В уродливое лето

Глупо, на самом деле. Это не было ни проведением, ни вспышкой чего-то особенного там, за грудиной, как в бульварных романах. Не было нежно щекочущим нечто в животе, не было светом во тьме, не было чем-то невыразимо прекрасным и оглушающим до звона в ушах. Это не походило ни на что, о чём любили трепаться девчонки в школе, о чём воспевали писатели в своих книгах, о чём пели певцы. Эилин ненавидела Эрвина Смита всеми фибрами души, но всё же пошла за ним — за ним и Леви. За силой, которую признавала и в детстве, за надеждой. За чистым небом над головой и свободой, той свободой, какой были отравлены все в их гарнизоне. За свободой и верой в мир за Стенами — и сосредоточением этой веры Эрвин был всегда, всю службу Эилин. Она до сих пор не знает, где заканчивалась её ненависть и начиналось что-то другое. Просто однажды поняла, что разучилась ненавидеть. Это до смешного напоминало болезнь. Страшную, смертельную болезнь, что опухолью прорастает в организме и паразитирует на каждой клеточке тела. Больно так, что ни вздохнуть, ни выдохнуть. — Что со мной происходит? — однажды не выдержала Эилин. Леви тогда посмотрел как-то странно, чуть ли не впервые — с сочувствием. — Любовь, — пожал плечами так, будто не сказал только что сущую нелепицу, с его уст звучащую, как ругательство. — Ага, а титаны блюют радугой, — отмахнулась Эилин и расхохоталась, как помешанная. — Может, и радугой, — согласился капрал безучастно. — Но если хочешь — стукну, чтоб мозги на место встали. Любовь — сказка для гражданских, ну никак не вписывающаяся в бытие солдатом Разведкорпуса. Они и так самоубийцы, куда уж дальше-то, и поверить — не то, что признать, — в эту возвышенную чушь, равносильно красивому сальто прямиком в вонючий хавальник титана. Поверить в это чувство, направленное на далёкий образ Главнокомандующего — приготовить титану праздничный стол и самому сервировать себя для вечернего перекуса. Тупость неимоверная, в общем. Но… Она так и не поняла. Мимолётные взгляды, казалось бы, ничего не значащие. Улыбка — не натянутая и не безумная. Потребность защитить. Желание коснуться. Странная, тянущая боль, пришедшая на место ненависти. Он всегда один, потому что не знает, когда умрёт. Однажды они случайно остались наедине, и Эилин, не желающая ещё признавать ничего из того, к чему подталкивало подсознание, с внезапной горечью разглядела в строгом взгляде голубых глаз такую тоску, что руки сами потянулись обнять. До этого ведь казалось, что Эрвин Смит — олицетворение жёсткости без сожалений, и, возможно, именно в тот день ненависть угасла окончательно. Поцеловала она его тоже случайно. Он ответил, но затем твёрдой рукой отстранил и посмотрел тяжело, непоколебимо. И как-то с того дня всё покатилось в задницу. Уже через неделю они целовались где-то за поворотом к кабинету Командора, зло, на грани почти что ярости, словно пытаясь друг другу что-то доказать. Через две Эилин внаглую ввалилась к Эрвину в окно посреди ночи, притёрлась близко-близко, сгораемая синим пламенем странной, непонятной боли где-то в животе, с нехваткой воздуха и горящими глазами — Смит её не выгнал, и всю ночь они провели, глядя друг на друга, как загнанные в ловушку звери. Через две с половиной Эилин явилась после собрания командиров, где присутствовали Леви с Ханджи, и с ходу засунула язык Эрвину в рот. Вышло быстро, дико и до трясучки умопомрачительно — стало немного легче. Эилин считала, что с ней никогда не случится подобная херня. Случилась, и сразу — навзрыд. Девушка задумчиво морщит нос, глядя на усыпанное звёздами небо. Ночь тихая, прохладная, и здесь, на крыше, лёгкий ветерок пробирается под неизменную чёрную водолазку, покрывая кожу мурашками. Она опускает взгляд на окно напротив и склоняет голову к плечу. В груди свербит горечью, тлеет сожалениями и обжигает глотку пламенем тоски — приходится тихонько прокашляться, чтобы не заржать в голос от осознания задницы, в которую Эилин саму себя же и загнала. Как-то это всё неправильно, ты не находишь? Вроде должно быть по-другому: легко так, со сраными бабочками в животе, воодушевляюще, улыбко-давительно. Всё, что давится из неё — злая ирония и ярость на саму себя; разнылась тут, вляпалась в дерьмо и теперь жалеет своё задетое эго, как гражданская с заколебавшейся тонкой душевной организацией. Но всё равно грустно как-то, несправедливо — ну что они могли друг другу дать в этом