***
Неделя выдается максимально ублюдской. Антон продолжает сиять, как лампа на тысячу ватт, то и дело касается ладонью, поправляет воротник на рубашке Арсения, со словами «челка спуталась, подожди» запускает пальцы в его волосы — в общем, настоящий кошмар. Арсений понимает, откуда ноги растут: дети после пиздюлей тоже ведут себя как шелковые. Проблема в том, что это ненадолго. С детьми надо разговаривать, а не брать в руки ремень и пугать их поркой. Но Антон не ребенок. И страх, что Арсений его окончательно «бросит» и прекратит общение, не должен быть катализатором… всего этого. Самокопания и анализа — да. Поведения «ну посмотри, какой я хороший» — нет. И самое обидное: всю эту хуйню Антон проворачивает абсолютно бессознательно, на открытые манипуляции он тупо не способен. Но незнание не освобождает от ответственности, а убийство по неосторожности — даже если речь идет о нервах Арсения — всё равно остается убийством. Их обоих кроет, но кроет по-разному. Антон словно ждет, когда в нем разглядят славного парня и вернутся домой, а Арсений… Хрен знает, чего он ждет. Наверное, когда просто станет лучше. Пока не становится. Ему перманентно хуево. Всё равно что балансировать на канате, когда по одну руку уныние, а по другую — злость. И внизу ров с крокодилами. И яма с навозом. В общем, шлейф у этого праздника однозначно коричневый, и Арсению подобное состояние очень не нравится. Он будто уперся в стеклянный потолок собственного счастья. Руки опускаются, а в голове крутится заезженная пластинка: «Ну что я делаю не так? Почему, блядь, оно не работает?» Может, конечно, оно и работает, ведь эффект таких перемен долговременный, а не мгновенный, просто сил нет терпеть. Арсений говорит себе каждый день: «Я больше не могу». Он просыпается с этой мыслью, запивает ее кофе во время обеда с Антоном, засыпает с ней, когда ложится в кровать, а потом вдруг понимает: надо же, смог. Понедельник сменяется вторником, затем и средой, и Арсений, несмотря на все его «больше не могу», до сих пор справляется. Общение с Русланом приходит в норму. Они по-прежнему переписываются, не поднимая вопрос поцелуя. Но отсутствие встреч напрягает. Прошло всего три (два с половиной) дня, да и в целом Арсений не настолько любитель социума, чтобы тусоваться вне выходных, но сейчас любой напряженный момент кажется знаком. Большим таким транспарантом с надписью «что-то не так». Однако долго грузиться не выходит: Руслан зовет его на выставку, где сам будет в качестве фотографа. «Когда?» — спрашивает Арсений в директе, параллельно проверяя Ванин отчет. «Завтра в 20:00. Лови геолокацию», — коротко отвечает Руслан и следом шлет ссылку. Место незнакомое, но таких закутков в Питере пруд пруди. Идея сходить куда-нибудь и развеяться, причем культурно, без алкоголя и громкой музыки, кажется неплохим решением. «Там есть дресс-код?» — на всякий случай уточняет Арсений, ибо у сюрреалистов свое видение мира — завораживающее, с легкой припиздью. «Да. Приходи в неглиже». «Серьезно?» «Нет, но я не против посмотреть» Арсений усмехается, печатая: «Ты же знаешь, что это сорочка?» — и, как учитель, обводит в Ванином отчете очередной косяк, используя красную ручку. «Я думал, это значит голый». «Частая ошибка». «Твоя душность портит мой флирт». «Ты просто плохо стараешься», — отправляет Арсений, чувствуя, как тиски напряжения потихоньку отпускают. Кто бы знал, что ебанутые и шутливые (или нет) подкаты подействуют лучше глицина, особенно после неслучившегося поцелуя. Видимо, он и