***
Таверна находится быстро. Боре достаточно было расспросить парочку типов, угрюмо поглядывающих на прохожих из мрака меж домов. По их словам, в этом треклятом городе нет ни единого приличного места, тем не менее таверна, куда они с Минджи приходят по их наставлению, снаружи кажется вполне сносной. Там оказывается своя небольшая конюшня, где Бора оставляет коня. Не без опасений. Она-то понимает, что за такого в ином месте можно купить целый дом. Но куда его девать — не в комнате же держать. В конюшне спит в углу подпитый сторож, Бора бросает на него мимолетом взгляд и не понимает: хочется осудить или напиться самой. Они проходят внутрь. Таверна не нравится ей с первых секунд. Слишком мало народу. Лишь сидят в углу несколько постоялых пьяниц, что уже даже не разговаривают, а просто клюют носом по столу. Бора оглядывается. Ей видится, что именно в таких тихих местах обязательно — жди беды. В душе тут же ковыряется гаденькое предчувствие. Бора думает, что именно в таких местах находятся все самые большие на земле гады. Но один только взгляд на Минджи удерживает её от того, чтобы немедленно вырваться отсюда и отправиться на поиски места другого. Минджи стоит у стены, прижавшись, привалившись к той, и едва держит зевоту. Бора поджимает губы. Она устала. Бора устала тоже. Тишина таверны давит на уши, когда она подходит к хозяину и просит предоставить им покой, комнату с двумя кроватями и ванную. — С двумя нет. — Как — нет? — Вот так. Бора застывает в ступоре. В голове плещется пустота. Она ничего не понимает, когда смотрит в его маленькие, жиденькие глазёнки, что глядят будто сквозь неё. Через секунду понимает — не сквозь, а за. Она оборачивается и видит прижавшуюся к стене Минджи. Внутри всё вспыхивает адским возмущением. — Это не то… — Да мне плевать. Холодная, но явно заинтересованная — какая несуразица — интонация неожиданно заставляет Бору захлопнуть рот. — Всё равно с двумя нет, — бурчит хозяин себе под нос. — Все вы берёте с двумя, а потом ломаете одну из. Извольте плату. Бора хлопает глазами с добрых пару секунд, прежде чем практически бессознательно просовывает ему несколько звонких монет. Кладёт на стол. Взгляд невольно падает на пустые рядом стаканы. Хозяин сгребает ладонью со стола монеты и звучно выкрикивает: — Хун! Где ты шляешься, твою мать?! Бора аж вздрагивает. Из-за какой-то подсобной двери выбегает маленький светленький мальчишка. — Проводи в ту, что с окном. Мальчик кивает, и ему на лицо падают отросшие золотистые пряди. Бору всю сковывает внутри какая-то несусветная злоба. Боль в висках сдавливает глаза. Она зажмуривается и поджимает губы. Сзади раздаётся звон стекла и пара несвязных вскриков. Бора разворачивается, подходит к Минджи, и Минджи, почти спящая, уставшая, в таком состоянии кажущаяся ещё более беззащитной и ребёнком, одним своим видом что-то щемит в груди. Бора берёт её за руку и следует за мальчишкой.***
Когда Бора возвращается из конюшни — желание посмотреть на коня и убедиться, что с ним всё нормально, перевешивает усталость на чаше весов — дымящаяся, горячая ванна уже стоит в комнате, и от одного только вида пара, колыхающегося в свете свечей, у Боры в груди что-то сладко ноет. И проваливается вниз, когда она видит, что Минджи сидит на краю кровати, обхватив себя всю руками. На одной кровати. На единственной кровати. На кровати, где Бора надеялась сегодня поспать — сидит Минджи. Она игнорирует бухнувшееся куда-то в желудок сердце и проходит в комнату. В голове мелькает мысль — упасть, не упасть. Бора падает. На кровать. Рядом с Минджи. С отзвоном пружин и гулким вздохом. Тело моментально расслабляется, растекается, мышцы начинают ныть, стонать, выть, но так хорошо, приятно, почти сладко — от осознания того, что сегодня они больше не будут напрягаться. Бора забывает про всё на свете. Бора уже не помнит, когда она последний раз спала на нормальной кровати. Она почти проваливается в сон, когда слышит глухое: — Как конь?.. Боре не хочется разговаривать от слова совсем, но она всё же отвечает: — Сойдёт. В ответ — затянувшаяся тишина. Бора успокаивается. Но тишина тянется, ответ в воздухе не находится, и чем дольше это продолжается, тем больше мечется в груди беспокойство. Бора поднимается и садится на кровати с тяжёлым вздохом. Глядит на стоящую посреди комнаты ванну, от