страшном, жестоком мире? Кто я для тебя, Эрвин? Значу ли хоть немногим больше, чем те груды тел, что мы оставляем за спиной после каждой вылазки? Заслужу ли я хотя бы последний взгляд, или отвернёшься, как всегда отворачивался, и моя смерть станет лишь фатальной сухой строчкой в отчёте? Трос надёжно прикреплён к стене, и девушка легко скользит в открытое окно. Ночь прохладная, и ей отчего-то хочется верить, что окно раскрыто с умыслом. Тихие разговоры по вечерам, лёгкие, вскользь, поцелуи, незаметные окружающим, невесомые прикосновения, смазанные объятия — отношениями это назвать язык не поворачивался, да и какие отношения там, где всё решает правильно подобранная удача на поле боя? Эрвин не поднимает головы от стола, на котором разложены бумаги и чертежи с построениями. — Я занят, Эилин. Ну конечно, занят. Эилин кивает, отстёгивает ремни УПМ и складывает снаряжение под окном. Задёргивает шторы, методично шествует к двери, поворачивает в замке ключ и замирает, разглядывая уставшее лицо. Воспалённые веки со светлыми пушистыми ресницами над невообразимо голубыми глазами, сейчас почти неестественно яркими на посеревшем от усталости лице. Чётко очерченные скулы, тонкие искусанные губы, властная морщинка между густыми бровями. Её хочется поцеловать. — Ты спал? — ровно интересуется Эилин. — Спал, — Эрвин трёт двумя пальцами переносицу и бросает на девушку короткий взгляд. — Часа полтора. У высшего состава командования вообще какие-то проблемы с такой функцией, как сон. Эилин знает — ни Леви, ни она сама не могут позволить себе больше, чем три-четыре часа в сутки. Может, именно из-за этого капрал такая заноза в заднице; себя таковой Эилин не считает. «Зря, — заверял её Мик. — Вы друг друга стоите». — Как отряд? — Восхитительно, — Эилин, не отрывая взгляда от осунувшегося лица, шагает ближе. — Подкорректировала тактику и подогнала засранцев под себя, может, выживут. — Ты с ними полегче, — Эрвин вновь переводит взгляд на документы, но слабая улыбка скользит по его губам — точно переутомился. — Пожёстче, — исправляет Эилин. — Кто же ещё сможет так танцевать в руках титанов… Смит мычит что-то ещё, и девушка в мгновение оказывается совсем близко. — Эилин. — Ага, — она наклоняется, касаясь губами чувствительной кожи под левым ухом. Что я значу для тебя, Эрвин? Значу ли хоть что-нибудь? Эилин исследует губами шею Эрвина, аккуратно прикусывает и тут же залечивает языком. Хотела бы я быть той чёртовой свободой, к которой ты так стремишься. Хотела бы быть Мечтой. Девушка прижимается губами к впадинке между ключицами, поглаживая большим пальцем выступающую скулу, и, ловко расправившись с верхними пуговицами рубашки, на мгновение утыкается лбом в широкую грудь. Дышать тяжело. Запах Эрвина — тягучий, мужской аромат, — кружит голову, и рот наполняется слюной, а губы дёргаются в быстрой улыбке. Эилин проскальзывает между ног Командующего и садится, чуть отодвинув задницей широкий письменный стол. — Эи… — выдыхает Эрвин то ли строго, то ли ещё как, опуская голову, но девушка упирается ладонью в его подбородок. — Тщ-щ, — разворачивает голову командира обратно к столешнице. — Ты занят. Хотеть касаться. Жизнь в трущобах научила её нелюбви к прикосновениям так же, как Леви — любви к чистоте. Эилин не прочь потрепать по голове какого-нибудь нерадивого солдата, побороться на руках с Ханджи, засветить пенделем капралу и получить по шее от него же в ответ (не прилюдно, всё же жизнь и честь дорога), но такие интимные, такие долгие прикосновения, когда кожа к коже, когда чувствуешь биение сердца, когда ощущаешь ток крови… Эилин жизненно необходимо касаться Эрвина Смита. Она проводит ладонью по подрагивающим мышцам живота, чертит невидимые узоры на обнажённой груди и, — не удерживается, — целует сосок. Мышцы под рукой, такой маленькой на литом торсе мужчины, напрягаются, и девушка жмурится, облизывается, выцеловывает каждый сантиметр от шеи до паха. Шестым чувством ощущает, как стискиваются кулаки где-то на столе, и прислушивается, ловя ровное дыхание. Командор на то и Командор, чтобы держать себя в руках круглые сутки, но ничего. Это можно исправить. Эилин утыкается носом в бугорок на форменных брюках, глубоко вдыхает, давя восторженное урчание. Трётся, целует сквозь ткань и, наконец, запускает руку под резинку трусов, обхватывая ладонью вставший член. Бросает на мгновение взгляд вверх и целует крупную головку. — Занят! — голос у