***
Стылый воздух холодит мысли. Конь под ногами трепыхается, чертыхается, бесконечно фыркает. Лязганье намотанных на его морду цепей слышится, будто музыка. Шиён оглядывается. Долина Делура кажется вымощенной льдом. Ничего не колышется, ничего не шелохнется. Трава внизу будто застывшая, как сосульки, и камни скопились под ней крошечными ледяными каплями. Псы вокруг ходят, нюхаются между собой, шёпотом переговариваются. Их болтовня не раздражает. Шиён думается, что ночь выдается на редкость хорошей. Очередная ночь, когда кто-нибудь может не умереть. Окружающая тракт деревня кажется навсегда уснувшей. Шиён движется плавно, лишь слегка перекидывается от бока в бок, когда конь делает очередную поступь или подпадает копытом на камень. Мостовая неровная. Шиён знает, что хлипкие, мёртвые домишки вокруг — обманчивы. Знает, что под ними шелестит жизнь, как ковыряются под корой дерева жуки-короеды. Знает, что они шепчутся, дрожат в ужасе, прощаются с жизнью. Знает и улыбается. Ей смешно. Смешно слишком и почти ненормально, но к такому смеху она — привыкла. Такой смех ей нравится, он по душе; когда смеются, ржут, как полоумные, псы, когда хватают очередную светловолосую девчонку. Смех за пределами дворца всегда приятный, греющий слух. В его пределах смех холодный, как лёд. Едкий, насмешливый, переплетающийся во что-то среднее между любовью и ненавистью. У Шиён под сердцем мгновенно колет, поворачивает, выворачивает наизнанку. Она отмахивается, вздёргивает голову. Однажды она найдёт, и всё станет хорошо. Всё станет, как раньше. Точнее — как никогда не было. Зато будет впредь — навсегда. Эта мысль выворачивает душу, но Шиён знает, что кроме такой — у неё больше нет никакой. Они сворачивают. Шиён не удостаивает вниманием то, как псы ходят, заглядывают в окна, приоткрывают калитки. Обращает внимание только на донесшийся из-за неплотно закрытого окна надрывный детский плач. Она усмехается, потому что знает: этим людям нечего бояться. Но ей нравится мысль, что они сидят там, в своих домах, прижимают детей, дышат потушенным дымом камина, если камин вообще был у них, и молятся, молятся — неведомо кому, но точно — не Солнцу; Луне. Они должны молиться Луне, чтобы она укрыла их, избавила от несчастья заиметь ярко-пёстрого ребёнка. Чтобы выжгла своим холодным светом любой на голове цвет и никогда не позволила проклятью солнечного ожога проникнуть в дом. Шиён знает, что в этой деревне никого нет. Она была здесь с месяц назад. А даже если есть — она прознает и обязательно вернётся. Деревня обрывается совершенно внезапно. Разум вновь заполняют тишина и покой. Она прикрывает глаза. Конь несёт её вперёд, следующий за зовом, потребностью её сердца, если сердце вообще есть у неё. От этой догадки — ни жарко, ни холодно. Совершенно никак. Шиён чувствует себя полной решимости и вместе с тем смертельно уставшей. Накануне плохо спалось; потому что горячо любимый месяц светил, прорываясь сквозь шторы, прямо в лицо, и Шиён металась по кровати в беспокойстве, всё пытаясь рукой найти, отыскать, обнять и прижать. Нечего. Некого. Было. Пока она не встала, не подняла извечно уставшее тело, на котором вместо халата, всегда — будто огромный тяжёлый валун, что тащится на плечах, всё никак не отстанет. То же самое тело в полусне вынесла на балкон. Оглядела долину, дворцовую площадь; зацепилась взглядом за далекий, но близкий к столице лес, и дальше — в поля, над которыми возвышался, восседая, будто на троне, красивый, тонкий, бело-серебристый месяц, с острыми, как лезвие ножа, кончиками углов — сверху и снизу. Вдохнула полной грудью, впитав успокоение. И захлебнулась беспокойством в ту же секунду. Потому что дверь в покои скрипнула, но вслед за тем — ни шага, ни звука. Внутри всё похолодело. Совершенно понятно, кто к ней явился. Спустился. С небес на землю. Как дар. Или проклятие. Вечное и холодное, как ночь.***
