***
Он заходит как вор: тихо, придерживая ручку двери, замирая на малейшем шорохе. На часах почти шесть утра. Арсений пялился в чужой потолок, ожидая рассвета, но терпение кончилось раньше. И в любом случае надо было попасть в квартиру: переодеться, взять распечатку со сценарием, зарядить телефон. Захватить пальто, в конце концов. Извиниться перед Антоном. Пожалуй, список причин стоило начать именно с этого. Он оставил сообщение в телеге, чтобы Сережа не потерял его, когда проснется, и, нашарив в шкафу свой старый кардиган, свалил домой. Уже в такси пообещал себе: они поговорят. Обязательно поговорят. Переезжать — не выход. Правда, если всё пойдет по пизде… Об этом думать не хотелось. И вот теперь, крадясь мышью по коридору, Арсений с опаской заглядывает в гостиную, но там пусто. В спальне тоже. Паника срывает сердце в галоп, и он, вздрогнув от сквозняка на полу, проходит в кухню. Антон курит, сидя на стуле возле подоконника, где вчера сидел сам Арсений. Окно открыто на форточку, и, судя по всему, довольно давно: в комнате настоящий морозильник. Антону будто невдомек: он упирается спиной и затылком в стену, поджав одну ногу к груди, и пялится в никуда. На нем всё та же футболка, даже толстовку не надел. Арсений закрывает окно, стараясь не дышать, оказавшись рядом. Делает шаг в сторону, избегая лишней близости. Комната холодная и пропахшая табаком, но на это сейчас плевать. Антон бледный как смерть, а глаза красные и уставшие — совсем не спал. — Привет, — тихо говорит Арсений, опершись бедром на кухонную тумбу. — Поговорим? Тот смотрит в ответ спокойно, почти безразлично, и кивает. — Я… — всё, слова не идут. А ведь подготавливал речь, консервировал мысли, выстраивал логическую цепочку, и, хоть та вертелась вокруг «я мудак, ты мудак, вместе мы стая», с ней было как-то легче. Но легкости Арсений не заслужил. — Прости. Получается хрипло, почти надрывно. Дышать становится тяжело, будто на плечи упала плита — минимум гранитный обелиск. — Антон, я… прости, пожалуйста, — повторяет Арсений, с силой проводя ладонью по лицу. — Я повел себя как настоящий подлец. Светлые брови выгибаются: подъебка в сторону «подлеца». Он бы и мерзавцем себя назвал, и негодяем, и злодеем, если бы был толк. — Я не имел никакого права… — Стой, — перебивает Антон. Голос у него хриплый, будто курил всю ночь напролет. Возможно, так и есть. Он прочищает горло, тушит сигарету и оставляет локоть на согнутом колене. — Мы оба хороши. Арсений выдыхает, запрещая себе надеяться на нормальный, взрослый разговор. Запрещая — и всё равно надеясь. Антон продолжает: — Я заистерил как девчонка, — кривится от собственных слов; стыд красит кончики ушей в алый. — Блевать убежал, пиздец вообще. Извини. Блядь, нет, это всё ползет в какую-то очень неправильную сторону. — В твоей реакции не было ничего плохого, — осторожно говорит Арсений, заставляя себя посмотреть в зеленые глаза. Сейчас цвет кажется каким-то пожухшим, почти коричневым. — Это была моя вина. — Я сам тебя спровоцировал. — Нет, — он возражает, но тушуется, увидев скепсис на чужом лице. — То есть да, отчасти, но это меня никак не оправдывает. Я не имел права… — сглатывает и называет вещи своими именами: — Не имел права целовать тебя против твоей воли. Сейчас бы услышать «а я и не против», но они живут не в ромкоме — скорее, в сказках братьев Гримм. — Как бы там ни было, — Антон хмурится и вяло машет ладонью. — Мы оба поступили как мудаки, и оба извинились. — Это значит… — …что можно просто забить на проеб. Закрыть тему. Эвона как. — И ты больше ни о чем не хочешь поговорить? — спрашивает Арсений с намеком, но Антон лишь бледно фыркает: — Чего я точно не хочу, так это похерить нашу дружбу. Давай просто… Давай не будем обсасывать это, ладно? Не похоже на его привычное «я пока не готов» — скорее на «я хочу притвориться, что вчерашнего дня не было, и последних месяцев тоже». Он издевается над своей реакцией, считает ее слабостью и не принимает извинения всерьез. Сбегает, а лучше бы дал в морду. Потому что Арсений устал от