Переплетено

Суббота проходит напряженно и как-то скомкано. Арсений убивает время на репетиции, позже — на спектакле, домой возвращается замученным и потухшим. Раньше выступления вдыхали в него жизнь, а теперь высасывают последние соки. Он ощущает себя жертвой Колина Робинсона из «Чем мы заняты в тени», с трудом передвигая ноги и мечтая лишь о том, чтобы этот день подошел к концу. В квартире темно и тихо. Арсений не знает, был ли Антон на спектакле, но надеется, что их договор в силе. Может, на свиданку ушел — занятой человек, как-никак. Сарказм не помогает. Коробки с вещами, составленные возле стены, отзываются немым укором. Всё кажется неправильным, гнетущим, хочется капитулировать: малодушно сказать «ебись оно конем!» и прыгнуть на любимые грабли, от которых в ногах уже выемки-шрамы под каждый зубчик. Арсений знает: откаты нормальны, потому что вот такой вот он человек-долбоеб. Не умеет один раз решить и забить. «Делая не сомневайся, а сделав — не сожалей» точно не про него, он скорее «семь раз отмерь, потом семь лет подумай, передумай на восьмой, сделай на девятый, на десятый попробуй отменить и вернуться к тому, с чего начал». Да и нельзя за неделю с корнем вырвать то, что цвело пышным цветом… почти год уже? Или дольше? Он может переехать — и переедет, — но это не значит, что чувства пройдут по щелчку или что не будет больно. И злобно. Очень, блядь, злобно. Уже час ночи, а Антона до сих пор нет. И хрен пойми, от чего сильнее корежит: от тишины в эфире или желания ему написать. Арсений пытается вспомнить, как было раньше. Так точно не было. Они всегда предупреждали друг друга, если уходили на всю ночь, могли позвонить и спросить: «Где тебя черти носят?» — в шутку и без агрессии, с обычным беспокойством. Сейчас же внутренний голос довольно мерзко (и инфантильно) шепчет: «Трахаются с Ирой, как кролики, на мировой рекорд идут, там даже Brazzers охуели от таких талантов. Не до тебя ему, ну неужели не понимаешь?» Потребность убедиться в обратном растет и крепнет, терзает и без того просевшие нервы. Арсений не пишет. Его душит ревность и вытекающая из нее жажда контроля, а не страх того, что Антон провалился в открытый люк и теперь грустно стенает в канализации. Хотя… он бы скорее отправился искать Черепашек-ниндзя, попутно называя каждую встречную крысу Сплинтером. Телефон внезапно вибрирует. Вспомни солнце, вот и лучик, ага. «Вернусь завтра. Не жди», — гласит текст, и Арсений, успевший чуть-чуть оттаять, индевеет к концу строчки. Он цокает, выключает свет и лезет в кровать, натягивает одеяло до самого подбородка. Не жди, блядь. Фыркнуть бы: «Больно нужен!» — но оно разбивается на правдивое «больно» и «нужен», и никуда от этого не деться, сколько глаза ни закатывай. Сон не идет. Рука затекает, подушка кажется неудобной, в комнате то слишком холодно, то слишком душно, машины за окном противно громкие, коты на мусорке — жутко визгливые. Для полной радости не хватает орущего петуха, но Питер — не деревня, и из петухов здесь только Арсений, который уже давно и неустанно орет куда-то вглубь себя. Он зол, а потому не может уснуть, но оттого, что не может уснуть, становится еще злее — гребаный замкнутый круг. Утро встречает краснотой глаз и синяками. А еще таким сучьим настроением, будто без топлива в виде агрессии не сделать и шагу. Раздражает буквально всё: и сгруженные у стены коробки, и остатки вещей, которые еще надо упаковать, и неразобранная кровать по соседству, ведь ее владелец разбирал кого-то другого и решил не идти домой, и похуй ему, что это была их последняя совместная ночь. Арсений замирает по пути в ванную: осознание бьет только сейчас. И вправду ведь — последняя совместная ночь. Не то чтобы он планировал болтать до хрипоты (после нескольких дней молчания с перерывами на «бумага кончилась», «надо за сахаром зайти», «ты оплатил коммуналку?») или заплетать косички, но… Символизм всё равно остается символизмом. И они успешно его просрали. Точнее, просрал Антон. И где-то на задворках логики мелькает мысль, что, возможно, ему тоже тяжело и это его способ справляться со стрессом — банально сбегать, — да только сил на понимание и сострадание уже нет. Оставаться в квартире невозможно. Всё, к чему ни прикоснись, портится флером последнего раза. «Моя последняя чашка кофе здесь, последняя чистка зубов над этой раковиной, последний взгляд из окна балкона», и пусть это — абсолютная чушь, потому что до приезда Руслана дофига времени и можно выпить десять чашек кофе, столько же раз почистить зубы и все глаза высмотреть, пялясь на внутренний двор, но драме квин в его душе глубоко поебать. Где