасом, не получается. Откуда бы в нем взялась эта гниль? И почему ее не было видно раньше? Они рядом почти всё время, Сережа прав. И, отстраняясь от ситуации, Антон — один из самых добрых и наивных людей, которые Арсению встречались. Пусть и голова у него бедовая, а в жопе играет детство, но он не тянет на злодея. Даже на антигероя не тянет. А может, это всё наебка психики. Между знанием «он не мог этого сделать» и желанием «он не мог этого сделать» большая разница: не исключено, что Арсений просто хочет оправдать человека, которого… ну, любит. Любит, куда деваться. Такие чувства не рушатся по щелчку. Ему становится невыносимо жаль самого себя. А еще жаль Антона: если у всей этой херни есть нормальная причина, то сомнения кажутся предательством. Он почти видит, как светлые брови взлетают на лоб, ближе к кудрявой челке, как опускается уголок рта: «Ты и вправду думал, что я такой?..» С другой стороны, если всё было так, как сказал Эд, то Антон заслуживает получить по морде, и за мелькнувшую жалость почти стыдно. У Арсения разгон от «не влюбляйся, милая, не люби, пожалуйста» до «мне интересен в чужой голове только сломанный мною нос» за секунду, и вдвое быстрее откат — «а я простила, я простила его опять-опять-опять». Это не ок. Это очко. …Впрочем, если они с Антоном разругаются в пух и прах, он хотя бы перестанет говорить и думать мемами. Или нет. Арсений протяжно выдыхает. Изо рта идет белый пар: на улице охуеть как холодно, он не чувствует рук, да и остального тела не чувствует тоже, лишь понимает, что под пальто весь продрог. Давно пора влезть в зимнюю куртку, но он с упрямством барана продолжает щеголять в легкой одежде, потому что… Почему, блядь? Ждет, когда Антон закатит глаза и попросит одеться по погоде? Будто Арсений без его заботы сам себе не нужен. Это… унизительно. Опять возвращается злость. На себя, на Антона, на весь мир. Хочется, чтобы всё было по-людски, без лишнего мозгоебства и драм, высосанных из пальца. И казалось бы, рецепт простой: говорить словами через рот, — однако это ни хуя не работает. Не сами разговоры, а попытки найти на них силы. Только драма выходит какая-то блеклая. Арсений всегда думал, что его трагедии будут яркими, громкими, прошибающими всех на слезу. Вроде сюрприза на день рождения, когда он мчится к любимому в соседний город, заходит в квартиру и застает его с другой. И они непременно трахаются на шелковых простынях, которые когда-то купил Арсений. У него картинно выпадает из рук подарок (там обязательно что-то хрупкое, стеклянное — сразу осколками под ноги), но он держит лицо. Спокойно перешагивает через руины счастливой жизни, подходит к комоду, говоря с легкой улыбкой: «О, не беспокойтесь, я ненадолго». Оставляет дубликат ключей, а обручальное кольцо (гейский брак в России? ладно, похуй) драматично снимает с пальца и выкидывает в мусорное ведро на глазах будущего бывшего мужа (откуда в спальне мусорное ведро?..). А любовницей оказывается лучшая подруга, которая всё это время втайне завидовала их браку. В общем, трагедия шекспировских размахов, не меньше. В реальности ничего такого не случилось, даже отношения, блядь, не случились, и он чувствует себя… странно. Будто выстрела не было, а рана есть: пальцы к груди приложи — они липкие от крови, боль мешает дышать. Это злит. Это распаляет. Сомнения, что имеешь право чувствовать себя вот так — абсолютным образом хуево — без достойных, одобренных кем-то (кем?) причин. В Африке, вон, дети голодают, а они с Антоном даже ни разу не целовались и ничего друг другу не обещали. Они не братья, не супруги, над ними не висят два кредита и три ребенка — можно решить весь (неслучившийся) конфликт спокойно и без лишних эмоций. Но… не получается. И не то чтобы Арсению плевать на детей в Африке, но конкретно сейчас — да, плевать. С хера ли оттого, что кому-то плохо, ему станет лучше? Что за логика, блядь, извращенная? И вроде уговаривает