За окном мягко шумит остывающий, медленно погружающийся в объятия ночи город. Свежая, чуть влажная после дождя прохлада разбавляет духоту комнаты, крадучись вползая через приоткрытую створку. С обратной стороны стекла медленно ползёт жук. В какой-то момент он замирает между застывшими мелкими каплями дождя и будто вслушивается в звуки, тихие и сдавленные, что раздаются по ту сторону, в небольшой тесной кухне однокомнатной квартиры на девятом этаже.
Чимин фокусирует взгляд на шестилапой точке. Ему на пару мгновений удаётся задуматься, что делает этот жук так высоко и как он летает в дождь, и это немного отвлекает от ноющей боли. Всего на пару мгновений — и его вжимает щекой в стекло властная рука. Сильные пальцы зарываются в отросшие волосы на затылке. Чимин распахивает рот, жадно хватая пахнущий озоном воздух. Край подоконника больно врезается в бёдра, оттискивая на них широкую красную полосу. Пак прогибается в спине, стараясь отодвинуться чуть-чуть назад, и елозит по окну ладонями, оставляя их отпечатки на забрызганном дождём стекле.
Чимин болезненно стонет и шипит, морща нос. Задранный край домашней футболки неумолимо ползёт вниз, щекоча спину, но его тут же сгребают и поднимают до самых лопаток. Влажные шлепки становятся громче и отчётливей. Пак подстилает собственную ладонь, пропуская её между своим лбом и стеклом, чтобы не биться головой при каждом толчке. Он думает о том, что не может вспомнить, в какой момент секс стал для него тем, что нужно терпеть, а не тем, чем нужно наслаждаться. В какой момент компромиссы сменились уступками, а уступки — привычкой? Почему теперь их близость — не "немного боли, но много любви", а "когда это уже закончится"? Кажется, он уже и забыл, каким может быть настоящий оргазм, такой, чтобы вот прям в момент пика прут железный зубами перекусить, а то и стёкла выдавить своими воплями. Вместо уничтожающего пожара — короткая вспышка на уровне просто громкого выдоха.
Последними фрикциями Чонгук заставляет Чимина таки уткнуться лицом в собственные пальцы с громким стоном. Его член внутри ощутимо дёргается и спускает сперму в резервуар презерватива. Чон толкается ещё пару раз, сцеживая остатки, запечатлевает на загривке своего парня контрольный поцелуй, единственный, кстати, за сегодня, и медленно выходит. Пак выпрямляет затёкшую спину, чувствуя, как она хрустит в пояснице, и пытается отдышаться. Чонгук завязывает резинку узлом, зашвыривает её в ведро под мойку, нашаривает в расстёгнутых джинсах пачку сигарет и включает вытяжку.
— Ты был груб.
Чонгук выпускает первую порцию дыма и поворачивает к Чимину лицо с вопросительным:
— М?
— Ты был груб, — повторяет Чимин, усаживаясь голой задницей на подоконник, — Было очень больно. Еле выдержал.
Чонгук рассеянно молчит. Его шумное дыхание слышно даже через шум вытяжки. В темноте вспыхивает рыжий глаз тлеющей сигареты.
— Прости, — говорит он, — Я думал, тебе хорошо. Ты вроде стонал.
— "Вроде", — передразнивает его Пак, — Стонал. От боли.
Чон пожимает плечами, не зная, что сказать.
— Ты ведь меня даже не трогал, — добавляет Чимин, — Иначе понял бы, что у меня даже не встал.
Чонгук бессильно роняет руки.
— Ну прости, детка, — с плохо скрываемым раздражением говорит он, — Но я сегодня так устал. Мне сегодня на работе всю кровь выпили, я хотел просто расслабиться с тобой, но и ты мне решил мозг поклевать...
Чимин едва сдерживается, чтобы не метнуть в младшего пепельницу с подоконника.
— Гук-и, это твоё "сегодня я так устал" длится уже с месяц. Устал — иди к себе домой и поспи. Трахать меня ты не устаёшь, а стоит мне заикнуться о своём удовольствии — включаешь заднюю.
— Тц...
Чонгук тушит сигарету в чашке, отставляет её и приближается к своему парню. Он обвивает руками его талию, забирается под мятую футболку и тянет на себя.
— Иди сюда, злюка.
Чон тянется поцеловать Чимина, но тот отворачивает лицо.
— Фу. Надышался этой дрянью и мне её принёс? Спасибо, блин.
Чонгук снова цокает языком, но не отпускает хёна, а лишь настойчивее прижимается. Рукой он лезет ему между ног и нащупывает мягкий член.
— Давай, потолкайся в мою ладошку, хённим, — с этими словами Чон влажно целует Пака за ухом.
Чимина кроет глухое раздражение, но он всё же обхватывает плечи донсэна и двигает бёдрами, упираясь самыми кончиками пальцев ног в пол под окном. В принципе, кончить хотя бы не от своих рук — это большее, на что он мог надеяться этим безрадостным вечером.
— Вот так, — Чонгук на миг отнимает ладонь, чтобы сплюнуть на неё и вновь обернуть длинные пальцы вокруг наливающегося кровью ствола.
Чимин упирается одной рукой позади себя, чтобы двигаться было легче. Чон довольно резко дёргает рукой по стволу, и широкий опоясывающий шрам от обрезания отдаёт лёгким покалыванием.
— Почему ты... — выдавливает из себя Чимин, стараясь не терять контроль над собственными ощущениями и не упустить нарастающее возбуждение, — Почему ты больше не ласкаешь меня ртом? Я тебе что, противен? От меня... ахх... воняет?
— Ты ж знаешь, Чимин-а, — усмехается Чонгук, — Я не умею. Помнишь, как было в тот раз?
Тот единственный раз, когда Чимину удалось добиться от него оральных ласк. Да уж, помнит. У Чонгука чертовски острые пломбы шли вкупе в абсолютным неумением расслаблять горло. Или нежеланием. Тут уж как посмотреть.
— Всего... Один... Раз, — постанывает Пак, устанавливая стремительно расплывающийся зрительный контакт с тёмными глазами напротив, — Я ведь тоже не сразу до горла брал...
Ха-а... Научился же... Как-то...
Ащ! Не так резко...
— У тебя талант, хён, — коварно ухмыляется младший, — Мне, видимо, не дано.
— Брешешь, — Чимин запрокидывает голову, толкается в кулак донсэна быстрее и слышит громкие хлюпающие звуки, раздающиеся снизу, — Ты просто не хочешь... Не хочешь пытаться... Ах-а... Ты всё берёшь, берёшь, берёшь... Но не хочешь отдавать...
— Хён, заткнись и ебись. Распизделся ты сегодня. У тебя что, месячные?
Чимина будто окатило ведром ледяной воды. Он останавливается моментально, даже без тормозного хода. Эрекция спадает в мгновение ока, заставляя Чонгука непонимающе посмотреть вниз. Волна оргазма, которая уже поднялась и готовилась обрушиться, бесшумно стекла назад и тихонько разгладилась, будто и не было никакой волны вовсе.
Стало грустно, мерзко и пакостно. Всё жаркое марево рассеялось без следа. Остались только злость и обида.
— Хён? Ты чего?
Чимин смотрит мимо Чона в тёмный угол кухни. Слова столпились в глотке. Они толкали друг друга, дрались и слеплялись в один большой вязкий комок, и в итоге всё, что смогло выйти наружу, было:
— Пошёл вон.
Чонгук закатил глаза.
— Обиделся, что ли? Бля, ну извини. Ты же знаешь, я вечно базар не фильтрую. Ляпнул, не подумав...
— Уйди.
Чимин слезает с подоконника и толкает любовника плечом, направляясь в ванную.
— Ночь уже на дворе. Что, выставишь меня вот так?
