***
На улице было тепло, под ногами медленно таял снег. Ольга и Саша брели по мосту, и беседа текла медленно, тихо, как меланхоличная мелодия, которую в последнее время так любила наигрывать Оля. — Саш, так странно, мне даже не обидно. Я с детства думала — музыка для меня главное. И все вокруг говорили: занимайся, девочка, играй… И вдруг как молния ударила. И перевернулось все. Белов слушал девушку с интересом: — Оль, да ну, — у него с консерваторией и музыкой были связаны свои, гораздо более приятные воспоминания. — Если б ты не играла на скрипке, мы бы с тобой, может, и не познакомились тогда в 89-м. Ты вспомни, вспомни. — Ой, точно ведь! — обрадовалась Оля, будто впервые подумала об этом странном совпадении. — Ну вот! — поддакнул Саша. — А то, что этот пидор сказал, это от зла. Мне б не дали, я б тоже что-нибудь такое брякнул. Оля остановилась и пристально посмотрела Саше в глаза. — До сих пор не верю, что тебя встретила… Я потом всё-таки узнала, что тебя так подставили. Стыдно было даже… Психанула, не разобралась, обидела тебя, да? — Да брось, столько лет уже прошло, — отмахнулся Белый. — Спасибо тебе ещё раз. Ты поступил как настоящий мужчина. — Я поступил как нормальный мужчина. Он тоже вглядывался в ее карие, золотистые глаза, и ощущал какую-то щемящую тоску в груди. Тоску по ушедшей так резко юности. Тоску по несбывшимся планам и надеждам. И глядя в ее глаза, Саша видел отражение своих мыслей. Ему даже показалось, что от Оли веет чем-то теплым, свежим, как тот самый день, когда он пришел на ее концерт в консерватории. Милая скрипачка. Голубая, несбывшаяся мечта. Давно на него не смотрели так. С немым восхищением, с добротой. Уютно стало. И неосознанно перед глазами возник образ жены. Небесные глаза уже давно стали ледниками. Стойкость сменилась сталью. Они стояли на мосту и смотрели друг на друга. Полная луна отражалась в черной воде Яузы, а на той стороне светился окнами дом Суриковой. — Смотри! — Саша осторожно освободил свою руку и одним махом вскочил на перила моста. — Саша, ты что, дурак, что ли? — в ужасе выдохнула Оля. Перила были мокрые и скользкие. А уж узкие — шириной в Олино запястье! — Тихо-тихо. Все нормально, — успокоил ее Саша, раскинув руки и балансируя над бездной. Поймав равновесие, Саша медленно, как канатоходец, двинулся по перилам вперед. Снизу, из черноты, доносился размеренный плеск воды. Оля прижала руки к груди и столь же медленно, как и Саша, двигалась вслед за ним: — Саша, не надо! Они мокрые… Саша лишь бросил на нее озорной взгляд, продолжая идти дальше. Пройдя несколько метров, он остановился и, не без труда удерживая равновесие, повернулся к девушке: — Вот это мне нравится. Понимаешь? — Понимаю. Только слезь, а? — умоляюще протянула к нему руки Оля. В последний раз, оглянувшись на воду, Саша спрыгнул на мостовую. — Господи, ну и сумасшедший ты… Знаешь, я сейчас на тебя смотрела и вспомнила. У меня в детстве подружка ночевала, я ночью просыпаюсь, а она в одной рубашке стоит в окне на самом краю. Спиной, глаза закрыты, и раскачивается… Так страшно стало… — Не бойся, скрипачка. Я не дам тебе упасть, я рядышком буду…***
А в это время неподалеку, в каких-то двух-трех кварталах от квартиры Суриковой, в модном ресторане прожигал жизнь Космос Юрьевич Холмогоров. Он был, как всегда, один. Заперся в отдельном кабинете и приступил к своей обычной программе. Сначала был кокс, потом — реки водки, потом — снова кокс… Потом он потребовал девок. И три полураздетые проститутки с Тверской водили хоровод, послушно распевая про маленькую елочку, которой холодно зимой… Они с откровенным страхом смотрели на своего диковатого вида клиента, дирижировавшего надкушенным бананом и пистолетом, мечтая лишь об одном — как бы поскорее отсюда убраться. Потом он выгнал всех и, уронив голову на стол, плакал о своей загубленной жизни… И снова был кокс — две белые дорожки, как рельсы, ведущие его поезд к пропасти. И, похоже, никуда с этих рельсов ему уже не свернуть… С ним перестали считаться все его знакомые, даже для друзей он стал балластом, обузой, и это доставало его больше всего. Нежели он годится только на то, чтобы быть шестеркой? Космос покинул ресторан под утро, когда уже начало светать. Он бешено гнал свой «мерин» по пустынным улицам, безжалостно подрезая редкие в этот час автомобили. Вдруг через дорогу, наперерез его машине, метнулась угольно-черная кошка. Космос, не раздумывая, ударил по тормозам. «Мерседес» остановился в метре от роковой траектории, по которой кошка перебежала дорогу. Оказавшись на другой стороне улицы, зверюшка замерла, настороженно поглядывая на остановившуюся огромную машину. Медленно и неуклюже Космос вылез из автомобиля. Его пальцы сжимали рукоять «Стечкина». — Эй, ты куда рванула-то? — заплетающимся языком крикнул он кошке. — Ты вообще соображаешь, что ты делаешь, а? Ты кого тормозишь? Это же твой Господь Бог едет! Я один решаю — жить тебе на этом свете или нет! Ты поняла? Я освобождаю мир от таких гадин, как ты! — медленно подняв пистолет, он закончил надменно и торжественно: — А ну, признавай, тварь, Бога своего! Громыхнул выстрел. Кошка испуганно присела и метнулась в сторону. Снова грянул выстрел, за ним еще и еще… Несчастный зверек беспорядочно метался между всплесками жидкой мартовской грязи, поднятыми вонзавшимися в землю пулями. — Стоять! — свирепо рычал Космос, раз за разом нажимая на спусковой крючок. Когда магазин «Стечкина» опустел, разъяренный Космос швырнул пистолет вдогонку улизнувшей таки кошке. Следом за пистолетом полетела отборная площадная брань новоявленного «бога», но, к счастью, ни то, ни другое уже не могло причинить вреда бедному животному. Взбешенный Космос вернулся к брошенному прямо посреди дороги автомобилю. Через секунду, пронзительно завизжав колесами, машина сорвалась с места, оставив после себя едкий белесый дымок жженой резины…