Золото и яшма

      Дождь сыпался с ночных небес такими струями, что пробежать через них сухим не смог бы никакой самый прославленный герой. Орденские одежды тоже сдавались понемногу и потихоньку намокали, а волосы уже давно липли к шее. Но уж лучше дождь и ночь, чем сухая светлая пещера с незаконченным саркофагом!       Крошечная долина в предгорьях, ставшая местом погребения, отсырела насквозь. За пятнадцать дней после Юньпина не было ни одной погожей ночи и ни одного ясного дня. Непогода будто преследовала их — сперва траурную процессию из двадцати четырёх волов, одной телеги и двух десятков заклинателей; потом здешнее строительство и церемонию похорон со всеми ритуалами. И не «будто», а на самом деле: понятно же, что ледяная тёмная инь, сочащаяся из гроба, притягивает подобное.       Цзинъи поёжился и попытался отряхнуться — караульный должен быть воином, а не мокрой курицей. И вообще в почётном карауле полагалось стоять, но на ходу можно было немного согреться. Он мерил шагами площадку перед входом в пещерный склеп.       А то, что висело под потолком пещеры, было хуже любого дождя, хоть и не имело вида и звука.       Каждый называл это по-разному. Каждый слышал своё: бессловесный вой и стон, шёпот и рык, завывания про смерть и судьбу. Сам Цзинъи улавливал только знакомую тоску тёмной твари, которая уже не живёт, но и не может умереть и потому готова убивать. Будь это на Охоте — постарался бы подобраться и уничтожить… но здесь не Охота, и твари в гробу в недостроенном саркофаге — два бывших могущественных заклинателя, главы двух Орденов. Расскажи такое кто-нибудь год назад — не поверил бы никто и ни за что.       Он бродил по площадке один. В ночные стражи старались ставить сильнейших, но за пятнадцать дней сильнейшие стали обычными и теперь грелись в караульном домике ниже по склону. Цзинъи не то что не спорил — он сам придумал и предложил именно такой порядок. Потерявших силы приходилось лечить ему, целителей клана Не звать не полагалось: Орден Лань не мог терять лицо, а адепты Ордена не могли терять лицо перед старшими. Пусть уж лучше спят подальше от саркофага — если что, успеют проснуться.       Да и какое может быть «если что»…       Днём пещера, тропа и лагерь внизу походили на муравейник: люди суетились, тащили брёвна, катили вверх камни и волокли вниз корзины с отёсками; стучали молотки и зубила, ревели волы и ослики, пахло мокрой землёй, свежей древесиной и рисовой кашей. Ночью повисала тишина, тускло светили сквозь дождь фонарики, и даже отсюда ощущалось, что вся долина обклеена талисманами. Второй день устанавливали вдоль тропы опорные столбы для канатов — готовились поднимать к пещере самый большой и важный камень: гранитную плиту, которая ляжет на саркофаг сверху, над спиной статуи Гуаньинь… да простит богиня нас нечестивых!       Цзинъи потихоньку, себе под нос, замурлыкал «Утешение сердца», как каждую ночь из последних пятнадцати. Стало чуть-чуть теплее, шёпот притих, а может, его стало не слышно сквозь «Утешение». Вот где пригодилось его недозволенное пение: звонкий голос Байюнчэ уже разбудил бы пол-лагеря. А так — у Цзинъи было время подумать.       Очень много времени. Целых пятнадцать дней.       Пока двенадцать пар волов с трудом тащили по горным дорогам каменную телегу с чудовищным гробом и статуей к месту упокоения. Пока готовили тропу, пещеру и могилу. И после церемонии похорон — по ночам, в почётной страже у гроба.       Поднебесная, в которой он жил, которая была знакома и понятна, покрылась трещинами, как скорлупа яйца, и грозила вот-вот расколоться, выпуская на волю что-то новое. А Цзинъи представить себе не мог, какой демон или дракон вылупится из этой скорлупы. Он даже не мог решить, когда именно пролегла первая трещина: когда они с Сычжуем шли по лесной дороге и вдруг в глазах стало темно, а потом очнулся в неизвестной тёмной пещере; или намного раньше — в отдалённой деревушке, когда они наткнулись на странного безумца, а потом этот безумец спас ему жизнь и вообще оказался Старейшиной Илина… или совсем недавно — на пороге Юньпинского храма Гуаньинь, залитого кровью.       Там, в храме, он послушно обклеивал страшный гроб талисманами, которых всё не хватало и не хватало, — будто эти листки бумаги, пусть даже с важными символами, могли закрыть трещины Поднебесной и унять двух диких тварей внутри… Ему помогали другие адепты, и счастливы были те, кто был занят, — все прочие стояли на обломках мира как потерянные и радостно потянулись к самому громкому, к главе Яо, призывавшему идти на Ланьлин… и тут с колен поднялся совсем тихий, невысокий, хромающий человек в сером одеянии и заговорил вроде бы негромко и нетвёрдо, но к нему повернулись все.       