вправду та еще кукарача — с башкой набекрень. На последней странице, в самом низу, карандашом написано: «Спасибо за помощь! С меня шоколадка» — и нарисован кривой смайлик. Арсений вздыхает, глядя на Ванин почерк, и проникается к нему теплом (к Ване, не к почерку: там каллиграфией даже не пахнет). Вся эта суета со стажерами никогда не привлекала, однако он умудрился взять пацана под свое крыло. Точнее, тот сам пролез. И выбираться, судя по всему, не намерен. Ладно, кофе носит отличный, так что хрен с ним — пусть пока сидит.***
У него нет дурной привычки смотреть в чужой телефон, но сообщения приходят одно за другим, а Антон не возвращается: застрял у кассы в поисках десерта. Столик тихо гудит от вибрации, экран не успевает тухнуть. Может, случилось что?.. «Нет, — убеждает он сам себя, отводя взгляд усилием воли, — это не твое дело. Не лезь». Пулеметная очередь уведомлений продолжается: кто-то на том конце шлет по одному слову — отвратительная манера общения. Арсений косится на кривую лесенку строчек, повернутых вверх тормашками, и напрягает желваки. Он не пытается узнать имя отправителя, но мозг работает на автомате: не надо быть гением, чтобы распознать «Ира» в трех буквах. Внутри колет болезненно, будто скарификатором, но не современным, а как раньше, в поликлиниках — железной хуйней, от которой палец саднит еще неделю. Сердце саднит сейчас точно так же. Особенно когда Ира перестает писать и начинает звонить. Спасибо хоть, Антон не ставит фото на контакты. Экран светится несколько секунд, затем гаснет, и Арсений гаснет вместе с ним. И вроде ничего такого, но ощущение предательства знакомо царапает грудную клетку. А чего он, собственно, ждал? Что Антон после беспечного «я начал разбираться» вмиг порвет со своей девушкой? Блядский боже, Арсений ведь повторял себе: не бывает легко и просто, серьезные вещи не решаются моментально, а привычки и страхи искореняются очень медленно, — но почему теперь так хуевит? Снова на любимые грабли обманутых ожиданий, которые никто, вообще-то, не обязан оправдывать. Антон возвращается спустя минуту с двумя кусочками пирога. — Ореховый взял, — говорит он, пододвигая блюдце к Арсению. — Ты не против? Тот лишь коротко качает головой. — Спасибо. Антон окидывает его внимательным взглядом, хмурится и осторожно тянет: — Ты в порядке? Выглядишь… грустно-злым. Грустно-злой — это буквально его амплуа последние полгода. Или год. Полтора? — Всё нормально, — Арсений отпивает чай и кривится, когда Антон делает то же самое. — Можешь не сербать? Тот поднимает брови, но спустя пару секунд кивает: — Окей. — Тебе звонили. — Блядь, ну вот зачем? Не мог выждать хотя бы пару минут? Теперь причина его недовольного ебала слишком очевидна, и от этого раздражение — на себя, Иру и всех вокруг — становится еще сильнее. Антон, не снимая блокировки, пролистывает уведомления, затем кивает сам себе и с коротким «скоро вернусь» выходит из-за стола. Берет куртку. Толкает входную дверь. — Даже так? — хмыкает Арсений под нос, возмущенный до той степени, когда начинаешь разговаривать сам с собой. — Великолепный план, Уолтер. Просто охуенный, если я правильно понял. «Надежный, блядь, как швейцарские часы», — добавляет он мысленно, наблюдая в окно, как окольцованные пальцы подносят сигарету к губам. Чуть позже эти самые губы двигаются, бормоча в прижатый к уху телефон. Антон курил буквально десять минут назад, и сейчас умчался на улицу не ради этого, а чтобы поговорить с Ирой без посторонних. Точнее, без Арсения. Мда. Простое