«Время… нас не ждет, побудь со мной еще чуть-чуть этой ночью. Не бойся завтра, оно придет, дай руку, помогу тебе окрепнуть, стать тобой…»
Продвигаясь в кромешной темноте один глаз — это слух, второй — руки. Но поскольку было тихо, у него остался лишь один «зрячий» глаз. Им он скользил подушечками пальцев по стене, выискивая ту шероховатость, которая указала бы ему на дверь. «Вы же просто друг друга мучаете! — слова Сун Ланя всё еще бились в его голове. — Ваша любовь уже не та, что была, она стала ядом, которым вы добровольно травитесь, потому что ничего другого не остается! Пока вы вместе, вы будете лишь ранить друг друга и страдать!» Сяо Синчэнь сжал губы, челюсть его немного задрожала. «Я никогда не думал, что скажу тебе то, что когда-то сказал ему, — с болью протянул Сун Лань. — Отпусти… отпусти его. Расстаньтесь, разъединитесь. Он уже давно утащил себя на дно, а ты продолжаешь держать. И ты знаешь, что не вытащишь. Ну так отпусти, отпусти его! Он и сам этого хочет и причиняет тебе боль, чтобы показать, как страдает, потому что ты его не отпускаешь!» Эти слова очень сильно ранили его, и сейчас, вспоминая их, Сяо Синчэнь не мог не заплакать, чувствуя боль, которую уже, наверное, никогда не унять. Не унимается… как он всё держит, так и она не унимается. «Как я могу… — медленно опускаясь на колени, стекая по стене, думал Сяо Синчэнь. — Как я могу отдать его этому холодному касанию смерти… Было бы легче, отвратись он мною таким, слепым и беспомощным, и я бы отпустил. Но отпускать его, зная, что всё, что его ждет, это лишь страх и одиночество, его, который всегда так боялся темноты…» Да, Сюэ Ян боялся темноты, и не без своих причин. И особенно её боялся, когда был один. Однажды ночью, в их «прошлой» жизни, он проснулся, когда Синчэня не было рядом, и из-за того, что в комнате было ужасно темно из-за невероятно темной ночи, а все шторы были запахнуты, Сюэ Ян закричал и вырвался из пут одеяла. Сяо Синчэнь, как раз поднимаясь наверх, потому что ходил на кухню за водой, услышал этот крик и побежал в комнату. Дверь распахнулась и на пороге возникло бледное испуганное лицо Сюэ Яна, взгляд которого был настолько беспомощным, настолько испуганным и дрожащим, что грудь Сяо Синчэня тут же сжало так сильно, словно прибило тяжелым камнем. Этот взгляд, взгляд испуганного мальчика, сделавшим его лицо таким уязвимым, прямо как у ребенка, навсегда врезался Сяо Синчэню в память. Увидеть такой страх на лице того, кого до боли в сердце любишь… и руки сами тянутся, объятия становятся железным кольцом, которым хочется оградить от всего, принять все удары на себя… лишь бы никогда не видеть такого страха в столь дорогих глазах. «Он так темноты боится… — задыхаясь, думал Сяо Синчэнь. — Он… будет плакать и бояться, и никого рядом не будет, чтобы успокоить. Он… будет совершенно один, не к кому будет бежать, некого будет ждать. Как я могу… как я могу отдать его этой ледяной темноте, как я могу?!» Но даже этот великий страх не помешал Сюэ Яну дважды попытаться покончить с собой, что уже показывало высшую степень его сломленности и его отчаяния. Будь Сяо Синчэнь зрячим в тот час, когда Сюэ Ян истекал кровью, он бы увидел, что лицо Сюэ Яна несло то же выражение беспомощного страха от холода и темноты, которые его поглотили. Но Сяо Синчэню не нужно было видеть, он и так всё знал, и так всё чувствовал. На самом краю пропасти он, ослепленный тьмой, держал его руки, не давая другой, более осязаемой темноте, поглотить любовь всей своей жизни, не зная, как она на него смотрит, вися над этой пропастью. Тот же беспомощный, умоляющий страх был в выражении лица Сюэ Яна, потому что сил Сяо Синчэня не хватало, чтобы вытащить его оттуда… а его собственных сил на то, чтобы помочь себе выбраться хотя бы с помощью этих рук. Вот так и получалось, что они оба были подвешены в этом ужасном положении, не умершие, но и толком не живущие, а только страдающие. Сяо Синчэнь не знал, как Сюэ Ян на него смотрит, а смотрел он почти всегда именно так, каким его в первый день увидела А-Цин — горестно-отчаянно, измученно… и всё еще любя. И это была любовь во всей её трагедии, поруганная и раздавленная, разбитая и изможденная. Но даже ею такой он всё равно его любил, любил даже осколками того разбитого, что осталось от её прежнего состояния. Тут даже не сказать, что любовь его ослабела или потеряла в значении — она просто была измождена, измучена, обессиленна. У них не было покоя, Сюэ Ян постоянно сражался в своей пропасти, доводя себя до безумия. У них не было мира, и она уже не сияла. Но жила, надеялась, дышала. Как угодно, как-нибудь… но лишь бы всё еще существовать. Сяо Синчэнь вздрогнул, когда кто-то обнял его за плечи и, помогая встать, так же помог пройти чуть дальше, где была дверь в палату Сюэ Яна. Это был Сун Лань, который попросту не мог смотреть на его страдания. Ему было так жаль своего друга, и Сюэ Яна ему тоже было жалко. Жалко их обоих. Он не любил Сюэ Яна, но он не мог не признавать ту любовь, которую видел в нем в отношении Сяо Синчэня, видел все те семь лет и даже в эти ужасные годы. Вот почему он не мог сказать «он не любит тебя» или «он ненавидит тебя». Потому что это была неправда. Но как же больно было смотреть на то, что судьба сотворила с их любовью, как она словно жестоко отыгралась на ней за что-то, словно садист, постоянно ломая, даже то, что уже было сломано. А доломать никак не могла. Ну не могла и всё тут. Вонзив ножи в то, что было мягким и трепещущим, она не смогла это убить и снова стала вонзать ножи, но уже в то, что осталось от прежнего. Но и так не смогла добить, и в ярости стала бить еще сильнее. Но мягкое и трепещущее вдруг стало ледяной стеной, внутри которой теплели слабые угольки того, что еще можно было раздавить. Бей эту ледяную стену сколько хочешь, её поверхность покроется трещинами, будут падать куски льда, но саму стену ты никак не сломаешь, даже с места не сдвинешь. И, получается, ни стену разрушить, ни угли эти тлеющие не затушить. Их скрыли эти ледяные ладони, и ни одной силе в мире их не расцепить… и лишь тому, что внутри этих самых ладоней, может быть под силу их растопить. Они говорили «вечная любовь». Снова и снова, одно поколение, другое… люди умирали и рождались, а слова вновь и вновь повторялись. Вечная любовь… и правда — вечная. Такая — вечная. Она живет, пригретая то у одного, то у другого сердца, живее всех живых. Она — потребность, она — выбор. Она расцветает в сердце и живет, пока тьма не укроет очи, или разум, или душу. Тьма — значит не только смерть. Порой люди погружаются во тьму при жизни и забывают всё что любили, и кто любил их. Но даже тогда любовь не умирает, она, погруженная в эту ночь, засыпает и… ждет. Она снова ждет рождения, здесь или где-то еще. Но иногда и совсем не с помощью смерти тьма рассеивается и вновь ярко пылает влюбленное сердце, словно тлеющие угли в ладонях, которые не боятся их взять, не боятся раздуть, не боятся… боли. Да, знают, что будет больно. А иначе поступить не могут, потому что… боль пройдет или с ней можно свыкнуться. А потерю… можно только оплакивать. И он не побоялся взять эти остывшие угли, не убоялся ни жара их свирепого, ни холода их ледяного. То тлеют, то вновь ярко пылают, обжигают, чтобы обжечь, холодеют, чтобы сгинуть. А