Проклятые и забытые

      Юта шёл по длинному коридору к самолёту, бледный и уставший, и время от времени оглядывался по сторонам: его тревожило, что кругом находились хмурые люди, что его долго досматривали и обсуждали, а потом даже толкнули. На этапе регистрации полёта тоже случилась неприятность: мужчина лишь чудом не потерял свой паспорт, пока доставал его из рюкзака, дабы показать, а сзади него злились бесконечно недовольные пассажиры и работники аэропорта, которых вечно выводили из себя японцы. Накамото ничего не делал из такого, чтобы на него взъелись, наоборот, старался всё взвесить и грамотно сделать, но людям было плевать на его расчёты и попытки держаться «своим» — всё равно, хоть с юношества жил в Республике Корея, получил тут образование врача и даже работал в больнице, он был чужим и знал, что его никогда не примут. Да, он спасал жизни, поддерживал друзей, но сейчас, садясь на обозначенное место и слыша уже давно не привычную японскую речь, он ощущал себя тем самым школьником, впервые летящим в новую страну, полную всевозможных тайн и загадок.       Рейс всё задерживали, не хотели отправлять в воздух, и Юта, склонный порой к панике, царапал ручки кресла ногтями и нервничал, отбивая ногой ритм. Нос чесался, не хотел проходить, а в мыслях всплывал образ той самой лисы у колумбария, что абсолютно не боялась людей и смотрела на них с воистину вековой мудростью, скрытой под рыжим пушистым мехом. Видно было, что плутовка не голодала, жила вольготно, а потому от хорошей сытой жизни никого и не боялась, смотрела на Юту так, словно он был волшебником, призванным исполнить её три самых заветных желания, и мужчина бы точно угадал, что она хотела: тёплой норы, много еды и отсутствие хищников, способных её убить. Самолёт наконец взлететь в воздух, и Юта предвкушал прекрасный полёт, вскоре даже удалось забыться во сне, таком неглубоком, но вместе с тем затягивающим, как трясина — и не понятно, из этой трясины можно было бы выбраться или же нет.       Накамото любил историю — в школе зачитывался ею, в студенчестве перемешивал лекции по фармакологии с лекциями про колонизации, а потом говорил со своими одногруппниками о том, политику каких императоров кто поддерживает. Он чувствовал, что длинноватые волосы стягивала лента, на поясе висел изогнутый самурайский меч, а сам он шёл вниз по дороге в свой собственный дом — богатый, красивый, и шёл он не к кому-то, а к своей красавице-жене, имя которой было Гисыль. Она слыла красавицей на всю Японию, похищенной в своё время из прекрасного Корё, была умна не по годам, а ещё в совершенстве владела языком танца и музыкальными инструментами, каждый вечер радуя своего благоверного игрой; сейчас, правда, ей тяжело это делать — большой живот мешал лишний раз нагибаться, а мальчик, как предсказывал лекарь, внутри женщины пихался и мог ненароком повредить струны.       — Господин Накамото, говорят, ваша жена разродится на следующей неделе, — прислуга поклонилась, как только увидела хозяина, и решила, что ей можно донести благую весть — за такое не наказывали, семья, в которой она работала, была на редкость нежна к домашним.       — Ждём появления великого воина все вместе, — проговорил Юта и прошёл к дом, сняв сандалии прямо перед татами.       Женщина с округлым животом встретила своего мужа приветливой улыбкой и протянутой рукой, за которую Юта схватился, горячо прижимаясь губами к запястью и вдыхая аромат прекрасного тела, которое любил больше своей жизни. Ему с детства говорили о сдержанности, о том, что надо не показывать своих чувств, так как он — самурай, дворянин, который должен стать примером для простолюдинов, которые смотрят в его рот с самого младенчества. Гисыль кротко поклонилась, осторожно вставая с пола, и повела мужа в трапезную, чтобы вместе с ним поесть и обсудить завтрашний день, который будет точно таким же, как и все остальные: снова она будет сидеть одна, наедине с прислугой, а потом придёт муж на ужин, затем все лягут спать. Всё как всегда, из дня в день, из недели в неделю, и девушку, выросшую в таком мире, всё устраивало.       — Милый, говорят, у нас на окраине девица новая поселилась, — Юта отложил от себя рис в плошке и посмотрел на Гисыль, желая увидеть в её глазах нечто плохое — страх, ненависть, но любимая была лишена этого и просто волновалась, что начиналась зима, а в том ветхом домике недостаточно дров. — Говорят соседи, что она из обнищавших дворян Корё, может, если ей понадобится помощь, мы приютим у себя?       Гисыль не могла пройти мимо, как узнала, что таинственная соседка из Корё — не могла нарадоваться, что рядом, совсем под боком, появился кто-то, кто хранил воспоминания о её Родине, о том месте, которое буквально пришлось покинуть. Две девушки не были знакомы, но жена Юты уже надеялась на доброе сотрудничество и искренность, потому что ей не хватало общения на родном языке, не хватало корейских манер и тепла, которое поняла бы лишь она одна. Гисыль была готова принять незнакомку в доме при условии, что та не навредит ни ей, ни её нерождённому ребёнку, сердце которого отчаянно билось каждый раз, как мама поглаживала большой живот. Вот-вот она должна была родить, вот-вот в этот мир должен был прийти новый человек, окружённый почестями и славой, и супруги Накамото были уверены в том, что их ребёнок свернёт горы и мир изменит, стоит ему только захотеть это сделать.       — Если только она не попытается нас убить, — сказал Юта и поклонился жене, что перед этим склонила голову. — Но если я замечу, что она в твои покои будет захаживать, я не стану этого терпеть.       — Не беспокойся ни о чём и давай спать — завтра будет тяжёлый день, — и будто краски сгустились, и вот уже следующее утро, ритуал омовения и привычные сборы, чтобы затем сесть на коня и отправиться следить за порядком на рисовом поле.       Сезон сбора риса шёл своим ходом, и требовалось, чтобы на полях царил порядок и спокойствие — порой из-за одного лишнего стебелька разгоралась между крестьянами страшная ссора, которую никто был не в силах остановить, и тогда на помощь приходили самураи, которые толково разбирали всё и выносили вердикт: кто прав, а кто виноват. Юта тоже разговаривал со всеми по многу раз и пользовался успехом по части погашения искр конфликтов, рассуждая как обычный человек, не дворянин, который не знает бед и холода лютых зим. Сегодня всё было спокойно, даже слишком; полуденное солнце припекало, шляпа отягощала макушку, а конь уже хотел искупаться и поесть сена, да хозяин ждал смены караула и не давал благородному Ветру пуститься в самоволку. Послушный конь должен быть подле хозяина, Юта уделил много времени и внимания его воспитанию, и теперь животное слушалось даже простого взмаха руки.       — Господин Накамото, поговаривают, в деревне девица появилась, прекрасна, как свет земной, — проговорил человек, стоящий рядом с самураем, и тот чуть наклонился, будто ему было действительно интересно узнать всё, что связано с этой таинственной девушкой, о которой слухи ходят дивные. — Ей нужно сходить к вам, засвидетельствовать почтение, а она не хочет — строптивица, каких свет не видывал. Но вы не сердитесь, если вдруг она позволит себе что-то, она всё же из Корё, а они все, если не аристократы, тёмные люди.       — Моя жена тоже, видимо, из тёмных людей? — мужчина рядом с конём сжался, и Юта грозно на него посмотрел. — Занимайся своими делами, Шотаро, не пристало тебе говорить со мной в таком тоне и уничижительно отзываться о родной стране моей жены.       — Виноват, господин, каюсь и исправлюсь, — Шотаро опустил голову и прошествовал ближе к полю, будто надеясь, что сегодня вечером не будет выпорот розгами при всей деревне за неподобающее поведение и фразы. Накамото покачал головой — пора уже воспитывать своих крестьян, чтобы не смели рот раскрывать, когда не надо, а то совсем перестали его за хозяина считать.       