догонялок и не знает, как исправить то, что случилось. Из последних сил, откуда-то из костей, самой своей сути, он пробует еще раз: — Антон, — блядь, как это тяжело. — Если у тебя… Я имею в виду, если у тебя кризис ориентации… — Арс, — тот снова перебивает. Жмурится, а потом открывает глаза и просит еле слышно: — Не надо. — И еще тише, почти шепотом: — Я не гей. Не имеет значения, что Арсений собирался сказать. Ему этот взгляд очень хорошо знаком: сам смотрел на Сережу, без слов умоляя «пожалуйста, я всё знаю, но оставь мне этот момент, не лезь, не мешай, я не выдержу». И пусть ситуации разные, а лица, он готов поспорить, один в один. Похоже, этот вероломный поцелуй не только первый, но и последний. Какой… хуевый осадок. Будто издеваясь, мозг подкидывает слова из песни: «Целуй меня, пока лучи не целятся в нас, пока еще мы что-то чувствуем, пока мы еще здесь». И хочется посмотреть таким же жалобным взглядом, выпросить как нищенка — хотя бы разок, пожалуйста, я не готов заклеймить в памяти это насилие, — но даже в мыслях просьба кажется непростительной. Арсений сглатывает. Дрожащими пальцами — в край тумбы, мутным взглядом — куда-то в пол. — Мы не будем говорить об этом именно сейчас или… — Вообще. Ответ не грубый, но резкий — пробивает хлыстом снова и снова, ложась очередной дырой. На нем живого места не осталось: не грудь — мешанина из ран. Сил хватает на короткий кивок и хриплое: — Я понял. Всё расплывается, воздуха совсем мало, но стопы приморозились намертво: не сдвинешься, не убежишь. Арсений надеется, что губы не дрожат. Он ведь актер. — Пойду посплю, — говорит Антон, хотя по голосу ясно: ни черта не уснет, будет вариться в котле собственных мыслей. Но Арсений пытается уважать его выбор. Кажется, окончательный. Но больше всё же фатальный. Мягко хлопает дверь, и лишь в этот момент он понимает, что остался в кухне один. Арсений не сползает по стенке, не падает на колени, не сгибается пополам от слез — просто молчит и дышит через рот — тяжело, надрывно, — не сводя взгляда с какого-то пятна на ламинате, гоняя в голове одни и те же строки: «Целуй меня… Я ненавижу, когда ты так нужен, потом ведь всё, всё будет хуже. Ты выдыхаешь: у нас есть час…» У них нет даже минуты. У них вообще ничего больше нет.***
Ему нормально. Нет, правда — ему нормально, даже… хорошо. В тот день, застыв изваянием посреди кухни, Арсений пытался найти повод, чтобы держаться, и нашел: премьера уже на следующей неделе. Он заключил сделку с самим собой: нельзя раскисать, нельзя подводить других актеров и зрителей, отыграют — и будет время истерикам, загулам по барам, пьяному нытью Сереже, а пока — соберись и не ной. На сделку, если честно, слабо похоже, скорее на ультиматум, но это уже семантика. И вот дни проходят по стандартной схеме дом-работа-театр-дом, и ему… нормально. Точнее, ему никак, но никак — лучше, чем плохо, а значит, почти хорошо. Это не похоже на выживание. Он всё так же общается с Антоном и коллегами — просто не испытывает эмоций. Зато разум ясный. У него благая цель: отыграть на двести процентов, — так что чувства правят бал только на репетициях. Весь запас уходит Анимусу: тут тебе и страсть, и энергия, и азарт, и злость. Много злости. Всё воскресенье они с Антоном не разговаривали. Арсений боялся понедельника: неловких утренних сборов, молчания в лифте, косых взглядов в метро. Так и вышло, зато во время перерыва Антон привычно спустился на их этаж и предложил сходить в кафе напротив офиса. Ели не прям с энтузиазмом, но и не молча, и Арсений понял — оно работает. Вот такое поведение, поставленный сам себе блок, намеченный план — плевать на формулировку, главное, что работает. Он выдержал понедельник, а потом и вторник, и даже половину среды. Чем дальше, тем проще контейнировать эмоции, отделять их внутри себя, запирать на сто замков. К вечеру среды мелькает шальная мысль: а эта любовь к Антону — она вообще настоящая? Она живая? Потому что Арсению слишком легко. Его должно мотать в котле хуевых чувств, как проебанную сотку в стиральной машине, и