Хроники одиноких вечеров

Унылая квартира на окраине Петербурга пропахла плесенью и запахом сигарет. Деревянные окна приходится заклеивать, чтобы трескучий мороз не проникал в комнату, ведь чугунные батареи и так едва справляются. Федор курит какую-то дешёвую дрянь, на столе лежит незаконечнная рукопись, переправленная уже несколько раз. В коммуналке так тихо, что я могу буквально слышать свой пульс, а дым сигареты плотным дымом повис под потолком. Каким-то чудом на стенах сохранились ещё досоветские обои - сиреневые, с золотистыми завитушками. Мой Федя слаб здоровьем, и успел простыть сразу по приезду в город. Его верхняя одежда скомкана на стуле, окно запотело от перепада температур. Подхожу ближе, протирая холодное стекло ладонью - сонный город дышит смогом, а дом напротив бедственно-жёлтый, цвета подсохшей горчицы. - Федь... - поправляю белую, пуховую шаль не плечах - А, Федь? - Ась? - он стряхивает гарь в пепельницу - Ну, что притихла, голубка? - А пошли в субботу на городскую ёлку? Я с детства не была там. - Хорошо бы... Ладно, сходим, - он выбрасывает сигарету в форточку, и она падает в снег с высоты трёх этажей - Вот ты скажи мне, как стоит поступить человеку, если ему нечего есть? Будет ли грабёж в таком случае грехом? - А нам с тобой что, нечего есть? - сажусь радом с ним на подоконник - Вроде, только вчера купили еды на неделю. - Да нам-то есть... - он трёт переносицу - Забудь. Чаю бы, а? С лимонами. - Там ещё осталось немного мороженой облепихи, - расчесываю пальцами тёмные пряди его волос - Пойдём на кухню? Всё в нашем мирке теперь так спокойно и известно наперёд. Кончилась для нас эта Йокогама и все эти сумасшедшие перелёты. Я даже уже забываю японский, что учила пять лет института. Сонно и приобнявшись, мы добираемся до кухни, и я уже научилась ориентироваться среди баночек из-под бог знает чего с бог знает чем. Например, в банке из-под какао Федя хранит чай, а сахар лежит в треснутом глиняном горшочке для запекания. Ставлю стальной чайник с холодной водой на буржуйку, пока Фёдор режет лимон на небольшие дольки, перекладывает в вазочку и присыпает сахаром: - Тургенева что-то не слышно... Я уж месяц как дома, а о нём ни слова, - вздох - Натура его, лишённая энергии, иногда меня поражает. Я-то знаю, что они как-то не поладили, так что просто молча подаю Феде чашку с чёрным чаем. Синяки под его глазами с каждым днём всё темнее и темнее, лицо вытянулось от голода - едва ли он порядочно ест, пока работает. А пишет он долго и мучительно. Изредка всё же берёт бутерброды, которые я подсовываю, но чаще даже не поднимает головы от рукописи. И весь такой сосредоточенный, что даже слегка смешной. Он вдруг вытирает руки вафельным полотенцем, и так по-хозяйски подзывает меня жестом. Я бываю чуть неуклюжа со своим девятимесячным животом - кажется, округлым, как пышка из пышечной! И хожу уже наверняка как пингвин, а в рыжей, лисьей шубе это вообще должно быть очень забавно выглядит со стороны! Холодной щекой он прижался к моему животу, прислушивается. Ощутимый толчок в печень вынуждает меня едва ли не перегнуться пополам: - Тихо, ласточка... - Федя поддерживает меня, встав со стула - У доктора давно была? - Всего неделю назад... Но ты всё со своими бумажками возишься! Уже и не помнишь! Иногда я забываю, что его талант нас кормит, а Фёдор всё мне прощает. Малыш успокоился, и мой муж спрятал серебряный крест под льняную рубаху на голое тело. Фиолетовые глаза тусклы, как досоветский гобелен. Он грустно улыбается, пряча меня на своей груди: - Хорошо бы справить квартиру получше и потеплее, - он гладит мои пальцы - А то у тебя руки совсем холодные...