он их держит. Эти угольки — всё, что осталось от прежней звезды, объятой той самой вечной любовью, которая заставляет сердце жить… Иногда он бросал его в толпе. Идет с ним рядом, и вот уже растворяется в его безграничной темноте, лишая двух последних глаз — звука и касания. И Сяо Синчэнь не слышит его, не чувствует его; паника отражается у него на лице. Он вытягивает руку, ища его, ждет момента, чтобы найти и ухватиться, вновь вернуть себе. А Сюэ Ян стоит рядом и смотрит, скрытый за темным пологом его бесконечной ночи. Эта рука, что так отчаянно ищет его в темноте, вызывала у Сюэ Яна чувства настолько отчаянные и болезненные, что он не мог сдержать слез. «Он во тьме не сгинул, — думал он, понимая, что слепой Сяо Синчэнь куда более «зрячий», чем он сам. — Он… живой. И ищет меня. Всё еще ищет. Тьма поглотила его, а он всё еще меня ищет. Зачем… — слезы стекали по лицу Сюэ Яна, — зачем ты так мучаешь себя… зачем ты так мучаешь меня? Я так виноват, моя душа расколота, я разрушил твою жизнь. Но неужели сердце твое не разбито? Ты… вновь собрал его и всё еще ищешь меня… я этого не заслужил. Я не заслужил быть тобою любимым…» Когда он делал с ним такое, бросал его в толпе, он попросту убивал свое собственное сердце, видя, как Сяо Синчэнь всё еще ищет его, нуждается в нем, что его любовь никак не хочет поравняться с состоянием глаз и тоже ослепнуть, «не видеть» его, Сюэ Яна, а не видя наконец-то забыть. Но Сяо Синчэнь не забывал. Его сердце было живым и билось ради того, чтобы вновь его отыскать. Для Сюэ Яна это была большая пытка, чем для Сяо Синчэня, потому что Сяо Синчэнь понимал, что тот творит такое не со зла, во всяком случае к нему. Единственное зло, которое он проявлял — это зло к самому себе, зло и ненависть, отчаяние и скорбь. Он мучился, страдал, ему больно было смотреть на то, что Сяо Синчэнь его всё еще не отпускает, ждет его, хочет его. Это… не отпускало Сюэ Яна, именно это держало его. Сюэ Ян всё пытался отвратить его от себя, пытался, борясь с кошмарным страхом того, что Сяо Синчэнь может больше не захотеть любить его. Он погибал между этими противоречиями, разбитый и сломленный, беспомощный в пытках своего горя и терзающем его чувстве вины. Он… не смог себя простить. И это стало его пропастью. «Ни с тобой, ни без тебя, я жить не в силах, — задыхаясь слезами, думал он. — У меня нет права быть тобою любимым… вот почему я хочу умереть до того, как ты однажды забудешь, как ты любил меня и как я любил и люблю тебя…» Сяо Синчэнь, не найдя его, поворачивал и уходил, включая на своем телефоне голосовое направление, которое вело его до самого дома. А Сюэ Ян молча следовал за ним, скрытно и тихо, не уходя от него, но и не приближаясь. И когда ветер, бьющий в спину, доносил до Сяо Синчэня запах сигарет или запах его волос, древесно-пепельный, так часто промокаемых под дождем, от которого Сюэ Ян никогда не прятался, на сердце Синчэня становилось тепло и холодно одновременно. Тепло от радости, а холодно — от тех страданий, в которых разлагалась его возлюбленная душа, живой разлагалась, всё чувствуя, всё осознавая… «Лишь ты единственный заслуживаешь быть безусловно любимым, — думал Сяо Синчэнь, словно читая его мысли, во сне или наяву всегда чувствуя его присутствие, — ведь сама любовь… без тебя — никогда. Столько мир отбирает, уничтожает, обижает… и если уже не подняться, то позволь хотя бы держать эту любовь так глубоко и сильно, чтобы никакими страданиями, никакими бедами её оттуда не извлечь, не обидеть, не оскорбить. Позволь сберечь, позволь защитить. Позволь… любить». Любовь, превратившаяся в трагедию… но ни с ней, ни без неё жить не в силах. Упавшей продолжает ползти, сломленной продолжает жить. Никак… никак по своей воле умирать не хочет, а будучи под гнетом сражается, выбирая жизнь. Ведь пока живы, всё может измениться. Живым — надеяться, а мертвым — стенать об утраченном. Она не хотела себя терять. В трагедии слепых глаз, в расколе разрушенной души она как вода находит щель куда просочится, чтобы жить дальше. Как-нибудь, как угодно… лишь бы только жить, хоть самым медленным ручейком змеясь к любимому, терпеливо ожидая, когда вновь сможет стать бурными водами, вернуть истинную форму того, чем она всегда была. Всё всегда может перемениться. Лишь бы только были ты и я… Сяо Синчэнь сам открыл дверь, нащупав дрожащими руками ручку. Сун Лань шепотом коротко объяснил ему, что где стоит и в какую сторону идти, после чего Синчэнь окончательно исчез для него за закрытой с той стороны дверью. Пожалуй, но он не мог этого утверждать, подходить к Сюэ Яну, когда тот находился в состоянии бессознательного покоя, было… куда более волнительно и тревожно, чем когда тот был в сознании и бодрствовал. Сейчас, когда Синчэнь понимал, что тот, скорее всего, спит, он ступал очень, очень тихо и осторожно, прощупывая всё вокруг себя, чтобы часом ничего не скинуть или не задеть. Не потревожить спящего Сюэ Яна, спокойного Сюэ Яна, было для него практически целью, в которую он вкладывал всю свою осторожность. Он подходил к нему так аккуратно и умеренно, словно обходил большую хищную кошку, которая спала чутким сном. Но дело было не в чуткости Сюэ Яна, а в том, что Сяо Синчэнь берег его покой. Он нащупал поручень кровати и начал обходить её. С другой стороны поручня не было, и Сяо Синчэнь, выдохнув невероятно медленно и тихо, чтобы даже тепло его не коснулось обычно всегда горячей кожи Сюэ Яна, коснулся одеяла и, можно сказать, самими кончиками пальцев скользил над телом, едва ли касаясь его. Сюэ Ян спал, его голова была крепко вжата в подушку, волосы его кто-то причесал и мягко уложил по обе стороны лица, не затягивая резинкой. Сюэ Ян был накрыт, но руки его лежали на поверхности одеяла. Сяо Синчэнь еще с другой стороны нащупал капельницу, которая отходила в левую руку Сюэ Яна, поэтому и обошел кровать. Сейчас, когда сил его почти не осталось от близкого присутствия с ним, Сяо Синчэнь вдруг растерял всю решимость, и слабость, тоской и нежностью томящаяся в нем, вдруг вырвалась наружу, словно он наконец-то нашел место, где может её излить. Это была эмоциональная и чувственная слабость от встречи с Сюэ Яном, убежденность в том, что тот дышит, что тот теплый, что тот… жив. И не смог сдержать рвущиеся наружу эмоции, которые ломали его и которым он позволял себя ломать либо наедине с собой, либо когда знал, что Сюэ Ян его не слышит и не видит, но телом он мог находиться рядом с ним. Тепло ладони, не касаясь, накрыло пальцы Сюэ Яна и довольно надолго там замерло, горяча ему кожу. Сяо Синчэнь просто держал ладонь над его пальцами, едва-едва касаясь их, словно тайно впитывал само его присутствие рядом с собой. Но чувство тревоги и одиночества перешивали, и как он ни старался, а не прикоснуться к нему он так и не смог. Кончики пальцев коснулись его пальцев, скользнули вверх, погладили. Вот уже всю ладонь он положил на эту руку, кончики пальцев робко потянулись вверх. И нащупали первый шрам, тот, что был получен от операции на руках из-за аварии. Руки… Сяо Синчэнь помнил эти руки, эти сильные, но овладевшие тонким ремеслом руки. Он помнил и рисунок вен на внешней стороне ладони, и холмики суставов, и морщинки, форму и цвет ногтей. Помнил линии на ладони, родинку на лунном холме, рисунок судьбы, извилистый