Глава Ордена Не для начала восхвалил доблесть и пыл главы Яо и всячески его поддержал в стремлении расследовать деяния Ордена Цзинь. Цзинъи успел обрадоваться, что хоть что-то станет понятно после такого разбирательства, а глава Не уже заговорил о молодом главе Цзинь, который стал главой при таких трагических обстоятельствах — и все сочувственно закивали, а Цзинъи с запозданием понял, что теперь «молодым главой» и вправду стал их Юная Госпожа, кто бы мог подумать! Глава Не дрожащим голосом просил собравшихся сильных и могучих заклинателей помочь юному наследнику — и Цзинъи даже сам захотел помочь, хоть обращались и не к нему и хоть он этого наследника терпеть не мог… и правда ведь, Цзинь Лин даже моложе него! А у главы Не уже появились в руках бумага и тушь, и он устроился на каменном обломке стены и принялся писать, старательно как школьник, и иногда вполголоса спрашивал окружающих, как бы правильно сказать, — «регентство», «регентский совет», подсказывали ему. Написанный текст он прочитал без запинки: «Поименованные считают необходимым на всё время расследования и наведения порядка обязать Орден Ланьлин Цзинь подчиняться решениям совета, который будет назначен из достойных лиц и старейшин» и робко попросил подписи у учителя Ланя, главы Яо, Лань-санцонфу, жушоу Цзянов и ещё у кого-то, и расписался сам со словами «уверен, глава Цзян тоже не будет против»… а потом тем же виноватым робким голосом предложил использовать для перевозки гроба большую повозку каменотёсов, которая так кстати оказалась во дворе храма, — наверное, осталась после строительства. Цзинъи тогда подумал, что единственный твёрдо стоящий здесь на ногах — это вот этот хромающий человек.       Сам он за этот день раз десять вытряхивал из сапог мелкие каменные обломки — и наконец смирился и убрал очередной серый щебень в тот свой цянькунь, который носил с собой не в рукаве, а в памяти. Он всегда делал так, когда не хотел забывать.       Запечатывать гроб Цзинъи встал рядом с Лань-санцонфу и учителем Лань Синем. Никогда ещё ему не приходилось вставать в круг наравне со старшими. Сил после этого ритуала осталось ровно столько, чтобы не умереть, — ну не мог же Цзинъи вкладывать меньше и тем самым подвести всех и испортить всю работу! Флейта и флейта, то есть Лебин и Байюнчэ; с гуцинем было бы лучше! Надо было хоть немного отдохнуть, восстановить ци, но не успел он отдышаться от последней томительно долгой ноты «Упокоения», как Цижэнь-даоши поймал его за рукав.       — Я немедленно отправляюсь в Ланьлин, Лань Синь со мной, вы с Лань Сичэнем остаётесь здесь. Цзинъи, ты остаёшься здесь единственным из старшей семьи. Не подведи. Я постараюсь поскорей прислать тебе помощь.       Цзинъи хотел возмутиться — а как же Лань-санцонфу? он же глава Ордена и самый могущественный заклинатель Гусу Лань! Но спорить не стал — стоило только взглянуть на смертельно усталое лицо Цижэня-лаоши. Сложил руки по-военному, как если бы был солдатом и принимал приказ:       — Приложу все силы, учитель.       — Присмотри за Лань Хуанем как член нашей семьи.       Цзинъи в изумлении открыл рот: не «Цзинъи, тебе, как члену нашей семьи, следует прилагать больше усилий!» или «…больше заботиться о благопристойности!» или «…тщательней выполнять заветы предков!», — а «Позаботься о Лань Хуане…» Но когда Цзинъи закрыл наконец рот и собрался ответить, что Лань-санцонфу и без его забот… — Цижэнь-даоши уже исчез.       В храмовом дворе опять царила суета, более подобающая не храму, а военному лагерю (ну, так, как Цзинъи этот лагерь себе представлял) накануне решающей битвы. Заклинатели в одеждах разных цветов заполняли двор, кого-то перевязывали, кого-то отсылали с поручением, в отдалении сидела группа связанных монахов и заклинателей в жёлтом… из Цзинь!! и в сером — орден Су, вот гады! их заклинание, блокирующее духовные силы, Цзинъи не скоро забудет! Глава Яо всё-таки собрал вокруг себя жиденькую толпу в одеждах малых кланов — наверное, тех, кому было интереснее пограбить богатеньких Цзиней, чем что-то там расследовать. Теперь понятно, куда так спешно собрался Цижэнь-лаоши. А за оградой храма целое озеро людей — горожане, и не похоже, что они довольны: «Святотатство!» — «Порушили храм!» — «Пресветлая Гуаньинь повержена!» — «Горе-то какое! И помолиться теперь негде!» И перед ними снова та же маленькая щуплая фигурка в серо-зелёном, протянула руки, словно собираясь дотронуться до каждого, и обещает, что храм перестроят, но на новом чистом месте, и объясняет, что Гуаньинь пожертвовала своей статуей, избавила город от страшной беды, и ему начинают верить, что статую тоже восстановят обязательно.       А потом этот человек поворачивается к нему, к Цзинъи.       — Сыграй им что-нибудь, — говорит глава Не, и теперь видно, какие синяки у него под глазами, он же не просто тварь уложил в проклятый гроб, а своего родного брата. — Какой-нибудь «Покой», или что там у вас есть для таких случаев, — и как ему отказать?       «Покой»? но возмущённые горожане точно не мёртвые и путь в иные миры им пока закрыт, так что Цзинъи сыграл им «Утешение сердца». Пальцы стыли, флейта звучала глухо, ему казалось, что Байюнчэ совсем не слышно. Но горожане притихли и всё-таки начали расходиться.       