правит иррациональное, там здравому смыслу нет места. Арсений плюет на сбор оставшихся вещей и решает свалить из дома — от греха и истерики подальше. Он ныряет в пальто, кутается в шарф и двухслойную шапку, даже надевает перчатки, ибо нехуй, и идет шляться по Фикс Прайсу и хозяйственным магазинам: в новую квартиру нужно много чего купить. Мебель там, слава богу, полностью укомплектована, но бытовые мелочи никто не отменял. Часть посуды он заберет с собой, например несколько кастрюль и ту сковородку из Магнита, которая досталась им по акции. Хотелось бы, конечно, свалить с гордо поднятой головой и голой жопой, но он всё-таки взрослый человек. Олицетворение мема, где парень с криками «ой, да в пизду!» кидает в воздух бумажки, а потом собирает их, ползая на карачках, со словами «шучу, они мне еще нужны». Любовь любовью, а деньги на деревьях не растут. Точнее, условно говоря, на них и растут (бумага ведь), но это уже семантика. Погода — говно, настроение — тоже. Арсений бродит среди полок, вертя в руках складной органайзер для носков, то и дело прислушиваясь к телефону. Антон не звонит и не пишет. Может, решил пропустить отъезд? Специально тянет, чтобы по возвращении найти комплект ключей в почтовом ящике и совершенно пустую квартиру. Ладно, перебор. Он, конечно, страус, но не настолько. Однако дома его по-прежнему нет, иначе уже бы вышел на связь. Наверное. В последнее время они так редко друг в друга попадают, что сложно предугадать. Час спустя Арсений нагружен пакетами всякого хлама, который в момент покупки был ему крайне, крайне необходим. Разве можно жить без кухонного диспенсера для мытья посуды? Разумеется, нет. Он бы и запасные крючки для штор купил, если б это помогло отвлечься. Взгляд опускается к часам: уже полдень. Они с Русланом собирались созвониться ближе к двум, но, если не изменяет память, его дом как раз поблизости. — Привет, — говорит он в трубку, когда гудки сменяются шорохом. — …лло? — звучит в ответ сонный голос. — Я тебя разбудил? — понимает Арсений, напрочь забывший о том, что Руслан всю ночь работал в «Маяке». — Черт, прости. — А сколько уже? — Двенадцать. Слышится заразительный зевок. — Всё нормально. До будильника десять минут, так что ты несильно накосячил. — Шутишь? Десять минут очень важны. — Это тебе так бывший говорил? Арсений усмехается и берет пакет в другую руку, чтобы было удобнее держать телефон. — Я недалеко от твоего дома. Если ты не против, может, встретимся раньше? Зайду к тебе с кофе, а потом поедем на квартиру. Руслан снова зевает — и снова заразительно — и мычит в знак согласия. — Возьмешь мне американо? — С одним кубиком сахара, помню, да. — Какой отличник, всё-то он знает. Давай, жду.

***

Руслан открывает дверь в пижамных штанах и с зубной щеткой во рту. Бормочет: «Иди на кухню, я скоро вернусь» — после чего скрывается в ванной. Арсений вешает пальто на плечики, убирает его в шкаф, затем отправляется знакомым маршрутом. Воздух уже пропах сигаретами. Цветок на подоконнике встречает сочной зеленью, земля в горшке влажная: Руслан успел полить. Арсений так и видит его в клетчатых штанах, заспанного, с сигаретой в одной руке и лейкой из Икеи в другой. Еще, небось, пожаловался Игнату, что один опездол разбудил его раньше времени. Хотя нет, вряд ли он болтает с цветами, подобная хуйня больше по части самого Арсения. Блядь, точно. Хотел же купить растение в новую квартиру, но забыл. Может, отжать Игната? Нет, о нем здесь всё-таки хорошо заботятся, вон, листья какие красивые. Руслан возвращается из ванной — уже без зубной щетки, зато с мокрыми волосами, но, учитывая длину, они высохнут за пару минут. — Это мне? — он указывает взглядом на пакетик из пекарни. — Да. — Арсений кивает на его голый торс: — А это мне? Они улыбаются друг другу, и всё становится немного лучше. Дело не в самом флирте, а, скорее, в отсутствии лишних загонов. Спокойствие — вот, что он чувствует рядом с Русланом, и уже почти плевать на показной этикет. Раньше с Антоном было так же, а теперь любая близость вызывает смущение и неловкость, когда не знаешь, куда деть руки и где взять подходящие слова. Только сверчков и цикад на фоне затяжной паузы не хватает. — Что, уже запал на меня? — Нет, — признает Арсений, хоть и пялился всё это время на чужие ключицы, как дебил. — Просто… задумался. Руслан смотрит с прищуром, усмехается и лезет в пакет за слойками с ветчиной. Завтрак проходит в комфортном молчании: они оба не фанаты болтовни с полным ртом. Впрочем, раньше не смущало, когда Антон, по-хомячьи набив щеки, умудрялся о чем-то рассказывать, но последняя неделя (или даже