— Доедешь на
своей машине до
своей квартиры. А там ты ляжешь и поспишь. Сам же сказал, что устал. Вот и отдохнёшь.
— Хён...
— Провожать не буду. Где выход — знаешь.
Чонгук рычит в потолок. Он застёгивает штаны, хватает в руки брошенную куртку и рывком дёргает ручку входной двери.
— Прокладки поменять не забудь, — уязвлённо бросает он и громко захлопывает за собой дверь.
В ванной Чимин зависает, невидящими глазами пялясь на своё отражение в зеркале над раковиной. Он чувствует такую сосущую пустоту внутри, что хочется растечься безвольной лужицей, прямо не сходя с этого места. Нос начинает подозрительно щипать от жалости к себе, и Пак запрокидывает голову и глубоко вдыхает, загоняя обратно рвущуюся наружу тихую истерику.
Он был растерян. Раньше он всегда знал, чего хотел от жизни. Не всегда знал, как этого достигнуть, но старался, учился, узнавал и в итоге добивался, по крайней мере, насколько это было в принципе возможно. А сейчас... Он бы и рад куда-то идти и что-то делать. Но он не знал, что должно было ожидать его в конце.
Когда их отношения с Чонгуком только начались, Чимину кружило голову от переполнявшего душу восторга. Впервые ему не хотелось расписывать порядок своих действий и шагов — он просто позволил себе упасть в эту пучину страсти и чувственности, и этот омут затянул его с головой. Пак позволил себе быть спонтанным, сумасшедшим и местами неосмотрительным. Он пил свою любовь изо рта Чонгука, соединяясь с ним телом и прыгая куда-то выше звёзд, пока огромный мир сжимался до размеров капсулы, где место было только для них двоих.
И вот, по прошествии всего каких-то двух лет Чимин вдруг обнаруживает, что капсула эта треснула, а мир вокруг огромный и давящий своими оттенками серых тонов. Все недостатки и шероховатости характера Чонгука, которые либо казались милыми, либо просто не удостаивались внимания, внезапно вылезли зудящими волдырями.
Вдруг оказалось, что донсэн слишком много курит, и запах табака глубоко въелся в его язык и пальцы, а Чимина от него неожиданно начало мутить.
Вдруг привычка Чона делать щенячьи глазки, когда хён пытался отругать его за какой-нибудь косяк, стала раздражать. За милой мордашкой вечного ребёнка внезапно обнаружился глубоко пустивший корни лютый инфантилизм и иногда просто пугающая легкомысленность. Чонгуку порой легко и выгодно сказать на какую-нибудь не слишком приятную просьбу хёна: "Я не умею" и смешно сложить губки, чтобы удостоиться умилённого чмока в щёку и наблюдать, как за него всё делают другие.
Вдруг оставшаяся из детства жадность младшего в своей семье, а значит, более любимого сына, обернулась тем, что Чимин стал оставаться в дураках. Хён на правах старшего товарища слишком хлопотал над донсэном, позволял откусывать от себя самые сладкие кусочки, и Чонгук, видимо, к этому привык. Сегодняшний секс — всего один из множества мимолётных моментов, которые накладывались друг на друга, когда Чон совершенно забывал позаботиться о том, чтобы его хёну с ним тоже было хорошо. Брошенная вскользь фраза не то чтобы как-то шокировала Чимина, привыкшего к простодушной грубоватости своего парня, — она стала последней каплей. Она заставила Чимина треснуть.
Сцен он закатывать не стал. Не стал бить посуду или захлёбываться соплями — не в его характере. Пак просто почувствовал себя... уставшим. По-настоящему уставшим. Мальчики сильные, мальчики не плачут, ага. Но как же порой заёбывает быть сильным. Как порой хочется свернуться калачиком в чьих-нибудь руках, засунуть в рот палец и нажаловаться на весь мир, как в детстве, в объятиях любимой бабули, которая всех поругает, а тебе скажет, что ты самый умный, самый красивый и вообще лучше всех. И ей почему-то веришь. Всегда.
Чимин лезет под душ и остервенело мылится с головы до ног, смывая, счищая, сдирая с кожей с себя сегодняшний день, позволяя ему утечь в сток. Горячая вода будто растворяет всю ту липкую и гадкую обиду, что подобно мазуту измазала всё тело изнутри, и в какой-то момент действительно он чувствует небольшое облегчение. Сил не хватает даже на то, чтобы высушить волосы. Чимин падает обессилевшей мокрой головой в подушку, не заботясь о том, какой бардак на голове будет наутро.
Последняя мысль, которая цепляется за стремительно отключающиеся извилины, — возможно, всё не так плохо. Надо просто поспать, а на свежую голову обязательно должны прийти нужные ответы. Или нет. Но сперва — спать.
***
Чимин стоит у окна и щурится на ярко-рыжую полосу над горизонтом и чернеющие на её фоне силуэты домов и почти облетевших крон. В большой белой кружке в его руках плещутся остатки остывшего чёрного чая с крапинами чаинок. Керамические края ещё хранят на себе запах бергамота. Внизу люди спешат домой со своих работ, кутаются в шарфы и посильнее запахивают плащи — осень ещё переживала свою самую золотую пору, но уже пощипывала холодными пальцами носы и щёки прохожих. Чимин залипает на пару у парковочного столбика. Женщина спешит навстречу своему (мужу? парню?), полы её светлого пальто развеваются от быстрого шага. Она что-то сердито выговаривает ему и трёт руками его покрасневшие от холода уши — должно быть, ругает за слишком лёгкую одежду. Мужчина же улыбается — Чимин видит, как дёрнулись его щёки — и чмокает подругу в лоб, на что та играючи хлещет его по груди концом шарфа.
Пак вспоминает, как так же ругал Чонгука, когда тот носил кожанку в плюс пять или светил голыми лодыжками. Младший напрочь отказывался внимать голосу разума и своего хёна в одном лице, только обезоруживающе улыбался в ответ на все увещевания. И Чимин сдавался каждый раз, чувствуя, как под пальто проникают ледяные руки, обнимающие за талию, и грел Чона своим телом, отдавая ему всего себя без остатка. Одним таким холодным вечером на исходе осени они, пользуясь спасительной темнотой и безлюдьем в поздний час, так долго целовались на мосту, что едва не примёрзли друг к другу губами. Лёгкий морозец щипал со всех сторон, открытых ветрам, а между их телами было горячо, как в жерле вулкана. Пак сходил с ума от этого контраста, пока любовник терзал его зацелованные губы, прижимая к себе всё ближе и теснее.
На следующий день Чимин обвешался соплями и слёг с температурой. Чонгук же даже не чихнул ни разу. Какая подлая махровая несправедливость.
Пак взглянул на наручные часы. Уже без двух минут конец рабочего дня. Его напарник ещё после обеда усвистел по поручению начальника отвезти какие-то бумажки на другой конец города, сам же начальник должен был появиться к закрытию, но так и не появился. Зевнув, Чимин влил в себя остатки чая, неторопливо выключил комп, собрал обрезки бумаги с пола, выкинул их в мусорку и погасил свет. Когда он уже опускал роллету, собираясь закрыть павильон, в него буквально влетел какой-то запыхавшийся парень.
— Нет! Стойте, прошу!
Чимин вопросительно поднимает бровь.
— Чем могу помочь?
Кругловатое лицо парня красное как помидор, и из-под рваной редкой чёлки сбегают капли пота. Трясущимися руками он сжимает флешку, выставив её перед собой, как меч Экскалибур.
— Распечатать... Фух... Мне нужно распечатать... Пожалуйста...
Чимин бросает взгляд на большие часы в холле. Пять минут восьмого.
— Извините, мы уже закрыты...