и лаконичное «мда», и добавить к нему нечего. Разве что усмехнуться и покачать головой с видом «я так и знал». Или с видом «на что вообще надеялся?». Оба варианта попахивают тоской и разочарованием. Диалог выходит коротким: уже через полминуты Антон убирает телефон в карман и докуривает сигарету в две глубокие затяжки. Он возвращается, принося с собой холод и запах табака, и как ни в чем не бывало садится на свое место. Шумно прихлебывает чаем. — Опять сербаешь, — произносит Арсений сквозь зубы, продолжая смотреть в окно: на то место, где раньше виднелась кудрявая шевелюра. — Ты злишься из-за этого, — спрашивает Антон, тяжело вздохнув, — или из-за Иры? Вопрос звучит настолько неожиданно — еще пару секунд кажется, будто послышалось. Он впирает взгляд в лицо напротив и выгибает бровь: — Прости? — Арс, — зовет тот осторожно, — я ведь не слепой. «С каких пор?» — крутится на языке, и хочется сплюнуть ядовито, злобно, однако это ни к чему хорошему не приведет. — Рад за твое зрение, но не понимаю, к чему этот разговор. — Да к тому, — отвечает Антон уже с нажимом: его всегда бесит, если Арсений косит под дурачка. — На тебе лица нет, и я не верю, что всё дело в дурацком чае. — Дело не в чае, а в том, что ты сербаешь. — Перестань юлить. Арсений фыркает: — Я ж не юла… — …чтобы юлить, — заканчивает Антон вместо него, но не улыбается, как обычно, а закатывает глаза. — Арс, хватит. Ты всю неделю ведешь себя так, будто это я тебя бросил, а не наоборот. — Я тебя не бросал, — отвечает он сквозь зубы, продолжая смотреть в упор и чуть подаваясь вперед: то ли от злости, то ли избегая внимания других посетителей. — Называй как хочешь, суть не меняется. — Единственное, что здесь не меняется, — цедит Арсений, сжимая пальцами край стола, — это ты. — Неправда, я начал… — Разбираться. Да, я слышал, Шаст, только вот толку ноль. Антон сводит брови на переносице, раздувает ноздри — его эмоции слишком ярко отражаются на лице, как у героя мультфильма. — Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, — рычит он возмущенно, и ровно в этот момент телефон снова звонит. Арсений красноречиво косится на экран, где горят три буквы (не те, что обычно пишут на заборе, а жаль), и дергает уголком рта. Ему хочется хохотать — жестоко и сардонически, хочется фыркать: «Ну? И где я не прав?» — но этикет берет свое. А вот Антон трубку не берет. — Тебе, вообще-то, звонят. — Я заметил. — И? Отвечать не собираешься? Он сбрасывает вызов и убирает телефон в карман. — Потом. — О, ну конечно. Как же иначе. — Блядь, — выдыхает Антон, на секунду прикрыв глаза, — чего ты хочешь, Арс? «Знать, что тебе не всё равно». Нет. «Знать, что тебе тоже больно», — да, так честнее. Только вслух об этом не скажешь. Но хотя бы самому себе признаться можно. Как и признаться в том, что напускное веселье, которое Антон транслировал эти четыре дня, бесит ничуть не меньше, чем кислое ебало в отражении зеркала. — Ну? Не молчи, — продолжает давить Антон, не сводя прямого взгляда. — Не прикидывайся, что в тебе осталась только злость. Иногда отсутствие ответа — сам по себе ответ. — Блядь, Арс! — он срывается, сжимает скатерть пальцами, и, хоть восклицание скорее яростный шепот, чем крик, несколько посетителей оборачиваются на их столик. — Ты постоянно меня избегаешь, а когда не избегаешь, смотришь волком. — Он сглатывает и качает головой. — Я не понимаю, как мне себя вести. Как ты хочешь, чтобы я себя вел? — Арсений не успевает возразить, мол, «я не твоя мама, чтобы указывать», тот сразу