сам себя, крутит в мыслях короткое «не обесценивай», а всё равно внутри океан ярости: хуйня-хуйня-хуйня, не ной, соберись, ничего серьезного, не о чем так страдать, да и незачем, незачем!.. А толку? Толку, если оно всё равно страдается? И опять рефреном. Одно и то же, с нарастающим напряжением, от шепота к орущим децибелам. И ему хочется ухватиться за эту злость, за обиду — направить ее на единственную причину, которая кажется подходящей, весомой. Найти выход буре, что притворяется бризом, а на деле поднимает коров и сносит дома. Вот тебе, блядь, новости, Элли: мы уже давно не в Канзасе. И Арсений позволяет всем чувствам сосредоточиться на словах Эда. На поступке Антона. И плевать, что еще десять минут назад убеждал себя, что друг (ха) не мог так поступить, а если и мог — то по дурости, без коварных планов сроком в полгода (или больше?..). Ему необходимо всю агрессию направить на что-то конкретное, ощутимое, опасное, пока эта энергия не разъебала изнутри. Гребаный Уроборос. Эмоциональные качели не несут ничего хорошего. А вот его очень даже несет — как пизду по кочкам, — и тормозить нет никаких сил. И желания. В квартиру Арсений не входит — влетает, громко хлопнув дверью. Антон, судя по брошенным у стены кроссовкам, уже дома. Нельзя сразу убрать обувь на место? Это что, настолько, блядь, трудно? Злость растет по экспоненте. Он раздевается и уходит в ванную. Мелькает страх спалить испачканную спермой футболку, и Арсений злится уже на себя: какая, к черту, разница? Не у него одного было свидание, и они ничего друг другу не обещали. Антон так и вовсе — по классике рифмы — гондон, если верить словам Эда. Если верить. До сих пор это ебучее «если», потому что глубоко внутри живет надежда. И умирает, согласно канонам, последней. Арсений пихает грязную футболку в корзину для белья и застывает над раковиной. Упирается в нее обеими руками, поднимает голову. Медленно выдыхает через рот, стараясь успокоиться, а потом смотрит в отражение: волосы спутались от ветра, на скулах слабый румянец, кончик носа покраснел. И глаза злые-злые, впору на лоб треугольник вешать «осторожно! высокое напряжение!». А пару часов назад такую табличку можно было к ширинке прицепить. Жизнь — удивительная штука. Он моет руки, плещет теплой водой на лицо. Ресницы слиплись стрелками, челка намокла, нос стал еще краснее, но в кои-то веки Арсению абсолютно плевать, как он выглядит. Хочется с ноги ворваться в комнату, закидать Антона вопросами (претензиями) и учинить скандал еще до ответа, а потом уйти без куртки прямо в ночь: застудиться до соплей и бронхита, потому что, блядь, больше драмы богу драмы, и пусть он с ебанцой, но какой уж есть. Разумеется, Арсений ничего из этого не делает. Он идет в спальню, чтобы переодеться, и в спину прилетает голос Антона из гостиной: — Арс? Всё в порядке? — даже так, через стену, слышно, что речь у него… странная. Нечеткая. — Да, — отзывается Арсений, роясь в шкафу. На улице дубарь, а в квартире жарко, спасибо батареям. — Но ты не поздоровался, — бурчит Антон. А ты не развился. Арсений держит в руках футболку, но хорошо бы еще и себя, иначе разговора у них не выйдет — лишь вербальное избиение. Может, не только вербальное. Он ныряет в рукава и горловину, запоздало понимая, что футболка не его. Блядство. Скрипнув зубами, меняет джинсы на домашние штаны, вздыхает, как герой перед дуэлью, и отправляется в гостиную. Антон пьян. Точнее, он выпивший — не в дрова, но и не стеклышко. Это сам по себе огромный красный флаг, но Арсений не верит, что сможет сдержаться и не покрыть его хуями. Метафорическими. Хотя… под кроватью до сих пор лежит коробка с подаренным дилдо. Окей, гугл, можно ли убить человека искусственным членом? Ха. Какая нелепая смерть. Но нездоровая любовь — жуткое клише, должно же в их истории быть что-то оригинальное. — Ну, как всё прошло? — спрашивает Арсений, садясь на диван, не скрывая яда в