— Умоляю, — парень утирает рукавом куртки мокрый лоб, — Все уже позакрывались, а мне очень срочно... Курсовая... Завтра защита! Я дотянул до последнего, но... Прошу Вас!
Парень бухается на колени и складывает руки в молитвенном жесте.
— Я заплачу за каждый лист вдвое! Умоляю! Не губите дурака! Пожалуйста.
Пак устало вздыхает и обречённо смотрит на часы.
— Много там у Вас?
Парень подскакивает, как на пружинах.
— Десять листов А1. Чертежи...
Роллета медленно ползёт вверх. Что ж, не так уж и мно...
— В двух экземплярах.
Ах ты зараза.
Чимин плюхается за свой стол. Недавно уснувший комп вновь оживает, мигая лампочками и напрягая вентиляторы кулера. Пак измождённо трёт сухие глаза. Нерадивый студент торчит перед ним застывшим сусликом.
— Можете присесть. Вон стул, — машет рукой в сторону Чимин. Парень аккуратно присаживается на краешек и виновато теребит в руках застёжку куртки.
Пока каретка плоттера шустро каталась туда-сюда, а сама машина медленно и печально выдавливала из себя первый лист, в павильон неожиданно вошёл непосредственный начальник Чимина и владелец небольшой сети копицентров — Ким Намджун. С удивлением оглядевшись вокруг, он для верности проверил время на своих смарт-часах, потом перевёл взгляд на Чимина. Тот в ответ развёл руками. Намджун не стал задавать глупых вопросов, только кивнул припозднившемуся посетителю.
— Сколько там?
— Двадцать А1.
Ким с усмешкой покачал головой. Он оставил своё длинное чёрное пальто на вешалке и закатал рукава рубашки.
— Отправляй все сразу. Я буду резать. Вам с фальцовкой? — обратился Намджун к парню.
— А? — хлопает глазами студент.
— Листы фальцевать или в рулон?
— А... Да... Надо фальцевать, — осторожно, будто боясь удара, лепечет парень. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке из-за того, что ему пришлось напрягать посторонних людей, и грыз губы до крови.
— Будет сделано, — бесстрастно кивает Намджун и уходит за лёгкую ширму, за которой шуршал и поскрипывал плоттер.
Чимин отправляет на печать последний лист и направляется туда же. Начальник уже успел выудить первый пропечатанный чертёж и уложил его на стол с резаком.
— Ты же не обязан, — тихо, чтобы не слышал посетитель, говорит Чимин, — Тебе не по статусу. Я бы и сам управился.
Намджун усмехается и взмахивает лезвием резака, отсекая лишний кусок листа за рамкой.
— Хочешь до ночи провозиться? Неужели дома никто не ждёт?
— Ну ты же у нас тут начальство. Мне неудобно. Будто я не справляюсь с работой.
— Ой, хорош уже, — Ким морщится и делает ещё один взмах. Шурх. Широкая бумажная полоса падает на пол, — Сам же понимаешь, что это — форс-мажор. Или это такая длинная прелюдия к просьбе поднять тебе зарплату?
Чимин тихо смеётся, чуть морща нос. Он наблюдает, как быстро, ловко и отточенно Намджун фальцует лист, подгоняя его под стандартный А4, будто целыми днями только этим и занимается, а не решает вопросы с арендой помещения и бухгалтерией, и выдёргивает из плоттера ещё один чертёж.
На "ты" они перешли довольно быстро после знакомства Чимина с новым рабочим местом, несмотря на разницу в статусе и возрасте, — Нам сам попросил его об этом со словами: "Мне всего-то тридцать три, а не семьдесят три". Чимину это "ты" поначалу сильно жгло язык, особенно когда приходилось говорить с глазу на глаз — начальник возвышался над ним на полголовы, а плечами загораживал свет, — но Намджун обладал по-настоящему тёплой и обаятельной улыбкой, и ею он здорово рассеивал всю возникавшую неловкость.
Ким воплощал в себе тот образ мужчины, про которых говорят "как за каменной стеной". Это ощущалось и физически — из-за размаха плеч и глубокого голоса, и морально — на нём держалась вся хозяйственная и финансовая часть их копицентра. К тому же, Намджун оказался из той породы начальников, что не считают правильным лупцевать сотрудников в угоду клиентам. Чимин успел поработать на двух работах, где подобное было нормой, и несказанно удивился, когда увидел, как Ким встаёт горой за работающих на него людей перед скандалистами и просто неадекватными клиентами. Работа с людьми в принципе не сахар, но с таким руководителем можно было быть уверенным, что тебе не устроят показательную порку, лишь бы выслужиться перед очередной важной скотиной.
Чимин порой ловил на себе задумчивые пространные взгляды начальника, которые можно было бы истолковать и так и эдак, но никаких двусмысленных поползновений, прикосновений или просто сальных шуточек Ким себе не позволял. И потихоньку Чимин расслабился, поняв, что сам себя накручивает — сказывался печальный опыт работы официантом в одном ночном клубе, где директор мог шлёпнуть его по заднице и посмеяться над возмущением в ответ, а однажды по пьяной лавочке вообще пытался зажать в углу возле туалета.
Пока Чимин аккуратно, используя метровую металлическую линейку, складывает очередной лист, Намджун успевает расправиться с двумя на глаз, и у него ещё остаётся время подождать, пока плоттер выдаст новый. Он стоит, положив руки на пояс, и наблюдает за действиями Пака.
— Гладишь его, как любимую девушку, — с беззлобной усмешкой говорит он, — Не бойся ты так. Он не укусит.
— Не получается у меня так ловко, как у тебя, — отвечает Чимин, улыбаясь себе под нос.
— Получится. Всё приходит с опытом.
— А вообще — про "не укусит" это ты зря. Порезы бумагой довольно мерзкие и заживают долго.
— Это да.
Работа на пару пошла довольно споро. В одиночку Чимин бы и правда провозился до ночи. Когда он, отфыркивая с вспотевшего от работы лба упавшую прядь, вручил студентику его долгожданные чертежи пухлой стопкой, тот от волнения едва их не выронил.
— Спасибо, огромнейшее вам спасибо! Сколько с меня? Я заплачу больше, как обещал!
Не слушая протесты парня, Чимин взял с него ровно по таксе и ни воной больше. Студент отнюдь не выглядел как человек, который может позволить себе направо и налево раскидываться деньгами, а предложил, видимо, из чувства вины. Парень ускакал, довольный как слон, и пока Намджун выключал плоттер и комп, Чимин собирал обрезки с пола.
Пока роллета опускалась, закрывая собой вход в копицентр, Намджун вдруг спросил:
— Так тебя дома никто не ждёт? А то ты мне не ответил.
Чимин выуживает из кармана телефон и клацает кнопкой. Ноль уведомлений от Чонгука — ни звонков, ни сообщений. Видимо, ещё дуется. А Чимин дуется на него.
— Неа, — вздыхает он, убирая телефон обратно.
— Тогда, — Намджун запинается на пару секунд, пока звенит ключами от машины в кармане, — Может, кофе выпьем с пироженкой? В центре новую кафешку недавно открыли, говорят, приятная.
Чимин мнётся, прикидывая, насколько это удобно и уместно, и как ему трактовать это предложение. Намджун это понимает и добавляет:
— Это в компенсацию за сегодняшнюю задержку. Завтра же выходной, не страшно будет, если придёшь домой чуть позже?
Пак расслабленно смеётся. Если так — почему бы и нет.
— Не страшно.