Глава Не провожал глазами каждого из задержавшихся и наконец тихонько вздохнул.       — Ваши техники — просто чудо. Хорошо, что удалось избежать бунта… — словно благодарил за что-то очень личное. — Хорошо, что рядом с Цзэу-цзюнем будет кто-то из семьи… — и пояснил: — Сичэнь-дагэ собственной рукой убил Мэн Яо, а ведь глава Цзинь был его названым братом… так же, как и мой брат. — И никаких слёз; может быть, главы Орденов никогда не плачут? — Спасибо, что помог успокоить горожан, молодой господин Лань.       И пошёл, прихрамывая, в сторону разорённого святилища… а Цзинъи мысленно подобрал с земли и убрал в свой цзянькунь твёрдый ребристый орех нетао, который не всякими жерновами расколешь.       Этот самый ореховый глава Не умел быть везде и сразу, пока волокли гроб на тяжёлой повозке по деревенским трактам в сторону Цинхэ: то распоряжается о ночлеге или о замене захромавшего упряжного вола — и тут же его подхватывает на меч кто-то из его людей, а возвращаются они тем же вечером, и глава Не у костра рассказывает Лань-санцонфу, как готовят гробницу где-то в горах и сколько стволов прочнейшего яцяо уже доставлено к будущему храму… а глава Лань слушает его с таким лицом, словно сам вот-вот рухнет в тот проклятый гроб.       И где и когда видано бывало, чтобы Лань-санцонфу тяготился разговором и не скрывал того?       Цзинъи всю эту дорогу боялся на него смотреть, а потому старался быть рядом. Они играли «Покой» каждое утро и каждый вечер, потом глава Лань осматривал запряжку и надолго застывал рядом с повозкой; а потом начинался дневной путь. По дороге надо было кормить людей и волов, жечь благовония, подновлять талисманы, посылать в попутные городки за тушью и провизией, разбивать на ночь палатки, опять всех кормить, говорить с адептами и слушать их домыслы и предположения о последних событиях, — и всё это не выпуская из вида Лань-санцонфу, иногда напоминая, что надо поесть, надо отдохнуть, надо выслушать главу Не или городского старшину, прибывшего изъявить почтение. Каждый день был бесконечным, но один был похож на другой, как две горошины в одном стручке.       И во всех этих делах он умудрялся почти забывать, какой груз тянет их упряжка. Другие адепты шептали, бледнея, что не могут провести рядом с гробом и получаса — а Цзинъи пробегал мимо, будто мимо большого и неопасного строительного камня. Когда же удавалось заснуть, он мгновенно проваливался в сон, как в тёмный колодец — без мыслей, без видений, без слов…       …но его снова оттуда вытаскивали, так и не выспавшегося, и, не дожидаясь, пока он хоть как-то проснётся, говорили:       «Господин Лань Цзинъи, не могли бы вы позвать Цзэу-цзюня, прибыл гонец из Ланьлина»… а сами позвать не могут! Не рискуют отвлекать главу Ордена Лань от скорбных мыслей, видите ли! а Цзинъи — может: он же тоже Лань, и родственник как-никак.       …или:       «Лань-дагэ, один из адептов потерял сознание»… ну да, никому не хочется, чтоб адепты Не увидели нас слабыми! а то, что сам Цзинъи тоже вовсе мечник, а никакой не целитель, и что он тоже не очень твёрдо держится на ногах, — это неважно!       …или:       «Лань-сюн, крестьяне требуют за свою солому такие деньги, будто она у них из золота! вразуми их, пожалуйста», — а ведь всегда все разговоры с местным населением брал на себя Сычжуй… где этого Сычжуя гуи носят?! да неважно где, лишь бы вернулся живым и здоровым…       И этот Цзинъи шёл, говорил с Лань-санцонфу, стараясь не смотреть в его неподвижное, мёртвое лицо, словно Лань Сичэнь тоже умер вместе с теми двумя и лишь по какой-то странной случайности ходит здесь, среди живых, а не лежит в каменном гробу в объятиях Гуаньинь… Этот Цзинъи играл «Исцеление» или «Омовение сердца» для обессилевших адептов, или «Покой», с трудом попадая по отверстиям Байюнчэ непослушными пальцами. Ему казалось, что он сам скоро упадёт, потратив последние капли ци, но он держался. А потом начинался ещё один день и с ним обычные дневные дела: списки караулов, помощь поварам и возчикам, присмотр за младшими адептами Гусу Лань… и, если повезёт, хотя бы час на медитацию. Если бы только Сычжуй был рядом, как был всегда, он наверняка бы придумал, как им разделить обязанности, чтобы успевать восстановиться! И Сычжуя бы точно слушались сразу же. И музыкальные техники были бы сильней, сыгранные на гуцине и флейте. И вообще Цзинъи вовсе не годится для таких дел: командовать и руководить — у него же ветер в голове! И он не так уж давно стал адептом! Но всех самых сильных забрал с собой в Ланьлин Цижэнь-даоши. А остались только слабаки и недоучки, и Цзинъи — один из них!       Сы-сюн, А-Юань, где ты? Надеюсь, у тебя всё хорошо. По крайней мере, получше, чем у меня!       Мы же всегда были вместе во всех важных делах. Всю жизнь!       