и обрывающийся, помнил характерные иглам и карандашам мозоли, помнил длину этих красивых тонких пальцев. А еще помнил, как эти руки выглядели выше запястья, где кожу надували вены, помнил родинки и белые ниточки порезов, случайных, доставленных швейной иглой в моменты усталости и, как следствие, легкой невнимательности. Но сейчас это были уже не те руки, и хоть видеть Сяо Синчэнь их не мог, но понимать их вид, представлять его, всё же мог. И это было ужасно. Его красивые, прекрасные руки… и столько шрамов, столько боли в этих твердых полосах, особенно на внутренней стороне, где он себя резал. А операционные шрамы? Не менее ужасны, такая же сильная боль. Сяо Синчэнь скользил по шраму после операции, тут же почувствовав, как он переходит в другой, от ножа, которым Сюэ Ян искромсал себе руки, режа вдоль, имея самые серьезные намерения, даже сказать, претензию на смерть. Но Синчэнь помнил эти руки другими, полными сил и прекрасные, чистые, летом с загорелой кожей, зимой более светлые, а на внутренней стороне почти белые. Он всегда считал эти руки очень сильными, да и сам Сюэ Ян всегда был для него человеком не только физической, но и волевой силы. И когда он смотрел на эти руки, еще тогда могшими кого-то задушить, держащими иглу, а глаза внимательно следили за стежками, Сяо Синчэнь не мог не чувствовать прилив чувств, которым и сам не мог дать объяснений. Просто смотрел как эти прекрасные руки творят совершенные прекрасные вещи, и сердце его билось в тихой радости. Эти руки знали его кожу, его поцелуи, его влагу, его стыд и его эйфорию. Как эти руки были зацелованы им, облизаны, сколько раз он сдавался в плен этих рук, сколько раз они его благословляли и стыдили… А сейчас, когда линии вен пересекали эти глубокие ужасные шрамы, когда дрожь была постоянным спутником, когда сила в моменты эмоционального напряжения покидала их и они беспомощно тряслись… Сяо Синчэнь всё равно любил их. Потому что это были руки Сюэ Яна. Потому что всё в Сюэ Яне, каким бы оно ни стало, он любил. Легчайший изгиб пальцев не мог четко сказать, проснулся Сюэ Ян или же просто инстинктивно отреагировал, но Сяо Синчэнь ощутил это движение и невольно задержал дыхание, вслушиваясь в дыхание Сюэ Яна. Какое спокойное… даже во сне редко таким было, и что показательно, Сюэ Ян не сопел. Не потому, что он не спал, а потому что был очень спокойным. Даже во сне его сопение выдавало его ужасные тревоги, почему его дыхание и было таким шумным, словно загнанным, напряженным, будто он в любой момент готовился сорваться, и чтобы не задохнуться приучил себя дышать «с запасом». Так, сорвавшись, он бы машинально вдохнул много воздуха и не задыхался бы, как не наученные люди, что хватали бы воздух охапками и давились бы им. «Мне это и правда не по силам…» «А что есть сила?» «То, чего я не смог…» Не отодвигая одеяло, Сяо Синчэнь, хорошо прощупав кровать, вдруг осторожно забрался на неё и, подняв руку Сюэ Яна, улегся ему на грудь, обняв себя этой рукой, положив её на себя. С другой рукой он переплел пальцы и прикрыл глаза, слушая мирное течение ударов сердца, в котором билась его собственная жизнь. Пальцы снова согнулись в легчайшем движении, коснувшись его. — Мм… — слабо, но довольно протянул Сюэ Ян. — Это самое приятное, что я могу чувствовать… и что хотел бы чувствовать. Сяо Синчэнь сглотнул, так ничего и не сказав. — Они чем-то напичкали меня, — продолжал Сюэ Ян. — Знаешь, я еще никогда не чувствовал себя так… хорошо. Вроде и есть охота повариться в тяжбе противоречащих друг другу мыслей, и даже если получается, боли от этого никакой. Вроде и думаю о плохом, но тревоги от этого нет. Как же мне хорошо… Он не открывал глаза, чувствуя томную слабость, укутавшую его одеялом из перьев, и поглаживая лежащего на нем Сяо Синчэня даже улыбался, насколько мог растянуть губы. — О чем ты думал, пока дожидался меня? Сяо Синчэнь ответил не сразу. — О том, что сделаю, если ты не вернешься. Теперь молчал Сюэ Ян. — Твоя прислуга скинула меня с лестницы, — с ленцой сказал он. — И те кувырки по твердым ступенькам были… довольно болезненными. Сяо Синчэнь ощутимо напрягся. — Не самый удачный период для таких кульбитов, я был ослаблен из-за реабилитации, плюс разозленным, исхудавшим, почти без сил. Вот и потерял сознание, от измождения. И упал, потому что скинули, а не потому что хотел упасть. Ну так что? Что бы ты сделал, если бы я не вернулся? Сяо Синчэнь открыл глаза. — Притащил бы её к твоему телу, — начал он, и Сюэ Ян сильнее прислушался, — и убил бы её, а потом умер бы сам. — Браво, браво, — Сюэ Ян издал довольный смешок. — Звучит хорошо. Но я не потерплю, чтобы вместе с нашими телами присутствовал кто-то еще мертвый. В самый раз тебе было закопать меня, потом притащить её, убить, желательно задушив, я же не люблю крови, а потом вышвырнуть её вон, в канаву, вниз по стекающим нечистотам! Ты бы, наверное, стрелялся? — Да. — Хорошо. Я предлагаю быть похороненными с двух сторон от тела дяди, словно мы обнимаем его. Конечно, хотелось бы лечь в землю только в твоих объятиях, но мы же семья, мы оба дядю любили, и дядя любил нас. Так что такая расстановка была бы уместной. — Мне тоже нравится. Лежа в объятиях, они очень спокойно, невероятно спокойно рассуждали о такой страшной теме, и Сюэ Ян всё больше гладил Сяо Синчэня, при этом совершенно не открывая глаз. — Я больше не желаю видеть это чудовище в нашем доме, — голос его стал ниже, в тоне ощутилась угроза. — Никогда. — Хорошо. Она больше никогда там не появится. Было напрягшийся Сюэ Ян расслабился, его губы снова тронула мирная улыбка. Он не знал, что Сяо Синчэнь понял, что А-Цин всё же зашла в их спальню и сильно там порылась. Он это понял, хоть из добрых чувств к ней и противился сразу признавать, после фразы о «письмах», к воспоминаниям о которых Сюэ Ян до сих пор никогда не прибегал, потому что… и сам забыл о них. Значит был кто-то, кто ему напомнил. И это мог быть лишь тот, кто увидел бы их. — Обычно это я любил прикорнуть у тебя на груди, — вдруг улыбнулся Сюэ Ян, поглаживая его. — Помнишь, да?.. — Помню. У тебя слюни во сне текли. — Неправда! — Правда, — одними губами улыбнулся Синчэнь, чувствуя ту безмятежную сонливость, которая накатывает лишь в глубоком пьянящем спокойствии. На самом деле да, Сюэ Ян всегда спал либо прижавшись к нему, либо прижимаясь к какой-то части его тела. В былые годы, когда будущее не было омрачено даже во сне, Сюэ Ян тяжело и упорно трудился, порой так переутомляясь, что отключался прямо во время процесса вышивки. Иногда он успевал зачехлить иголку или вставить её в подушечку для иголок, но чаще всего просто отключался, так и держа руками полотно. Находя его таким, Сяо Синчэнь всё убирал, а потом выслушивал, что так делать не надо, что он сбивает ритм и память на стежки. Тогда, наученный горьким опытом, Сяо Синчэнь укладывал Сюэ Яна в кровать прямо так, с полотном или тканью, чтобы проснувшись Сюэ Ян мог сразу продолжить работу, чтобы, как он сам говорил, его взгляд первым делом бросался на стежки и он сразу вспоминал ритм. Дивный человек, чудаковатый. Даже чудаковатей Сяо Синчэня… таким Сюэ Ян когда-то был. — Ты придумал, каким будет наше завтра? — Придумаю, когда окажусь в нем, — ответил Синчэнь, чуть сильнее сжав пальцы. — Ты всегда ценил