голосе. Всё, баста, спокойной беседы им не видать. — Ты о чем? — О вашем свидании. Антон хмурится, будто ни на каком свидании не был, но сториз Иры из ресторана и их сцепленные руки прозрачно намекают, что это не так. — Нормально прошло. Хотя… нет, не очень. — Он проводит ладонью по лицу и поднимает слегка мутный взгляд. — Я как раз хотел с тобой погово… — Антон замирает на полуслове и хмурится еще сильнее: — Это что, засос? Арсений несколько секунд ругает себя за невнимательность, потом понимает, что ни одна футболка такой след не скроет, а в свитере жарко, да и вообще — он не обязан прятаться, как загулявший муж, какого хера? Не получив ответа на первый вопрос, Антон не медлит со вторым: — Арс, где ты был? — Бегал. Притупленному алкоголем мозгу, видимо, невдомек, что от него ждут «странно, но футболка сухая и совсем не пахнет». Если Антон и понимает отсылку, то всё равно не улыбается, наоборот, мрачнеет как небо перед грозой. — На свидание ходил, Шаст. Как и ты. Светлые брови прыгают на лоб, одна выше другой. — С кем? Хочется сказать «а тебя ебет?», но это тот случай, когда (полу)правда выбесит сильнее издевки, так что… — С Эдом. Брови больше не наверху: они внизу, прямо над переносицей. Антон открывает рот, но Арсений его перебивает: — Нам надо поговорить. — Он вдруг вспоминает, что Антон сам хотел что-то обсудить, и тема, возможно, связана с хреновым свиданием, но сейчас всё внутри бурлит: слушать об амурных похождениях, даже если они неудачные, не хочется. — Вы… — Большой палец потирает кольцо на указательном. — Опять сошлись? Арсений выдерживает драматичную паузу, чувствуя, как даже такая маленькая, совершенно идиотская месть приносит ему удовольствие. — Нет. Но разговор всё равно связан с Эдом. Пальцы замирают. Антон поджимает под себя ногу, упирается локтем в спинку дивана, ведет рукой — мол, давай, жги, я весь внимание. Только его расслабленность фальшивая насквозь, Арсений прекрасно это видит. Или чувствует. Или думает, что чувствует — плевать, результат один. Он смотрит в зеленые глаза, игнорируя желтые крапинки, на которых раньше зависал истуканом, и спрашивает без церемоний: — Ты сказал Эду, что мне на него похуй, потому что я сохну по тебе? Еще до того, как прозвучит ответ, он понимает по расширенным зрачкам: да, именно так всё и было. Просто… пиздец. — Арс… — Да или нет? Антон сглатывает, опять крутит кольцо на указательном. Выдыхает: — Да. «И упало каменное слово на мою еще живую грудь», как завещали классики. Только, в отличие от Ахматовой, Арсений ни хуя не готов. Думать, что знаешь, и знать наверняка — совершенно разные вещи. Злость по щелчку сменяется паникой, такой же острой, саднящей изнутри. Всё это время Антон был в курсе. Арсений чувствует себя преданным. Страх растет горячим комом, руки начинают дрожать, а в голове набатом гудит одно слово: нет. Нет-нет-нет-нет-нет. Это слишком унизительно. Он не справляется. Уберите. — Ясно, — бормочет онемевшими губами, упираясь взглядом в стену за плечом Антона. Надо что-то делать, энергия клокочет, поднимается по телу — «бей или беги». Он резко встает, чуть не падая обратно: ноги совсем ватные. — Ясно. Пасмурно, блядь. Ни хуя ясного здесь нет, сплошной беспросветный пиздец. — Арс, стой, — зовет Антон, вцепившись в его запястье. На коже расцветают невидимые ожоги. — Пожалуйста, дай мне всё объяснить. Арсений качает головой, скидывает руку. — Зачем? — голос сиплый, взгляд мечется туда-сюда — он в пяти минутах от полноценной истерики. — Эд уже рассказал. Шаг в сторону кухни, еще один. Нечем дышать. Ебаные батареи, зачем так шпарить? На дворе осень. — А на мою версию тебе плевать? — спрашивает Антон, идя следом. — Ты действительно сказал ему… Зачем он вообще сюда пришел? Наверное, включить чайник. — Да. — Тогда плевать. Рычажок не клацает. Чтобы клацнул, нужно по нему попасть. — Арс. — Плевать. — В чайнике воды нет. — Антон отводит его руку, заглядывает