— Н-нет, п-пожа… луйста! Нет! Вдох. Воздух свежий и чистый. Холодный. Хороший. Остужающий залитые кровью разгоряченные руки. В ладонях мягкое, но сухое и ломкое, как солома. Цвета — такого же. Шиён делает грузные шаги, и каждый шлепок ботинка о залитую водой лужу слышится чересчур тихим хлюпаньем. Потому что вокруг — крики, шёпот, стоны, и прямо под рукой — звонкий плач, много слов о том, что не надо, не надо, отпустите, пожалуйста, умоляю — и всё это вызывает в груди истерику, почти тошноту, но такую сладкую, заставляющую нервно, почти в удовольствии, растягивать улыбку, ухмыляться. Желудок сводит от волнения. Предвкушения. Кинжал в руке уже горячий, как огонь. Раздражающий. Хочется побыстрее взмахнуть им, вздёрнуть, выкинуть остатки — останки — и убрать. Подальше в ножны. Чтоб остывал. Не казался раскалённым, как угли. Но Шиён ждёт. Толпа вокруг ревёт. Самые смелые из — мечутся и рвутся сквозь кольцо псов, которые стоят, с распахнутыми руками, разинутыми пастями, и кричат в ответ; пинают, ругают, сыплют проклятиями. Обращенные на себя проклятия Шиён слышит тоже достаточно хорошо. Она вскидывает голову кверху. Закрывает глаза. Шебуршание и метания в руке кажутся смешными и глупыми, как детские сказки. Почти щекотными. Под прикрытыми веками в ушах мечется всё — вопли, рёв, драки, шёпот, слухи. Она пришла. Это она. Она здесь. Она пришла их… Шиён вдыхает полной грудью. Хорошо. Спокойно. Но сердце мечется и бесится от одной только мысли, что нет. Снова умрёт. Снова зальёт руки кровь. Снова не найдёт. Грудь заполняет почти животная ненависть. Ярость перевешивает, и чужие светлые волосы в руке кажутся уже тяжелее всех доспехов мира. Шиён открывает глаза. С секунду смотрит на застывшую в ужасе толпу. С мгновение смотрит на залитые слезами глаза под рукой. Скулы сводит от гнева, губы подрагивают от желания завопить. Мрак внутри разъедает всё. Мрак и первобытный ужас от возможной ошибки. Оплошности. Промашки. Шиён не промахивается. Шиён прикладывает к тонкому горлу кинжал. Зажмуривается. Чтобы не видеть, как полоснет кожу сталь. Чтобы представить, как что-то не допустит, заставит пройти мимо, обойти стороной. Дёргает рукой. И держащую светлые волосы ладонь заливает горячая кровь. Внутри что-то подрывается и с грохотом валится вниз. Она была — последней. Последней здесь. Но неизвестно какой — там, везде, по всему миру. Шиён отпускает волосы и с силой выпинывает бесчувственное тело на слякоть и грязь площади. Мысли лезут в голову, как назойливые мухи, долбятся, будто об оконное стекло, пытаются проникнуть внутрь, и Шиён держит, отгораживается, из последних сил — чтобы не сдать, не показать, чтобы лицо не исказилось почти в рыданиях, чтобы люди — не подумали, что ей жалко. Шиён жалко. Жалость и сожаления разъедают душу. Потому что вновь — не она. И вновь — не нашла. Вновь — промахнулась. Снова допустила. Возможность. Упустила и прогадала, как уже было. Шиён быстро удаляется с площади к придержанному