именно «сегодня»… — Потому что ты вселил в меня страхи, что в моем «завтра» тебя может не быть. Поэтому да, для меня существует только сегодня, в котором я точно знаю, что есть я и ты. Сюэ Ян тихо улыбнулся, едва приподняв уголки губ. А потом они снова опустились. На лице человека какие-то потрясения или горе всегда оставляют свои следы, и часто уголки губ визуально опущены даже у тех, кто привык улыбаться… во всяком случае когда-то. — В былые времена тебе хватало лишь одного взгляда на меня, чтобы почувствовать себя счастливым. А сейчас ты что чувствуешь? Сяо Синчэнь не чувствовал какого-то подвоха в его вопросе, которым бы Сюэ Ян вывел его на ссору, поэтому решил ответить так, как чувствовал. — Что чувствую? Что, где бы ты не оказался, я последую за тобой. Раз не могу видеть, то всегда должен чувствовать. Твое присутствие в этом мире — вот тот единственный «взгляд», который делает меня счастливым. Сюэ Ян молчал, задумавшись. Он и правда не выводил его на ссору, но, как и Синчэнь, тоже говорил то, что чувствовал и что хотел знать. Каким бы этот ответ ни был. Пожалуй, спрашивая так, услышанное было для него не просто ответом, а чем-то большим — взором в закрома, которые всегда ему открыты. И он об этом знал, и до сих пор был готов умирать за это… за то, что, несмотря ни на что, они ему всегда открыты. — И тебя не пугает, что тот взгляд, которым я на тебя смотрю, вынудил бы тебя бежать, будь ты зрячим? Сколько раз я прятался от твоих глаз, вид которых пробуждал во мне стыд и боль, как сильно я хотел убежать от тебя, не имея сил жить с тобой… как и без тебя. Ни с тобой, ни без тебя… — Куда мне от тебя прятаться? — тихо улыбнулся Синчэнь. — И куда тебе от меня бежать? Ты всегда в моей голове… как возлюбленная мелодия. Ни изгнать, ни стереть… потому что любимая. И потому что кроме неё больше некого и нечего любить. Я люблю её, и мне всё равно, куда держать путь — лишь бы быть с ней, лишь бы она была во мне. Услышав эти слова Сюэ Ян открыл глаза, погружаясь в бессознательность мыслей. Мелодия, которую ни изгнать, ни стереть… не тогда, когда раз за разом сам воспроизводишь её в голове, когда держишь её даже в своем окружении, когда ждешь её несмотря на то, что ссоришься с источником её течения. Была одна вещь в окружении Сюэ Яна, которая отражала эти слова — темно-синий телефон с всего одним единственным номером, который мог на него позвонить… Сюэ Ян и правда чем-то напоминал человека, которого поставили на гипноз, только не по щелчку палацев или по заготовленному слову, а по мелодии, которая звучала из его телефона. Слыша её, он мгновенно преображался, словно просыпался, или наоборот, нырял в сон куда более глубокий, но, без сомнения, прекрасный. Стоило лишь раздаться мелодии из синего телефона, как он забывал обо всем на свете, мгновенно уходил от самых важных дел, спеша как можно быстрее принять звонок. Голос его, соответственно, тоже преображался, и настроение, и взгляд прежде воспаленных усталостью или гневом глаз. Мчался навстречу своей любви, забывая всё на свете, даже себя самого; всё то, что прежде было смыслом и «сейчас», мгновенно отмирало и отслаивалось от него, и его «сейчас» становился лишь один Сяо Синчэнь. Неважно, откуда бы прошилось выбегать, хоть из пыточной, хоть в момент выполнения серьезного заказа, даже если он бежал от кого-то на машине он тут же лихо сворачивал в известные лишь ему переулки, где могла протиснуться его машина, и либо рулил к тайным подземным «парковкам», либо ему давали дорогу, раздвигая стены. Некоторые стены были автоматическими и расходились, если нужно было. Всё, всё он делал, лишь бы улететь к своему Синчэню в тихое, скрытое от глаз место и принять его звонок, а если нужно, то и поехать к нему самому. И, конечно же, хоть внешние и внутренние перемены были разительными, Сяо Синчэню этого понять не давали. С горящими глазами, с легчайшим румянцем на щеках и чуть дрожащими руками, он, тем не менее, отвечал ему сухим и строгим голосом, и на это было действительно интересно смотреть, на лицо, которое выглядело одним образом, и голос, который говорил, точнее лгал совсем другое. Но иногда у Сюэ Яна было и другое настроение, когда он не хотел снимать трубку не вообще, а словно бы испытывая Синчэня насколько того хватит, на какой попытке тот утратит надежду. И Синчэнь, вот уж странность, это всегда чувствовал и названивал, не бросая попыток. Сюэ Ян смотрел на лежащий перед ним, звонящий уже в который раз телефон, и глубокие чувства расползались в его дрожащем нутре. За такую настойчивость именно от него, Сюэ Ян был готов молча и без скандалов просто затащить его в постель и дать Сяо Синчэню то, что тот хочет. Ну, он так думал, чего тот мог хотеть, когда на самом деле Сяо Синчэнь был весь его и отталкивался тоже именно от его, а не от своих желаний. — Знаешь, а ведь я некрасивый стал, — вдруг задумчиво пробормотал Сюэ Ян. — Почему ты так думаешь? — Я не думаю, я знаю, ведь из нас двоих я единственный, кто может видеть себя, — с грустью заметил Сюэ Ян. — Иногда мне снится, что ты зрячий, но мою радость обрывает твой отвращенный взгляд, который ты бросаешь на меня. И мне кажется, что не только лицо ты видишь, но и вообще всё то, что меня запятнало и чем я стал. Сяо Синчэнь не видел, а потому не мог знать, как поменялся за все эти годы Сюэ Ян, как и не мог знать насколько он «постарел», когда всё только начиналось. Не знал, что, хоть оставаясь всё таким же красивым, но насколько же неутихающая печаль сделала его лицо старше, строже, как всё испытанное и пережитое изможило его. Всегда бледное лицо, а глаза красноватые, словно воспалены, а когда бледнели губы и под глазами сильнее наливались темные круги, Сюэ Ян мог выглядеть даже на десять лет старше своего возраста. И, чего Сяо Синчэнь тоже не мог знать, что его волосы, его красивые черные волосы уже тронула седина. Она появилась в ту ночь, когда он пытался повеситься, столько, видимо, страха от своего решения испытывал, страха, но и уверенности в правоте того, что делает. Наверное, потому она коснулась его лишь частично, спрятавшись под другими прядями, что уходили за ухо. Но когда Сюэ Ян убирал волосы назад или падал на спину, то это печальное серебро открывалось взору. Совсем не годы пережитого, а именно та ночь сделала его таким. Он оставался красивым, но красоту эту поддерживало только тело, а не как раньше, радостное сияние его чувств, от которых и он сам сиял. Теперь это было просто лицо, еще могшее быть красивым, но… больше не сияющее. — Оставь эти глупости, — хмуро сказал Сяо Синчэнь. — Уж если ты боишься своей грязи, то знай, что четче её видно, когда ты открываешь рот, а не если бы я рентгенил тебя глазами, как ты того боишься. Поверь, я знаю тебя лучше, чем ты сам: и того, каким ты был, и того, каким ты стал. Но… для меня не имеет значения, кто ты из них, потому что это всё равно ты. Прячься, скрывайся, обманывай… я всё равно буду «видеть» тебя, потому что ты единственный, кого я могу видеть, понимаешь? И тогда, и сейчас, с глазами или без них ты единственный, кого я всегда по-настоящему видел, потому что истинный свет в моих глазах — это ты… — Ты врешь… — сопротивляясь, хмурился Сюэ Ян. — Это не то… не то! Ты лишь воображаешь себе что-то, вот то «зрение», о котором ты