В машине начальника пахнет кожей и чуть-чуть цитрусом. Она мягко выруливает с парковки и едет по шоссе так плавно, будто плывёт по водной глади. Чимин засматривается на то, как ладно двигаются руки Намджуна на руле. В этих простых движениях и их лёгкости и отточенности видится какая-то спокойная, надёжная уверенность, от которой хотелось стечь спиной по креслу и не беспокоиться ни о чём — только бездумно смотреть на проплывающие мимо огни города и яркие неоновые вывески, вспыхивающие немыслимыми цветами. Но Чимин не позволял себе забыться. Он сидел с прямой спиной, а руки держал сцепленными на коленях. Не отвлекаясь от дороги, Намджун выводил его на пустой трёп о том и о сём и рассказывал про увиденный им сегодня случай мгновенной кармы, когда водилу, окатившего пешеходов на тротуаре, тут же штрафанули за превышение скорости. Чимин же поведал ему, как из магазина нижнего белья напротив их павильона мужичок не самого презентабельного вида и в не самом трезвом состоянии пытался умыкнуть манекен с дорогим комплектом на нём. Они просмеялись до хрипоты, пока Намджун не запарковался возле той самой кафешки.
Внутри было уютно из-за тёплого жёлтого освещения, кирпичных стен в стиле лофт и столов с натуральной текстурой дерева. На латте Чимина нарисовали красивый листик, и он долго не решался его пить — жалко было стараний баристы. Ему захотелось сфоткать чашку, но он постеснялся Намджуна.
Ким неторопливо потягивал кофе, с лукавым прищуром наблюдая, как Чимин греет свои миниатюрные ладошки о чашку, рассказывая ему о том, как его сестра собралась поступать на физико-математический после колледжа, хотя мама упорно настаивала на карьере врача. От молочной пены на верхней губе Пака остался воздушный белый след, и Намджуну пришлось покрепче сжать ручку своей чашки в пальцах, чтобы не поддаться порыву протянуть руку и стереть эту отметину.
— ... и мама хочет, чтобы Ён жила со мной, когда переедет в Сеул, а отец против. Он-то понимает, что мы в такой тесноте рано или поздно подерёмся, особенно когда она начнёт забивать всю ванную своими бесконечными баночками и пузырьками. А мама волнуется, что девочка будет в общаге одна, её там испортят, соблазнят на всякое блядст... То есть, на всякие нехорошие дела вместо учёбы.
— А сам-то ты чего хочешь? — интересуется Намджун.
— Сестру я, конечно, люблю, но мне её гораздо легче любить на расстоянии. Отец прав, мы дрались с ней всё детство, да и потом тоже, почти до моего отъезда на учёбу. Но она так искренне плакала на вокзале, — Чимин усмехается, ковыряя ложечкой остатки своей "Каролины".
— Да и девушку водить домой не получится. Не очень гуманно отправлять сестру гулять в ночь, — смеётся Ким.
— У меня нет девушки, но... Да, это действительно неудобно.
Чимин осекается, не желая развивать скользкую для него тему. Намджун хоть и вызывал доверие, но чрезмерно откровенничать по поводу своей личной жизни с начальником не хотелось. Неизвестно было, как он отреагирует и хватит ли ему адекватности принять то, что "девушка" Чимина сама трахает его, и не резиновым дилдаком, а вполне себе натуральным членом.
Остаток вечера прошёл в приятной и ненапряжной беседе. Пак совершенно забыл о времени и спохватился только тогда, когда официантка с вежливым поклоном и вечным терпением в голосе сообщила им, что кафе закрывается. Часы уже отсчитывали последний час до полуночи, когда они с начальником шагнули в сырую прохладу улицы. Чимин машинально втянул голову в плечи и сунул руки в карманы.
— Давай подброшу. Ты где живёшь? — спрашивает Намджун.
Чимин мотает головой.
— Спасибо, но тут на автобусе недалеко...
— Автобусы уже спят, — Ким смотрит на часы на запястье, — Спят в своих уютненьких депо. Не выделывайся и садись. Скромность украшает, но не когда она во вред.
— Нет, правда, я...
— Ты очень легко простужаешься. Хочешь все выходные проваляться с температурой?
Чимин не находит, что ответить. Намджун садится за руль, перегибается через пассажирское сидение и толкает дверь изнутри, приглашая пренебречь фальшивой гордостью. И Пак решает послать к её чёрту, тем более, что на улице и правда довольно зябко, а изо рта вырывается белый пар.
Из центра, пестрящего огнями и билбордами, машина Намджуна сворачивает в гораздо более тёмный и тихий спальный район, состоящий из угрюмых многоэтажек. Они возвышаются над головами молчаливыми исполинами и таращатся в ночную темноту хаотично горящими окнами. Даже по лежачим полицейским машина ехала так гладко, что Чимин задремал под тихое монотонное бормотание дорожного радио. Намджун самостоятельно нашёл нужный дом, всматриваясь в подсвеченные вывески-указатели, и заглушил мотор.
Некоторое время он смотрел на стёкшего щекой по стеклу Чимина. Его сонное лицо было таким мило припухшим и напоминало мордочку трёхнедельного котёнка, у которого только недавно открылись глаза. Нам протянул руку и провёл ею в паре сантиметров от мягкой щеки. Хочется, ужасно хочется провести пальцами по коже, но нельзя... Нельзя...
Вместо этого Ким легонько трясёт Пака за плечо. Чимин всхрапывает и вздёргивает голову, водя вокруг затуманенным взглядом.
— А? Что? Где? Я не сплю...
Намджун усмехается.
— Приехали, принцесса. Извольте подняться в свою башню.
Чимин трёт глаза кулаками и выглядывает в окно.
— А... Да. Спасибо большое!
Пак неловко вылезает на тротуар. Перед тем, как захлопнуть дверь, он низко кланяется в сторону Намджуна.
— Ещё раз спасибо и... Спокойной Вам ночи, господин Ким.
Нам смеётся.
— Господин Ким... Ты ещё книксен сделай.
Чимин незамедлительно выполняет просьбу и в довершение делает витиеватый жест рукой. Намджун уже откровенно ржёт.
— Иди и выспись там за всех нас, чудила.
— Окей, шеф!
Ким ещё некоторое время таращится на закрывшуюся за спиной Чимина дверь подъезда. Лишь спустя добрых три минуты его машина шуршит по узкому проезду и выруливает на шоссе.
Он не должен пользоваться служебным положением. Не должен. Нельзя. Это против его принципов.
Но дьявол, как же порой хочется поступиться этими принципами.
***
Лишь на закате пятого дня Чонгук соизволил обозначить своё всё ещё присутствие в жизни Чимина. Сообщение упало в какао за пару часов до конца рабочего дня.
Kookie:
Ты там жив ещё?
"Твоими молитвами", — усмехается про себя Чимин.
Все выходные он нянчил и лелеял свою обиду и не находил себе места. Пытался посмотреть фильм, но, когда уже пошли титры, осознал, что совершенно не помнит, о чём он был. Разговаривая по телефону с мамой, постоянно терял нить разговора и дважды едва не назвал её Чонгуком. Готовя ужин, расколотил любимую чашку и долго не мог понять, что ему делать, хотя нужно было всего лишь принести веник и совок. Вместо этого он осел на пол кухни, схватился за голову и просидел так немногим меньше часа.
Пак совершенно запутался в своих чувствах. Все его мысли занимала настойчиво бьющаяся о стенки черепа идея снова сделать первый шаг на пути к примирению после ссоры с Чонгуком, как он делал всегда. Ведь первый шаг — это прерогатива сильных взрослых людей. Не тех, кто действительно чувствует вину, а тех, кто действительно дорожит тем, что у них есть. Но ему до смерти надоело вести себя по-взрослому: подстраиваться, лавировать, искать компромиссы. Хотелось надуть губы и сесть в тёмном углу — пускай сами приходят. Пускай Чон хотя бы раз также униженно расстелется перед ним, как делал это сам Пак сраную тысячу раз.