больше) окрашена траурной тишиной, абсолютно непохожей на ту, что сейчас. Пустой пакет отправляется в мусорку вместе со стаканчиками из-под кофе. Руслан протирает стол от крошек и открывает форточку, чтобы покурить. Дым не раздражает, но ежиться от холода Арсений не намерен, а потому уходит в гостиную и, сев на диван, утыкается взглядом в телефон. Там новое уведомление из Телеги. «Ты где?» — спрашивает Антон, давая понять, что сам уже вернулся в квартиру. Сообщение пришло полчаса назад, но за ним не последовал шквал однотипных вопросов, да и пропущенных вызовов нет — непривычно. Или он увидел коробки и на том успокоился, или ему просто поебать на отсутствие ответа. И на самого Арсения тоже. Блядь, ну хватит. Сучье настроение только-только спрятало голову, и вот опять. Антон не злодей. Приходится постоянно себе об этом напоминать, чтобы не выставить его хуй пойми кем. Когда всё катится под откос, так хочется найти виноватого, переложить всю ответственность на чужие плечи, но мир не черно-белый. Арсений знает: они накосячили оба — и своим упрямством, и страхами, и бесконечной гонкой, — но из болота надо выбираться, а не кидать друг в друга ряской с воплями «если бы не ты!..». Он жмурится. Медленно вдыхает, так же медленно выдыхает, затем открывает глаза и пишет: «Приедем минут через сорок». «ПриедЕМ?» — сразу приходит ответ. «Да, — набирает Арсений, чувствуя неприятную смесь из вины и злости, которые в разговорах с Антоном стали почти рефлексом, — я с Русланом». «Вы разве не в два должны были созвониться?» — надо же, помнит. Значит, оброненная фраза — изящная на фоне молчания, как выпавшая из рук граната, — не прошла мимо. По отсутствию реакции было сложно понять, услышал ли его Антон, а повторять Арсений не собирался: слова и так давались с трудом. «Мы перенесли на пораньше», — отправляет он без лишних подробностей. Судя по бегающей строчке под именем, Антон печатает, удаляет текст, снова печатает, снова удаляет. И лучше бы это были возмущенные вопли, чем лаконичный вопрос «но ты бы всё равно меня дождался?», которого Арсений боится, как чумы, потому что не знает на него ответа. По-хорошему — по-умному, по-взрослому, — да, дождался бы, они не чужие люди, и надо попрощаться нормально, а не сбегать втихую, поджав хвост. Но на словах каждый Лев Толстой, а на деле — черт его знает. Однако Антон избавляет от нарастающей паники: в ответ приходит короткое «хорошо». И никаких каверзных вопросов. Понять бы еще, чего больше: облегчения или разочарования. Это, с одной стороны, может быть его вкладом в командную работу «давай не разъебем хотя бы то, что осталось», но, с другой стороны, может быть и банальным безразличием. Или… смирением. Пресловутым «да ебись оно конем, делай что хочешь, я уже устал бороться», — и такая хуйня страшнее всего. Сражаться со злостью, страхами, претензиями и непониманием трудно, однако не бесполезно, но что делать с безразличием? От мыслей отвлекает смех Руслана, и хотя это не столько смех, сколько хмыканье, оно неожиданно теплое, даже… светлое какое-то. — Извини, — он опускается рядом на диван и упирается локтем в спинку, — просто ты уже минуту пялишься в телефон с очень сложным ебалом, как дед, которому вместо кнопочного динозавра дали сенсорную приблуду. На нем по-прежнему нет футболки, зато есть запах сигарет. Арсений ведет взглядом по голой коже, фоном думая, что она сейчас наверняка холодная. И немного шершавая — особенно вон там, где родинка под ключицей. — Ты когда-нибудь замечал… — говорит он, смотря в глаза, чтобы слова не обрели двойное дно, — что можешь точно сказать, как ощущается любая фактура на языке? Я имею в виду… Вот этот шкаф. Ты его не облизывал, но знаешь, что он гладкий и прохладный. Или диван, на котором мы сидим: ты вряд ли когда-нибудь лизал велюр, но всё равно можешь представить, каково это. Понимаешь, о чем я? Руслан смотрит с едва заметной улыбкой. Делает жест, мол, продолжай, я не против хуйни, творящейся в твоей голове. — Просто у нас очень чувствительные пальцы: достаточно потрогать предмет рукой, чтобы понять, как его фактура будет ощущаться на языке. Мозг сам дополнит картину. — И ты заговорил об этом сейчас, потому что… — Смотрел на твои ключицы и думал, что они шершавые. — Прости? — От мурашек. Ты замерз, пока торчал возле окна. Руслан никаких сальных шуточек не отпускает. Хотя мог бы — момент со стороны кажется подходящим, — однако он то ли нутром чувствует, что Арсений сейчас не флиртует, то ли сам не хочет развивать тему. Лишь фыркает: — Ты странный. — Извини? Ты назвал цветок Игнатом, не тебе говорить о странностях. — Туше.