говоришь. Слишком велика разница между тем, когда ты смотрел на меня, действительно смотрел, и когда «видишь» меня, призывая на помощь… — Чувства? — сам закончил за него Сяо Синчэнь, понимая, что тот не скажет этого, упрямец, так как очевидно проиграет эту словесную перепалку, сказав вот так, хоть это и была правда. — Когда ты уже наконец-то поймешь? Мне не нужно видеть — ты светишь глубоко внутри меня, в моей печальной темноте, в моей остывшей скорби. «Моя прекрасная река из звездного света, мой утренний туман над водами холодных рек, мое дыхание, мой ветер, мой шум листвы, мой тихий и печальный свет…» Сюэ Ян сжал губы. — Ты слишком цепляешься за мой очевидный недостаток, перенося на него все мои чувства к тебе, и убеждаешь себя, что без глаз я больше не могу любить тебя. А я люблю. Потому что вижу. Ослепнув, я всё равно продолжаю «видеть» тебя, причем не только в своей физической темноте, но и в твоей собственной, которая твою душу ослепила, и уже не имеет значения, что видят твои глаза, что слышат твои уши — потому что они ослеплены и оглушены этой тьмой, и ты куда слабее меня, и знаешь об этом. Ты знаешь, что тоже «ослеп». Дай мне выбор, что потерять, глаза людские или глаза моих чувств, и я без сомнений выбрал бы первое. Я же… любил тебя не глазами. — Но разве не ими мы встретились?! Синчэнь вжался в него щекой посильнее, и просто дабы дать Сюэ Яну передышку не стал отвечать, хотя и мог. Этот маленький упрямец… он либо причиняет боль себе, либо причиняет вред тебе, если слишком поглощен эмоциями. Но упрямство упрямством, а уж не ему забывать, что впервые столкнулись они не глазами, а… словами, причем не видели друг друга. И да, словно это было визитной карточкой его жизни, первым впечатлением Сюэ Ян всегда представал не в самом лучше свете, но всё же свете, хоть и грубом, наглом, а порой даже агрессивном. Да, они увидели тогда друг друга… но перед тем Сюэ Ян сделал всё, чтобы отвратить к себе. Едва открыв рот, меньше чем за минуту он уже отталкивал от себя, выпуская когти и скаля клыки. Но на кого на кого, а на Синчэня это не повлияло, и он даже сам этому удивлялся. Вот стояло перед ним грубое, лишенное эмпатии (это было ложным впечатлением) хамло, сквернословное и противное, и ведь люди его действительно не очень любили, не нравился он им, а Сяо Синчэнь — само спокойствие, это его даже… заинтересовало. И этого он не понимал, но годы спустя осознавал, что уже тогда увлекся, еще не видя, а только слыша, причем отталкивающие вещи, уже был заинтересован, для гнева просто не предназначалось места… потому что всё оно досталось любви, любви всей его жизни, которую он признал даже тогда, когда она сама его еще даже не видела, когда Сюэ Ян хамил, не оборачиваясь, а обернувшись застыл, потому что ощутил прилив стыда, а за стыдом в реки его души влилось что-то другое, чего он и сам не понял, но обескураженный и взволнованный этим уже сам подался навстречу, приоткрывшись положительными чертами, чтобы занять собой хотя бы немного места в чужой заинтересованности. Сюэ Ян, видимо, тоже вспомнил детали той встречи, и понимая, что крыть нечем, что он снова не прав, тем не менее с печалью в голосе сказал: — Но ведь мы больше не сияем… — голос его дрогнул. Сяо Синчэнь задержал дыхание. — Твоя тьма… твоя тьма… — Сюэ Ян… — Я знаю, что ты никогда не винил меня, говорил, что прощать не за что, что я не виноват, — к глазам Сюэ Яна подступили слезы. — Но неужели ты не понимаешь, никак не можешь понять, что я, я себя никогда не прощу, никогда не смогу простить. Я утратил в тот вечер не тебя, я утратил себя в тебе, заточенным в твоих глазах, которые смотрели на меня, шептали мне, в которых я видел отражение своей собственной любви. Сяо Синчэнь, в тот вечер умер я, я умер, понимаешь? Они похоронили меня в твоей темноте, они убили меня и заточили в ней. У Сяо Синчэня задрожала челюсть, когда он услышал эти тихие приглушенные всхлипывания и почувствовал, как дрожит грудная клетка Сюэ Яна. Когда любимый человек плачет, обнажая свою боль, которую ты сам чувствуешь в троекратно, ты и сам начинаешь дрожать, ты гневаешься, ты хочешь наброситься на причину этой боли и изувечить её с силой и криками, не проявив пощады. Потому что когда плачет любимый человек, тебя самого разрывает на куски, и внешне неподвижный внутри ты горишь, вздрагиваешь, как Этна, вот-вот изойдя криками, теряешь голову, теряешь чувство меры. Невозможно, невозможно спокойно вынести, как плачет любимый человек… Их несчастье для обоих было тяжелым грузом, который каждый прижимал к своей груди, как сейчас Сюэ Ян прижимал к себе Сяо Синчэня, желая быть раздавленным этой тяжестью, чем отнять её от себя. А Сяо Синчэнь ничего не мог сказать, когда Сюэ Ян «так» обнажил истину своих чувств. Сам Сяо Синчэнь и раньше это понимал, просто впервые услышал это напрямую от самого Сюэ Яна. Он уже давно понял, что именно беда с ним так жестоко раздавила и даже сказать убила это несчастное сердце, что Сюэ Ян настолько его любил, что себя самого уже и не видел, и не признавал вне Сяо Синчэня, что настолько он отдал ему себя, что буквально заточил в нем, и утрата хоть чего-либо в Сяо Синчэне была утратой и самого Сюэ Яна. Да, он себя утратил, и больше не смог вновь обрести. Он был словно похороненный заживо, придавленный «землей» этой трагедии, и, что печальней, всё зашло слишком далеко до того, как они оба это поняли. Сюэ Ян метался в огне своей вины и сожалений, ища «себя» снаружи, то ли боясь, то ли и правда не понимая, что то, что он ищет, как было, так и есть внутри Сяо Синчэня. Да, он больше не отражается в зеркале его глаз… но в зеркале его души он вечен, бесконечен, бессмертен. Но он не мог этого понять, он не мог этого себе доказать, не сбрасывая груз вины, который делал его «слепым»! И в этой тьме, в которой он даже себя не видел, его держали и всё еще продолжают держать руки, которые никогда не смогут отпустить. Упасть вместе — да, но отпустить… никогда. Не важно куда, не важно как, подниматься или падать, без тебя — никогда… «Я сказать тебе хочу, — думал Сяо Синчэнь. — О, как сильно я хочу, чтобы ты в самом деле «услышал» меня…» Как нежно трепет касаний перебивал на кожу чужое тепло… Моя тьма — не твоя тьма. Мы всё еще сияем. Просто ты этого не видишь. Ты думаешь, что не отражаешься в моих глазах, в то время как ты сияешь в моем сердце. Ты думаешь, что я потерян в вечной тьме, в то время как ты — мой свет. Но это ты… ты на самом деле ослеп, горе погубило тебя. Это ты… ты ослеп, для тебя всё покрыто мраком. Тебе страшно, и ты с криками бьешься об эти черные стены, и ты не понимаешь, словно не хочешь понимать, что истинная тьма вокруг меня это не отсутствие зрения, а… потеря тебя. Ты себя от сердца моего отрываешь, оставляя нас обоих в этом страшном одиночестве среди беспросветной темноты. Поэтому, даже если ты этого не понимаешь, даже если ты этого не видишь, я прижимаю тебя крепко к своему сердцу, и пусть ты этого не видишь, но всё, чего мне довольно — это чувствовать тебя. Весь мой мир, Сюэ Ян, весь мир для меня погрузился во мрак, и единственным светом в нем остался ты. Я не смог удержать тебя в своих руках, мне не хватило сил… спасти нас, спасти тебя, но знай, что истинный мрак овладеет мной только тогда, когда не станет тебя, а до