которой всё так же клубами идёт пар. — Хорошая комната… Бора оборачивается на Минджи и уже хочет было спросить: хорошая? Как до неё доходит. Она оглядывается и с каждым попавшим на глаза предметом в груди что-то скручивается в трубочку. Вот стол в углу — стол — к нему приставлен табурет; на столе лежит несколько свечей с запасом. Вокруг окна несуразно налеплена плотная ткань, призванная заменить шторы. В другом углу — стоит крупный шкаф, которому Бора бы точно обрадовалась, если бы не догоняющее её осознание и полное отсутствие вещей, которые можно в этот шкаф засунуть. На стене криво-косо висит какой-то гобелен. И сидит она на чём-то до одури, до опьянения мягком, таком, на каком, вероятно, никогда в жизни не сидела и вряд ли посидит ещё. Кошелёк кажется слишком лёгким. Она вдруг с ужасом осознаёт, что замыленная, оглушённая мыслью — они с Минджи будут спать на одной кровати? — не сообразила и выкинула хозяину этой чертовой таверны чуть ли не треть всех своих денег. Ком встаёт поперёк горла. Ей больше неоткуда их взять. Они ушли уже даже из леса. Где Бора могла бы найти еду, травы, возможность отварить зелье и продать в ближайшей деревне на рынке. Хочется ударить себя по голове и громко взвыть. Но она давится этим порывом, когда замечает то, с каким почти детским восторгом Минджи рассматривает их ночлег, вглядывается в гобелен, скользит взглядом по столу, сжимает в ладонях мягкую до одури перину. Бора за последние несколько дней совершила глупостей больше, чем за всю свою жизнь вместе взятую. И совершает очередную, когда глухо говорит: — Пойдёшь в ванную? Минджи подскакивает и оглядывается на неё. У неё глаза в то же мгновения становятся большими-большими, и рот слегка приоткрывается, и Бора сама почти в ужасе отскакивает от неё, потому что яркое, острое, будто стрела, чувство вдруг пролетает в груди и застревает где-то в животе. — Я?.. — тихо мямлит Минджи. — Ты. Бора старается убедить себя в том, что яркий румянец, отпечатавшийся у Минджи на лице — это следствие влажной жары и духоты наполненной до краев ванной в комнате, а не чего-либо ещё. Бора не уверена насчёт собственного. Ей будто тяжело дышать, поэтому она с шумом втягивает носом воздух и вскидывает брови, пытаясь расписать лицо усталостью и безразличием. — Вода стынет, — бурчит она недовольно, но от мысли… — Мне не по карману ещё одна. Минджи бледнеет, и Бора вдруг ждёт, что она откажется, или скажет хотя бы — иди первая ты — и эта мысль тушит всё внутри и зажигает надежду на то, что Бора и вправду пойдёт, отмякнет в горячей воде, размякнет и отрубится быстрее, чем Минджи пойдёт в ванну следом. И избавит себя от мук, страданий и каких-то совершенно диких мыслей. Но Минджи не отказывается. И когда она поднимается, бросая на неё какой-то задушенный взгляд, и встаёт перед кроватью, возвышаясь над — Бору вдруг будто пригвождают цепями к земле. И Минджи стоит, в свете свечи и сквозь уставший, беснующийся разум кажущаяся чересчур высокой и взрослой, заливается краской, кусает нервно губы, и Бора, своей глупой, безрассудной головой, почему-то вместо того, чтобы отвернуться, перестать на неё пялиться, впивается взглядом в эти покусанные губы и почти хнычет от муки. В голове вата. Бора отмирает хотя бы на мгновение, только когда сверху доносится почти жалобное: — М-можешь отвернуться, пожалуйста? У Боры всё внутри вспыхивает стыдом и она с каким-то почти отчаянием валится обратно на кровать. Пялится в отупении в потолок. Пытается на нём сосредоточиться, но вместо этого ловит мыслями только перекручивающееся в пекле тело. Она лежит, смотрит в потолок. И слышит. Слышит, как шуршат Минджи одежды. Как падает на пол сначала плащ. А затем — Бора даже не хочет думать, что. Но всё равно думает. И думать тяжело. В голове будто пожар. Она чувствует, как он поглощает её сантиметр за сантиметром. Превращает в пепел каждую клеточку тела. Бора вдруг оказывается на вершине вулкана. И рывком перекидывается набок, усаживаясь на кровати. За спиной слышится звучный ох, а затем протяжное ой. Лицо горит. Бора отворачивается ещё, будто и так — не сидит к ней спиной. Стоящей где-то позади совершенно… Она не хочет думать. — Пойду, — тяжело говорит Бора. Голос глухой и сухой. — За такие монеты они должны были хотя бы ширму нам дать. — Н-нет. Внутри что-то подрывается и с