Цзинъи в детстве был единственным, кого по вечерам не уводили родители или родственники из школьного здания — и на праздничные дни он тоже оставался один в опустевших общих комнатах. Своих родителей Цзинъи не помнил, знал только, что оба они героически погибли в последние дни войны, и знал их имена: Лань Цзэньвэн и Шао Дянь.       Он жил в дальней части школы, ночами и по вечерам за ним приглядывали учителя и учительницы, все по очереди. Но на день Поминовения и Новый год его забирал в свой дом главный учитель Лань Цижэнь, потому что был его дальним дедом со стороны отца. И иногда его навещал такой же дальний дядя — настоящий Глава Ордена, Лань Сичэнь! Он был добрым и весёлым, маленький Цзинъи обожал его, только видел нечасто: у главы Ордена слишком много важных дел, трудно выкроить время на малолетнего дальнего племянника… а ещё был Ванцзи-санцонфу, но он тоже был очень занят и всегда молчал, даже улыбаться не умел, Цзинъи его побаивался слегка…       Принадлежностью к главной семье Ордена можно было гордиться, и Цзинъи гордился, но при этом отчаянно завидовал тем, у кого были отцы и матери, задирал их и частенько с ними дрался. Чтобы не воображали, вот!       А по вечерам всегда оставался один, но ему не было грустно или страшно, только скучно — взрослые играть не умели. Так оно продолжалось, пока не появился А-Юань, которого тоже никто не забирал домой. Он был чудной: не играл и почти не разговаривал; если ему приказывали — делал что скажут, а если оставляли в покое, старался забиться в какой-нибудь тёмный угол и молча там сидел. Часто беззвучно плакал, ни всхлипа, ни вздоха, только щёки мокрые и глаза опухли. И поначалу этот А-Юань изрядно раздражал Цзинъи — слабак и нытик! Он даже спросил дедушку Цижэня, нельзя ли вместо этого скучного мальчика оставлять на ночь в школе кого-нибудь другого. Дедушка Цижэнь объяснил ему, что нет, другого нельзя: у всех остальных есть родители или ещё какая-нибудь родня, а А-Юань — сирота, так же, как и сам Цзинъи. Ванцзи-санцонфу привёл этого мальчика в Орден и станет его отцом-наставником, но сейчас Ванцзи сильно ранен и поэтому тоже не может приходить за А-Юанем. «А ты получаешься ему как бы братом», — сказал учитель напоследок вовсе странное. Не то чтобы Цзинъи очень хотел стать братом такого унылого плаксы, но всё-таки брат, пусть и такой бесполезный, лучше, чем никакой.       После занятий А-Сяо вместе с Чжу-эром и ещё несколько мальчишек пристали к этому слабаку: «Кто твой отец? Никто! Ты безотцовщина! Тебя выкинули, потому что ты никому не нужный!» А-Юань, как всегда, молча плакал и жался в угол, надеясь, что от него отстанут. Цзинъи не очень-то хотелось влезать одному против всех, но звание брата обязывало.       — Его отец — Лань Ванцзи! Он вовсе не безотцовщина! — и чтобы подкрепить свои слова, отвесил А-Сяо подзатыльник.       — Врёшь! — возмутился А-Сяо и толкнул Цзинъи в ответ. — У Ханьгуан-цзюня даже жены нет, как он может быть чьим-то папой!       Цзинъи тогда не очень понимал, при чём тут какие-то жёны, но на всякий случай решил хорошенько проучить спорщика. Чьей победой кончилась эта драка, он не помнил, но знал, что в одиночку дрался против четверых своих одноклассников. А дурацкий А-Юань, из-за которого всё началось, стоял поодаль и хлопал зарёванными глазами. Потом прибежала Начжай-лаоши, и драться стало невозможно.       — Я защищал брата!       — Он ударил меня первый! — вот же ябеда был А-Сяо! Был и остался, хотя вырос, получил взрослое имя и теперь его зовут Хан Чжанчжи.       — А-Чжэн, ты защитил слабого, это благое дело, — сказала Начжай-лаоши, — поэтому наказывать тебя я не буду, но бросаться с кулаками на своих товарищей по Ордену — вовсе нехорошо. Вместо ужина тебе придётся посидеть в глициниевой беседке и хорошенько подумать над своим поведением.       Уж лучше бы отшлёпала! На ужин-то готовили рисовые шарики танъюань, со сладкой бобовой начинкой… Как так получается, что Цзинъи вроде бы правильно поступил и вроде бы не наказан, но остался без сладкого? Так ли хорошо иметь родню? Не успел обзавестись братом — и тут же лишился любимого лакомства! Сидеть в беседке и думать было ужасно скучно, а ещё — обидно. Цзинъи уже почти окончательно решил, что больше не будет заступаться за плаксу, когда его осторожно позвали по имени. На ступеньках беседки стоял этот самый плакса и держал перед собой две ладошки ковшиком, а в ладошках…       — Это мне? — на всякий случай уточнил Цзинъи. Плакса уверенно кивнул. Его словно и не касалось, что Цзинъи был сослан в беседку.       Шариков было пять, Цзинъи взял один, растягивая удовольствие. Сладкая начинка оказалась ещё и с орешками!       — Тебе отдали мою порцию? — спохватился он на середине шарика.       А-Юань покачал головой. И правда, глупый был вопрос: кто бы передал лакомства для провинившегося!       — Тогда давай пополам, — твёрдо заявил Цзинъи. — Учитель Фэнь говорил, что разделённое преумножится!       