Эрвина ровный, когда в дверь кто-то стучит, но Эилин слышит нотки напряжения. Проводит пальцами по переплетению венок, скользит по длинному стволу и кротко слизывает выступившую капельку смазки. Снова смотрит вверх — невинно, с широко раскрытыми глазами. Ты всё ещё занят, Эрвин? — Эи, — вновь начинает Смит; Эилин тут же опускает голову, беря в рот сразу почти до основания, и удовлетворённо слушает, как захлёбывается её именем командир. — Эи… Внутри всё заходится от первобытного, нездорового восторга. Девушка вылизывает его с жаждой умирающего, и, расслабляя горло, берёт глубоко, до самого основания. Смотрит испытующе и мычит что-то, отдалённо напоминающее его имя — вибрация заставляет Командующего вздрогнуть всем телом, податься бёдрами вперёд и сжать огненную копну волос Эилин в кулаке. Она отстраняется, целует поджавшиеся яички, проводит языком от основания до сочащегося смазкой конца и поднимает больной взгляд. — Эрвин… Он мгновение смотрит в её горящие глаза, а затем почти грубо хватает за руки и усаживает на письменный стол. Чёрная водолазка рвётся под сильными пальцами, и Эилин вскрикивает, когда рот Эрвина находит её почти до боли чувствительные соски. — Непослушная девчонка, — почти рычит Командующий, оставляя тёмные отметины на её груди. — Абсолютно невыносимая… Эилин тепло выдыхает в растрепавшиеся светлые волосы и прижимает его за широченные плечи ближе — ближе, ближе, — к себе. Эрвин одной рукой перехватывает её под обнажённую спину, другой пытается избавить от штанов — девушка с трудом заставляет себя оторваться от горячего Эрвина и расстегнуть брюки, судорожно скидывая их на пол. Смит, не подготавливая, без предупреждений толкается вперёд, входя на всю длину так, что с губ Эилин срывается протяжный, полный восторга на грани боли стон. Застывает на мгновение, всё же давая время привыкнуть к своим солидным размерам, и подчиняюще, властно целует, вышибая искры на обратных сторонах век. Внушительный рельеф мышц спины перекатывается под пальцами, и Эилин едва сдерживается, чтобы не исполосовать светлую кожу до кровавых царапин. — Не надо, — шепчет Эрвин. — Не сдерживайся. Пронзительная голубизна его глаз, словно чёртовы прожектора, кажется, смотрят прямо в душу, читают как по нотам: я-люблю-тебя-Эрвин-Смит-сил-моих-нет-как-я-тебя-люблю. И от этого хочется кричать — Бог видит, выть, подобно волкам, но Эилин только откидывает голову, подставляясь под поцелуи-укусы, и подаётся бёдрами вперёд и вниз, ловя общую дрожь. Стол скрипит и стонет, когда Эрвин переворачивает Эилин, вдавливая грудью в столешницу; бумаги падают на пол, и девушка вцепляется в угол; длинные мозолистые пальцы надавливают на губу, и она послушно их облизывает, посасывает и давится восторженным стоном, когда командир входит до основания и начинает двигаться резко, жёстко. — Эрвин… Эрвин! Мир взрывается мириадами звёзд; Эилин выгибает дугой, ломает от оглушительного, невыразимого удовольствия. Эрвин сзади прижимается, делает ещё несколько толчков и утыкается губами в её плечо, тяжело дыша. — Этого хотела? — бормочет он, целуя влажную кожу. — Этого добивалась, непослушная… Да, — хочется кричать. Кричать и выть, колотя в истерике чёртов стол от нереального наслаждения, поющего в унисон с нечеловеческой, древней как мир тоской. Вместо этого Эилин с трудом поднимается, выкатывается из-под тяжелого Эрвина и окидывает взглядом разлетевшиеся документы. — Неловко вышло. Ну и в пасть к титану их. Впрочем, наблюдая, как Смит, застёгивая брюки, устало опускается в кресло, смотря на раскиданные отчёты, Эилин давит слабую усмешку. Поднимает с пола неизвестно когда потерянную Эрвином рубашку и набрасывает на свои плечи, ловя странный взгляд. Рубашка большая — девушка практически тонет в ней; приходится подвернуть рукава и выдохнуть: — Отдохни. — Да, — хмыкает Эрвин, тяжело упираясь лбом о ладонь. Эилин быстро собирает макулатуру и усаживается, как была — в одной рубашке Эрвина, — на его колени. Командир прислоняется носом к её плечу, и что-то щемит в груди. — Я серьёзно. — Да, — вновь выдыхает Смит. Эилин склоняется над документами, готовясь посвятить вечер бумажной работе, но, в конце концов, с принятием должности командира, бумажной работы стало вдвое больше — уже привыкла. А с ровно дышащим за её спиной Эрвином, тепло прижавшимся лицом к основанию шеи, работа эта почему-то вовсе не кажется утомительной. Неимоверно, всё же, глупо.