грохотом валится вниз. Бора почти в шоке оборачивается, но вовремя себя останавливает. Голова тормозит на полпути и Бора видит часть ванной. Пока что пустой ванной. Она не знает — радоваться ей или зайтись в отчаянном хныканье? — П-пожалуйста, не уходи никуда. Б-больше. Бора застывает, и абсолютно теперь уверена — Её точно пригвоздили цепями. Возможно, уже давно. Только не к земле. К ней. Стоящей где-то за спиной, разговаривающей с ней таким дрожащим и плаксивым голосом, будто если Бора хотя бы на мгновение ступит за порог — сердце Минджи не выдержит и остановится. Бора горько думает: а вот о её собственном сердце почему-то никто не беспокоится. А беспокоиться стоит. Потому что сердце бесится и колотится в груди так бешено, что Боре кажется — ещё секунда и она задохнётся. За спиной слышится всплеск воды. Желудок переворачивается и падает куда-то вниз. Давит и тянет. Бору почти тошнит. Желание повернуться ломает шею. Но Бора приходит в ужас от одной только мысли. Она вообще не понимает, что происходит. Она вообще не понимает себя. Почему так реагирует, почему не может усидеть спокойно, почему желание увидеть почти раздирает голову. Она со стоном валится на кровать и вновь возвращает взгляд потолку. Сбоку слышится резкий вдох и громкий всплеск. — Я не смотрю, — едва давит из себя Бора, стараясь сделать голос ровным и убедительным. — Не бойся. Вода вновь плещется, переливается где-то там, и Бора почти хнычет от ужаса. — Я н-не боюсь. В голове проносится: А я боюсь. За неё. За тебя. За себя. Бора не выдерживает и косится в сторону. Минджи сидит в ванной, почти сжавшись, опустившись на самое дно, и Бора из-за бортика видит только край её худых, бледных плеч, и торчащие тут же острые коленки. Невольно цепляется взглядом за чересчур выпуклые из-под кожи кости, и внутри всё вмиг остывает, почти замерзая, превращаясь в лёд. Лёд. Холод. Тьма. Ночь. Минджи ни разу не видела солнца. Минджи знает, но уже, вероятно, не помнит — что такое плотный обед. Сытость в желудке и на душе. Бора сама об этом почти позабыла. Минджи не знает, что такое свежее, только собранное с полей зерно, из которого получается вкусный, до полного рта слюны хлеб. Минджи знает только подсохшее и зачахлое. И судя по тому, как прорезают кожу косточки плеч — бывали дни, когда Минджи не знала даже такого. Бору вдруг душит досада и злость. Непонятно на кого. На ночь? Бора хочет злиться на Ночь, хоть на саму треклятую Луну, будь она проклята, но Бора не может позволить себе такой радости. Бора знает, что это так, как должно быть, и иначе — никак. Совсем. Ей всегда говорили, что День сменяет Ночь, Луна сменяет Солнце, и это порядок, на котором устроен мир; порядок, который никому, даже им, не дóлжно менять, нарушать. Но Бора всегда знала, что порядок нарушен. Он рухнул у неё на глазах, схваченный, забитый до смерти. Искалеченный и увезенный холодным обездвиженным телом в телеге прочь из деревни. Только и успевший сказать: Ты должна. Бора хочет думать, что никому она ничего не должна. Но знает: должна себе. И теперь ещё — ей. Ночь тянется на годы дольше, чем положено, и Боре очень хочется, чтобы Минджи увидела солнце. Потому что Минджи прекрасна. И Днём солнечные лучи заставили бы её волосы переливаться и сиять золотом, а глаза — слиться с самим небом. Она бы расцвела, как полевые цветы, ласкаемая тёплым светом, избавленная от нужды скрываться, прятать. И если бы взглянула на солнце своими лазурными глазами и улыбнулась — Бора уверена: Солнце бы померкло. В памяти Боры День — лазурно-золотое пятно света и тепла. И Минджи в её глазах правда — как День. И то, что вся её жизнь проходит в холодном мерцании Луны — Неправильно. — Б-Бора. Бора вздрагивает. Пугается. Будто Минджи могла понять, услышать, прочитать её мысли. — Подай, пожалуйста… — Что? — Вытереться… До Боры доходит, и она подскакивает к табурету, на котором квадратом сложена ткань. Руки почему-то очень дрожат. У Минджи от воды потемнели волосы и глаза на их фоне — будто ярче. Бора смотрит только в них и никак не на жутко, чересчур выпирающие ключицы, острые колени и плечи. Минджи одевается, ложится на кровать, и Бора видит, как её веки сонно смыкаются и она застывает, умиротворённая и прекрасная. Бора осторожно укрывает её одеялом. Принимается стаскивать с себя запылённую одежду. Как можно тише забирается в ванну. Вода подостыла, но всё ещё тёплая, приятная, тело в ней кажется налитым металлом, гудящим, неподъёмным. Расслабленным. И Бора впервые с тех пор, как схватила Минджи за руку и спасла, ни о чём не думает. Глаза слипаются. Бора жмурит их, распахивает до цветных пятен, поворачивается… И видит Минджи. Которая не спит, смотрит на Бору большими, блестящими чем-то глазами. И щёки её тоже — пылают красным, жгучим чем-то. Бора вспыхивает сама, когда хватается за первую же мысль и догадывается, что это. Тогда Минджи резко тянет на себя одеяло. А Боре вода кажется ледяной.***