***

Смотреть, как Антон мрачно зыркает на Руслана, а тот самодовольно пялится в ответ, бесценно. Для всего остального есть Мастеркард. На самом деле, это забавно лишь отчасти — причем от той, которая генерирует дебильный смех во время истерики. У Арсения медленно, но верно сдают нервишки, пока он мечется между молотом и наковальней и бьется об углы несуществующего треугольника их несложившихся отношений. Впору клепать сценарий к фильмам для России-1. Они почти не разговаривают, однако Антон всё равно помогает спустить коробки и пакеты в машину. Им хватает двух ходок, потому что мебель Арсений не забирает: только свои вещи и кое-что из посуды. Правда, шмоток у него немало, а вдобавок еще и книги, полотенца, постельное белье, ванные принадлежности, коврик для йоги… В общем, дохрена. Можно было бы уложить часть в чемодан, но, как оказалось, у того сломаны колесики и прохудилось днище. Потому что испорченный хлам надо выкидывать, а не ставить на балкон с мыслями «потом как-нибудь починю» и забывать о нем на полтора года. Боже, как давно он не был в отпуске… Последний раз они ездили с Антоном в Карелию. Где-то в закромах до сих пор лежит браслет из шерстяных ниток, красной и белой, — то ли на удачу, то ли на защиту, сейчас не вспомнить. Экскурсовод в конце поездки раздала нити всем желающим и показала, как сплести оберег. Арсений принялся крутить его с таким энтузиазмом, будто кусочек пряжи избавит от бед на всю оставшуюся жизнь. Антон подколол, но в стороне не остался. Они даже носили браслеты по приезде домой, но вскоре забыли о них, а потом и забили, как это бывает со всеми безделушками из путешествий. Может, не сними они их тогда, всей нынешней херни не случилось бы. Ага, очень удобно перекладывать ответственность на оберег. Как в рекламах всяких коучей: открой свое сознание энергии Вселенной, пошли правильный запрос в космос, и богатство само упадет тебе на голову, даже делать ничего не придется. А если не вышло, значит, плохо хотел. Чакры не в ту сторону поворачивал, не тем богам молился. Арсений не то чтобы ярый атеист — скорее агностик, — но, верь он в небесную братию, мог бы точно сказать: за его жизнью наблюдает не христианский Бог, а кто-нибудь типа Локи. В Карелии, кстати, они ходили по «местам силы». Нарезали круги вслед за экскурсоводом, разворачивали ладони, когда шли в одну сторону, опускали их, когда шли обратно. Всё по канонам местных духов. Было хорошо. Там, у кромки леса, в протоптанной спирали из камней, среди таких же бакланов с поднятыми руками — было хорошо. Антон шагал рядом, точнее, позади и бубнил свои шутки на ухо, отчего Арсений хихикал, как ебоклак, мысленно извиняясь за то, что они два пятилетних дебила. И потом, когда их автобус тормознул возле железной дороги и вся группа побежала к путям, чтобы успеть заснять «Рускеальский экспресс», Антон радовался, как мальчишка, впервые увидевший поезд: улыбался во весь рот и орал громче гудка. Сказал: «Жаль, не прокатимся». А потом: «Мы бы тебе таких крутых фоток сделали». Сделали. Потому что в программе был еще парк, откуда поезд, собственно, и отбывает (или куда прибывает — смотря как посмотреть), и Арсений успел попозировать на его фоне и даже подержаться за поручни. Но сейчас теплом отзываются не те кадры, а слова Антона насчет фотографий. — Арс? Всё нормально? Вспомни солнце, вот и лучик. — Порядок, — кивает Арсений, поняв, что всё это время пялился пустым взглядом на не менее пустую книжную полку. А ведь именно в одну из книг он запихнул свой браслет вместо закладки, поэтому здесь и замер. Мозг — воистину удивительная штука. — Чего завис? — мягко спрашивает Антон, подходя со спины. Боже, как давно не было этой мягкости, просто пиздец. — Вспоминал отдых в Карелии. — Он не оборачивается, боясь увидеть знакомую до боли улыбку и послать всё к хуям. Как поется в одной песне, «я совсем не Христос: меня легче распять раз в пять». Антон замирает позади: не слишком близко, но и не далеко, на каком-то интимном для них расстоянии. — Было классно. Помнишь, как после похода все по берегу возвращались, а мы решили сократить через лес? — Ты решил, — Арсений улыбается против воли, потому что в этом весь Антон: если можно не делать лишних движений, он не будет. — И мы заблудились в дурацком лесу и чуть не опоздали на автобус. Он оборачивается, попадая под пристальное внимание зеленых глаз. — Но не опоздали же! Зато ты сделал сто фоток мха и насобирал черники. — Мы даже не были уверены, что это черника. — И всё равно ее съели, и даже выжили. Потом ты, правда, чуть не утонул в местном сортире. — Арсений сразу морщится, а Антон начинает ржать, как и в прошлый раз. Он тогда еще несколько