продолжает: — Дело в Ире? Конкретно сейчас. Ты хочешь, чтобы я вычеркнул ее из своей жизни? Однако охуеть. Они в детском саду, или что? — Я не… — Этого не будет. Он замирает с открытым ртом, так и не закончив фразу. — Прости? — Этого не будет, — повторяет Антон, пялясь на него с бараньим упрямством. — Она мне дорога, и если ты… Если для того, чтобы мы могли нормально разговаривать, мне надо от нее отказаться, то этого… не будет. — Чего, блядь? — рявкает Арсений, отодвигая чашку: велик соблазн разбить ее о дурную кудрявую голову. — Сам слышишь, что несешь? Меня твои отношения не касаются. Когда ты уже, блядь, поймешь, что мир не вертится вокруг тебя, Антон! Всеобщий, возможно, и не вертится, а вот мир Арсения — очень даже. Ну каков пиздабол. — Я не… — Хватит, — рычит он, вставая из-за стола. — Мы закончили. — Арс, да постой же! — Антон хватает его за запястье. — Я не то имел в виду! — О, дай угадаю: я всё неправильно понял? — ухмылка кривит уголок губ. Арсений скидывает чужую руку. — Шаст, мне плевать. Совет вам да любовь, и всё такое. Я в чужой монастырь со своим уставом не лезу, заебали уже эти игры. Антон, поднявшись на ноги, снова тянет его на себя, и теперь добрая половина кафе пялится в их сторону. — Да ты можешь хотя бы секунду помолчать? — шепчет он сердито и вместе с тем умоляюще. От этого Арсению — абсолютно резко и неожиданно — хочется свернуться клубком и хорошенько себя пожалеть. Или чтобы его пожалел сам Антон. Блядь, какая мерзость. Нервы ни к черту: к глазам подступают слезы, хотя никаких объективных причин для такой острой реакции нет. На щеках появляются чужие ладони, и всё внутри замирает. «На нас смотрят люди!» — орет в голове сигнальная сирена, привыкшая быть начеку: привилегия убогих, далеких от традиционных ценностей. Однако Антону, судя по всему, плевать на внимание со стороны. Немудрено. Он пиздюлей от гомофобов не получал — считай, некрещеный. — Арс, — зовет Антон, глядя сверху вниз, баюкая его лицо в своих руках, — я давно хотел сказать… Нет, пизжу. Я не знал, когда будет подходящий момент. До сих пор не уверен, если честно, — он сглатывает, прикрывает глаза. — В тот день, когда у вас была премьера, помнишь? — Ты не пришел, — выдыхает Арсений. Такое трудно забыть. — Да, я был на свидании с Ирой… Он фыркает, чувствуя, как очарование момента скисает быстрее, чем молоко на летней жаре. — Я в курсе. — …но потом у нас… — Избавь меня от подробностей, — просит Арсений, пытаясь скинуть чужие руки. — Да постой же, ну, — ворчит Антон, не позволяя уйти. Психует и выдает: — Бля, Арс, ты пиздец выебистый, когда ревнуешь. Однако… Однако охуеть. Арсений замирает как вкопанный, и его глаза стремятся к идеальной форме шара. То есть они вот настолько откровенно обо всём говорят? Серьезно? Антону это кажется забавным: после круговорота дерьма и боли ткнуть в самое уязвимое место? Арсений давно понял: они, конечно, не про Лазарева с его «твоя любовь — это так красиво», но… Он надеялся, что на строки «я не стану подрывами дырявить больное твое нутро» у них хватит сил. Кусок наивного идиота. Да какого черта вообще? Видимо, с лицом происходят очень всратые метаморфозы, раз Антон начинает бормотать: — Я не то хотел… — Отвали. — Арс. — Мы закончили! — рявкает Арсений, делая шаг назад. Он достает из портмоне две сотки и бросает их на стол. — Это за пирог. И похуй, что нетронутый, похуй, что деньги на ветер. — Я угощал, — произносит Антон с тяжелым вздохом. — Мне не нужны твои подачки. — И ты еще меня называешь ребенком? — Ты не ребенок. — Арсений надевает куртку и чеканит, глядя в глаза: — Ты мудак. Он уходит, зная, что после брошенных слов никто не станет его догонять, но мысленно всё равно повторяет: «Отвали. Катись к черту. Оставь меня, блядь, в покое».***