А ещё Чимин гораздо чаще, чем это считается приличным, вспоминал своего начальника. Сам того не замечая, он автоматически сравнивал качества своего бойфренда и шефа, чего делать было никак нельзя. Особенно пугало то, как объективно Намджун выигрывал на фоне его любимого донсэна. Он не чурался работы руками, а не просто сидел в кресле, раздавая указания. Он с бесконечным терпением сносил все косяки, которые Чимин ляпал первое время по неопытности, без ехидных комментариев, цоканья языком и систематических напоминаниях о прошлых провалах. Ни разу не повысил голос, когда случались завалы, конфликты и непонимания с другими сотрудниками и клиентами. Он внимательно выслушивал все обращённые к нему речи, не залипая при этом в телефоне, безучастно угукая и пропуская всё мимо ушей, как это часто делал Чонгук. Чимин раз за разом спохватывался и одёргивая себя, ругаясь, что даёт слабину при том кризисе отношений, что неизбежно переживают все пары. Убежать в кусты, отказаться от всей ответственности и сказать: "У меня лапки" — поступок трусливый, подлый и уродливый.
Чимин отправляет Чонгуку стикер, на котором толстый корги демонстративно поворачивается к собеседнику пушистым задом. Чон отвечает практически сразу:
Kookie:
Злюка.
Давай поговорим, как скучные взрослые люди.
Зайдёшь за мной? Я буду на корте, как обычно.
"Как взрослые? А ты так умеешь?" — так и чешется палец отправить. Чимин делает над собой чудовищное усилие, выключает свою внутреннюю сучку и отправляет лишь сухое:
Jim:
Ок.
После закрытия павильона (на этот раз обошлось без атаки опоздавших студентов-балбесов) Чимин направляется на автобусную остановку. Спорткомплекс, в котором занимался Чонгук, располагался в семи остановках от торгового центра, где один из павильонов занимал их копицентр. В комплексе сонный и вялый охранник на входе лишь для порядка спросил: "Куда?" и после ответа открыл турникет.
Чонгук заканчивал последний сет. Взмыленный, раскрасневшийся, он отвлекается на вошедшего Чимина и отбивает мяч немного криво.
— Аут! — кричит его соперник, парень, бритый почти наголо.
— Да пофиг, — машет рукой Чонгук, утираясь подолом футболки, и бросает ракетку на скамью.
Дождавшись, когда другой теннисист уберётся восвояси, Чон позволяет себе приблизиться к Чимину и чмокнуть его в щёку, параллельно притягивая руками за талию.
— Я соскучился по своей злюке, — шепчет он ему прямо в ухо, загнанно дыша после тренировки. Его мокрые насквозь кудри облепили пылающее лицо.
— Ты бы ещё через месяц написал, — шепчет Чимин в ответ, морщась от того, как пот младшего мажет его по лицу.
— Ну не начинай, хён, — цокает языком Чонгук, — Извини, что обидел. Спизданул какую-то хрень. Я ж дурак, ты знаешь.
— Ты раз за разом это говоришь, но ничего не делаешь, чтобы перестать быть дураком.
— Это не в моей власти, — Чон притискивает Чимина к стене и трётся о него своим большим, пышущим жаром телом, — Уж каким родился, прости, Чимин-а.
— Ты не родился дураком, — не унимается Пак, пока Чон елозит губами по его шее, — Ты и сейчас не дурак и прекрасно об этом знаешь. Но ты убедительно играешь эту роль.
— Ай-яй, кажется, меня раскрыли, — легкомысленно усмехается донсэн, — Мой умный, догадливый и невероятно сексапильный хён прижал меня к ногтю. Ох, как же хорошо от тебя пахнет...
— А уж от тебя-то как, — Пак толкает настойчиво трущегося о него младшего в грудь, — Как от табуна лошадей. Фу, да отодвинься ты!
— Раньше тебе это нравилось, — улыбается Чон, забираясь руками под тёплый свитшот.
— Я тебя обманывал. Вонь просто ужасная.
— Тогда пойдём в душ. Сейчас Сонхо уйдёт, и вся душевая наша. Потрёшь мне спинку, а, хён?
У Чимина задрожали коленки. Как бы он ни злился на Чонгука, мелкий паршивец всегда знал, как его завести. Он знал, каким голосом надо сказать, как и где прикоснуться, знал, что у хёна очень чувствительные ямочки на пояснице... Только вспоминал он это почему-то лишь тогда, когда нужно было задобрить Чимина, когда тот злился. И потому эти его откровенные ласки у Пака неразрывно ассоциировались с обидой.
Раздевалка была гулко пуста. Чонгук бегло осмотрел все душевые. Убедившись, что его напарник по теннису нигде не притаился, он втащил в помещение Чимина и прижал его к себе, хаотично целуя и стаскивая шмотки. Они полетели прямо на пол раздевалки за дверью душевой, как попало и вразнобой. Избавившись от одежды, Чон втолкнул хёна в одну из загородок, сминая в руках его упругую попу и терзая полные губы.
Душевая лейка сперва окатила их ледяной водой, заставив Чимина вздрогнуть и съёжиться, но Чонгук за его спиной торопливо отрегулировал температуру. Когда от воды пошёл пар, Чон, сыто улыбаясь, лизнул хёна в губы, пробуя на вкус текущую по его лицу воду, взял руку Чимина в свою и опустил вниз, к паху.
Чон хаотично целует щёки, шею и плечи хёна, пока они рвано и быстро дрочат друг другу. Холодный кафель контрастирует с почти кипящей водой, которая заливает Чимину глаза. Плоть хорошо ложится в опытную руку, заставляя бурлить кровь. Мокрые хлюпающие звуки слышны даже через шум воды. Дыхание Чимина сбивается, он захлёбывается и широко распахивает рот от того, как уверенно и умело ласкает его Чонгук. И снова — не ртом, потому что, видите ли, "не умеет", но сейчас так не хочется срываться в пучину истерики и выяснения отношений, что Пак просто наступает себе на горло и сосредоточивается на том, как пальцы Чонгука щекочут уздечку и натирают багровую головку.
Чимин слишком расслабляется, постанывая Чону в плечо, и упускает момент, когда тот рывком разворачивает его спиной к себе. Пак утыкается лбом в белый кафель. Донсэн бьёт его ногой по лодыжке, несильно, но вынуждая расставить ноги шире.
— Гук-и, нет... Я не готов сегодня! — пытается сопротивляться Чимин, но Чонгук наваливается на него всем телом.
— Расслабься, хённим. Я всё сделаю сам, — хрипит ему в ухо Чон, выдавливая на пальцы какой-то гель. Кажется, тропический.
— Гель для душа — плохая смазка. Я же тебе уже гово...
Айя! — Чимин кричит и вздрагивает, когда пальцы донсэна, сразу два, вторгаются в него сзади.
— Блядь... Не зажимайся ты так, Чимин-а, — шипит Чон, — Ты слишком много думаешь там, где думать не надо.
Чонгук резко и несдержанно двигает пальцами. Гель на его руках взбивается в мыльную пену.
— Я много думаю, потому что хоть кто-то из нас должен это делать!
Чимин елозит руками по стене. Мокро, скользко, вокруг вода, нихрена не видно, а любое шевеление своей тушей блокирует Чонгук.
Когда донсэн входит в Чимина после очень короткой, абсолютно никакущей подготовки, терпение Чимина лопается. Он орёт так, что его крик эхом отскакивает от гладких стен и многократно дробится по белой плитке.
— Больно! Гук-и, мне больно!
— Да расслабься ты, чтоб тебя! — надсадно сипит Чонгук. Пак так сильно прижал его внутри, что у него глаза едва не вылезли на лоб.