очередным псом коню. В висках стучит. Чужие — она знает, материнские — рыдания въедаются душу. Шиён слышит лишь свой заглушенный, истошный внутрь вопль. Переживаемая снова и снова боль раздирает душу на маленькие кусочки. Шиён в каждом их плаче и надрывном крике «нет» слышит лишь свой — пронзительный и отчаянный. Залезает на коня, подпирает шпорами, и чёрное, как ночь, животное с вихрем срывается с места, заляпывая хлынувшей из-под копыт грязью всё вокруг. Скачет. Напирает сильнее. Улетучивается и развеивается из деревни, как утренний ледяной туман, оставляя после себя только страх и пелену серости. В голове проносится гадкая мысль — Снова сбегает. Как тогда. Могущественная, но ничего не могущая. Снова сбегает, чтобы искать. Найти. И снова убить.***
Хочется упасть. Застывшая в молчании дворцовая площадь кажется кладбищем. Шиён стоит под аркой главных ворот, укрываемая тенью, и не решается выйти в серое свечение луны. В груди плещется стыд и злость. Шиён знает, что, как только выйдет на свет, выползет под луну — душа тут же взвоет, как гарафский волк. Потому что она сдавит, обязательно посмотрит — улыбнётся, стоя на балконе, проследит взглядом за каждым шагом, и Шиён ничего не останется, кроме как опустить голову, мельком прошмыгнуть — скользнуть за врата, подняться по глухой лестнице, постучаться и войти. Приползти, как подбитая псина. У Шиён на теле множество шрамов и ни одного нового. Лишь огромная, сквозная, кровоточащая виной рана. Шиён собирает остатки воли и выходит во двор. И вместо того, чтобы опустить голову и пересчитать в очередной раз шаги до двери, она поднимает взгляд. Ловит Луну. Ловит её. Тонкую, светящуюся фигуру. Её чёрное ночное платье вышито звездами — Шиён видит их отблеск под луной. Заглядывается и смотрит. В груди плещется странное чувство — Шиён не может разобрать, где начинается отчаяние и заканчивается тихий трепет. Юхён смотрит на неё сверху вниз, с балкона, и глаза у неё блестят, сверкают, пестрят энергией. Но она не усмехается. Шиён едва различает с такого расстояния тонкие, поджатые в полоску губы. Застывает в ступоре посреди площади и глядит вверх. Совершенно одна. Под наблюдением трёх внимательных серых глаз. Двух — знакомых и родных, одного — вечного и неприкосновенного. Юхён молча уходит с балкона. Шиён вмиг становится пусто и гулко, но она считывает в этом движении — приглашение. Шиён пришла бы в любом случае. Даже если не хочется. Даже если колется. Шиён приходит всегда. Она шустро, энергично подрывается с места. Взбегает по лестнице к главным вратам, перепрыгивает через ступеньку, почти запинается. Загнанно втягивает носом холодный полуночный воздух. Стражник у дверей безмолвно и холодно открывает врата. Петли поддаются с потугой, и Шиён притормаживает всего на мгновение, почти сгорая от нетерпения. Хочется побыстрее и поближе. Она входит во дворец. Воздух в залах непривычно тёплый, и в нём витает лёгкий привкус дыма. Слуги разводят огонь. Шиён морщится и чертыхается себе под нос. Идёт дальше по коридорам, сворачивая в сторону королевских. Расставленные вдоль стен стражники замирают, не движутся, не колышутся — словно пустые доспехи без живого под металлом. Каблуки сапог неприятно стучат по мрамору, и Шиён знает, что оставляет за собой чёрной грязью след. Взбегает по лестнице. Подходит к дверям. Стражники тут же — разворачиваются и разносят в ночи воздух своими длинными плащами. Шиён неожиданно замирает