Стоило отменить встречу с Русланом. Знал ведь: настроение будет хреновым еще несколько дней, — но наивно надеялся, что за пару часов всё пройдет. Нет, бред, ни на что он не надеялся. Скопилось слишком много злости, чтобы думать рационально — да и в целом думать, — и по итогу Арсений с горящей жопой спешит к метро. Он люто ненавидит толчею и этикет, вынуждающий ехать стоя, на чем свет поносит беременных и бабок, которым не сидится дома (зато прекрасно и невъебенно медленно ходится по подземке), и чувствует себя сжатой пружиной, готовой распрямиться кому-нибудь в ебало. В общем, настроение, мягко говоря, не культурное. Под такое надо орать песни «Ленинграда» и драться со Шнуром в «Синем Пушкине», а не по выставкам шляться. Нужное здание он находит не сразу, отчего бесится еще сильнее. Руслан стоит возле парадной двери: с сигаретой в одной руке и телефоном в другой. Они коротко обнимают друг друга, после чего ныряют в павильон: до начала остается всего ничего. Арсению не впервой делать вид, что всё в порядке, даже если мир рушится к ебеням — это, можно сказать, его призвание, — и он отыгрывает роль эстета на твердую пятерку. Роль, правда, чуждой не назовешь, просто сейчас не до искусства. Никакая красота не сможет отвлечь от уродства внутри. Таким он себя и чувствует. Уродливым. Злость, гремящая взрывами, просто маскирует банальный и омерзительный стыд. Было легко рисковать, когда он знал, что ему вряд ли ответят, а если и ответят, то с еще меньшим размахом, чем его неловкий первый шаг. И теперь так тошно понимать, что всё это время Арсений не был смелым сам по себе: он был всего лишь смелее Антона. Не выглядел абсолютным ссыклом на его фоне. Стоило другому взять в руки инициативу, и стало ясно: Арсений к ней ни хуя не готов. Да еще и эта ревность, от которой почти всегда фонит сигналом «у меня проблемы с самоценностью». Блядь. Ему действительно пора навести порядок в собственной голове, и дело не только в чувствах к Антону: оно где-то глубже, ползет ядовитыми щупальцами по всему телу и не дает пошевелиться, как дьявольские силки из «Гарри Поттера». Глупо звать Гермиону на помощь, пора бы спасаться самому. Ну так давай. Спасайся, блядь. В чем же дело? Проблема найдена, озвучена, признана. Но какого хуя это не работает? Сколько еще надо гонять из пустого в порожнее, чтобы ситуация сдвинулась с мертвой точки? Для полной радости не хватает вернуться на старую квартиру и засунуть язык в жопу — не в плане римминга, а в плане диалога, чтоб уж наверняка схуевило. Может, во всём этом дерьме есть какой-то смысл. Может, на самом деле Арсений еще не готов к масштабным переменам, ведь недаром говорят: «Осознание проблемы — первый шаг к ее решению». Первый. Но сколько, блядь, таких шагов впереди? У него уже не ноги — кровавое месиво, замучается грабли потом оттирать. Это чертовски злит. Находить в себе слабость, уязвимость и страх — настоящий пиздец. Разве так он должен был реагировать на слова Антона? Затыкать ему рот, когда тот, хоть и в крайне фиговой манере, но говорил о чем-то неоднозначном между ними? Держал его лицо в своих руках, смотрел с мольбой, будто сил наскреб по сусекам, и вышло совсем мало — «помоги мне», «не отталкивай», «дай хотя бы сказать». А если он хотел донести что-то