недель подъебывал его мемом «я не умру в туалете». — Я не виноват, что в полу сгнили доски, и моя нога там застряла, — ворчит он для проформы, хотя ему тоже смешно. Сейчас. А вот в моменте было не очень: в лесу не ловила сеть, а деревянные нужники, созданные для туристов, вовсе не обещали людей поблизости, особенно вне сезона. Антон качает головой, но продолжает сиять, и Арсений так чертовски в него влюблен, что кричит глубоко внутри себя. — Обошлось же. Видишь, Арс? Хорошее тоже было, — к концу фразы улыбка становится натянутой, — не только… плохое. Слова стреляют в упор, и они оба, кажется, думают об одном и том же: «Мы ведь шесть лет бок о бок, и за это время столько всего… ты помнишь? Ты ведь помнишь, да? Ты дорожишь этим?» — Я помню, — признает Арсений, чувствуя неприятный ком в горле, — как в начале экскурсии на всех заказали уху и рыбные пельмени. — Боже, блядь, что ты несешь? Зачем? — И я уже смирился с тем, что буду без обеда, но ты пошел к организаторам… — Остановись, ради всего святого, только больнее делаешь. — …И убедил их позвонить в ресторан, с которым они заключили договор, и приготовить для меня что-нибудь другое, хотя вся эта тема с рыбой — их фирменная фишка. Арсений в тот день был единственным из группы, кто ел похлебку с грибами и пельмени из дичи. Антон смотрит с недоумением, будто не видит в своем поступке ничего особенного. И вроде бы да, мелочь, но, блядь, насколько же показательная… — Прости, что не уболтал их пожарить нам картошки, — он смеется, и Арсений отвечает тем же, а в душе на самом деле так погано — впору выть. «Я люблю тебя, слышишь?» — крутится в голове и на самом кончике языка. Приходится сжать губы: признание сейчас не то что не поможет — усугубит, а им обоим и без того хреново. Антон молчит. Смотрит сверху вниз с мягкой, израненной улыбкой, а в глазах столько борьбы и призыва о помощи — трудно не послать всё к чертям, напевая ебанутую песенку из тиктока «да ладно, я всё решу, да ладно, не кипишуй». Нарешались уже, блядь, на несколько жизней вперед. Арсений пробовал. Пробовал ведь, боже, столько раз предлагал поговорить… Пора бы смириться с тем, что иногда крик утопающих — это просто стиль жизни: сколько ни спасай, человеку будет недостаточно. Он лишь надеется, что Антон не такой, что это временные трудности (желательно не как в фильме с Охлобыстиным). — Арс… Не должно быть настолько тяжело. Серьезно. «Взять и уйти» — не должно ощущаться так, словно он стреляет себе в коленные чашечки, попутно пытаясь вытащить ноги из колодца с мазутом. — Шаст. Ладонь сама поднимается, чтобы упереться в чужую грудь и не дать Антону приблизиться на еще один шаг. Под пальцами грохочет сердце — почти так же быстро, как у Арсения, — бьется маленькой пташкой о реберную клетку. — Что мне сделать? — спрашивает Антон еле слышно. — Не знаю. — Врешь ведь… Тебе есть что сказать. — Есть, — он кивает, не пытаясь отрицать очевидное. — Только я не твоя мама. Ты взрослый мальчик, пора бы уже… самому разбираться со своей жизнью. Антон кладет ладонь поверх его пальцев, до сих пор мирно лежащих на груди. — А если я уже начал? — Хочешь сказать, ты за несколько дней разгреб всё то дерьмо, которое… — Я хочу сказать, — он перебивает, не позволяя руке Арсения соскользнуть, — что начал разбираться. Звучит настолько нереально, что в голову не приходит ничего лучше, чем едкое: — Рад за тебя. Антон не реагирует на саркастичный тон и вместо этого спрашивает: — Ты дашь мне время? — Он кривится, явно недовольный подбором слов. — Я имею в виду, ты не вычеркнешь меня из своей жизни, пока я… разбираюсь с этим всем? — Мне тоже нужно время, — напоминает Арсений. — И я тебе уже говорил. Иногда… хорошего отношения недостаточно, понимаешь? Я могу хоть сто раз процитировать Леопольда, но это не поможет всем жить дружно. Нам не поможет. Со стороны входа слышатся шаги, заставляя их обоих отпрянуть и разомкнуть руки. Руслан заходит в комнату, коротко постучав в и без того открытую дверь. — Арс, карета давно подана, если ты забыл. — Да, прости. Уже иду. Тот кивает и, смерив Антона странным взглядом, направляется в сторону лестницы. Прощание получается скомканным: ни объятий, ни хлопка по спине, потому что Арсений боится лишний раз дать слабину и пойти на поводу у своих чувств. Он изо всех сил игнорирует слова, прозвучавшие пару минут назад: сейчас не лучшее время для анализа и попыток понять, что творится в чужой голове. Они неловко кивают друг другу и под тихое «ну… пока?» остаются по разные стороны двери, в которую Арсений на несколько секунд упирается лбом — тоже прощание, но не с самим Антоном, а с квартирой. Однако хочется верить, что в этом жесте он не одинок.