сыпаться он должен точно так же — бумажной трухой на дно барабана. Ан нет. Всё… в порядке. Состояние похоже на дзен, и Арсений очень им дорожит. Не рискует лишний раз быть с Антоном наедине, не заговаривает первым (но и не бежит, если тот пытается в диалог), перестает следить за профилем Иры, даже не общается с Сережей, спихнув всё на предпремьерную суету и большую нагрузку. Дело, конечно, не в Сереже — он просто избегает триггеров. Но тусить со своими мыслями чревато, поэтому вся социальная энергия уходит Руслану: они болтают в разы чаще обычного, прыгая с темы на тему. Точнее, прыгает Арсений — как пизда по кочкам, — а Руслан пытается за ним поспеть. Тот далеко не идиот и перемену видит сразу, спрашивает, всё ли нормально. Арсений, напечатав лаконичное «да», зависает над отправкой. Не хочется врать. Он всё стирает и пишет «нет, но давай не будем об этом». Стоит отдать Руслану должное: тот не лезет в душу и не пытается узнать подробности, и до чего же, блядь, это здорово — без резких пиков, кривых изломов. Почти идеальная прямая. Арсений хватается за стабильность как за спасательный круг. Но однажды выдержка не срабатывает. Он пишет в беседу на четверых, что премьера уже послезавтра, а потом поднимает глаза на предыдущие сообщения. После вечеринки чат заглох. Дима предлагал сходить как-нибудь в бар, все согласно угукнули, а дальше — тишина. Арсений пытается вспомнить, как давно сам разговаривал с Димой, и с грустью понимает, что — да, давно, когда обсуждали билеты для них с Катей. Квартет, только-только оживший, снова испустил дух, а они этого даже не заметили. Если Арсений с Антоном распадутся — как Мстители, Битлз или Советский Союз, — то их четверки уже не будет. Посиделок с Димой и Катей, скорее всего, не будет тоже. Как и походов в «Маяк». Мысль вроде очевидная, но такая тяжелая, что сердце пропускает удар-другой, а потом несется галопом. Ладони потеют, в груди нарастает паника. Даже Ваня, снующий рядом (надо напомнить Вове, за кем на самом деле закреплен стажер), косится на него с тревогой: — Всё в порядке, Арсень Сергеич? Что-то вы бледный. — Устал за тобой косяки исправлять, вот и взбледнулось, — хрипит он еле-еле, а потом машет ладонью, мол, нормально всё, иди работай. Арсений приходит в себя уже в уборной, наплескав холодной воды в лицо. Капли стекают по шее, ныряют под воротник рубашки, а еще прячутся в манжетах рукавов, когда он давит пальцами на глаза. «Дыши, — говорит сам себе, потому что больше некому. — Просто… дыши». Отпускает так же быстро, как и накрыло, а значит — не считается.***
Сцена забирает любые волнения и тревоги, которые не связаны со службой в театре, и если в груди трепещет, то от предвкушения, желания вжиться в роль, оправдать надежды зрителя (даже если зритель не имеет никаких надежд). Под светом софитов Арсений обновляется, и причина не в гриме и не в костюме. Слова льются рекой, всё внутри следует за великой целью: показать кого-то другого, заставить поверить, прочувствовать. Спектакль проходит на ура. Позже, пока артисты купаются в овациях и позируют для фото, Арсений с удивлением замечает человека по ту сторону объектива. — Рус? Как он тут оказался? Сам ведь писал, что будет занят в баре. И с каких пор он делает кадры для интернет-новостей? Руслан машет и опускает камеру, но в этот момент возле сцены появляются Дима и Катя с цветами наперевес. — Ты был великолепен! — Катя вручает Арсению букет подсолнухов (огромный плюс за творческий подход). Она такая красивая в своем зеленом платье, будто ее место здесь, с артистами, и глаза горят не меньше, чем у них от успешной премьеры. — Нам очень понравилось! Руслан куда-то ретируется. Дима кивает словам жены и хлопает Арсения по плечу: — Здорово вышло, вы молодцы. — Спасибо, — Арсений, наконец, отмирает, отходит чуть в сторону, чтоб не мешать остальным. Зал совсем крошечный, поэтому красиво и таинственно убегать за кулисы нет смысла, да и гримерка общая, легче поговорить здесь. Основная толпа уже разошлась, а из желающих подарить цветы и сказать