очень важное? Что-то, что снова их сблизит, даст надежду на… отношения? Это был бы пиздец, потому что Арсений, как оказалось, совсем не готов. Он даже слушать о своих чувствах не может, и его до скрипа зубов пугает инициатива извне. О каком, блядь, решении проблемы идет речь, если психика каждый раз кидает настолько лютые инсайты?.. Пиздец. Думать, что хочешь взаимной любви, а потом впадать в сучье бешенство, когда на горизонте маячит намек на надежду — это, конечно, приколдес высшего уровня. — Эй, — зовет Руслан, и Арсений вздрагивает от неожиданности. — Всё нормально? Ты на эту картину уже минут десять пялишься. — Порядок, — хрипит он непослушными губами, после чего разминает шею и моргает. Ощущения такие, будто простоял час в почетном карауле. — Я… домой поеду. Слова вырываются сами собой, но Арсений не торопится их забрать. Пожалуй, лучше и вправду свалить и не портить никому вечер. — Почему? — Просто устал. Руслан выгибает бровь и смеряет его странным взглядом, после чего пожимает плечами: — Окей. Злость, задремавшая на секунду, возвращается моментально: — Что-то не так? — Нет, всё круто, — Руслан хмыкает и явно мылится уходить, но Арсений удерживает его за локоть. — Чушь, — цедит он сквозь зубы. — Не ты ли мне втирал о честности и разговорах? Тот смотрит с прищуром. Надо же, его терпение, оказывается, очень быстро испаряется, если зайти со стороны агрессии. — Ты весь вечер молчишь и в одиночку бродишь по залу, а потом просто заявляешь, что решил свалить. — Он высвобождает руку. — И врешь про усталость. Не тебе меня попрекать хуевыми диалогами. — Вру про усталость? — фыркает Арсений, чувствуя себя не то что смелым — бессмертным, блядь. С девизом «ебись оно всё конем». — Мой рабочий день начался в восемь утра, а не в восемь вечера, если ты забыл. Руслан поджимает губы, но комментировать шпильку по поводу графика не спешит. Только качает головой. — Какого черта с тобой происходит? — спрашивает он с явным разочарованием. А потом стреляет в упор: — С Антоном опять погавкался? Арсений открывает рот, но слова не идут. Он застывает как идиот, пока тумблер глубоко внутри снова переключается со злости на стыд — моментально и болезненно. — Ясно, — Руслан вздыхает. На лицо опускается маска отрешенности, и это еще хуже, чем гнев. — Тебе реально лучше сейчас уйти. Он, вопреки словам, уходит первым: просто растворяется в толпе, чтобы спокойно работать работу без всяких эгоистичных долбоебов. Блядь, ну как, как Арсений умудрился опозориться дважды за день? Дважды всё испортить. И самое хуевое — он ведь действительно хотел сорваться на Руслане, вывести его на эмоции, чтобы агрессия перестала уничтожать изнутри и нашла себе новую цель. Конченый мракобес. Ему требуется несколько минут, чтобы осознать глубину своего падения и отдышаться. Выходит, не такой уж он и хороший актер, раз его взвинченность видно со стороны. Плохо старается. Сегодня, вчера, по жизни в целом — делает недостаточно. Арсений закрывает глаза. Надо выбираться из этого океана скорби. Хоть как аквалангист, хоть как говно, главное — всплыть. И желательно не трупом. Он отправляется бродить по залу, но Руслана нигде не видно. На секунду в груди вспыхивает паника, но голос разума ее гасит: тот не мог просто взять и уйти, у него еще работа. И действительно — пропажа спокойно стоит себе на улице, курит, откинувшись на стену и подняв к небу глаза. И лишь приблизившись, можно заметить, что брови слегка нахмурены, а взгляд застыл. — Прости, — Арсений встает рядом, копирует