***

— Помощь точно не нужна? — спрашивает Руслан, пристроив последнюю коробку на кухонную тумбу. Арсений качает головой, пытаясь сделать лицо попроще, а не как у неблагодарного куска дерьма. — Спасибо, ты меня очень выручил. Его смеряют внимательным взглядом. — Знаешь, долг платежом красен. — Заметив недоумение, Руслан пожимает плечами: — Приходи сегодня в «Маяк»? — Чтобы купить тебе пива? Он фыркает: — Это я и сам могу. Просто приходи, посмотри на выступление ребят. Местная группа, каверы будут играть. — Мне кучу вещей перед понедельником разобрать надо, вряд ли это хорошая идея. — А мозги себе весь вечер выедать чайной ложкой — хорошая идея? — Арсений усмехается: было б что выедать. Руслан продолжает: — Серьезно. Если я не спрашиваю, всё ли с тобой в порядке, это не значит, что я ничего не вижу. — Не думаю, что встреча с Ирой поднимет мне настроение. — Она в отпуске. А, ну да. Надо ж решить все квартирные вопросы перед переездом к потенциальному жениху. Господи, он просто жалок. Ира ничего плохого не сделала. Это, на секундочку, Арсений поцеловал чужого парня, так что если у кого и есть право исходить на говно и крыть всех матом, то явно у нее. И право на счастливую жизнь со своим молодым человеком (который «я уже начал разбираться») у нее тоже есть, в отличие от всяких там ушлепков с фамилией Попов. — Арс? У тебя опять перезагрузка системы? Он моргает, уставившись на Руслана. — Что? — Говорю, опять завис? — А… Нет. То есть да, но нет, всё в порядке. Мне и вправду надо немного… расслабиться. И угостить тебя пивом. — Задумка классная, но я туда не отдыхать иду. — Нельзя пить в рабочее время? — Этого я не говорил.

***

Руслан уезжает досыпать часы перед работой, и Арсений чувствует себя немного виноватым, потому что не предложил свой диван. Но, во-первых, он сам еще не освоился, во-вторых — надо отогнать машину другу, у которого Руслан ее, собственно, и брал. Можно было попросить Диму помочь с переездом, но тогда бы пришлось многое объяснять, а чего Поз не знает, о том у него голова не болит. Пусть Антон возьмет на себя роль гонца. Если набраться смелости и быть предельно честным, есть и третья причина: Арсений не хочет, чтобы в его квартире находились посторонние. И дело не в Руслане, просто… Квартира — она как мыльный пузырь, не пускающий пришельцев из внешнего мира. Нормально ли это?.. Вряд ли. Но выходить в люди проще, если знаешь, что у тебя есть место, куда можно вернуться и побыть наедине с собой. Новое жилье далеко от слова «дом», точнее, далеко от его семантического свойства. Сейчас это просто коробка, спасающая от реальности, и уют внутри — не больше, чем сумма тишины и одиночества. Арсений знает: так будет не всегда. Понадобится время, но он сумеет обустроить квартиру по своему вкусу, добавит в нее «живых» мелочей и оставит след характера. Но выдерживать неопределенность очень трудно. Забавно, ведь неопределенность — буквально слово его жизни (на пару с амбивалентностью). А хочется простого человеческого нажраться в сопли, чтобы стены не казались такими чужими, а взгляд перестал искать привычное в новом. Искать — и не находить. До вечера приходится занять себя бытовыми мелочами: разложить посуду и бакалейные запасы в виде макарон, гречки и давно забытого риса, сунуть в холодильник овощи, яйца, мясо и палку колбасы (спасибо службе доставки), сделать кофе и понять, что забыл купить сахар. Снова оформить заказ в «Самокате», докинув не только сахар, но и хлеб, пену для бритья, ватные палочки… Блядь, переезжать очень дорого. Страдания, конечно, никуда не делись, но это не мешает подохуеть от цен на продукты. После бутербродного перекуса Арсений раскладывает и заправляет диван: черт его знает, каким — и когда — он вернется из бара, о комфорте лучше позаботиться заранее. Не двадцать уже, спина не простит кощунства. Желудок, кстати, тоже, поэтому надо бы взять Энтеросгель. Так странно проделывать всё в полной тишине, когда под боком никто не маячит (не маячит Антон). Во время расстановки книг он не выдерживает и