На следующий день они разделили поровну двух соломенных бабочек, и каждому досталось по одной. И что они только ни делили с тех пор — одеяла у костра, пойманную тайком рыбку, записи школьных уроков, если один из них болел (А-Юань) или был наказан (А-Чжэн, то есть он, Цзинъи). А на память о тех сладких шариках в его цзянькуне лежала та самая соломенная бабочка — ведь в памяти игрушки не ветшают и не разваливаются, пусть даже бабочку-настоящую давно истрепали в труху.       И Цзинъи раньше усомнился бы в себе самом, чем в Сычжуе. Не мог тот удрать и пропасть просто так! значит, случилось что-то важное, и он никому не сказал, что.       Цзинъи вовсе не был глуп и мог не хуже любого другого сопоставлять факты и делать выводы, если давал себе труд задуматься, конечно. И теперь для него было очевидно: Сычжуй как-то связан со Старейшиной Илина и Генералом Призраков и со всей ветвью клана Вэнь, что была уничтожена на Луаньцзан. Но как именно связан?       Штурм Луаньцзан происходил тринадцать лет назад, Цзинъи было тогда четыре года. И Сычжуй появился в Гусу, когда Цзинъи было четыре года. Могло это быть совпадением? Ванцзи-санцонфу подобрал его на поле боя?       Мой лучший друг — проклятый Вэнь? тот самый вэньский пёс?       Но ведь могло быть и так, что Ханьгуан-цзюнь встретил сироту где-нибудь в Илине. Или… или родителей Сычжуя тоже убил Призрачный Генерал и поэтому Вэни заботились о нём по долгу вины? Или… Да всегда могут быть какие-нибудь нестрашные объяснения!       …а что страшного в самом очевидном варианте?       Они заботились о нём, потому что он Вэнь. А Ханьгуан-цзюнь привёл его в Орден как раз по долгу вины. Не мог же он убить ребёнка или бросить его там умирать в одиночестве!       Если и так — что в этом страшного?       Сычжуй — это Сычжуй, тот самый А-Юань, вместе с которым Цзинъи рос с самого детства, за которого дрался с другими мальчишками, с которым вместе ходил на Охоты, который не раз прикрывал ему спину и выручал его, с которым они вместе мечтали, разделяли тайны и шалости. Проклятый Вэнь? Какая разница — это же Сычжуй! Бабочка в цзянькуне слабо шевельнула крыльями. Ещё одна вещь лежала рядом с ней — выцветший, поблекший, неработающий талисман. Память о пещере Фумо!       Он очнулся там с задушенным криком, будто собираясь бороться с похитителями, и от него шарахнулся в полумраке Юная Госпожа. Повезло увидеть знакомое лицо, иначе Цзинъи точно решил бы, что сошёл с ума или спит и видит сон.       — Наконец-то проснулся! — сердито фыркнул этот надменный задавака, а ведь пока странствовали с учителем Мо, начал казаться неплохим товарищем. — Можешь что-нибудь сделать с ним?       Цзинъи растерянно моргал. Соображалось с трудом: где мы, откуда здесь взялся Цзинь Лин, как сюда попали, и о чём спрашивает Юная Госпожа, и что именно Цзинъи должен сделать?!       — Где мы? — всё-таки спросил он вслух.       — У Яньло на дне рожденья! — огрызнулся Цзинъ Лин. — Какая разница, где! Не видишь, твоему дружку совсем плохо!       Цзинъи повернул голову. Перед глазами тут же заплясали тёмные пятна.       Рядом с ним на каменном полу лежал Сычжуй. На его виске из небольшой ранки толчками текла кровь, заливая грязный пол и острый камешек, который, наверное, и был причиной раны.       Цзинъи дёрнулся: зажать, остановить поток, уносящий жизнь, — и только сейчас понял, что руки связаны за спиной.       Ци едва-едва плескалась на донышке, но этого хватило бы, должно было хватить, если бы только Байюнчэ была в руках! «Песнь исцеления тела» не требовала больших затрат, и её было бы достаточно, чтобы остановить кровь…       — Руки развяжешь?       Цзинь Лин отрицательно качнул головой:       — Уже пытались. Бесполезно.       Цзинъи до боли закусил губу. Кровь из раны Сычжуя сочилась всё медленней, кровавый ручеёк мелел.       — Ничего без своей свистульки не можешь? — вроде бы даже с сочувствием спросил Цзинь Лин.       …действительно не могу? Ничего-ничего? Совсем ничего не могу?!       Руки связаны, печать не сложишь и флейту не возьмёшь…       …а если?..       «Орден Гусу Лань не опускается до вокальных исполнений, — сказал в голове голос Миньяо-даоши. — Тебе, члену главной семьи ордена, нужно быть внимательней, не нарушать заветы и не пользоваться запретными техниками. Кто тебя научил? Сам? Ты должен сперва добиться совершенства под руководством учителей и только потом что-то пробовать самостоятельно. Вместо ужина и завтрака — медитация и размышления о подлинном Пути адепта Гусу Лань!»       Хорошо, что тогда Сычжуй исхитрился притащить парочку цзунцзы… а сейчас Сычжуй… и я совсем-совсем ничего не могу?       Запретная техника? К гуям болотным все эти запреты!       Только бы голос слушался, только бы не сорвался! Шёпотом, не размыкая губ, Цзинъи попробовал — очень тихо, так, что слышали, наверное, только он сам и Юная Госпожа, но ци послушно потекла, свиваясь в полотно, и зажала ранку. Поток крови ослаб, остановился, последние медленные капли сорвались со скулы.       — Получилось! — Цзинъи думал, что это его слова, но вслух их сказал Цзинь Лин. — А ты хорош, мой второй шисюн. Оказывается, не только болтать умеешь.       