Чимин заставил себя сделать несколько глубоких вдохов, чтобы его ноги перестали дрожать. Судорожно загребая воздух и выдыхая его с болезненными всхлипами, он загоняет боль глубже внутрь, хотя ему уже кажется, что его сфинктер если не порван, то, по крайней мере, треснул.
Чон всегда был немного грубоват в постели. Происходило это не от злости или жестокости, а, скорее, от той самой жадности, из которой Чонгук так и не вырос. Но Чимину казалось, что он сумел объяснить ему за годы их отношений, что никуда не нужно торопиться. Он приучал его к себе медленными, тягучими ласками, тормозил его порывы, показывал, как хорошо и приятно никуда не спешить. Но то ли соскучившись от недолгой разлуки, то ли доказывая что-то хёну и самому себе, то ли от обычной небрежности Чонгук посылает к чертям весь пиетет. Он толкается в Чимина, натягивает его на себя на всю длину, шлёпается яйцами о его задницу, не слушая жалобного скулежа под собой. Чимин, сцепив зубы, выдерживает несколько фрикций, но страх пополам с яростью поднимается в его груди удушливой волной.
— Хватит! Чонгук, остановись!
— Погоди... Я... Я сейчас...
— Чонгук, мне больно!
— Да перестань зажиматься! Ты же сам меня давишь!
— Мне больно!
Больно!
Чон резко выходит из тела Чимина. Тот отпихивает его подальше от себя и оседает на пол, держась руками за стену. Внутри горит и печёт от грубого проникновения и полусухого трения. Пак лезет себе между ног рукой и проводит пальцами по кольцу мышц. Так и есть — светлые разводы крови.
— Вот! Видишь? — Чимин протягивает руку, показывая её Чонгуку.
Тот смотрит оторопело и растерянно и обескураженно мотает головой.
— Но... Почему? Мы же это не в первый раз делаем! Всегда же всё хорошо было...
— А потому, что ты меня не слушаешь! — заходится Чимин, — Когда я говорю, что я не готов, — это значит, что я не готов, а не "я просто ломаюсь, бери меня силой". Когда я говорю, что мне больно, — это значит, что мне, блядь, больно! Ну почему ты никогда не слушаешь то, что я тебе говорю?
— Да потому, что ты вечно пилишь меня по поводу и без! — взрывается в ответ Чонгук, — То не так, это не так, туда не ходи, это нельзя, это неразумно, с этими не общайся, общайся с теми! Ещё немного, и ты начнёшь мне сопли утирать! Ты же мне не мать, а мой парень! И я хочу общаться с тобой как с парнем, с которым я сплю, а не придумывать, что сказать в ответ на твои претензии, почему я не поел в обед или хожу без шапки!
Чимин подтягивает к груди колени и обнимает их руками. Вода так и льётся на него сверху, сбегая по лицу длинными щекотными струями. Пак чувствует себя пластмассовым шариком, который бросили в море. Вокруг — вода, внутри — пустота.
— Прости.
Чимин бросает это слово тихо, так, что его едва слышно из-за шума воды. Чонгук растерянно стоит напротив и сжимает и разжимает кулаки, истратив весь свой запал.
— Прости, что беспокоился о тебе, — продолжает Чимин, — Прости, что заставлял тебя тепло одеваться, чтобы ты не простывал. Прости, что заставлял тебя есть вовремя, чтобы ты не заработал гастрит. Прости, что хотел, чтобы ты беспокоился обо мне также, как я беспокоюсь о тебе.
Пак тяжело поднимается и, прихрамывая, ковыляет прочь из душевой, собирая по пути разбросанную одежду. Чонгук смотрит на него смущённо и беспомощно, пока хён осторожно натягивает трусы и штаны на мокрые ноги, пока наклоняется за свитшотом и шипит от неприятных ощущений между бёдер.
— Хён... — робко зовёт он, будто скребётся в дверь лапкой.
Чимин не реагирует. Он натягивает кофту и лохматит непросохшие волосы.
— Хён!
Чон преодолевает расстояние между ними в несколько больших шагов и обхватывает Чимина руками поверх его рук, притискивая к себе.
— Чимин-а, — шепчет он ему в ухо, — Я же... Я же не это имел в виду... Просто порой ты забываешь, что я уже не маленький, а такой же взрослый мужчина, как и ты. Мне нравится твоя забота, но она... Иногда чрезмерна. А это... — он проводит рукой между ягодиц Чимина через джинсы, — Я не мог подумать, что тебе действительно так со мной плохо...
— А когда я орал благим матом, тебя ничего не насторожило? — тихо спрашивает Пак.
— Ты почти всегда орёшь, как целка во время первого раза, — говорит Чонгук, оглаживая ладонями заднюю сторону рук хёна от плеч к локтям, — Мне это всегда нравилось в тебе.
— Орал я всегда разные слова. Но ты, кажется, слышишь только те, что тебе больше нравятся.
Чимин выворачивается из рук донсэна и хватает куртку. Чонгук хочет что-то сказать, но внезапно захлопывает рот и краснеет. Пак смотрит на него искоса.
— Дай угадаю — сейчас должна была быть ещё одна шутка про месячные? — с издёвкой говорит он.
Он же, блядь, знает его как облупленного. Порой кажется, что гораздо больше, чем Чонгук сам знает себя. И по сверкнувшему из-под мокрой чёлки взгляду и сжатым губам Чимин понимает, что попал в яблочко.
— Если хочешь — можешь прислать мне весь список этих шуток в какао. Спокойной тебе ночи, Гук-и.
Уже на выходе в спину ему прилетает обессиленное:
— Да иди ты нахуй, Чимин-а.
И Чимин даже не оглядывается, чтобы ответить.
Волны понесли его "шарик" дальше. Пак понуро бредёт к остановке, плотнее запахивая полы пальто и поднимая воротник. Было так странно — внутри не осталось ничего. Ни злости, ни грусти, ни тяжести, ни лёгкости. Абсолютный вакуум. Возможно, должно было стать страшно от такой тотальной пустоты, но и страха — и того не осталось. Чимин не был уверен, окончательно ли их с Чонгуком хлипкий бедовый кораблик разбился о скалы, или же это была очередная брешь, которую можно будет залатать и плыть дальше... Он не знал. Всё, чего ему сейчас хотелось — это покоя.
Дома Чимин после душа накладывает мазь на повреждённые мышцы, накидывается соджу из ополовиненной бутылки, забытой с какого-то праздника, и отрубается на животе прямо на неразложенном диване, подоткнув под голову собственный скомканный махровый халат и свесив руку с края. Завтра в дополнение к заднице будет болеть ещё и голова, но это будет завтра. А сейчас ему снятся утомительные путаные сны, в которых всё смешивается и одно перетекает в другое, как на картинах Сальвадора Дали.
***
Весь следующий день Чимин отчаянно мечтает о том, чтобы его кто-нибудь пристрелил. Обезболивающие таблетки лишь немного притупили последствия безрадостного вчерашнего вечера, зато теперь его всё утро ещё и здорово клонило в сон. По закону подлости, работы сегодня привалило, что не то что лопатой — экскаваторным ковшом не разгребёшь. Плоттер кряхтел не переставая, а на входе выстроилась какая-то сумасшедшая очередь из желающих сделать ксерокопию, будто вышел приказ по всему городу всем гражданам срочно размножить абсолютно все свои документы, а самый маленький принтер А4 от натуги чихнул и выпустил струйку белого дыма. Пока не приехал ремонтник, Чимин ни на минуту не мог присесть и почти не поднимал гудящей головы. Люди толкались, ворчали и покрикивали друг на друга. Его напарник Хосок бегал от плоттера к резаку как заяц дюрасел, то и дело утирая капающий со лба на чертежи пот.