тех пор… я буду бороться за тебя. Вот таким, слепым и беспомощным, зависящим от воли случая я буду бороться за тебя, разрушенного, сломленного, погребенного в отчаянии, измученного и запятнавшего себя ужасной скверной грехов. Я буду сражаться за тебя даже против тебя, добровольно падающего вниз. Падай, падай… но позволь моим рукам ловить тебя, позволь моим рукам держать тебя. Если у тебя не осталось сил, позволь мне держать тебя, пусть ты измучен, но позволь мне удерживать тебя. Мы… всё еще живы, и какими бы ни стали, но мы всё еще живы… и любовь наша жива. Мы так мучаемся, потому сами сломленные, а она всё еще жива. И хочет жить. Она тоже сражается, вот почему я вытерплю всё, и вот почему ты будешь так гореть. Она… хочет жить, мы всё еще друг друга любим и желаем продолжать любить. Мы живы даже больше, чем ты думаешь, Сюэ Ян. Ведь упав и разбившись, собрав себя и вновь разрушившись мы продолжаем «быть» ради неё, как и она вновь собирает нас, чтобы «быть». Я так люблю тебя, так люблю, и нет такой силы в мире, которая заставила бы меня отвернуться от тебя. Ни авария, ни раны, ни потеря зрения, ни даже ты, себя потерявший, не заставишь меня отказаться от любви к тебе. И я знаю, что ты тоже не сможешь отказаться от своей любви ко мне. Мы семь лет были едины, семь лет безграничного счастья… этого было достаточно, чтобы принять решение. И мы его приняли. Вот почему, что бы ни случилось, как бы ни померк мир, как бы ни померкли мы сами, а любовь наша будет жить. И я знаю, что и после смерти я всё равно буду стремиться к тебе, и каким бы ты ни был или ни стал, я всегда, всегда буду стремиться к тому тебе, который отдал мне свое сердце. Забудь ты всё или не желай помнить — это ничего не изменит. Как сейчас я спешу к тебе, сломленному и измученному, себя погубившему и потерявшему, так и впредь я буду стремиться к тебе, любому тебе, в надежде напомнить, в надежде «быть», ведь наша любовь… всегда будет в нас жить. То страшное убийство, которое положило начало всему… когда Сяо Синчэнь почти физически ощутил, как дороге сердцу существо потеряло свою душу, совершило непоправимое, и ведь дело не в том человеке, его смерть ничего не значила! А вот он, Сюэ Ян, значил для Сяо Синчэня всё. В первую секунду он испугался того, что услышал, испугался как всякий человек, который бы услышал такое… а потом сила других чувств вытеснила все лишние страхи, обнажив страхи куда большие, куда более важные. «Мой Сюэ Ян… — плакал тогда Синчэнь, прижимая его к себе, — мой возлюбленный…» Он не отрекся от него. Больше того — он его не разлюбил, и убийство это не отвратило его от него. Он лишь страдал, страдал болью за Сюэ Яна, за то, что же тот натворил. Страдал, думая лишь о нем и нисколько о себе, сперва о его душе, а потом и о более приземленных вещах. «Не отдам… — прижав его тогда к себе так крепко, что Сюэ Яну даже стало больно, немигающие и слепые глаза Сяо Синчэня бесстрашно и безумно смотрели в темноту. — Никому тебя не отдам… ни тюрьме, ни дьяволу, ни даже богу. Ты не умрешь, не исчезнешь, не сбежишь… без меня. Куда ты, туда и я, а куда я — туда пойдешь и ты. Не отдам, не отдам! Твори, что хочешь, в конце концов я сойду с ума вместе с тобой, когда последние стены рухнут! Без тебя — никогда, никогда… «ничего» и «всё», какими бы они ни были и что бы ни пришлось вытерпеть или пережить, без тебя — никогда…» Так он думал в ту ночь, осознавая их крах, который мог стать концом, действительно мог положить конец всему, что у них было, есть, и что могло бы быть. Они… так страшно упали, так чудовищно разбились, так жестоко были придавлены. Наверное, они и правда должны были или умереть, или разойтись, что угодно, но разлучиться. Однако этого не происходило. Сломленные, измученные, раздавленные, сходящие с ума они ранились друг о друга, но так или иначе оставались быть вместе. И в этом Сяо Синчэнь видел их новую жизнь. Да, ужасной она была, даже не печальной, а попросту трагичной, но… он принял это, он принял всё, и вовсе не как испытание, а как… выбор, решение, осознание. Ни небу, ни земле, ни тем более этой трагедии он выбор свой под ответственность не отдал — только себе. Это было его решение, это была его воля. Он понимал, во что всё превратилось, но он совсем не смотрел в будущее, даже несмотря на то, что столь кривая призма была реальностью и указывала в известном печальном направлении. Нет, он не смотрел. Он видел только «сегодня», он видел только Сюэ Яна. И ему было всё равно, как и сколько они так проживут, лишь бы… он был, лишь бы он жил. Синчэнь примет всё, всё впитает в себя, всем ранится, прольет крови и слез сколько угодно, только… «не отнимай его у меня окончательно. Как угодно, как-нибудь, но лишь бы жить…» Это было меньше, чем отчаяние, но больше, чем самоотверженность. Потому что это была любовь, которая не планирует и не предугадывает, а которая… просто хочет быть, просто хочет жить. «Ты не желаешь принять это, потому что ради этого я крал и убивал?» «Нет. Потому что ты крал и убивал прежде всего у себя. Я знаю, какой ты, и даже если на судьбе тебе было начертано стать чудовищем, однако им самим ты никогда не являлся, никогда не был ты таким рожден. То, что стал… это совсем другое. Вот почему я знаю, что отнимая у кого-то, ты отнимал у себя, а убивая кого-то, ты убивал именно себя. Потому что тебе есть что терять, и жестокая судьба сделала так, чтобы ты своими руками убивал в себе этот… свет. Ты вырвал, смог вырвать из себя этот свет, чтобы освободить место тьме, ведь никак иначе ей было в тебя не попасть…» «Отвратись мной… отвратись мной и с ненавистью потребуй то, что я у тебя отнял!» «Не потребую. Потому что ты ничего у меня не отнимал… кроме себя самого, и уж это, знай, принадлежит мне. Хочешь что-то отдать — верни мне себя, верни то, что по праву мое и было моим, что у меня отняли и они, и ты. Я знаю, чего ты добиваешься, и знай еще кое-что: из меня ты этот свет не вырвешь, даже если он твой, даже если он та любовь, которую ты мне отдал. Никакими силами ты из меня его не вырвешь, потому что я никогда не отрекусь от тебя и всегда буду беречь тебя… даже если «ты» остался только во мне, еще живой «ты», которого ты так хочешь уничтожить. Думаешь, я позволю? И тьма заполнит тебя всего окончательно и безвозвратно? Никогда! За тебя я буду бороться даже с тобой. Тебе уже нечем сломить меня, ведь всё, что мог, ты сломил в себе одном… и мое сердце разбито вместе с твоим».***