Цзинъи бы ответил ему, ох как бы ответил, но сейчас важнее было закончить Песнь. Довести её до конца! Края ранки соединились, выдавив наружу последние, уже загустевшие и не страшные капельки крови, и понемногу приросли, сцепляясь друг с другом.       У него действительно получилось, просто отлично получилось, ничуть не хуже, чем с Байюнчэ! И почему эта техника запретная? Сычжуй дышал глубже и ровнее. Это было здорово, просто замечательно, но недостаточно… Что же, можно теперь попробовать передать ему силы, а дальше А-Юань уже сможет сам.       Ци ещё была, всё так же на донышке, но словно и не убыла от Песни. Следующую мелодию спеть оказалось проще, но как же удивительно, что заклятье работает и без помощи флейты, что Цзинъи — сам себе артефакт! а в бою руки будут свободны для меча!       Сычжуй медленно открыл глаза.       — Где мы? —выговорил он хриплым срывающимся голосом.       Цзинъи и сам не знал, где…       — На Луаньцзан, — буркнул Цзинь Лин. — В какой-то пещере. Здесь уже больше полусотни человек.       И в последовавшей битве они втроём больше не убегали, как на горе Дафань или в городе И! они дрались, впервые сражались все вместе и наверное именно там стали настоящими взрослыми… да, а талисман был выцветшим, потому что в той пещере раньше жил сам Старейшина Илина и где же как не в таком месте нужно было нарушить правила!       …а теперь, у пещеры Скорби, Цзинъи впервые задумался, можно ли поверх старого талисмана нарисовать совсем новый.       Или устроить какой-нибудь новый мир поверх старого растрескавшегося.       Вот как в этой долине, которая была просто-долиной в горах, а теперь станет местом поминовения и храмом.       …если когда-нибудь эти строительные работы наконец закончатся!       Он снова встряхнулся под дождём и попытался отжать волосы. Всю дорогу до Цинхэ надеялся, что вот дойдут и станет проще; но стало сложнее. Лань-санцонфу совсем перестал разговаривать и выходить из пещеры перестал, так и стоял на коленях перед гробом, и Цзинъи был единственным, кто мог уговорить его отдохнуть и поесть перед тем, как играть «Покой». Из Ордена прислали «подкрепление» — ещё пять адептов и старейшину Лань Гунхэна, и Цзинъи приготовился облегчённо вздохнуть; но вновь прибывшие адепты со всеми страхами шли к нему, а со всеми делами приходилось бегать за разрешением к Гунхэну, и тот милостиво дозволял всё то, что Цзинъи уже знал и мог решить сам без лишней беготни. Он почему-то так и считался главным, и ему уже начинало казаться, что он останется здесь навсегда. Вот закроют гробницу, проведут последнее поминовение — и кто-нибудь из взрослых скажет ему: «Ты так хорошо справился, что мы можем доверить тебе этот караул на ближайшие двадцать лет». И Цзинъи поселится в этих горах рядом с воющим и рычащим гробом, который не упокаивается никаими ритуалами… и с бестолковыми помощниками, из-за которых приходилось не просто думать, а думать за всех.       Во всех делах и во всех Охотах думал за нас обоих всегда Сычжуй. А я ещё ругался на него!       После церемонии похорон Лань Сичэнь отбыл в Гусу. Распоряжаться строительством храма остался глава Не и однажды за вечерним чаем обмолвился, что после окончания всех работ его Орден возьмёт все караулы на себя и от других кланов попросит разве что нескольких наблюдателей на всякий случай; Цзинъи и сам не заметил, как эти чаепития стали повторяться каждые два-три дня. Главе Не можно было рассказать, как Лань Гунхэн опять потребовал снизить плату за провизию и одеяла, и получить в ответ сочувственное недоумение: «в Ордене Цинхэ Не старейшины знают цены лучше крестьян». Глава Не понимал, почему новые адепты боятся больше, чем уставшие старые: «вы не поверите, молодой господин Лань, но человек может привыкнуть к чему угодно и, привыкнув, теряет остроту чувств». Глава Не даже не отказывался говорить о недавних событиях, хоть Цзинъи и опасался поначалу потревожить свежую рану; и из этих рассказов наконец-то хоть что-то стало понятно — и Цзинъи от всей души пожелал, чтобы подлого Мэн Яо ещё тысячу лет размазывали по стенкам проклятого гроба. А ещё глава Не приносил засахаренные фрукты, которые в походном лагере были на вес золота и которыми ланьских адептов вообще не баловали. И под большим секретом распорядился, чтобы для Ланей варили рис и тушили овощи на мясном или рыбном отваре: «воинам нужны силы!» С ним было приятно считать себя воином и представителем главной семьи клана Лань. С ним просто было приятно.       В общем, после похорон все дни были похожи друг на друга как орехи на одном дереве, но сегодня Цзинъи показалось, что у него от усталости или недосыпа уже начались видения.       