включает музыку на телефоне. Купить Алису, что ли?.. Удовольствие не из дешевых, зато отличный компромисс между гнетущей тишиной и посторонними людьми в квартире. Прикидывая, сколько осталось до аванса, Арсений замечает неплотный корешок, из которого торчат красно-белые нитки: так и не дочитал Воннегута. Он достает браслет, слегка сжимает его в пальцах, отмечая, что светлая пряжа до сих пор не испачкалась, затем кладет на полку. Слишком много воспоминаний за один день. Сборы проходят под веселую песню, подкинутую яндексной «волной», и Арсений пытается подпевать и двигаться в такт. Нацепить маску веселья удается не сразу, но всё же удается, и вот на нем уже улыбка, любимые джинсы с дырявыми коленками и длинная рубашка, которая делает его похожим на священника. Сексуального священника, типа Дина Винчестера в одной из серий, а это главное. Париться в свитерах нет желания, но для пальто слишком холодно. Настало время зимней куртки. Он пишет Руслану, что скоро будет, и тот отвечает двумя смайликами с поднятым большим пальцем. Дорога выходит дольше, чем обычно. Неудивительно: адрес-то теперь другой. Однако привыкать трудно, и Арсений несколько минут тупит в телефон с очень сложным выражением лица, пытаясь срастить станции метро и названия улиц. Когда он добирается до бара, там уже вовсю играют музыканты, а солистка улыбается со сцены, готовясь к новому каверу. Песня незнакомая, но мотив довольно бодрый, а голос приятный: под такое хочется танцевать. Но сначала алкоголь. Не чтобы побороть стеснение, а чтобы забыть о страхе перемен. Руслан находит его ближе к концу куплета и подмигивает на строчках «Maybe all you need is someone», что кажется символичным и слегка глупым. Символичным из-за смысла, а глупым потому, что в Арсении уже пара шотов. — Один здесь отдыхаешь? — спрашивает Руслан, играя бровями. — О, у вас камера? Вы фотограф? — Да, снимаю для модных журналов. Хочешь, устрою тебе пробы? Но для этого надо выйти на улицу, там нас ждет моя заниженная приора. Арсений смеется: — А лучше бы ждал твой рабочий пикап, потому что этот слишком вялый. Руслан мягко толкает его локтем, а потом заказывает выпивку на двоих, игнорируя протесты в духе «это я должен был тебя угощать». Он не шутит про отработку натурой: явно знает, когда надо остановиться, ведь речь не о качестве, а о количестве. — Как тебе ребята? — Классные, — Арсений кивает, снова поднимая взгляд на сцену. Музыка довольно громкая, приходится наклоняться и говорить почти в самое ухо, чтобы друг друга услышать. — Спасибо, что вытащил. Они сидят вместе еще несколько минут, затем Руслан выпивает свою порцию, хлопает его по плечу и, бросив короткое «развлекайся», уходит работать. Песня сменяется песней, шот сменяется шотом. В какой-то момент Арсений отправляется танцевать, ощутив чудесную степень опьянения «еще не плохо, но море уже по колено». Людей не слишком много: завтра большинству на работу. Выступление вряд ли затянется надолго, однако танцпол не пустует. Играют какой-то бодрый, но горячий кавер, и незнакомая девушка рядом улыбается, вливаясь в ритм. Она красивая: каштановые волосы, голубые глаза, родинка над губой. Но Арсений не ищет приключений на ночь, да и на день тоже не ищет, а потому лишь подмигивает ей, когда песня заканчивается, и уходит обратно к бару. Чуть не мажет мимо стула — серьезно, разве он столько выпил? — но заказывает новый шот. Девушка и впрямь соблазнительная, но… не хочется. А вот Антона — хочется. И жаль, что речь не только о сексе: с вожделением проще бороться. Мысли ползут нестройной чередой, но остановить их (и себя) не получается. Блядь, ну зачем он сказал то, что сказал? «А если я уже начал разбираться…» С чем? С чем, блядь? Почему нельзя расставить точки над «ё», раз уж решил задать свой идиотский вопрос? Да потому, понимает Арсений, что никакие точки еще не расставлены. Антоном движет страх, а на его фоне любые неприятности кажутся простыми. Как гласит пословица, пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Только вот это вовсе не