День прошёл точно так же, как предыдущий, но неуловимо что-то в восточном ветре изменилось, огни свечей на окнах трепетали, а как только Юта ступил в собственный двор, он понял, что изменения есть и здесь — в его доме, где пахло сейчас цитрусами и кровью. Зрачки расширились, так как в комнатах было тихо, даже не слышался шелест юбок, и мужчина ощутил приступ паники, которая перекрыла доступ к кислороду и заставила судорожно искать признаки присутствия жены, которая будто бы исчезла, испарилась. Но внезапно послышался раскат женского смеха, сдвоенного, послышалась громкая речь на корейском языке, которую японец понимал с трудом, и Юта раздвинул сёдзи. Взору предстала его жена в традиционном корейском наряде, её живот особо не выделялся, и сейчас она была так мила и прекрасна, что кровь прилила к голове и захотелось, как в первый раз, повалить её на татами и забрать все её силы.       — Юта, — голова кружилась, пришлось даже сесть, не сводя глаз с Гисыль, и девушка улыбнулась — ярко, даже чересчур, как солнце, — познакомься, пожалуйста, это наша соседка, девушка из Корё. Её зовут Кан Сыльги, она великолепно говорит по-японски и любезно согласилась скрашивать мои одинокие будни, когда ты в разъездах.       Накамото перевёл воспалённый от тревоги взгляд на новую знакомую, что поклонилась, скрывая длинными незаплетёнными волосами лицо, а как только выпрямилась, мужчина ахнул: он не видел ещё никогда такой красоты, даже его возлюбленная, его Гисыль будто померкла, завяла, перестала быть самой восхитительной и желанной девушкой на свете. Острый нос, чёткая линия глаз и губ — Кан Сыльги напоминала лисицу, которая под кимоно держит девять хвостов и похитит печень, как только будет возможность. Она была молода, наверно, чуть моложе его жены, но во взгляде была мудрость всех народов мира, которые только существуют на этой планете. Сердце гулко забилось, зрачки расширились, и как только юница махнула ресницами, Накамото понял, что пропал — эти самые ресницы в гроб его сведут, заставят пожалеть о собственном рождении и о любви, что затеплилась внутри.       — Господин, наверно, устал с дороги, — Сыльги вновь поклонилась и принялась заплетать длинные волосы в косу — это было гипнотическое зрелище, на которое мог смотреть только муж, но Юта чувствовал — девушка не замужем и никогда не будет замужней, и у него руки чесались остаться с ней наедине, исцеловать алые губы и сделать так, чтобы она была его. Его женщиной, за которую хочется перегрызть глотку всем недругам, которые придут с войной на его дом, даже если это будут бывшие союзники, тоже возжелавшие только что приехавшую кореянку себе. — Я пойду, госпожа. Завтра я приду в то же время.       — Буду с нетерпением ждать тебя, сестрица, — девушки друг другу поклонились, и Сыльги удалилась из комнаты, слегка шурша юбкой и на прощание слегка задев пальцами плечо хозяина дома, на лбу которого выступила испарина. Нужно держаться, нужно дождаться, ведь при жене нельзя показывать ничего, нельзя смотреть так долго на других женщин, и ему придётся умереть, если он запятнает честь Гисыль и их ещё не родившегося наследника. — Юта?       — Я хочу есть, — Накамото еле поднялся на ноги, дрожа всем телом и хватая воздух сухими губами — ещё ни разу не было такого страстного желания обладать кем-то, ещё ни разу не случалось такого, что он забывал полностью о своей нежной Гисыль и наблюдал, как чужая девушка, ему не принадлежащая, заплетала волосы. Это гипноз, это не влюблённость, от этого пора избавляться, только к жене с её животом и болями не подступиться, а уединяться с крестьянками — это слишком низко, слишком по-детски. И так Юта в своё время младшего брата ругал, что тот ходит по девкам, затаскивая их в поля и срывая первые стоны своими устами, а самому уподобляться Машихо — это значит подрывать себя в своих же глазах.       