перед литым на дверях узором. Огромные деревянные створки кажутся ей вдруг непреступной скалой. Она порывается было брякнуть костяшками пальцев о металл, на левой стороне, по отлитому серебристой сталью кругу. Луна. Но взгляд отчего-то цепляется за круг второй, на другой двери, перекрещенный с первым, отлитый тем же металлом, с торчащими по всем сторонам тонкими полосками. Шиён игнорирует Солнце и стучит по металлу ладонью. Подбирает упавший с губ вдох. С той стороны доносится приглушённое стенами: — Входи. Стража отворяет двери и Шиён невольно закусывает губу. Делает внутрь два первых шага. В глаза попадает мрак. Шиён щурится мгновение, проходит чуть дальше. Упирается взглядом в чёрный, закрытый балдахин кровати. Перед ним распластался лунный свет, тянущийся с балкона длинной серой дорогой. Шиён вглядывается, пытается усмотреть её сквозь полупрозрачный балдахин, и застывает прямо на серости света. Как слышит за спиной вкрадчивое: — У тебя вся одежда в крови. И это ударяет в спину, будто лезвие ножа. Шиён в истерике оборачивается — Юхён стоит в углу, у балкона, вытянутая вверх, вся чёрная и бледная, как дымная струйка. Шиён смотрит в её сверкающие серостью глаза, и ноги неожиданно подгибаются. — Я… Она валится на пол. Коленки больно стукаются о ледяной мрамор. Вся тяжесть мира вдруг сваливается на плечи, и Шиён стоит, подгибаемая собственным плащом, придавленная, сдавленная, вновь проигравшая. Битву непонятно с кем. Непонятно как. Понятно — зачем. Юхён выплывает из тени и подходит к ней почти вплотную. Шиён под её высокой тонкой фигурой чувствует себя маленькой и хрупкой, как фарфор. — Что — ты? Горло сжимают тиски. Она чувствует подступающую к горлу истерику и из последних сил твердит себе — не сейчас. Плакать нельзя. Она и без того выглядит беспомощной и жалкой, как никогда. Как каждый второй раз, когда на руках остаются отпечатки чужой смерти. — Почему так много крови? Голос Юхён слышится чересчур бесчувственным и отстраненным. Каждое её слово режет по Шиён, и она вздрагивает от собственных вздохов и мыслей. — Их было много. — И все мертвы? — Все. Шиён чувствует на своём подбородке что-то ледяное и тонкое. Тело вмиг простреливает пекло. Юхён цепляется пальцами и поднимает её голову вверх. Шиён сталкивается с её глазами и ей вмиг хочется разлететься навзрыд. У неё глаза серые, с темными, маленькими пятнышками, светятся, такие же красивые и холодные, как полная луна. Шиён невольно вспоминает, как эти же самые глаза посмотрели на неё тогда — за мгновение до того, как навсегда остекленели, застыли и закрылись. Шиён вытягивает вперёд руки и давит позорный всхлип в складках её платья. Юхён вдруг опасно пошатывается, и Шиён хватается руками за её длинные ноги, прижимает к себе, упирается лицом куда-то в живот. С глаз стыдливо скатываются первые капли, а с губ невольно срывается: — Прости. Шиён притягивает её к себе, будто ещё мгновение — и луна спрячется, закроется, исчезнет тот холодный лунный, что льётся с балкона, в котором они застряли сейчас, а хочется — навсегда. Словно ещё секунда — и она не успеет сказать своё очередное прости, и Юхён перестанет стоять, обмякнет у неё в руках, упадёт, Шиён подхватит, только успеет зацепиться ладонями за густо-серые волосы, как она растает, исчезнет, снова пропадёт. Снова умрёт. Но Юхён стоит, пусть и неровно, неудобно, но не исчезает, не испаряется, и луна всё еще светит им, но Шиён так