в глаза. — Давай я налью? «Я сам», — собирается сказать Арсений, а вместо этого говорит: — Иди на хуй. Светлые брови поднимаются на лоб, губы сжимаются в тонкую линию. Давно таких посылов не было: со злостью, с открытым желанием задеть, причинить боль. Может, лет пять назад, когда притирались друг к другу, но потом? Только в шутку. Однако сейчас Арсений чувствует не вину, а облегчение, и повторяет: — Иди на хуй, Антон. Раньше надо было… — Я хотел сказать раньше. Он усмехается: — Неужели? — Да. Пизда. Арсений молча набирает воду в чайник, чтобы через пару минут был кипяток, который никому на хер не нужен — просто руки чем-то занять. Антон шумно выдыхает и садится на ближайший к двери стул. — Знаю, я повел себя как мудак. Но, пожалуйста, давай поговорим. — А смысл, Шаст? — голос не дрожит, он почти безразличен. Сейчас всё в Арсении меняется по щелчку, лишь внутри стабильный пиздец. Можно притвориться, что это просто роль. Не его жизнь, не его проблемы. — А в том, как ты громыхаешь посудой и посылаешь меня на хуй, смысл есть? Он наливает воду в кружку, бросает туда первый попавшийся пакетик с заваркой. Всё равно чай отправится в раковину, плевать. — Что ж. — Арсений садится с другой стороны стола, возле подоконника, оставляя между ними пустые стулья. Картинно пожимает плечами. — Говори. Над кружкой поднимается еле заметный пар. Антон молчит. — Ну? Давай. Я слушаю, — уголок рта дергается в злой усмешке. Тот вздыхает, на секунду прикрыв глаза, пытается взять себя в руки. И признается на выдохе, глядя в упор: — Я просто хотел сделать ему больно. «А что насчет моей боли?» — мелькает мысль, отражаясь ломаной улыбкой на губах. — Прости, — продолжает Антон. — Знаю, это меня не оправдывает. Просто… — он упирается в стену затылком, а взглядом — в кухонный фартук. — Выграновский меня всегда бесил, но в тот вечер всё вообще пошло по пизде. Я с Ирой поругался, если помнишь, она психанула и потащила тебя в магазин. А мы вдвоем остались. Пальцы бегают по столешнице — ему, видимо, хочется курить. Арсений не намерен облегчать задачу. — И он начал доебываться со своим «дядь, ты чего такой нервный, я тебе рожей не вышел или че». А я уже заведенный был… Короче, слово за слово… Я потом пытался притормозить, сказать, чтоб отвалил со своим допросом, но он заявил, мол, не хер лезть в чужие отношения, когда в своих всё хуево. И я сорвался. «Да какая, к черту, разница? — думает Арсений. — Мне плевать на вашу ссору. Лучше объясни, какого хрена ты молчал всё это время, зная о моих чувствах. Нет, стой! Не объясняй. Или… Блядь…» — Я хотел причинить ему боль, — повторяет Антон, проводя рукой по лбу, зарываясь пальцами в кудри. — Знаю, я конч. Прости. Я не имел права так пиздеть. …Что? — Что? — хрипит Арсений, и его голос напоминает бульканье. Антон кривится в смущении. — Говорю, он сунул нос в мои отношения — я отплатил тем же. Но вы не ругались, у вас всё гладко было, и мне ничего другого в голову не пришло. Я просто… поставил себя на его место: подумал, а что может выбесить, если всё хорошо? Ну и… соврал. Арс… извини меня, пожалуйста. Я пытался его спровоцировать, руки чесались, но первым ударить не смог, потому что понимал, что ты на его стороне будешь. Как пьяный еблан себя повел. Арсений смотрит на Антона в упор, и глаза у него, наверное, размером с блюдца. Так он, выходит, не знал? Или прикидывается? Для человека, который пытается скрыть свои манипуляции, Антон выглядит относительно спокойным, будто проступок и вина сильно разнятся. — Шаст, — хрипит Арсений, и даже глоток (горячего как пиздец) чая не делает голос мягче. — Ты, блядь, моему парню сказал, что я в тебя влюблен. — Сказал. — Почему… — «именно это?» виснет в воздухе. — Я ведь… я объяснил уже, Арс, — отвечает он, отводя взгляд, утопая в смущении. — Потому что это мое слабое место. Ебаная ревность, понимаешь? Если бы кто-то заявил, что мой… моя девушка запала на лучшего друга, с которым к тому же живет, я… Не знаю. У меня бы крыша сразу протекла. И я в курсе, что это ненормально, сам себе постоянно говорю, блядь, что так нельзя. И вроде… вроде даже лучше стало. — Он вдруг усмехается, но совсем невесело: — Я Иру уже не ревную. Совсем. И еще один смешок, похожий на начало истерики. Замечательный дуэт невротиков. Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались. Однако обо всём этом Арсений думает мельком, краем сознания. На первом плане — крупными буквами во весь несуществующий лист — «он не знает». Или «не знал». Что сейчас творится между ними — большой вопрос, но в тот момент Антон не был в курсе. Если, конечно, не пиздит. А если пиздит, то актер из него лучше, чем из Арсения, но о таком думать уже опасно. — Эй, — тихо зовет Антон, не дождавшись реакции. — Прости. Я повел себя как мудак. Он за эти десять минут извинился больше, чем за все шесть лет, вместе взятые. — Почему ты раньше не сказал? — Вот бы вместо чая был вискарь или, на худой конец, глинтвейн. — Я хотел, — Антон морщится, — но зассал. Потом, когда протрезвел, поговорил с Эдом. Извинился перед ним, объяснил, что я долбоеб. Думал, он сам тебе расскажет, и я пойму это в тот момент, когда от тебя прилетит хук справа. — Значит, такую чушь пиздануть смелости хватило, а мне во всём признаться — нет? — Да. Я же синий был, как баклажан. Арсений на пару секунд выпадает из реальности, а потом хмурится: ну кто, блядь, придумал называть баклажаны синенькими, когда они фиолетовые? Умом Россию не понять. Антон продолжает: — Я бы на трезвую такую херню не спорол. Да и… стыдно было перед тобой. Не только за то, что влез, — он сглатывает. — Мне в тот момент всё казалось правильным. Не вранье! — торопливо добавляет Антон, увидев, как вытянулось лицо Арсения. — А то, что Эдик твой… — Эд. — …на хуй тут не нужён. — Потому что у меня есть ты? — Потому что у тебя есть я, — тихо повторяет Антон, закрывая глаза. — Это не одно и то же, — так же тихо говорит Арсений, обводя взглядом его профиль: кудрявую челку, прямой нос с родинкой на конце, поджатые губы и щетинистый подбородок. Антон поворачивает голову, открывает глаза и смотрит на него в упор. — Да. Он съебался, а я до сих пор здесь. А-а, так вот в чем дело? Злость вспыхивает моментально, срывается ядом с языка: — Он ушел из-за тебя. Антон тоже заводится с пол-оборота: видно по его бровям, съехавшим к переносице. — Не приписывай мне эту хуйню. — У твоих ебанутых приколов есть последствия, — плюет Арсений. — Смирись с этим. — Твой бывший — ссыкло. Смирись с этим. — То есть ты реально считаешь, что проблема в Эде? Шаст, когда ты уже, блядь, повзрослеешь? Разговор свернул куда-то не туда и теперь на всех парах катится под откос. Потрясающе. А еще потрясающе похуй: они на своих качелях уже столько раз «солнышко» сделали, что впору думать о гранте на вечный двигатель. — Я поступил по-мудацки и признаю это, — заявляет Антон, — но и твой Эдик… — Эд. — Да мне поебать, Арс! — он взрывается, повышает голос. — Разуй глаза: он далеко не такой идеальный, каким ты его рисуешь. — И в чем он, по-твоему, не прав? — цедит Арсений со злостью, будто претензия адресована лично ему. — В том, что не поговорил с тобой, в том, что начал закатывать истерики, и в том, что просто взял и ушел! Бросил тебя, зассав во всём разобраться. — Конечно, блядь, он ушел! Ты сказал ему… — Какая, на хуй, разница? — перебивает Антон, поднимаясь на ноги, озираясь по сторонам — явно в поиске сигарет. Пачка лежит на подоконнике сбоку от Арсения. Черта с два они сейчас подойдут друг к другу. — Большая. Если бы ты не сунул свой нос… — Да что это за отношения такие, Арс? — он взмахивает рукой, а потом устало проводит пальцами по лицу. — Что это, блядь, за отношения, которые сразу рушатся от чужого пиздежа? Охуенное доверие. Арсений встает, потому что Антон нависает возле стола двухметровой шпалой, будто ребенка