спасибо — по большей части друзья и знакомые. — А где… все? Все — это Сережа и Антон. Во время спектакля свет слепил так, что в темноту зрительного зала было трудно вглядеться. И хорошо. Неизвестно, что бы он почувствовал, увидев сбоку от ребят два пустых стула. — Серый позвонил мне, сказал, у него там форс-мажор, ты, мол, сам поймешь, — говорит Дима, смотря с небольшим прищуром. — А Шаста Ира задержала, так что этот писюн просил передать, что очень сожалеет и обязательно придет на следующее выступление. Когда оно у вас, кстати? — Через неделю, — отвечает Арсений заторможенно. В будние дни другие постановки, в которых он не задействован, а этот спектакль останется еще на несколько месяцев, репертуар у них меняется не так уж часто. И плевать, придет ли Антон в следующий раз: куда важнее, что он не пришел в этот. Потому что был с Ирой. Пиздец. Всё внутри грохочет и скрипит — под натиском эмоций падают защитные стены. Арсений выдыхает через рот. Димин взгляд внимательный и тяжелый: если раньше он ничего не подозревал, то теперь определенно начал. — Я… Мне грим надо смывать, — уголки губ поднимаются в блеклой улыбке. — Спасибо большое, что пришли. И за цветы спасибо, они потрясающие. Где вы взяли подсолнухи в это время года? — А вот, места нужно знать, — Катя манит своим светом и теплом, и Арсений ведется как мошка на уличный фонарь, а у самого внутри темень. Они обнимаются. Дима пожимает руку, но не отпускает — тянет чуть на себя. — Всё нормально? — смотрит так… спокойно и обеспокоенно, как умеет только он. — Нормально, — Арсений обнимает и его тоже, потому что сил держать лицо почти не осталось. — Звони, если что. — И ты звони. Было здорово вас увидеть, правда. Давно не собирались. — Наш адрес у тебя есть, — говорит тот мягко, но всерьез, — приезжай в гости. Хоть с Шастом, хоть без. Арсений благодарно кивает и уходит в гримерную, напрочь забыв, что хотел пересечься с Русланом. Радость от выступления меркнет, мысли об Антоне и Ире перечеркивают всё хорошее. Он ставит цветы в свободную вазу, коих тут несколько, и берет телефон, чтобы… Кинуть в черный список? Записать гневную голосовую, попрекая тем, что Антон поступил максимально не по-дружески? Хоть это слово очень для них устарело, но всё же… Однако все порывы сходят на нет, когда он видит сообщение Сереги: «Даше плохо. Мы в больнице». Арсений вылетает в коридор, потому что в гримерке до сих пор много народа, и тормозит в самом дальнем углу возле окна. Он прижимает телефон к уху, пытаясь выровнять дыхание под звуки гудков. Сережа берет трубку на пятом. — Привет, — голос у него тихий и уставший. — Прости, что не пришел. — Ерунда, — отвечает Арсений, пялясь на ночные фонари и проезжающие мимо машины. — Как вы там? Как Даша? — Всё обошлось. Она в порядке, ребенок тоже. Капельницу сейчас какую-то капают. Решили до утра оставить на всякий случай. — Слава богу, — узел в животе ослабевает. — Ты еще в больнице? — Да, побуду с ней, пока не уснет. — Мне приехать? Скинь адрес. Или могу сразу к тебе подскочить, маякни, когда дома будешь. — Да не надо, Арс, тормози. Всё нормально. Лучше расскажи, как прошла премьера. Они болтают еще несколько минут, точнее, Арсений говорит, а Сережа слушает, хмыкая в нужных местах: ему сейчас важно чем-то забить эфир. Вскоре Даша просит подойти, и они прощаются, пообещав друг другу оставаться на связи. Когда Арсений отворачивается от окна, взгляд упирается в Руслана. Тот держит в одной руке картонную подставку с двумя стаканами, а в другой — бумажный пакет. — Извини, не хотел подслушивать, — он улыбается уголком губ. — Как ты тут оказался? — Тебя искал. — Нет, я имею в виду… в целом. — Арсений подходит ближе, сокращая расстояние до приличного полуметра. Не чужие люди, в конце концов. — Ты ведь говорил, что будешь в баре. — Поменялся подработкой с одним знакомым. Не мог же я пропустить премьеру, в самом деле. А Антон вот смог. Ха. Видимо, эмоции, поставленные на паузу из-за волнения о Даше и Сереже, снова берут быка за рога, Арсения — за нервные клетки. — Я, конечно, без цветов, — Руслан усмехается, поднимает повыше пакет, — зато с кофе и едой. Прогуляемся? В памяти всплывают слова Димы, а воображение рисует пустой стул в зрительном зале и два обнаженных тела в другом конце города. Кажется, терять больше нечего, верно?.. — Да, — отвечает Арсений, изображая на лице улыбку, вглядываясь в чужие черты снова и снова. — Давай.***