В пещере работало много наёмных рабочих, превращающих её в храм, — каменщики, плотники, рисовальщики. За всеми ними нужно было присматривать: простые люди не слышали никаких призрачных звуков, но в первые же дни одного из каменщиков пришлось вынимать из петли; потом какой-то плотник набросился с топором на подмастерьев, а когда его привели в чувство, не мог сказать почему; а старый резчик потерял сознание прямо на лесах, повезло, что не упал и не разбился насмерть. После всех этих случаев решили, что никто из обычных людей не должен оставаться в склепе долго и работать они должны через день. Но многие всё равно не выдерживали, отказывались от работы, несмотря на хорошую плату. На их место приходили новые… запомнить кого-то в этой бесконечной смене лиц было невозможно, да и незачем. А в этот день Цзинъи вдруг увидел знакомую фигуру — точнее, увидел знакомое движение.       Рабочие переставляли бамбуковые леса к новой колонне, и вдруг раздался скрип и скрежет стволов по камню — «держи, падает!» — настил опасно накренился, все привычно шарахнулись прочь… кроме одного неясного силуэта, который бросился к опорному столбу так быстро, что виден был не человек, а что-то размытое… как в атакующем броске на орденских Ночных Охотах. За ним столб подхватили и выпрямили ещё трое или четверо, и Цзинъи наконец разглядел этого героя — ну, почти разглядел, со спины: тощий, в сером дуаньхэ, с россыпью косичек из-под холщового цикуо, обычный рабочий-простолюдин; его хлопали по плечам, благодарили, а он только встряхивал этими косичками, как…       …как норовистый конь.       Цзинъи хотел было окликнуть его, подойти поближе, но парень подставил плечо под здоровенное бревно и вместе с другими понёс его куда-то. Это точно был не Цзинь Лин! Тот белоручка, когда учился в Гусу, ворчал, что не привык сам одеваться и таскать книги: «руки воина должны быть заняты оружием, а не всяким барахлом», и кто-нибудь из прихлебателей, вечно увивавшихся за ним, носил его свитки и тушечницу. Какие тут брёвна!       «Беспокоишься о своих руках как юная госпожа! — тогда впервые обозвал его Цзинъи. — Носил бы книги сам, глядишь, привык бы к тяжестям и меч стал бы по руке!» Цзин Лин кинулся в драку, но Цзинъи уворачивался, не отвечая, — ещё не хватало драться с сопляком. Но их обоих всё равно отправили медитировать в Скальный Погреб, а прозвище прилипло к Цзинь Лину намертво. Достаточно было тихонько окликнуть его так, и этот ланьлинский принц закусывал губы и лез с кулаками. «Оставь ты его», советовал Сычжуй, но последовать совету не было никаких сил: дразнить зазнайку было слишком весело!       Учился Цзинь Лин хорошо и был любимчиком Цижэня-даоши — всякие древние законы, занудные правила этикета и запутанные родословные отвечал без запинок и цитировал с любого места. Учитель боевых искусств тоже хвалил его. Лучником Цзинь Лин был отменным, Цзинъи даже обижался — до этого он считал себя лучшим. А вот с мечом не ладилось: Цзинь Лин пропускал удары и норовил взяться за рукоять двумя руками. Учитель как-то предложил сменить меч на учебный, полегче и покороче. «Это меч моего отца!» — рявкнул ланьлинец и всё-таки начал тренировать руки, но не таская книжки, а поднимая камни. На первой же Охоте — ещё совсем простой, для слабых учеников, — Сычжуй и Цзинъи легко его обошли, уничтожив целое гнездо навок; Юная Госпожа стиснул зубы и «перестрелял» обоих на ближайших же соревнованиях… и именно тогдашний глава Цзинь, именно Мэн Яо, вручил Цзинь Лину призовую стрелу и ласково потрепал его по волосам, словно сына… Так и выясняли бы, кто кого сильнее, не случись в их жизни охота в поместье Мо и потом приключение на горе Дафань. Ох и хотелось же от души надавать Юной Госпоже оплеух на этой самой горе! и не будь там главы Цзян и Ханьгуан-цзюня, драка бы непременно состоялась. И кто бы мог подумать, что совсем скоро они будут вместе убегать от лютых мертвецов в туманах города И…       Оказалось, что у Юной Госпожи не только спеси на четверых, но и смелости. Оказалось, этот изнеженный принц не скулит и не ноет даже рядом с верной смертью; оказалось, он вообще не умеет отступать… как и сам Цзинъи: Сычжуй только и успевал хватать их за рукава — вот уж кому прибавилось работы.       Дождь добрался уже до лица и теперь катился вниз не хуже каких-нибудь слёз. Да мы даже на Луаньцзан не плакали! наоборот, всё там вышло к лучшему: Юная Госпожа не обвинял Старейшину и защищал его вместе с Ланями против Цзинь Чаня и его прихвостней. А что потом расплакался в лодке — так Цзинъи сам чуть не плакал от усталости и вообще кто угодно расплакался бы от таких новостей.       …и с чего он вдруг решил, что Цзинь Лин может явиться сюда? От рассказа главы Не до сих пор мороз по коже: как только у Мэн Яо хватило совести держать племянника со струной у горла?! и правильно Лань-санцонфу убил этого негодяя, жалко только, что не убил давным-давно.       