Пак сжимал губы и стискивал зубы за ними. Из-за скорости, с которой он выдавал копии и брал новые документы, он чувствовал себя осьминогом. Перед глазами было сплошное мыло, пульс отдавался в висках, а гомон толпы сливался в сплошное "бу-бу-бу". И через эту пелену прорвался истерический женский вскрик:
— Молодой человек! Где мой паспорт?
Чимин машинально заглядывает под крышку копира — там другой документ, какого-то мужчины. Шарит руками вокруг — ничего, кроме органайзера и визиток компании. Он совершенно точно отдавал всем документы — движения были отработаны до автоматизма.
— Нет! Он может быть только у Вас!
— У меня его нет, — вяло отбивается Пак, — Посмотрите получше у себя.
— Вы мне ещё и хамить будете? Ишь, молодой прохвост!
Пожилая дама потрясает пустой обложкой паспорта, зажатой в руке, как всадник палашом.
— Документ верни, аферист! — кричит она.
— У меня его нет, женщина! — чуть повышает голос Чимин.
— Какая я тебе "женщина", сопляк? Ты посмотри на него! Небось прибрал и кредит на него оформить решил! Отдавай, кому сказала!
— Пожалуйста, успокойтесь!..
— Ой, люди добрые, что ж это делается-то! Средь бела дня, ни стыда ни совести!
— Ну поищите у себя, может, выронили? — пытается угомонить её другая посетительница, дородная женщина с короткой стрижкой.
— Да он это, он забрал! Я-то сейчас полицию вызову, ворюга, хамло недоделанное!
— Я...
— Рот свой закрой, шельма!
— Так, что тут происходит?
Толпу людей прорезает монументальная фигура Намджуна. Он протискивается между людьми и буквально нависает над возмущённой скандалисткой, держа в руках пальто. Та едва достаёт ему макушкой до груди.
— Какие у Вас вопросы, госпожа?
— Ваш прохвост присвоил мне свой паспорт! Ещё и говорит, что нету! А глазищи-то, глазищи хитрые! Ух, бесстыжий!
— Это случайно не он?
Намджун вынимает из-под пальто тонкую книжицу. Женщина хватает её и пролистывает. На её лице медленно, но верно проступает смесь смущения и упрямства.
— А Вы-то его откуда взяли? — уже тише спрашивает она, явно размышляя, возможно ли обвинить мужчину в карманничестве. Да только в отличие от субтильного хрупкого Чимина, на здорового широкоплечего мужика с выбритыми висками также заливисто лаять было боязно.
— Он лежал в холле, возле урны, — миролюбиво сказал Ким, — Должно быть, Вы выронили впопыхах.
Женщина заливается краской, одёргивает куртку и молча выбегает из копицентра. Ей вдогонку летят насмешливые взгляды и кривые улыбки.
Намджун подмигивает и ободряюще улыбается Чимину, мимоходом хлопает его по плечу, бросает пальто на стул и садится за свободный комп, отвлекая часть посетителей на себя. У Пака до конца рабочего дня трясутся руки и поджилки, пока он снова и снова хлопает крышкой копира и нажимает на кнопки, как робот.
За десять минут до конца рабочего дня они отпускают последнего страждущего — ещё один студент запихал распечатанные чертежи в тубус и убрался восвояси. Чимин наливает себе в кружку воды из кулера и машет на прощание уходящему домой Хосоку. Тот по пути забегает в кофейню наискосок от их павильона и появляется оттуда вскоре со стаканчиком каппуччино, параллельно что-то набирая в телефоне. Он выглядит воодушевлённым, будто в предвкушении чего-то праздничного. Чимин залипает, глядя ему вслед, и не слышит, как со спины к нему подходит Намджун.
— Чимин, ты...
Пак от испуга ахает и роняет кружку из рук. Высота небольшая, но на полу плитка, и кружка разлетается, веером разбрасывая осколки. Они шрапнелью раскатываются под столы и тумбочки.
— Ой, простите, простите, я...
Чимин опускается на колени и пальцами цепляет крупные кусочки керамики. Его руки неумолимо дрожат. Намджун присаживается рядом, помогая собирать осколки.
— Руки из одного места... — сокрушённо тянет Пак.
Прекрасно. Отличное завершение отличного дня.
— Бывает. Считай, что на счастье, — примирительно усмехается Намджун. Он ссыпает полную ладонь осколков урну и отходит за веником.
Чимину хочется разораться и разбить себе башку о пол. Ну почему, почему у него всё так? Почему всё в его жизни разлетается в пух и прах? Если жизнь — это чередование белых и чёрных полос, то он сейчас что, идёт по чёрной полосе вдоль?
Поднимаясь с колен, Чимин неловко оступается и падает ничком на холодный пол, в последний момент выставляя перед собой ладонь. И тут же понимает, что "отличный" день ещё не завершился — в подушечку под большим пальцем впивается острый ромбовидный осколок. Как раз тот, на котором было изображено жёлтое солнышко с лучиками. Как же, сука, иронично.
Когда Пак вынимает керамический зуб, по руке немедленно скатывается крупная тёмная капля. В этот момент из-за спины выныривает начальник. Чимин зажимает кулак, но Намджун уже успел заметить рану.
— Ох ты ж, бедоносец, — качает он головой. Ким бросается к своей сумке, роется в ней и выуживает на свет пачку влажных салфеток.
— Дай сюда.
Намджун берёт руку Чимина в свою и зажимает салфеткой кровоточащий порез. Пак кусает губы от бессилия и злобы на самого себя и не может вымолвить ни слова, потому что чувствует, что иначе у него точно прорвёт дамбу.
Ким забирает у него остальные кусочки кружки и бросает в корзину.
— Надо чем-то закрыть... Зараза... Что ж его придумать-то? — он озабоченно трёт затылок, но секунду спустя его озаряет идея. Нам принудительно усаживает Пака на стул.
— Сиди здесь! Я сейчас... Никуда не ходи!
Ким убегает куда-то по коридору, а Чимин комкает в руке окрасившуюся красным салфетку и тихонько подвывает себе под нос. У него стремительно кончается запас прочности. Его полоска здоровья почти на нуле, и ему едва достаёт сил не разреветься позорно прямо тут, перед своим начальником. Хочется орать, хочется проклясть всё на свете, хочется что-нибудь разбить и впасть в забвение. Но приходится душить себя, душить пульсирующую по венам боль и насильно загонять внутрь предательские слёзы. И потому он лишь раскачивается взад-вперёд на стуле и пялится невидящими глазами в одну точку перед собой.
Намджун появляется через неполных две минуты. В его руках йод и запечатанная упаковка бинта.
— Вот! У Хары из обувного всегда аптечка на всякий пожарный. Давай сюда руку! — командует он.
Чимин шипит, но не отнимает руку, когда Намджун плескает на неё йодом прямо из пузырька. Рану обжигает химическим теплом. Ким бинтует ладонь почти профессионально, прямо как медсестра. Его смуглые руки с выступающими венами и длинные пальцы с парой тускло поблёскивающих колец бережно накладывают слой за слоем, пока кровь не перестаёт пропитывать марлю. Прикосновения такие бережные и осторожные, будто Ким боится причинить ещё больше боли.
В конце Намджун отхватывает бинт большими канцелярскими ножницами и украшает кисть Чимина марлевым бантиком.
— Ну вот! До свадьбы заживёт! — бодро говорит он и смотрит на Чимина. Тот не поднимает головы, бездумно таращась на пострадавшую руку.
— Надо бы швы наложить, чтобы быстрее затянулось, — обеспокоенно наблюдая за подчинённым, добавляет Ким, — Эй... Ты чего? Ты с нами, Чимин?
Пак заставляет себя поднять голову.
— Нет, не надо швов, и так заживёт. Всё в поря...