его позу. Кирпичи под рукой твердые и холодные, благо куртка достаточно плотная. — Я повел себя как мудак. Это было мерзко. Руслан делает еще одну затяжку, медленно выдыхает. — Извинения приняты. Почти минуту они молчат, пялясь на небо: звезд предсказуемо не видно, зато луна идеально круглая, с желтым отливом. Может, в полнолуние у всех ебанутых сносит кукуху?.. Хотя вряд ли дело именно в этом. А жаль. — Арс, — зовет вдруг Руслан, не поворачивая головы. — Я не знаю, что у вас творится, да и не уверен, что хочу. Но ты должен понять: я не Антон. Слова даются с трудом, но утаек было уже предостаточно, поэтому Арсений говорит: — Я не пытаюсь заменить его тобой. — Я про другое. — Он снова затягивается и, наконец, впирает в него тяжелый взгляд. — У вас там драма на драме и полный пиздец, и вы оба, судя по всему, не против таких приколов. Но я другой человек. Ты хочешь злиться и обижаться на весь мир, бежишь — и волосы назад, а со мной такого не будет. Понимаешь? Неважно, друзья мы или нечто большее, мне американские горки на хуй не упали. Или мы общаемся как взрослые люди, или возвращайся в свой Диснейленд, потому что терпеть дерьмо я не намерен. Арсений сглатывает, чувствуя, как стыд опаляет щеки. Он тянется к сигарете в чужих пальцах, забирает ее и делает короткую затяжку. Выдыхает вместе с дымом: — Справедливо. Руслан смотрит на него, ожидая ответа. Хочется понуро склонить голову, а потом медленно податься вперед и поцеловать — не из страсти, а из сожаления. Будто их передружба позволяет выкинуть нечто подобное, будто на той стороне услышат и поймут: это не интим, но близость другого уровня. Ему сейчас даже не стыдно — горько, что подвел оказанное доверие. Выставил себя истеричкой и дураком. Арсений не отводит взгляд, но и целовать не спешит. Мало ли, что там подсказывает нутро — нормальные люди так не делают, а он уже достаточно отыграл роль блаженного. — Я не знаю, что сказать. Я… тебя услышал? Не в смысле «ок, отвали», а в смысле «понимаю, о чем ты». И мне жаль. — Приходится сглотнуть, потому что это всё тяжело не только морально, но и физически. — Я… поработаю над собой. Руслан смотрит еще несколько секунд, коротко кивает и, взяв руку Арсения, в которой зажата украденная сигарета, подносит ее к губам, чтобы сделать затяжку. А потом этими самыми губами касается его кожи — мягко, но ощутимо. И это кажется интимнее, чем неслучившийся поцелуй. Ладонь слегка дрожит, когда Арсений возвращает ее в карман. — Ты сейчас домой или обратно в зал? С одной стороны, идти на выставку не хочется от слова «совсем»: он шатался там целый час, но ничего мозговыносящего не приметил, о чем не особо жалеет. С другой стороны, уходить от Руслана не хочется тоже. Тот, уловив его метания, качает головой: — Давай без тупых условностей. — Мне пока не до выставки, — признает Арсений. — Но расставаться на такой ноте — хуевая затея. В прошлый раз всё тоже кончилось странно, и меня уже напрягает эта закономерность. — Исправим, — Руслан тушит сигарету о стену и выкидывает ее в стоящую рядом урну. — Думал, будет сюрпризом, но раз так… у меня есть одна идея для фотосессии. С тобой в главной роли. Что скажешь? — Серьезно? — Арсений в одно слово вкладывает кучу вопросов в духе «что? как? ты же перестал снимать людей?». — Вдохновение появилось, — тот пожимает плечами и смотрит прямо в глаза. — Ты хочешь попробовать? И, хоть ситуация немного иная, да еще и без примеси алкоголя, Арсений, собрав всю свою смелость в кулак, выдыхает: — Почему бы и нет.