Идти плечом к плечу совсем не странно — и плевать, что они виделись всего раз. Может, дело в тотальном безразличии, которое преследует Арсения уже неделю, не считая одного сбоя, а может, в самом Руслане. Его нельзя назвать легким в общении, но… с ним комфортно. Есть что-то ценное в прямых взглядах и таких же прямых словах: он не пытается юлить и утаивать, хочет сменить тему — говорит об этом, хочет задать вопрос — задает. Руслан уважает свои личные границы и не топчется по чужим. Арсению подобного навыка очень не хватает, когда дело касается Антона. Ладно, нет. Сейчас не до него. Они гуляют по ночному Питеру, но кофе остывает слишком быстро, не успев толком согреть. У Арсения под пальто толстовка с мордой кота и самая длинная футболка, чтоб не продуло поясницу: он до сих пор бегает от зимней куртки, в которой похож на гусеницу. Шарф закрывает шею и подбородок, но не достает до носа — кончик уже покраснел, — да и шапка не особо греет, пора надевать двухслойную. Руслан травит байки с работы, и его локоть вплотную прижимается к локтю Арсения. Взгляды встречаются, а смех выходит почти искренним — за такую передышку стоит сказать спасибо. И Арсений сказал бы, да только чувствует себя мудаком. С одной стороны, о свидании нет и речи, они вроде как всё решили, с другой — Руслан постоянно на него залипает, особенно во время смеха, а кофе, булочки и подмена на работе говорят сами за себя. Может, просто кажется. Может, уже привык искать двойное дно. Арсений достает правую руку из кармана и выпрямляет ее вдоль тела. Руслан, идущий рядом, через минуту повторяет его жест, и теперь они соприкасаются костяшками пальцев. Значит, не показалось. — …а потом Ира велела охране дать этому кретину пинка под зад, — хмыкает Руслан, заканчивая историю об одном особо тупом клиенте, который решил доебаться до группы прямо во время выступления и случайно заблевал сцену. Арсений убирает руку обратно в карман и почти на автомате спрашивает: — Как у нее дела? — У Иры? — …Ага. — Нормально вроде, — Руслан пожимает плечами, выдыхает облачко пара. — Ускакала сегодня на свидание с Антоном, говорила, там что-то важное. У них годовщина? — Не знаю, — врет Арсений. Для него первая неделя осени — личный траур, и песня Шуфутинского бесит не ввиду популярности, а совсем по другим причинам. Но сентябрь прошел, так что, каким бы ни был повод, дело не в годовщине. — Кстати, а как вы вообще познакомились? — С кем? С Ирой? — Да нет, там всё понятно. С Антоном. Арсений тянет Руслана за локоть, чтобы тот не выперся на шоссе на красный, и игнорирует поднятую бровь. Плевать, что на улице нет машин: они могут появиться в любой момент. — Мы учились вместе. Я уже на третий курс перешел, когда он поступил в универ. Познакомились в компании, потом оказались в одной комнате в общаге, ну и… закрутилось. Я в итоге магистратуру заканчивал, он бакалавриат. — В решении отучиться еще два года Антон сыграл не последнюю роль, и стоило напрячься уже в тот момент, но тогда Арсений думал «если с другом вышел в путь, веселей дорога». Наивный долбоеб. — Потом попали на одну работу. И квартиру вдвоем было проще снимать, пока жили на зарплаты стажеров. — Он с Ирой давно встречается? Арсений притворно пожимает плечами: — Примерно год. — Что будешь делать с квартирой, если они решат съехаться? — Наверное, оставлю ее себе. По финансам вытяну, да и добираться на работу и в театр удобно. — Черт знает, почему тянет на откровения, но он добавляет: — А может… не буду ждать, другую квартиру найду. Размышляю иногда об этом. Спасибо Сереже. — Хочешь свой угол? — Именно. А ты один живешь или с кем-то? Пока Руслан рассказывает о своей квартире, взятой