гадко и больно внутри, от самой себя, от неё — что никак не найдётся, никак не поймётся, жива или нет. Или нет. А если — нет? А если — да? Шиён давится всхлипом. Чувство стыда разносит мозг в щепки, заставляет что-то в груди ныть, почти выть, и она хочет спрятать, не показать, но в сердце не находится сил. На голову ложится холодная мягкая ладонь. Шиён в то же мгновение — едва слышно скулит, зарываясь носом всё глубже и глубже в одежду, чтобы ничего вокруг больше не видеть и не слышать. — Шиён… — Прости. Голос не дрожит. Тело трясется от приступа слабости. — Прости… — Перестань. — Я не могу. Ладонь уходит дальше, зарывается в волосы, и Юхён гладит её по голове, будто непонятно — пытается успокоить или навсегда приручить. — Шиён… — Я найду. Юхён сжимает на затылке волосы и тянет назад. — Посмотри на меня. Шиён поднимает на неё свой размытый влажной пеленой взгляд. — Прости, — только и находится в голове. — Прекрати извиняться, — вязко говорит Юхён. У Шиён вся спина покрывается мурашками. — И отпусти меня. Шиён почти говорит — нет. Не отпущу. Никогда. Больше никогда. Ни за что. Снова падает лицом в одежду, сжимает, прижимает, растягивает в ладонях шелковую чёрную ткань. В нос забивается запах сырости и горной росы. С губ срывается шёпотом: — Исил… Моя Исил. Не отдам. Никому. Никогда. Даже смерти. Юхён опускает ладони ей на плечи. Шиён готовится — сейчас оттолкнет. Скинет на пол. Развернётся и уйдёт. Застынет на балконе и будет смотреть. На Луну. Сливаясь и отзеркаливая её серебристый круг в своих таких же глазах. Шиён знает, что Юхён ничего не волнует. Никто. Тем более — она. Жалкая и стоящая перед ней на коленях. Бесконечно перекручивающая в голове то, что Юхён помнит, но не знает. Одну сплошную прошлую боль. Но Юхён не отталкивает, и оттого Шиён разрыдаться хочется только больше. — Вставай. — Нет, — шипит Шиён почти злостью, вперемешку с тихим шмыганьем. — Я… — Вставай, — повторяет Юхён тоном таким, что у Шиён весь желудок перекручивает в ужасе. — У нас гости. Шиён едва отрывается от неё и смотрит наверх. У Юхён черты лица вдруг становятся тонкими и острыми. В глазах плещется яркое лунное отражение. У самого края зрачка, растянутое по ободку, будто месяц. — Гости? — невнятно повторяет Шиён. — Хандон идёт. Шиён только и успевает понять, что ей сказали, как дверь в покои тут же распахивается. В лицо влетает оглушительный сквозняк. Слёзы на щеках неприятно высыхают, застывая на коже липкой солёной полоской. Юхён несильно, но действенно давит ей на плечи, отцепляя от себя. Хандон влетает в покои и останавливается в тени луны. Шиён не торопится встать с колен. Ей пред ней нечего стыдиться, и Хандон не удостаивает её положение никаким вниманием. Лишь в мертвенном спокойствии оглядывает, кивая. Шиён качает головой в ответ. — Хандон, — говорит Юхён, и в её интонации прослеживается невероятное довольство. — Какими путями в наш скромный уголок? Шиён перебивает её игривый шёпот шорохом своего плаща, когда поднимается с колен. — У меня есть вести с Востока. Юхён задумчиво хмыкает, вскидывает брови, едва-едва поджимает губы и плавной тенью удаляется к столу. Усаживается в обитое серым бархатом кресло, невесомая и плавная, как лунный свет. Шиён разделяет её сомнение. Выпрямляется, подбирается, отходит к балкону. Смотрит сквозь распахнутые створки на раскинувшуюся пред взглядом долину и цепляется глазами за отпечатавшееся на небе полнолуние. — И что