Этой ночью Юта так и не смог заснуть — лёжа на татами, он воображал, что рядом с ним находится не Гисыль, а Сыльги, надо же, у них даже имена похожи — тот же набор букв и звуков, только в другом порядке. Сыльги, в отличие от его жены, порочная, завлекающая в свои сети, словно паучиха, готовая на всё ради еды и собственной безопасности. Почему только она покинула Корё? Почему подалась в Японию, хоть и знала язык практически досконально? Почему пришла именно в его дом и поговорила именно с его женой? Теперь Юта мучился, мучился от страстного желания и слепой влюблённости, которая возникла сразу, как только он увидел тёмные омуты, в которых нельзя было не утонуть. Руки мужчины дрожали, когда он прощался со своей женой, гладил её живот и говорил, что вот-вот родится его потрясающий ребёнок, которого он будет любить до дрожи, до скончания веков. Он облизал сухие губы ранним утром, когда вновь уезжал, и тёмным вечером возвращался домой, но не смог заставить себя повернуть к себе, а вместо этого окольными путями поскакал до двора Кан Сыльги, надеясь, что застанет её одну.       У девушки не было в доме никакой прислуги, во дворе царило запустение, но при этом чувствовалось, что здесь жила юная особа, которая совсем недавно сюда переехала — трава чуть примята, дорога к дому выметена, а от дверей идёт странное тепло. Слышалась какая-то музыка, будто Сыльги играла на незнакомом Юте музыкальном инструменте, проходясь пальцами или палочкой по струнам, и Юта без спросу раздвинул сёдзи, без приглашения вошёл в чужой дом, к чужой женщине, и вновь почувствовал себя утонувшим, умирающим от недостатка кислорода. Его будто закапывали и откапывали, закидывали землёй и камнями, а как только в одной из комнат увидел притягательную Сыльги, то схватился за стену и попытался не упасть. Девушка сидела в окружении свечей, чей свет играл тенями по всему помещению, повсюду чувствовался аромат заморских благовоний и риса с водой, волосы Кан прикрывали лицо, но тут музыка из каягыма прервалась и юница подняла лицо, скрытое маской кицунэ, на Юту.       — Зачем ты ко мне пришёл? — голос звучал приглушённо, и девушка поднялась, не кланяясь и складывая руки на груди — она не ждала сегодня гостей, не хотела никого видеть и считала, что Накамото должен уйти, если он, конечно, не хочет лишиться своего сердца. А Сыльги знала — он лишится его прямо сейчас, после того, как она скинет с себя одолженное у Гисыль кимоно, как покажет всю себя и сделает так, чтобы чужой муж ею обладал.       — Прости, Кан Сыльги, — вязкая слюна собралась на языке, проникла в горло, и самурай закашлялся, осознавая, что не просто так девушка тянулась к поясу кимоно, не просто так хихикнула, не просто так слегка склонила голову к плечу, — прости, я… я не могу себя сдержать, я хочу побыть с тобой ночь — всего одну ночь. Что ты за это хочешь? Деньги? Роскошные одежды? Прислугу? Или же переехать в мой большой дом? Клянусь, я всё сделаю так, как ты хочешь, только позволь хоть одну ночь провести с тобой.       Девушка сделала шаг по направлению к Юте, и кимоно слегка опустилось, обнажая плечи и грудь, а мужчина не отступал, наоборот, что-то бессвязно шептал прямо себе под нос и умолял девушку отдаться ему, умолял поцеловать его и лишиться одежды, чтобы прямо здесь, при свете свечей, вознестись к самому небу вместе. Сыльги больше не обнажалась, лишь смотрела на Накамото, что стоял перед ней на коленях и целовал подол кимоно, пускай знал, что так делать нельзя — нельзя, чтобы женщина видела своё превосходство над мужчиной, ещё возгордится, решит, что она хозяйка сердца, но было никак не остановиться. Её ступни, голые ступни, были привлекательны и соблазнительны, но в тот момент, когда Юта погладил мягкую ножку, Сыльги опустилась рядом с ним сама, приподнимая маску и опечатывая поцелуем его губы.       — Я свожу тебя с ума, да? — проговорила девушка, опуская кимоно ниже и являя взору Юты розовые набухшие соски, к которым хотелось прикоснуться губами, языком и пальцами. — Свожу же, да?       — Да, Сыльги, да, ты сводишь меня с ума, — и Накамото вновь поцеловал девушку, прижимая её к себе, давая почувствовать собственное возбуждение, возросшее в сто раз после того, как он понял, что Кан ему отдастся со всей нежностью, со всей готовностью. — Сведи меня с ума сто первый раз, не могу унять себя — всю ночь думал только о тебе.       — А перед женой не стыдно? — в глазах блеснула искра, будто бы Сыльги ждала положительного ответа на свой вопрос, но Юта, опьянённый, окрылённый, покачал головой — нет, не стыдно и никогда стыдно не будет, жена-то беременна — она простит. — Ты точно в этом уверен, Юта?       — Уверен.       Два тела упали на татами, Юта раздевал девушку донага, позволял ей развязывать его собственные одежды, а потом с наслаждением, смешанным с болью, проник прямо в неё, выдыхая и утыкаясь носом в плечо. Он двигался быстро, исступленно, вкушая стоны Сыльги и её тёплую кожу цвета жжёного сахара, а потом подхватил под бёдра и перевернул — теперь она оказалась сверху, теперь она могла взять тот ритм, который ей нравился больше, и Кан стала двигаться — быстро, резко, оставляя синяки на себе и на Накамото, а потом подняла его ладони к своим грудям и заставила сжать. Так мягко, так красиво, и всё для того, чтобы немного отвлечь внимание, скрыть то, как в тёмных волосах показались лисьи уши, а сзади вырос самый настоящий лисий пушистый хвост. Сыльги продолжала двигаться даже тогда, когда Юта бурно в неё излился и умолял остановиться, и только после того, как сама задрожала, отпустила из цепких бёдер мужские ноги. Она была в тот момент обжигающе-красива, прекрасна, как лунная ночь, и Юта не смог не поцеловать её — так же крепко, так же горько-сладко, как до этого, забывая о том, что дома, совсем рядом, у него беременная жена и ещё не рождённый ребёнок, плачущий в утробе по предательству отца.       Какой же Накамото Юта мерзкий.       Какой же Накамото Юта грязный.       Какой же Накамото Юта урод.       А ещё Накамото Юта видел пушистый рыжий хвост Сыльги и её мягкие уши, что прижимались к макушке, стараясь сделать так, чтобы их никто не видел.       — Тебе пора домой, самурай, — Сыльги, у которой исчезли уши и хвост, отвернулась от Юты и принялась надевать кимоно, заплетая потом волосы и продолжая слышать судорожное дыхание мужчины, полностью истощённого, уставшего. — Иди домой. Тебя дома ждёт Гисыль. Если мы явимся вместе, то ей будет очень плохо. Она тебя любит.       — А ты меня любишь? — Юта был романтиком, не отличающим сказки от были и сны от реальности, потому Сыльги сейчас казалась в сто раз милее, красивее, но одновременно с этим что-то шевелилось в памяти. Тогда он тоже отчаянно желал девушку, тогда он тоже отчаянно желал женского тела, но всё было как-то по-другому, с криками, грязными стонами и слезами в тёмных глазах девушки. Кто же она? Кто же та девушка, чьи запястья выкручивали, чьё лицо вжимали в стол, чьи колени истёрли о ковёр? Он не помнил, чёрт побери, он не помнил и отчаянно хотел вспомнить, потому что знал — с ней что-то связано, с ней что-то не так.       — А кто тебя любит, Юта? — голос, знакомый голос, совершенно не тот, коим говорила с ним Сыльги — более нежный, более тонкий, отчаянно напоминающий какой-то другой, знакомый, отчего мужчина нахмурился и осознал, что надо бежать как можно быстрее домой, к Гисыль, которую он так грязно предал, которая сейчас нуждалась в нём больше всего. — Кто тебя любит, лжец? — Сыльги поднялась на ноги, оправляя кимоно и убирая заплетённые тёмные волосы наверх. — Ты же тоже лгал. Лгал, Юта. Лгал, как Ёнхо, лгал, как Юно. И где они сейчас? — с каждым словом глаза Накамото расширялись всё больше, с каждым словом Сыльги, пускай он теперь был не уверен, что её зовут Сыльги, по сердцу что-то ударяло. — Забудь, Юта, всё, что я сказала, — но при этом девушка посмотрела прямо в глаза мужчины и улыбнулась. — Убьёшь лису — убьёшь и себя. Не смей убивать лису.       Не смей убивать лису.       Юта бежал до дома так, как никогда раньше — ему нужно было взять лук со стрелами и срочно идти в лес, потому что он знал — пройдёт всего пара деньков, и вся деревня узнает о том, что благородный сын семьи Накамото изменил своей жене с какой-то девушкой из Корё. Пора бежать, пора убивать, и мужчина даже не заметил, что все в доме носились, что-то громко говорили, неси тряпки и тёплую воду, а он сам практически истерично искал оружие, а как нашёл, не слыша криков о помощи и зова жены, выбежал в холодную ночь, направляясь в тёмный лес. Он слышал, как кричали звери, слышал, как кричали люди, слышал вой ветра и чувствовал косые струи дождя, падающие за шиворот кимоно. Он искал лису, знал, что Сыльги — поганая кумихо, поганая кицунэ, что та, что та лисы, и первую же попавшуюся лису он найдёт, в клочья раздерёт, чтобы этой дряни больше не было в его доме, в его жизни и жизни его жены, которая сейчас в агонии и с криком рожала дитя.       