Боль, которую не выразить словами, но которую можно услышать через крики, через слезы, через грохот внутри и снаружи. Ошибки, которым словно нет конца, и стены, которые треща всё равно стоят насмерть, потому что… в них было и начало, и конец всего. «А если бы тебе, чтобы до конца вытравить весь свой свет, пришлось бы убить и меня, как бы ты поступил?» О, он думал об этом. Задыхаясь в гневе, отчаянии или наркотиках, он доходил до того, что думал о том, чтобы под корень срезать причину своей боли, и хотя она была внутри него, источник её все же был снаружи, и был им… Сяо Синчэнь. Да, порой он думал: «Я убью его, и на этом всё закончится». Ну а дальше, дальше как жить, и главное зачем? Тогда он помышлял убить его, а потом себя, но… мысль эта приносила ему только сумасшествие. И вот он, словно договорившись с собой, стал преследовать мысль двойного самоубийства… и был счастлив ей. Как было бы хорошо, умри они вместе и по своей воле, а главное вместе. И боли больше не будет, и они останутся вместе, рядом, похороненные в одной могиле. Лишь один человек знал о таких его мыслях, связанных именно с убийством — его отец. На тот момент он еще был жив, и после того, как Сюэ Ян примкнул к преступному обществу, стал действительно похож на отца, который отсиживая свой огромный срок ждет появления своего ребенка. — Убей, — темно говорил он, сидя по ту сторону стекла. — Убей! Ты наконец-то встал на тот путь, в надежде на что я не задушил тебя младенцем в колыбели. И мне впервые приятно смотреть на тебя, видеть тебя. Сколько себя помнил в этом, лет эдак с пятнадцати, если быть уж совсем точным, Сюэ Ян навещал человека, по существу бывшему его отцом, в тюрьме, человека, который бросил его, еще когда самому Сюэ Яну не было и десяти. И тот никогда его не любил, и Сюэ Ян знал об этом. Однако это не отменяло факта, что это была единственная в его жизни родня ему по крови, вот и ходил, пока эта кровь была жива, и продолжал ходить, даже когда сам уже был ни жив, ни мертв. — Он — твоя боль, — словно демон говорил этот мужчина, — тебя жизнь что, ничему не научила? Тебе пришлось переучиваться, сынок, чтобы подтвердилось то, о чем я тебе говорил, что никакого бога, болеющего за невинных, нет, зато есть дьявол, сделка с которым даст всё, что ты пожелаешь, будь то месть или справедливость. Мне больше не стыдно за тебя. Ты стал тем, кем и должен был. Сюэ Ян сидел, впившись немигающим, почти невидящим взглядом куда-то в нижнюю раму стекла, держа трубку у уха. — Убей его, — продолжал мужчина, — убей, и больше не будет боли. Убей его, убей его, убей его! Он знал, что тем, из-за кого Сюэ Ян когда-то окончательно перестал сомневаться принимать ли ему личину теневого мира, был именно этот человек, из-за любви к которому Сюэ Ян надолго был потерян для теней. Эти тени словно кровное проклятие висели над ним даже после того, как отца упекли в тюрьму, а жизнь в трущобах вела только к одному исходу. Но Сюэ Ян выжил, он нашел способ жить иначе, а потом… встретил его и окончательно забыл о страхе… Мужчина вздрогнул и отшатнулся назад, когда Сюэ Ян буквально выскочил на стол, и вытащив из-под ремешков, обхватывающих внутреннюю сторону руки, нож, стал бить им по стеклу, бить с сумасшедшим немигающим взглядом, целясь прямо мужчине в голову. В какой-то момент руку его свело судорогой и лишь тогда он застыл, шумно дыша и затравленно смотря на мужчину. Тот молчал. — Убить? — Сюэ Яна так трясло, что дрожала даже его голова, и в паре с его затравленным безумным взглядом смотрелось это… очень пугающе. — Убить?! Да ты хоть знаешь, что единственная причина в том, что я оказался в тенях — он и лишь он один! Думаешь, я за себя мстил, думаешь, с тем ублюдком разобрался из-за своей обиды?! Я сделал это ради него! Я потерял душу в этом дне лишь потому, что сражался за него, и он один причина тому, за что тебе, тварь, не стыдно! Дрожа, он держал ладони на стекле, которое запотевало от его горячего дыхания. — Нет его — нет и меня, — сказал Сюэ Ян, не отнимая взгляда от мужчины и спускаясь вниз. — Но спасибо, теперь я окончательно в этой мысли разобрался. Слыша, как с твоего поганого рта слетает «убей» в отношении его, и я, никчемное существо, даже на мгновение представил это… какое зло меня охватило, я даже сошел с ума, ты сам видел это! Когда-то я был в «раю» и летал, потом меня сбросили на землю, и, наконец, лишили и её. Но даже будучи бесхребетным я буду ползти за ним и за своей целью. Ты разве еще не понял? Не все, как ты, попадают в тени наживы ради. Такие, как я, падают туда из-за любви, разбитыми и раздавленными, но всё еще живыми. Если он умрет, я разберусь с собой без промедления, — и вдруг наклонился к стеклу, — но не раньше, чем с теми, кто был бы в этом виновен. Это уже была угроза, потому что только его отец, еще имея связи в преступном мире, был достаточно самонадеян, чтобы преследовать такую цель «освободить» единственного отпрыска от, как он думал, цепей. И только тогда он и понял, что для таких, как Сюэ Ян, единственными цепями, способными заживо приковать к аду, могут быть лишь цепи любви, оплетающие горло одного и одновременно обвивающиеся вокруг горла другого. И это… было немыслимо. Во всяком случае для такого человека, как этот мужчина, который был жесток без меры и никогда никого не любил… А и правда, было ли это безумием, так любить? Да, пожалуй, когда случается что-то, что нарушает прежнее равновесие, что покрывает трещинами прежде ровную поверхность, что подмывает опоры, словно вода, и вот они уже кренятся, руша здание. Любить вот так причиняло очень большую боль, от которой были попытки сбежать и точно такое же стремление держаться за это как можно сильнее, боясь его потерять. Но даже бежать он пытался, лишь спровоцировав на жестокие слова, вцепившись за них как в оправдание, и еще один раз уже ради них всех, понимая, что одним собой лишь разрушает, не имея сил что-то изменить. Всё было… слишком разрушено, и слишком глубоко она пал, сражаясь. Что же касается Сяо Синчэня… то он действительно этого ждал. Он понимал, что однажды наступит момент, и Сюэ Ян так или иначе придет к такой вот мысли. И ждал. Он бы… принял это, хотя и понимал, что ничего его смерть не изменит, что дойдя до крайней точки безумия Сюэ Ян может бессознательно убить его, чтобы наконец-то покончить с собой, так как имел на уме мысль их общей смерти, которая посетила его на могиле их дяди, причиной смерти которого он считал себя. Но Сяо Синчэнь не боялся, и не только потому, что знал, что за «ту» цель Сюэ Ян будет сражаться до самого конца, но еще и потому, что принял бы и такой исход. Он тоже был бессильным в их трагедии, он не мог ничего изменить. Только продолжать жить, надеяться, и несмотря ни на что — любить…***
«Люби меня» и «отрежь себя от меня» — это были два страшные противоречия, на которых держалась его другая, более глубокая борьба. Можно ли было назвать этого человека жестоким? Никогда. Даже его страшные поступки по большей части совершались им без ненависти, из-за чего он сам чувствовал лишь давящую пустоту, расширяющуюся, которая образовывалась, потому что он бросал в эту черную яму отчаяния тот свет, который признавал своим прежним сиянием. Секс без любви такой же, как и насилие без ненависти — это всего лишь пустота, которую не наполняют, а расширяют. Нет, он не был жестоким. Он был… хрупким, утонченным, ласковым, нежным, жаждущим любви, о которой когда-то лишь слышал, а познав понял, что то, что он слышал — просто тень настоящей любви. Он, не любимый даже собственным родителем, оставленный отчаявшейся, опустевшей матерью, которая всё же дала ему жизнь, его рождением наконец-то получив свободу… больше всех других заслужил любви. Потому что он не был рожден чудовищем, он им стал, по воле своего страха, гнева и страдания стал. И Сяо Синчэнь его любил. Видел, как Сюэ Ян превращается в монстра, которого сам же и боится, видел, как тот мечется между желанием вызвать к себе отвращение и в то же время страшно бояться его получить. Он… так боялся потерять эту любовь, так боялся, словно последняя крупица его света была спрятана именно в