в ипотеку, мысли Арсения возвращаются к их прогулке: они идут медленно, едва шагая, плечи и локти постоянно трутся друг о друга. Вроде комфортно, но двусмысленно. В голове рассинхрон: один голос орет дурниной что-то вроде «пиздец-пиздец!», а другой — «сыночек, щас так похуй». Очередной светофор светит красным, вынуждая замереть на краю тротуара. Руслан, пользуясь паузой, встает к Арсению боком, но при этом довольно близко. — Ты отлично сыграл сегодня, — говорит он спокойно. — Спасибо. — Арсений сдвигается на полшага назад. Зеленые глаза смотрят с прищуром. — Мне… не следует делать комплименты? — спрашивает Руслан всё тем же голосом, будто любой из ответов его устроит. — И подходить слишком близко? — Я думал, мы прояснили ситуацию в прошлый раз, — никакой нервозности или смущения, лишь простое осознание факта: куда бы ни повернул диалог, они смогут вести себя как взрослые люди, а не бегать вокруг да около. Руслан коротко кивает: — Да. Но попытка — не пытка. Это как посмотреть, думает Арсений, вспоминая всю тягомотину с Антоном. — Я влюблен в одного человека, — сейчас признание слетает с губ без лишних тревог, даже сердце почти не екает — так, немного хрипит, как старая кляча, изгваздавшая всю борозду. — И поэтому не ищу отношений. — Влюблен взаимно? — уточняет Руслан, подталкивая в спину, потому что загорелся зеленый, и не забывая при этом смотреть по сторонам. — Да. Видишь, весь свечусь от счастья. Тот усмехается, явно не задетый сарказмом. — Расскажешь? — Пытаешься узнать, насколько всё безнадежно? — Ну… для начала просто хочу понять, что происходит в твоей жизни. Ты из-за этого всю неделю такой говорливый? Арсений вздыхает, пар изо рта вырывается белым клубком. — Можно сказать и так. — Ничто внутри не сопротивляется и не просит заткнуться — даже, скорее, наоборот. — Мы… познакомились на работе год назад, — приходится соврать, потому что дружба дружбой, но Руслан общается с Ирой. — Поладили. В какой-то момент я понял, что он меня привлекает, да и с его стороны были… неоднозначные сигналы. Это наложилось на кризис ориентации, и мне со временем стало совсем невмоготу. — Признался? — Хуже. Я его поцеловал. — И чем закончилось? — Да ничем. — Ему не больно. Отсутствие эмоций напрягало бы, но… ничего не чувствовать после месяцев моральной мясорубки — настоящее благословение. — Он попросил забыть об этом. Сказал, что не гей. — А на самом деле? — На самом деле он женат, а я хочу разобраться в себе. — Понимаю. — За всё время их общения Арсений уяснил: если Руслан говорит что-то подобное, то не для галочки, а потому что пережил всё на своей шкуре. И спустя пару секунд тот добавляет: — Я тоже был влюблен в свою коллегу. Познакомились на одном обучающем курсе для фотографов, стали часто видеться в студиях, я тогда еще людей снимал. Подружились. — А потом всё пошло по пизде? Руслан хмыкает: — А потом всё пошло по пизде. Я признался ей, но она отказала. — Вы смогли сохранить дружбу? — Да какой там, — впервые за вечер его голос становится мрачным. — Мы не ссорились, но мне так паршиво было, что я решил в итоге бросить фото, лишь бы с ней не пересекаться в локациях. Да и в целом… Это словно музу потерять, понимаешь? Мы несколько проектов вместе отсняли, она была идейным вдохновителем. Я на камеру месяц смотреть не мог. — И с тех пор не снимаешь людей? — Да, раньше дело было в этом. Потом она из Питера уехала, но у меня так и не появилось желания вернуться. Работаю в барах и на мероприятиях — считай, довольствуюсь малым. Неделю назад Арсений возмущался бы и говорил Руслану, что тот зарывает свой талант в землю: он, в конце концов, видел его снимки, они очень хороши. Но сейчас… Сейчас всё внутри молчит. Такой путь — выбор Руслана, его личная ответственность. Арсений слишком часто в своей жизни пытался додумать за других. Пора завязывать. — Как жаль, что тем, чем стало для меня твое существование… — он хрипло смеется, не надеясь быть понятым, однако Руслан удивляет: — …не стало мое существование для тебя. Они смотрят друг на друга, улыбаясь