Юта увидел лису — рыжая чертовка сидела на камне и смотрела прямо на него, в самую душу, где скрыто много грязи, где самурай в неприглядном виде, где видно, каков он, глупый, на самом деле. Какой он порочный, какой грязный, какой отвратительный изменник и… убийца.       Ведь он убийца.       У-бий-ца.       Стрела легла на тетиву, тетива легко подалась напряжению, и через секунду рыжее животное, олицетворение лицемерия, коварства и хитрости, пронзённое стрелой, лежало на земле, дышало, но Юта не стал добивать беднягу — побежал обратно, в свой дом, ведь сердцем чувствовал тревогу, страх. Во дворе было тихо, не горело никакого света, и мужчина боязливо подошёл к порогу, понимая, что он мог не стучать, но было настолько страшно, что задрожали руки, как от тремора, а колени готовы были вот-вот подогнуться. Только рука потянулась, чтобы раздвинуть сёдзи, они со скрипом отъехали в сторону будто бы сами, а на дереве остался кровавый отпечаток женской узкой ладони. Кричал ребёнок, завёрнутый в белые простыни, измазанные в крови, в чужих руках, а девушка, чьё кимоно было порвано, чьи волосы были растрёпаны, обезумевши смотрела на Юту, что с ужасом осознавал, что произошло за время его отсутствия.       — Зачем ты её ранил? — послышался загробный голос Сыльги, волосы которой растрепал ветер. Ребёнок продолжал кричать, но никто не выскакивал из дома, везде было тихо, как на кладбище, и эта тишина пугала больше, чем кореянка, перепачканная в крови. — Зачем, Юта? Я говорила тебе не убивать лису. Или ты не знаешь, что происходит с теми, кто убивает лис?       Они лишаются всего того, что нажили.       — А знаешь, что бывает с теми людьми, что убивают других людей? — Сыльги подошла вплотную, дала взглянуть на дочку Гисыль, которая плакала и отчаянно пыталась показать, что ей плохо и некомфортно в руках этой страшной женщины с расплетёнными тёмными волосами. — Их мучают их собственные жертвы во снах, ждут, когда они сдохнут так же медленно, так же кошмарно. Ничего не припоминаешь, Накамото Юта? — черты лица девушки начали меняться, становиться совершенно другими, и вот уже Юта с ужасом смотрел на лицо, которое знал в реальности. Это была она — Сон Вэнди, красивая девушка Джонни, которую нашли закопанной в лесу спустя несколько лет поисков. — Сотнями спасённых жизней не расплатишься за одну, которую ты погубил собственными руками. Вспомни, как меня убивал, Юта. Вспомни, как меня убивал.       Накамото стоял, будто парализованный, и не мог даже побежать вслед за девушкой, которая украла его дочку; он отмер лишь через минуту, крича «Гисыль!» и бросаясь в дом, полный страха, ужаса и крови. Повсюду валялись тела прислуги, все стены были вымазаны кровью, и мужчина боязливо делал шаги вперёд, дабы не увидеть того, что боялся увидеть, что ему не хотелось видеть в этой жизни вообще. Нет, он не хотел, чтобы такое случалось, это же была простая страсть не с той девкой, но не может быть такого, чтобы она убила его жену, похитила дочь и буквально вырезала всех остальных женщин, что помогали при родах. Может. Ведь прямо у порога в комнату лицом вниз лежала мёртвая Гисыль, на юбке кимоно которой было огромное пятно крови, вся она была будто бы растерзана дикими зверями, а из открытого окна ветер колыхал её волосы.       Сыльги убила Гисыль.       Сыльги убила Гисыль и забрала их общую дочку.       — Кан Сыльги! — поднималась буря, когда Юта выбежал из своего дома и побежал туда, где мелькало расшитое львиными зевами кимоно. — Отдай мне ребёнка!       