нем, Сяо Синчэне. И либо смерть последнего, либо его отречение при жизни окончательно убило бы, убило бы то, что так отчаянно страдает, что так жестоко сражается, можно сказать в личном глубоком одиночестве. Сюэ Ян слишком, слишком потерялся, он ослеп и оставил себя с этим совершенно одного. И он не смог видеть так, как Сяо Синчэнь, ведь его слепота была внутренней, в то время как у Синчэня — внешней. В итоге остался только страх… страх, боль и ненависть. Но Сяо Синчэнь не отступал от своего. Как и у Сюэ Яна, у него тоже была своя борьба, и если Сюэ Ян сражался за дорогу «домой» извне, то борьба Сяо Синчэня больше исходила изнутри, там, где стояли ледяные стены, оберегающие то, что Сюэ Ян в себе погубил и пытался погубить это и в Сяо Синчэне. Но тот не давал. Насмерть стоял, потому что знал, что это — ошибка, причем самого Сюэ Яна. И тот бы это понял, если бы не был в таком отчаянии. «Скажи, как сильна твоя любовь? Мне бы знать, только знать…» «Но ведь ты же не желаешь слышать. А солгать, как ты того хочешь, я не смогу… вот тебе эта сила. Я не скажу тебе то, что ты хочешь слышать, потому что это будет ложь…» «Значит, ты не любишь меня?» «Люблю. Но это не то, что ты хочешь услышать. А лгать я не смогу…» Внешность Сюэ Яна не была заурядной. Будучи потомком теней, он, тем не менее, не отражал их уродство ни внешностью, ни состоянием души. Он был дивным и текучим, как утренний туман над рекой, как теплый осенний дождь, который навевает воспоминания о лете, как весенние грозы, после которых зеленеет земля. Он сам был такой зеленью, темной и пышной, как нетронутые леса, в которых таятся лесные духи, в водах которых есть русалки, а на полянах — нимфы, танцующие под луной. Он был жизнью, которой хотелось отдать всё, забыться в этом лесу, прийти туда жить и принадлежать ему. Он был таким — принадлежать лишь ему одному. Он… требовал этого, причем не сам, а просто собой, ведь иначе о любви к нему и подумать было нельзя. Ты просто… должен принадлежать только ему, и тогда он тоже будет принадлежать только тебе. Сяо Синчэнь помнил тот день, когда впервые увидел его, и он бы солгал, если бы сказал, что глаза его тогда не прилипли к этому светлому лицу, к этим темным глазам, к этим алым губам. Сюэ Ян… был очень красивым. Кожа светлая, а губы красные, и удивительные черные глаза, и брови тоже густые и черные, и волосы темнели вороновым крылом. Из-за того, как в его внешности сочеталась тьма и свет, то есть чернота глаз, волос, бровей, ресниц, а в противовес — бледность кожи, взгляд его был тяжелым, пылким, пронизывающим насквозь. Это была изящная, но тяжелая красота, сложная, как и он сам. Проще всего было сказать, что он красивый, потому что он и был красивым, а вот описать все тонкости этой красоты… было сложнее — опять же, как и он сам. От тьмы его разило жаром, а от света — насыщенностью, той плотностью, которая бывает у туманов. Сочетание это априори лишающее рассудка, почему и было сложным. Ты сразу же влекся, но ты не понимал, не видел, что же там дальше. А вдруг пропасть? Угроза? Опасность? И это отталкивало людей. Их пугала такая красота, такое сложное сочетание тьмы и света. Синчэнь же… был обескуражен. В этом человеке он сразу ощутил конец всех возможных поисков, надежд и воображения, всех затаенных чувств, которые ждали своего часа. В Сюэ Яне он увидел… конец того пути, который вел его от самого рождения и до этого момента. Но это его не пугало. В свои молодые годы он почувствовал, что нашел то, что искал еще до своего рождения, почувствовал, что те верхушки лесов, которые зеленели вдали так долго лишь в его воображении, вдруг исчезли из поля его видимости, потому что неожиданно для себя он вдруг вошел в этот лес… и на этом путь поиска его был завершен. Дальше была только жизнь, жизнь в этом лесу, в этой зеленой чаще, одинаково обласканной как солнцем, так и луной, серебром сверкающей в ночи на поверхности темных вод. Он был для него такой луной, его большой небесной звездой, которая теперь была так близко, что он уже мог держать её в своих руках. Он… нашел этого человека, и не зная предыстории, не обладая никакими знаниями о нем вдруг ощутил такой прилив счастья, такую наполненность, такую нежную эйфорию, что почти заплакал от вереницы множества чувств. Это было то редкое чувство, когда ты осознаешь, что понимаешь, и хоть не можешь облечь это в слова, но понимаешь. Понимаешь, понимаешь! И слова уже не нужны. Его кожа краснела и становилась скользкой, глаза влажнели, губы становились такими горячими, а голос срывался… и бедра трепетали. Что еще нужно было? Он был в его руках, он «позволил» ему, он теперь лишь ему принадлежал. И любить его, потому что это был именно он, становилось той истиной, которую не нужно искать, которая и так существует, просто… не всякий способен её понять. Не так… ведь она, как и любовь, требовала жертвенности, требовала тебя. Вот он ему и отдался, всем собой, таким невинным, чистым, с раскрывшимся сердцем. Он дал Сюэ Яну себя наполнить, впитал его в себя, забыв о том, кем он был и как вообще существовал… До такой силы он его любил, что даже ослепнув продолжал его видеть, чувствовать его, держать его глубоко в себе несмотря на весь их ад. Он любил его, и он никогда не перестанет его любить. Потому что… такова истина. Она существует «вне зависимости», как истинно любят не за что-то, а «вопреки»… даже самому себе, зову разума или зову реальности. Их искалечили и растоптали — вот их реальность. А они продолжали любить. Тьма поглотила Сюэ Яна — а Сяо Синчэнь продолжал его любить. Тьма ослепила Сяо Синчэня, а Сюэ Ян, похороненный в ней, как в саркофаге, всё равно продолжал его любить. Сяо Синчэнь был его самой страшной болью, и эту боль ему причинили. Он мог отречься от него, он мог сбежать от этой боли… но страшнее ему было потерять даже её, чем обрести этот оглушающий покой бесчувственности. И вот, истерзанные и разбитые, они продолжали держаться друг за друга, уже изможденные, неподвижные, но держащиеся, словно молча ожидающие своего конца. Их руки не расцеплялись, их любовь была жива. Но судьба так измучила их, так пыталась додавить то, что прежде разбила… а они всё еще держались, уже смирившиеся с любым исходом, и даже если умирать, то только с этим чувством — так они решили. После их смерти их любовь всё равно была бы жива и стала бы дорогой из света, хвостом падающей звезды, по которому бы они пошли. Любовь… победила, и даже смерть уже не могла ничего разрушить. И жестокая судьба, сложив руки, отступила — она может править разрухой вокруг них, но ей никогда не завладеть их сердцами. Больше ей нечего было отнять, больше ей нечего было разбивать — осколки продолжали сиять, кровь отсвечивала драгоценными рубинами, которые тоже сияли, как сияет глубокая страсть, в крови рожденная и лишь ею гонимая, ничем больше. Жестокой судьбе… пришлось отступить. Не ей править там, где разбитое и раздавленное всё равно продолжает сиять. «Я тебя люблю…» Не ей заглушить этот шепот. «Я тебя люблю…» Не ей отнять эти слова. «Я тебя люблю…» Не ей лишить этой клятвы. «Я тебя люблю…» Не ей замучить её. «Я тебя люблю…» Не ей вложить в неё ложь. «Я тебя люблю…» Не ей изгнать её ни из сердца, ни из глубоких закромов души, ни даже из крови. Ты проиграла… мы остались живы.