же? — с ожиданием говорит Юхён. Шиён слышит спиной, как Хандон размыкает сомкнутые за спиной руки. — Оттуда только что вернулся патруль псов. Шиён в уши врезается вырвавшаяся из Юхён усмешка. — Ты бы не пришла ко мне только чтобы доложить о подобной глупости. — Всё верно, ин Бреннил, — соглашается Хандон. — Поэтому я пришла не к вам. Шиён резко оборачивается. Сталкивается глазами с Хандон, которая стоит в глубине комнаты и сияет своими белыми одеждами едва ли не больше, чем лунный свет на полу. — Это становится интересным, — хмыкает сбоку Юхён. — К кому же тогда ты пришла, притащив за собой ледяной вихрь и запах огня с коридора? — Я пришла к Шиён. — Ко мне? — не понимает Шиён. Хандон кивает. — К тебе. И Шиён вдруг углядывает в выражении её лица неоткуда взявшиеся сомнение и тревогу. — Ты пришла ко мне и принесла вести с Востока? — цедит Шиён. — Насколько я понимаю, — врывается в разговор Юхён. Шиён от её едкой интонации всю перекручивает сотнями узлов. И она чувствует, как трескается прямо по позвоночнику, когда Юхён переводит свой плещущий льдом взгляд ей прямо в душу. — Ты только что оттуда. — Я только что оттуда, — едва давит из себя Шиён. В груди плещется истерика. Нашли. Нашлась. Нашла. Не она. — С Востока вернулся отряд псов, — разносит Хандон леденящий душу Шиён ужас. — Побитых и перебитых, как дворовых собак. — Побитых? — Перебитых? — почти восклицает Шиён. Хандон вновь сцепляет руки за спиной, и Шиён в спину ударяет противный с улицы ветер. — Вожак мёртв, — уточняет спокойно Хандон. — Остальные все в синяках и крови, но живые. Шиён вновь хочется рухнуть на колени. Но уже не от отчаяния и бессилия, а от перетянувшего мышцы ужаса. Она шумно вбирает носом воздух и выпрямляется, стараясь сделаться выше и сильнее, как камень. — И что они говорят. И это вылетает — даже не вопросом, а почти угрозой, рычанием, сдавленным, глухим, озлобленным и опасным. — Их побила какая-то девчонка, — говорит Хандон ровно, но Шиён прямо слышит, как слегка подрагивает в неверии и её голос. — В лесу близ Делура. Обычной палкой. Вожака заколола. Тело не дотащили. Шиён жмурится и мнёт переносицу рукой. Это всё кажется ей просто жестокой шуткой. — Какая-то глупость, — выдаёт она свои мысли наружу. Чувствует на правой стороне своего лица взгляд Юхён и старается не дрогнуть ни на секунду. — Соглашусь, — кивает Хандон. — Но это ещё не самое… — Что. Стальной голос разносится по покоям, отскакивает от каждой из четырех стен, путается в балдахине кровати и врезается Шиён прямо в колени, едва не сбивая с ног. Юхён в своём кресле выпрямляется, выравнивается, складывает нога на ногу, и Шиён невольно скользит взглядом по её худым, тонким стопам. Уже готовится — упасть прямо в ноги, вымаливая очередное прощение. — Что — «самое», Хандон? — С ней был кто-то ещё. — Кто? — в нетерпении рычит Шиён. — Какая-то девчонка. — Конкретнее. Хандон переводит на Шиён полный внезапного сожаления взгляд. — Лет семнадцати отроду. И Шиён тут же — почти кричит в голос. Нет. Она хотела найти. Но где-то там. Далеко. В глубине души. Она надеялась. Что не найдёт. Никогда. До самого скончания времён. — И у неё… Шиён чувствует, как кожа рук покрывается корочкой льда. Как застывает в испуге и ужасе сердце. Превращаясь в огромный, дрожащий, несуразный кусок непонятно чего. Шиён задыхается. Надежда разбивается. И устами Хандон — — Были светлые волосы. Светящая в небе Луна. Будто издевается.