Только девушка, разозлённая, жаждущая мести, ничего не слышала, а неслась к центру леса, к камню, окроплённому кровью лисицы, чтобы там свершить правосудие над ни в чём не повинным младенцем, который просто хотел жить. Сыльги рвало горло, лёгкие, она всё бежала, а Юта настигал, готовый ударить, убить, а потом очнуться в кабине самолёта, летящего в Японию. Но он не догнал — не успел, лишь увидел, как выпустившая когти Кан прервала крики младенца навсегда, как она вынула их из тельца и облизнула кровь с пальцев. Как сладко, как вкусно, какой же у Юты красивый и красочный сон, жаль только, что тот до сих пор не понял, что это всё сон, что он тоже виноват в смерти Вэнди.       — Вспомни, как ты убивал меня! — и с этим криком засвистело в ушах, послышалось «Разгерметизация салона! Пристегните ремни и наденьте маски!», и Юта очнулся в дикой панике в самолёте, когда маска стукнула его по лбу.       Юта срочно надел маску, задыхаясь, и огляделся по сторонам — наверху зияла огромная дыра, странные звуки наполняли уши, и только сейчас он понял, что это был шум ветра, смешанный с командами стюардесс, которые даже в такой ситуации продолжали улыбаться и вести себя так, будто всё нормально. Женщины паниковали, дети плакали, один только Юта, судорожно дыша, пытался вспомнить, что же такого произошло в тот вечер между ним, его друзьями и Сынван. Да, кажется, начал вспоминать: они пили, много пили, до сблёва, и просто не узнали Вэнди — пустили её по кругу, нагибая под разными углами, кидая друг на друга, а потом привели в лес, убили и закопали. Неужели он и все остальные парни смогли это сделать? Да нет, бред, провокация, это ложные воспоминания! Только почему мозг настойчиво говорит, что это не воспоминания, не бред?       Юта выхватил из кармана телефон под панические крики пилота «мы падаем!» и смог написать Тэёну лишь одно предложение: «я знаю, кто убил Сон Сынван». Больше он не успел — самолёт столкнулся носом с землёй, что-то взорвалось, и горячая волна прошлась по всему телу Накамото, что выронил телефон и закричал в агонии. Очевидцы говорили, что как только произошёл взрыв, разверзнулся ад на земле — пожару был приписан самый высший ранг, и тушили его долго, все силы бросили на то, чтобы огонь не распространился за пределы очага возгорания. Никто не выжил из пассажиров самолёта, и как бы Тэён и Марк ни молились, когда огласили списки погибших, они смогли только переглянуться и одновременно вздохнуть, вытирая мокрые от слёз лица.       — Остались только мы с тобой, — проговорил Минхён сквозь боль и сглотнул противный комок в горле. — Кто же убил Сынван-нуну? Кто же этот мерзавец и почему уже который раз мы не можем услышать это от людей, которые всё поняли?       — Я не знаю, Марк, я не знаю, — Тэён рвал на себе волосы от ужаса и пытался дышать ровно, но ничего не получалось — он лишился третьего своего друга и не хотел оказаться следующим, не хотел также, чтобы брат умер. — Давай договоримся с тобой кое о чём.       — О чём, хён?       — Если кто-то из нас останется последним, то мы непременно узнаем, кто убийца Вэнди, и расскажем об этом властям. Не может же быть такого, чтобы трое здоровых мужчин, связанных друг с другом дружбой, умирали друг за другом, — проговорил Тэён и схватил похолодевшие ладони Марка в свои чуть тёплые руки. Он уже ничего не хотел, ни во что не верил и очень боялся быть следующим в череде странных смертей, которые со стороны кажутся не очень-то и связанными. — Обещай мне это, Марк. Даже если это я убил Вэнди, даже если это сделал ты, даже если это сделали мы все вместе, то ты расскажешь, если выживешь, всё, чтобы Вэнди смогла упокоиться. Ты обещаешь мне, Марк?       — Обещаю, хён. И ты мне обещай, что, если я погибну, ты станешь тем человеком, который расскажет всю правду, — братья скрепили свои обещания мизинцами и красноречиво глянули друг другу в глаза.       За окном выла буря, безутешные родители Накамото Юты забирали то, что осталось от их сына, а во дворце Кёнбоккун шевельнулись старые императорские платья под женский смех, который никогда не звучал в старых стенах.