уголками губ — безрадостно, разбито, с каким-то смирением. И с пониманием: ты не один, я тоже в этом дерьме, но до сих пор живой, а значит, всё пройдет. Всё пройдет, веришь?.. Момент портится мелодией звонка, и Арсений не сразу понимает, что это у него. На экране горит «Пироженка». Сердце снова тревожно екает. Он поднимает палец, прося подождать, и отходит на пару шагов. — Да? — Твое предложение приехать еще в силе? — Конечно, — он сглатывает, стараясь сохранять спокойствие. — Всё нормально, Арс, выдыхай, — Сережа чувствует его на двести процентов. Приятно знать, что их связь, подпорченная перерывом, наконец-то снова окрепла. — Я просто домой приехал и понял, что одному как-то хреново. В общем, если ты не занят… — Буду через полчаса. — Давай. Жду. Арсений кладет трубку, позволяя взбудораженным нервам снова уйти в откат, и смотрит на Руслана: — Извини, мне надо ехать к другу, у него проблемы. Тот смеется: — Это как в девчачьих отмазках, когда они просят подруг позвонить во время свидания, если парень окажется долбоебом? — Увы, но нет. Руслан меняется в лице и спокойно кивает: — Понял. Если я могу чем-то помочь… — Спасибо. И… разве это было свидание? — Арс, я шучу. Выдыхай, — он повторяет слова Сережи, хотя явно не мог слышать его через динамик, слишком далеко стоял. У Вселенной забавное чувство юмора. Через несколько минут приезжает такси. Они обнимаются на прощание — без лишних заморочек, но с теплотой. Говорят друг другу «до скорого», и это почему-то кажется правильным.***
Если всю неделю Арсений откладывал истерику из-за спектакля, то теперь у него появилась новая причина: надо поддержать друга. Поэтому в квартиру Сережи он заваливается с улыбкой на лице и с пакетом еды из ближайшего фастфуда. Ужин, конечно, такой себе, но в одиннадцать ночи выбор невелик. Самому кусок в горло не лезет, однако картошка фри должна спасти ситуацию. — Кидай шмотки и дуй на кухню, я уже налил тебе вина, — заявляет Сережа из комнаты, когда Арсений ступает на порог. — А с чего ты взял, что это именно я, а не какой-нибудь сексуальный маньяк? — кричит он в ответ, сгружая пакет на пуфик и снимая пальто. — Кто вообще оставляет дверь открытой в такое время? — Будто я твой одеколон не узнаю, — Сережа фыркает, выходя в коридор. — Весь подъезд мне своей «Красной Москвой» провонял. Арсений закатывает глаза, игнорируя намек на возраст — не по паспорту, но по сути. Они занимают те же места, что и в прошлый (точнее, позапрошлый) раз — за барной стойкой, с чаем, вином и бургерами вместо сыра. Сережа отказывается от еды, но ворует картошку из бумажного пакета, и Арсений играет в игру «я великий слепой». Разговор выходит тяжелым, с большими паузами и медицинскими терминами, но сводится к простому факту: сейчас Даше и ребенку ничего не угрожает. Однако Сережа не выглядит так, будто он в порядке, и спустя пару минут объясняет, наконец, в чем дело. — Мы когда на скорой ехали, Дашка побледнела вся, свернулась от боли, как креветка, — усмехается, а на самом лица нет. — И я в тот момент подумал… Точнее, не просто подумал, а вдруг понял, словно на себе ощутил, что она ведь, ну… Она ведь и умереть может, Арс. С женщинами такое случается, ребенка выносить — это ж не к парикмахеру сходить. Его взгляд продолжает гипнотизировать пятно на столе, и Арсений тактично молчит, чувствуя, что это еще не всё. — И я… Знаешь, мелькнула мысль. Что я тут весь на говно извелся, за свой комфорт парюсь, а она в это время рискует жизнью. И я почувствовал себя настоящим мудаком, — Сережин голос спокоен, но, ей-богу, лучше бы он кричал. — А потом еще подумал, что если с ребенком… если сейчас что-то случится, то это как будто бы решит все проблемы. И на секунду я этого захотел. Понимаешь, Арс? — он поднимает взгляд, от которого в горле появляется ком. — Я, блядь, на секунду захотел, чтобы нашего ребенка просто не стало. Чтобы всё это закончилось, понимаешь? А потом мне захотелось себе въебать. Но не за то, что так подумал, а за то, что было… не стыдно. Чужие эмоции трогают где-то глубоко: колют, ранят, ведут по груди когтистой лапой, и Арсений эту боль чувствует как свою. Обходит стойку и, не раздумывая, обнимает Сережу со спины. Крепко-крепко сжимает руки. — Это нормально, — бормочет он, упираясь щекой в бритый висок. — Ни хуя тут нормального нет, Арс, — Сережа не подается назад, но кладет свою руку поверх его. — Тебе больно и страшно, и именно это — нормально. Да, беременность — сложная штука, но, во-первых, сейчас медицина очень продвинулась, никто не рожает в поле, а во-вторых — это был Дашин выбор. Да и… опасность есть везде. Ты можешь неудачно сходить к стоматологу и подцепить гепатит. Или получить сотрясение от гопников в подворотне. От кирпича на голову тоже никто не застрахован, понимаешь? Если думать обо всех этих рисках, легче сразу в гроб лечь. — Он слабо покачивается из стороны в сторону, будто баюкая и себя, и Сережу в своих руках. — Твои мысли можно понять. Ты не был готов к ребенку, волновался о Даше… Мозг просто искал самый легкий путь к бегству, вот и всё. Как… знаешь, когда люди ухаживают за больными родственниками. Тоже порой думают о том, чтобы всё закончилось. Они не перестают любить, но им хреново от переживаний и боли. Мы всего лишь люди, Сереж — иногда слабые, со своими страхами. И это нормально. Тот не отвечает, но сильнее сжимает руку, и еще с полминуты никто не двигается. Однако вскоре Сережа ведет плечами и прочищает голос. — С каких пор наши гулянки превратились в ебаную Санта-Барбару, Арс? Это возрастное или че? Я понять не могу. Они слабо смеются, пока Арсений возвращается на свое место. Вино выпивается залпом: после пережитых волнений сил почти нет. Он повторяет себе, что это приятная усталость, — как бывает, когда помогаешь кому-то, кто тебе дорог, — но в теле словно застыл цемент: каждая рука весом в тонну, а в груди такая тяжесть, будто все его проблемы обрели реальный вес и повисли на солнечном сплетении. Боль внизу живота намекает, что мочевой пузырь, в отличие от самого Арсения, не терпила, поэтому приходится уйти в уборную. Уже после, глядя на отражение в зеркале, он понимает: легче не стало. Напряжение копится и растет, пробивается, как мощный клюв сквозь тонкую яичную скорлупу. Алкоголь не расслабил — усугубил, поэтому Арсений замирает на нетвердых ногах посреди коридора, чувствуя, что вот-вот случится пиздец. — Ты чего завис? — спрашивает Сережа, уже пересевший на диван в гостиной. Он пялится на толстовку Арсения с таким видом, будто впервые разглядел, что на ней нарисовано, и мягко фыркает: — Котик, иди сюда. И всё. И просто — всё. От внезапной, нечаянной ласки Арсения разъебывает будто по щелчку пальцев — резко и моментально, без шансов взять себя в руки. Он чувствует, как некрасиво кривится рот, тут же зажимает глаза ладонью, но лицо Сережи успевает расплыться в тревожную пелену. — Арс, — тот выдыхает и, судя по звуку, встает с дивана. — Арс, ты чего… Вместо ответа — жалкий всхлип, по-детски громкий и горький. И как пощечиной бьет осознание, что вся эта неделя была взаймы, а теперь пришло время возвращать долг вместе с процентами. Арсений закрывает лицо уже двумя руками, только это не помогает: слезы льются с такой силой, будто кто-то открыл брандспойт. Так чертовски, блядь, унизительно, а он ничего не может с этим сделать. На плечи ложатся еще две руки, в забитый соплями нос проникает знакомый запах одеколона. От чужого тепла становится хуже. Арсений пытается сделать шаг назад, чтобы заползти в какую-нибудь дыру на ближайшую тысячу лет — охуенно другу помог, ничего не скажешь, — но Сережа не отпускает. — Да куда ты? Тихо, Арс. Тш-ш-ш, вот так… Всё в порядке, — тот придвигается ближе, гладит по голове. — Это ничего, слышишь?.. Это ничего. И неизвестно, сколько проходит времени, но когда дрожь прекращает мучить тело, а слезы делают перерыв, Арсений хрипит, не открывая глаз: — Сереж… — Да? — Поможешь мне найти жилье? Тот на пару секунд обнимает его еще сильнее и бормочет в ключицу: — Разумеется, помогу. А сейчас просто дыши, ладно? И впервые за всю неделю Арсений дышит.