отчитывает. — Отношения, которые тебя не касаются, — рычит он сквозь зубы, делая шаг и тыча пальцем ему в грудь. — Тебя теперь тоже. Сука. Сука-сука-сука. — Смотря как посмотреть, — Арсений поправляет ворот футболки, хотя засос виден без всяких стараний. Взгляд Антона прожигает на шее дыру. — Сам ведь сказал, что вы не вместе. Начнешь встречаться с ним тупо назло, да, Арс? Чтобы доказать, что я ошибаюсь? Очень классная идея. Ноль эгоизма. — Не тебе затирать об эгоизме. Но в одном ты прав: мы не вместе. — Он хмыкает и повторяет слова Эда: — Разок поебались и разбежались. — И как? — цедит Антон, смотря сверху вниз. — Хорошо ебется? — Настолько хорошо, что я просил взять меня насухую, — говорит Арсений, будто не ссорится в хлам с человеком, которого любит всем сердцем — ненормально, одержимо, но любит. — А что, Шаст, — он делает полшага вперед, — завидно? — Еблан. — Что ты сейчас сказал. — Что слышал, — фыркает Антон. — Ты еблан. Не сдержавшись, Арсений пихает его в грудь. Тот отшатывается, но облегчения нет — злой азарт лишь нарастает. — На себя, блядь, посмотри! — рявкает Арсений, снова толкая — теперь уже в плечо. Несильно, но достаточно, чтобы Антон сделал еще один шаг, почти уперся в закрытую дверь, ведущую в коридор. — Как других ссыклом называть, так ты первый в очереди, да, Шаст? Со зрением всё нормально, бревно не мешает? Тот хмурится, не понимая — или не желая понимать — намек на «соринку в глазу», подливает масло в огонь. У Арсения в груди самое настоящее пожарище, там полыхают все леса Карелии разом. И дело не только в… Блядь, да во всём. Его приводят в ярость слова Антона, потому что Эд до сих пор был единственным светлым пятном. Без «но» и «если», просто хорошим человеком, положительным персонажем этой говенной драмы, в которой они все живут, а теперь Антон… не втоптал его в грязь, нет, но оставил темные следы. И ничем эту хуйню не вывести. Не отстирать. Сука. — Арс, погоди. Он игнорирует то, как у Антона изменился голос, как оттуда ушла вся злость: заменилась осторожностью или даже… — Я просил тебя не лезть, — шипит Арсений, пригвождая его к двери, лишая возможности сбежать: набегались на годы вперед. — Я тебя, блядь, просил. Он бьет кулаком чуть выше плеча — прямо по дереву, потому что не может загасить эту опасную, разрушающую энергию. Антон дышит через рот, но бога ради! Он выше на полбашки и шире в плечах, хватит ломать комедию. — Стой. — С чего вдруг? — Арсений скалится, чувствуя дрожь во всём теле. Чувствуя, как грудь Антона касается его груди на каждом вдохе. — Почему ты постоянно плюешь на мои границы? И почему я не могу делать так же? Расстояние на критической метке «минимум». — Куда подевалась вся твоя смелость? — шепчет Арсений, придвигаясь еще ближе, ощущая чужие выдохи на губах. Нет предвкушения — только злость. — Не смей пиздеть на Эда, когда ты сам — то еще ссыкло. Антон делает ошибку (честно говоря, любое его действие было бы ошибкой): он смотрит в глаза. Зрачки такие широкие, что вот-вот затопят радужку, как у ебаного наркомана, и Арсений перестает искать оправдания. Он целует. Подается вперед — резко, с напором сминая губы, без ласки и трепета, с желанием причинить боль, разрушить, сломать на много частей — точно так же, как его разрушали и ломали все эти месяцы. — Погоди, — сипит Антон, но он не слушает: пользуется открытым ртом, пропихивает язык. Углубляет поцелуй, похожий на наказание, а не на жест любви. Ему так поебать. Господи, как же ему, сука, фиолетово на чужие протесты, травмы, ужас — поебать на себя и Антона и весь гребаный мир. Он отрывается от губ, потому что тот не отвечает: замер истуканом и дрожит как осиновый лист. Этого, блядь, недостаточно. Этого мало. Арсений целует его в подбородок, в линию челюсти, переходит на шею — влажно, горячо, слегка покусывая кожу. Он делает всё, о чем мечтал хуеву кучу времени, и всё — не так. Разрушающе. Жестоко. Уродливо. А руки