Дамба дала трещину, и её смыло бурным потоком. Слёзы буквально хлынули по щекам Чимина, и он разрыдался — не заплакал, а именно разрыдался. Захлёбываясь, давясь и пряча мгновенно покрасневшее лицо в сгибе локтя.
— Ох, Чимин-щи... Тебя эта бабка доконала? — Намджун озабоченно трогает его за плечо, — Или больно так? Давай тогда всё-таки лучше в больницу зашиваться...
Чимин мотает головой и трясётся всем телом.
— Нет, нет... Просто... Просто всё так навалилось... Ничего страшного... Извини... Я не хотел так перед тобой... Какой ужас... Позорище... — всхлипывает он, вздрагивая лопатками и утыкаясь лбом в собственные сжатые кулаки, — С другом поссорился, теперь это всё... Так больно... Всё тело болит...
Намджун сдёргивает его со стула, обхватывает его руками и прижимает к себе. Чимин осекается в своей истерике на пару мгновений, но всё же сдаётся — опускает голову на плечо Кима и прислоняет согнутые руки к его бокам. Новые всхлипы и слёзы рвутся из раздираемого нутра, и Пак вздрагивает, вжимаясь в широкую грудь мужчины. На какие-то несколько секунд тумана в голове Чимину кажется, что это то, чего ему так давно не хватало — спрятаться от нападающих изо всех углов проблем в чьих-то объятиях, почувствовать себя маленьким и слабым, чтобы вот так, как сейчас, гладили по голове и спине и не требовали взять себя в руки. Не напоминали, что он, видите ли, взрослый, а значит, не имеет права на эмоции.
Они стоят так некоторое время. В объятиях Намджуна тепло и спокойно, будто перед Чимином сейчас не его начальник, а давний друг или старший брат. Бьющая всё тело дрожь постепенно сходит на нет, в носу начинает свербеть, а голова наливается отступившей было болью. Пак глубоко и размеренно дышит через рот, чувствуя широкую тёплую ладонь на загривке.
— Уверен, что не хочешь к врачу? — тихо спрашивает Намджун, щекоча дыханием кромку уха.
Чимин молча мотает головой.
— Тогда пошли. Я отвезу тебя домой.
— Ты не...
— Поедешь со мной. Это не обсуждается. В таком состоянии я тебя не отпущу, пока не увижу, как ты входишь в подъезд.
Пак не пререкается. Ему и самому не хочется сейчас трястись сорок минут в забитом автобусе, хлюпая носом и размазывая сопли.
Салон машины начальника принимает его в свои объятия и обдаёт уже знакомым слабым цитрусовым ароматом. Чимин пристёгивается и щурится на ярко вспыхнувшие лампочки на приборной панели, пока Нам заводит мотор и сдаёт назад с парковки. Пак откидывается затылком на подголовник и шумно сопит через забитый нос.
— Ещё раз извини, — глухо проговаривает он и кашляет, — Мне стыдно пиздец. Я уже года два так не рыдал. Растёкся там как...
— Глупости, забей, — отмахивается Намджун, — Вот накопил за два года, оно и рвануло. Нужно плакать по мере необходимости, а не держать всё дерьмо в себе. Оно ведь выйдет рано или поздно.
— И всё равно — извини. Я немного до дома не донёс.
— Если боишься, что я расскажу Хосоку — не бойся. Я — могила.
Чимин невольно улыбается сквозь просохшие слёзы и трёт нос кулаком.
— Да уж... Он-то мне точно этого не забудет, если узнает.
— И всё-таки... Твоя рука...
— Да заживёт, что ей сделается. Я молодой, на мне всё как на собаке заживает.
— Ну смотри сам.
Всю дорогу они переговариваются, и Чимин старается увести начальника от темы недавнего инцидента. Ему всё ещё безумно неловко, что тому пришлось поработать жилеткой для его внезапного потока, но Ким болтал с ним так весело и расслабленно, что Пак медленно, но уверенно отходил от потрясения. Собственная слабость уже начинала казаться полной дуростью, хотя на дне души всё ещё плескались остатки тянущей тоски.
Намджун останавливает машину немного не доезжая до подъезда Чимина. Тот уже собирается распрощаться с Кимом и вылезти наружу, но Нам придерживает его за плечо. Пак оглядывается на него вопросительно, чуть подняв брови. Намджун шумно выпускает воздух, глядя в лицо Чимина, и его глаза бегают от глаз Пака к его подбородку. Он явно хочет что-то сказать, что-то такое, что требует решительности и мужества, и потому мешкает.
— Намджун-щи, что...
Ким резко наклоняется вперёд, берётся пальцами за подбородок Чимина и легко касается губами его губ. У Пака в ушах звенит, будто ему надели на голову медный таз и всадили по нему молотком. Он не отвечает, но и не отстраняется. Неизвестно, что подумал об этом Намджун, но он целует его чуть настойчивее, крепче прижимаясь к губам.
Опомнившись, Чимин упирается руками в его грудь.
— Намджун-щи... Что ты делаешь?
Ким подаётся назад и смущённо тупит взгляд.
— Прости. Я не знал, какими словами это сказать... Смешно, да? Здоровый лоб, взрослый мужик, а как в любви признаваться — так язык к нёбу прилипает...
— В любви?
— Ну да. Ты мне очень нравишься, Чимин-а. Но если это не взаимно — можешь так и сказать. Я не буду увольнять тебя или придираться к тебе на работе, но... Мне важно знать. Извини, что выворачиваю это на тебя так, когда ты в раздрае. Но оно давно жжёт меня изнутри... И я подумал, что тебе стоит знать, что есть кто-то, кому ты не безразличен...
— Я... — Чимин запинается, — Ты на самом деле офигенный мужик, Намджун-щи, мечта любой... То есть любого... Я и не подозревал, что ты... Ну... Из наших...
— Ну теперь знаешь, — Ким неловко потирает загривок, — Но у меня, похоже, нет шансов. Просто ты, помнится, говорил, что у тебя никого нет, вот я и...
— Девушки у меня нет. Но парень есть. Прости.
— Ясно, — Намджун рассеянно и печально улыбается, сжимая руки на руле, — Это тот самый "друг", с которым ты поссорился?
Чимин кивает и виновато подбирает губы.
— Ясно. Хорошо. Это ничего... Всё нормально. Правда. Ну... Не буду тебя больше задерживать.
Пак щёлкает ручкой двери.
— Ты правда классный, и я не подмазываюсь, — тихо говорит он, — Но я не могу поступать так... С ним. Если бы я был свободен, то пошёл бы за тобой не раздумывая. Но я не могу. Прости.
— За порядочность не извиняются, — усмехается Намджун, — И не надо на меня так смотреть. Я уже большой мальчик, не рассыплюсь. Спокойной ночи, Чимин-а.
— Спокойной.
Чимин ещё долго смотрит вслед уехавшей машине Намджуна, перебирая пальцы замшевых перчаток в руках. Раненая рука горела и пульсировала кровью, и кровью же обливалось сердце Пака. Он замечал и раньше эту нежность и мягкость начальника, но ошибочно относил её просто к черте характера, ведь он со всеми вёл себя одинаково ровно. Но Чимин оказался близоруким и не заметил, что нежности в глазах и руках Намджуна по отношению к нему гораздо больше, чем к другим. Пак не кривил душой, когда говорил все эти слова в машине. Ему действительно импонировала эта мягкая покровительственность Кима, и он порой — в шутку, конечно, — размышлял про себя, что здорово, наверное, его девушке или жене, которых, как оказалось, никогда и не было.
Он уехал, растрепав чувства Чимина ещё больше. Протянув руку, он оставил горячий след в его душе. Нечаянно, ненарочно... Но оттого не становилось легче.