Долина мирно спала под дождём, убаюканная то ли перестуком капель, то ли талисманами… то ли тихим пением, кто знает! Лань Сянмин, его сегодняшний напарник, ещё моложе Цзинъи, вообще не должен был бы попасть сюда, в этот траурный караул. За пятнадцать дней он превратился в тень самого себя, несколько раз Цзинъи передавал ему ци… и немного гордился, что хоть и уставал, но всегда восстанавливался быстро. Этим вечером, после «Покоя», он отправил Сянмина отсыпаться: «а то лечи тебя потом!» Тот для порядка поспорил, но быстро сдался. Цзинъи позовёт его перед сменой. Авось бывшие глава Не и глава Цзинь не сильно обидятся. У живых — свои заботы и нужды. Для нужд мёртвых одного Цзинъи хватит.       Третья стража всегда была самой тяжёлой: перед рассветом труднее всего не спать, безмолвный вой из гроба становится громче, почти слышен ушами, а холод осенней ночи пробирает до костей. Поэтому желающих нести караул в это время было меньше всего. А Цзинъи сам вызвался стоять на посту в это время. Во-первых: он легко вставал по утрам, часто просыпался в самом начале часа тигра. Во-вторых: ему было нужно много о чём подумать, и третья стража была лучшим временем для этого — все спали, второй часовой обычно дремал на ходу или и вовсе уходил в хижину и грелся там. В-третьих — можно было спокойно напевать заклинания, восстанавливающие ци: никто не слышал и не приставал с вопросами и поучениями…       …тень из-за штабеля брёвен появилась беззвучно, словно была и впрямь тенью.       Постояла в сумраке. Шагнула на свет факелов, вырывавшийся из пещеры. Осторожно подняла руки — пустыми ладонями вперёд.       Цзинъи опустил меч. Сам не заметил, как выхватил! и флейту тоже опустил — в другой руке.       — Второй шисюн, — сказала бывшая тень.       — Третий шиди, — отозвался Цзинъи и откашлялся. — Ты одет простым рабочим?       — Кто бы меня сюда пустил в золотых шелках! — усмехнулся Цзинь Лин… настоящий Юная Госпожа, а не какое-то там видение.       Полагалось бы спросить как настоящему часовому: «И что здесь понадобилось молодому главе, что он пришёл тайком?» Но только не после Луаньцзан!       — Неудачное время для визита, шиди, — вместо этого сказал Цзинъи. — Провести поминальные обряды по Чифэн-цзюню лучше при свете дня.       Цзинь Лин сжал и разжал кулаки.       — Я два дня ждал, пока ты будешь здесь один, — выдавил он. — Пропусти меня.       Цзинъи проклял себя всеми известными страшными словами. Какой Чифэн-цзюнь, они с Цзинь Лином и знакомы-то не были!.. Мэн Яо — вот к кому он пришёл.       — Запрещено, — всё-таки сказал он, не мог не сказать. — Лань-даоши написал главе Не, что твой… что Мэн Яо назван преступником и его преступления доказаны. По нему нельзя служить обряды. — «И ты забыл струну у тебя на горле?!», едва не сорвалось с языка.       — Он моя семья, — отрезал Цзинь Лин. — Я должен. — И договорил непривычно тихо: — Пропусти. Пожалуйста.       Поколебавшись несколько мгновений, Цзинъи отступил в сторону. Вовсе не потому, что боялся проиграть в драке, — никогда не проигрывал. Потому что представил себе, как один из его собственных дядей, Лань Сичэнь или Лань Ванцзи, совершил бы что-то подобное. Нет, это, конечно, невозможно! но если представить…       Лучше не представлять.       Но Цзинъи тоже пришёл бы на могилу: из-за чувства благодарности, из-за родственной крови, из-за…       Он мотнул головой в сторону входа в будущий храм:       — Иди. — Собственный голос казался чужим. — Я предупрежу перед сменой караула.       И остался на пороге, пока Юная Госпожа шёл к саркофагу сквозь тёплое марево факелов, пока опускался на колени и зажигал благовонные палочки коротким щелчком пальцев — научился всё-таки… а в пещере повисла тишина, которой там не было с самого первого дня, — словно они тоже слушали.       Всё, что Цзинъи сейчас мог, — это тихо напевать «Песню плача», особенно прекрасную под дождём. Этого я не расскажу даже Сычжую, думал он, отступая от входа в пещеру, чтобы не мешать. Поверить не могу: я пою эту песнь двум лютейшим из покойников! Чифэн-цзюнь не сделал мне ничего плохого, а вот к Мэн Яо у меня есть личный счёт — за похищение и битву на Луаньцзан! но при Юной Госпоже надо бы вспомнить о нём хоть что-то хорошее.       Всё-таки он убил Вэнь Жоханя, твёрдо сказал он себе. Иначе сколько бы ещё погибло людей, как погибли мои родители.       И отправился на край площадки — снова ходить под дождём, чтобы всё шло как обычно.       Время текло неспешно, восточный край небосклона начал едва уловимо светлеть. «Пора» — подумал Цзинъи, но выдворять Цзинь Лина не пришлось: он сам встал с колен и, ссутулившись, пошёл к выходу.       — Спасибо, — буркнул он, проходя мимо Цзинъи. Глаза были красные, а губы опухшие. — Больше ведь к нему никто не придёт.       Цзинъи кивнул. Как-то внезапно подумалось, что их Юная Госпожа такой же сирота, как и он сам и Сычжуй. Конечно, он знал об этом давно, но понял сердцем только сейчас. Вокруг Цзинь Лина всегда суетились люди: помощники, слуги, ещё какие-то подхалимы, подличающие, льстящие, выслуживающиеся… а он такой же, как мы, и пост главы Ордена ничего для него не меняет.       И уже вслед Юной Госпоже Цзинъи подумал и не сказал, что, кажется, знает ещё одного человека, готового жечь для Мэн Яо ритуальные деньги.