мечутся по груди, ходящей ходуном, сжимают ребра: давай, отвечай, отвечай же, ну!.. Ответа нет. — Арс, — шепчет Антон еле слышно, пока губы терзают его шею, — с-стой, не надо, я не… Арсений отстраняется, чтобы посмотреть в глаза. Скалится омерзительно — какой снаружи, такой и внутри: — Не гей? — и, увидев слабый кивок, хрипло смеется, опуская ладонь на чужой живот, а потом ниже. Под пальцами не твердый стояк, но намек на эрекцию. — Ты, блядь, гей, Антон! — почти плюет, сильнее сжимая руку. Зная, видя: слишком рано, ты вредишь ему, ты его разрушаешь, пожалуйста, пожалуйста, прекрати… Но, не в силах себя заткнуть, повторяет: — Ты гребаный гей. Смирись с этим. Чужие руки, наконец, приходят в движение и отпихивают его от себя. Арсений делает шаг назад, наблюдая, как Антон дрожащими пальцами сминает свои кудри, а потом резко открывает дверь и уносится в ванную. Вскоре раздается характерный звук. Это похоже на зачин для стенд-апа. «А у вас когда-нибудь было такое, что вы влюблялись в лучшего друга, который сидит в шкафу, и целовали его без согласия, а потом он убегал блевать? У меня было». Пиздец. Арсений проводит ладонью по лицу. Лоб мокрый от пота. Антон не настолько пьян, чтобы его тошнило из-за выпивки, так что всё весьма однозначно. И этого не исправить. Арсений не видит ни одного варианта, в котором они спустя пару лет смеются, сидя на диване: «— А помнишь, у меня был кризис ориентации и я ужасно очковал в этом признаться? — А-а-а, ты про тот раз, когда я тебя поцеловал против воли и наговорил кучу ужасных слов, а ты потом умчался блевать? Вот это, конечно, был угар». Охуеть. Просто охуеть. Что он натворил? Что они оба натворили, блядь? Арсений грузно оседает на ближайший стул — на тот самый, где до него сидел Антон. Всё должно было быть по-другому. Они пошли бы в гей-клуб, напились сладких коктейлей с дурацкими зонтиками и танцевали под «Зверей» и Лазарева. А потом — на какой-нибудь эпичной песне, в момент, когда куплет переходит в припев и музыка взрывается гитарами, — Антон притянул бы Арсения к себе. И поцеловал. Сам. Потому что был бы готов. Мечтать, конечно, не вредно, но в идеальном будущем всё могло сложиться именно так. Однако жизнь вносит коррективы. Или дело не в жизни, а в том, что Арсений моральный урод. Он грезил о первом поцелуе столько, блядь, времени. Представлял этот момент сотни раз. Чтобы в итоге бездарно всё просрать, очернить своей жестокостью и жаждой причинить боль. Потому что если долго терпеть, а потом разораться как ебанутый, это будто тебя оправдывает: «я же столько молчал, я же…». Нет. Ни хуя оно не работает. Антон делал больно не специально, а Арсений — вполне намеренно, задавшись целью и не сворачивая с пути, как гребаный терминатор. И время не вернуть вспять. Сколько ни извиняйся, эта хуйня навсегда останется с ними. Арсений хватает губами воздух, мимоходом замечая, что в ванной шумит вода. Судя по звукам, работает кран, но больше ничего не происходит — вода льется и льется, без характерных пауз, когда надо вымыть руки. Словно Антон просто включил ее, чтобы заглушить всё остальное. Пальцы не дрожат. Арсений жалеет, что его разъебало недостаточно сильно. Он должен блевать с Антоном на пару или разрыдаться, наконец, в истерике: столько напряжения внутри — нет сил терпеть. Однако ничего не происходит. Рука на автомате лезет в карман, ищет телефон. Арсений не успевает сообразить, а в динамике уже раздаются гудки. — Алло? — это Сережа. — Ты… — голос сиплый, приходится сглотнуть. — Ты занят? — Что случилось? — Я мудак, — выдыхает Арсений, скукоживаясь на стуле. — И Антон тоже мудак. Небольшая пауза, затем короткое: — Приезжай. Отключаются, не прощаясь. Арсений вызывает такси (водитель рядом, в соседнем дворе), крадется мимо ванной, стараясь не шуметь, чтобы не столкнуться лицом к лицу с результатом своих тупых ошибок, и ныряет в кроссовки. Он уходит из квартиры, забыв про пальто.