означает, что мужик уверовал и теперь, как послушный христианин, каждое воскресение будет ходить в церковь. Когда небо распогодится, всё вернется на круги своя. Пойдут откаты. Арсений по себе помнит, насколько это хуево: метаться от «я самый гейский гей на Руси» до «про-осто показалось на мгновение всего». У него нет сил, чтобы помочь Антону через это пройти. Раньше были, сейчас — нет. И не то чтобы он ждет, пока тот преодолеет кризис без поддержки, чтобы вернуться на всё готовенькое… Нет. Хуй знает, чего он ждет, но точно не этого. А может, именно этого. А может, вот такое он говно, а не человек, и не готов подставить плечо и побыть терпилой на пользу ближнему. Блядь, как трудно искать ответы… И дело не в алкоголе (хотя и в нем, несомненно, тоже). — Аккуратнее, — крепкая рука придерживает за локоть, и Арсений с облегчением узнает голос Руслана. — Перебрал всё-таки? — Есть немного, — спасибо, хоть язык не заплетается. — Давай на улицу? — В твою приору? Руслан фыркает, но поднимает уголки губ: — Я тебя в нее не пущу: заблюешь еще, а у меня на сиденьях ковры. Они выходят через черный ход. В этом закутке нет людей, и слава богу, потому что к горлу подступает легкая тошнота. Вряд ли его вырвет, но, если всё же да, не хотелось бы иметь в свидетелях кучу народа. — Закурю? — спрашивает Руслан, однако вскоре понятливо убирает пачку обратно в куртку. А потом снимает эту самую куртку и накидывает на чужие плечи. — Спасибо. Приятно знать, что рыцари еще живы. — Надо было одеться, но я в душе не ебу, где твой номерок. — Глянь в списке контактов. Он несколько секунд молчит, выгнув бровь, затем усмехается и качает головой: — У тебя всратое чувство юмора. — Зато я тебе нравлюсь, — подмечает Арсений, в очень узких кругах известный как Шерлок Холмс. Легко, знаете ли, выдавать факты, о которых и так давно известно. Руслан упирается затылком в стену бара и поднимает глаза к небу. Оно сегодня ясное, без звезд (какие, к черту, звезды посреди города), с неидеально круглой луной. Он молчит, и Арсений вмиг чувствует себя виноватым. — Прости за этот… недофлирт. Я не пытаюсь издеваться или… — Я знаю, — Руслан поворачивает голову, находит его глаза в сумерках. — И о том, что тебя ко мне тянет, тоже знаю. Но мне интересно, что мы с этим будем делать. Будем ли. Он не задает вопросов — лишь делится мыслями с абсолютно спокойным лицом, словно они обсуждают погоду. Не призывает что-то решать здесь и сейчас, не требует никаких ответов. Арсений смотрит на него слегка поплывшим взглядом, понимая, что давно не испытывал такой огромной благодарности. — Спасибо за всё, — говорит он тихо. — С моста прыгать собрался? Слишком банально для прощальной речи. — Нет, никакого суицида, я еще не придумал эпитафию. — Он почти уверен, что сделал несколько ошибок в словах «суицид» и «эпитафия», однако Руслана его пьяные промахи, судя по улыбке, весьма забавляют. Глаза зеленые, но совсем другие, и черт знает, лучше от этого или хуже. — Пошли обратно, — предлагает Арсений, осознав, наконец, температуру на улице. — Ты замерзнешь. — Опять будешь пялиться на мои ключицы? — Их не видно под свитером, но подъеб засчитан. — Это не подъеб, а подкат, — Руслан фыркает, а потом забирает протянутую куртку. Прежде, чем Арсений заходит в бар, он тянет его за локоть, побуждая снова посмотреть в глаза, и спрашивает: — Поцелуешь меня? Они так и замирают у порога. В голове мелькает одна-единственная мысль: почему бы и нет. — Почему бы и нет, — повторяет Арсений вслух, почти шепотом, вдыхая запах чужого одеколона и сигарет. Однако Руслан продолжает стоять, подняв уголок губ в улыбке. Самодовольный павлин. Беспокойство снижается под градусом алкоголя: всё кажется скорее забавным, чем пугающим. — И… чего ты ждешь? — Ты слишком пьян. Он прыскает: — Я вряд ли протрезвею в ближайшие пять минут. — Знаю. Посмотрим, как ты ответишь в следующий раз. — Руслан открывает дверь и мягко подталкивает его в спину, чтобы они оба оказались в тепле. — А теперь примости куда-нибудь свою жопу, пока я вызываю тебе такси.