Бора долго ночью не спит и не знает — Поутру оставить Минджи здесь, за стенами, где её светлых волос точно не коснётся чей-нибудь недобрый взор, или взять собой, на страх, на риск, на раздирающие мысли. Бора лежит на краю кровати и в сотый раз спрашивает себя, закрыла ли дверь на засов. Потому что в свете уличных фонарей, свечи в которых за прошедшую новую луну сменили уже несколько раз, её волосы жгутся об простыни, будто золото. Или Боре так только кажется. Потому что она бесконечно петляет взглядом по чуть подзавившимся после ванной прядкам, и чем быстрее сохнут волосы Минджи, тем светлее они становятся с каждой минутой. Бора смотрит, как Минджи спит, обхватив обеими руками подушку, и её рот слегка приоткрыт, а лицо спокойно, брови не нахмурены, и с таким выражением Минджи кажется Боре совершенным ребёнком. В голове невольно возникает вечно жрущая изнутри мысль о том, что Бора могла промахнуться. Потому что в Минджи нет ничего… такого. Бора не знает, какого, но ей долгие годы казалось, что… Их встреча. И когда она произойдёт, то в мире вмиг что-то переменится, Ночь перестанет быть такой всесильной и тёмной, но ничего не произошло. Ночь, как и раньше — густая и холодная. Только у Боры почему-то в бесконечном волнении заходится сердце. Бора плохо спит, и по пробуждении, когда луна подрастает, у неё уже сразу — нет никаких сил. Когда она проснулась и с трудом разлепила свои тяжеленные веки, первым, что увидела, была Минджи, лежащая на другом конце кровати. Бора теперь на всю жизнь запомнит её полный искренней радости взгляд. После него вовсе не хочется более оставлять её одну. Поэтому Бора берёт Минджи с собой в город. Они выходят из таверны, только на небосводе появляется полная луна. Бору Банга оглушает с первых же на улицах минут, но в этот раз уже не так сильно, как накануне. Единственная эмоция, так и приклеившаяся к ней, судя по всему, навеки — это адское пекло на коже рук и щеках от цепляющейся за ладонь Минджи. Есть хочется нестерпимо. Бора знает, что в таких торговых жилах, как Банга, с едой проблем не бывает почти никогда. Потому что торг, потому что тысячи людей со всего мира, в тёмную Ночь — особенно много с Севера, где холодно, зябко, по-ледяному ужасно. Где находящих пропитание зверей, зерна — больше, цельнее, здоровее. Где хвойные леса гуще, где больше ведьм, ведунов, сливающихся с природой друидов. Где ночь даже Днём — привычное из-за сгущающихся, плотных еловых ветвей дело. Потому город пышет всевозможным изобилием. Бора притормаживает возле какого-то дома. Минджи останавливается следом, то ли в нетерпении, то ли в панике продолжая оглядывать всё-всё вокруг. — Ты голодна? — громко говорит Бора, стараясь перекричать шум и гам вокруг. — Зайдём в ближайшую путную таверну. — Пока нет, — вертит головой Минджи. Бора почти чертыхается себе под нос. Бора знает, что они не ели нормально с тех пор, как у них, ещё в лесу, закончилась вырванная у подвернувшихся разбойников еда. У неё желудок, по ощущениям, уже начинает сворачиваться в маленькую трубочку. И на неё почти накатывает злость, как вдруг она понимает. Минджи и правда может не хотеть есть вовсе. Не хотеть есть долго, потому что есть, чаще всего — было нечего. Злость сгущается в груди вперемешку с жалостью. Ей вдруг хочется Минджи крепко-крепко обнять и сказать, что теперь всё будет хорошо. Но Бора знает, что ничего не будет хорошо. Они ходят, будто по лезвию ножа, даже сейчас — стоя на улице, никого не трогая и никому не докучая. — Не веди себя, как ребёнок, — вместо охватившей сердце тревоги почти рычит она. — Мы очень долго будем так ходить. Нужны силы. Даже мне. — Но я правда… — вдруг мнётся Минджи. — Не хочу. — Надо. «Я видела твои обтянутые голой кожей кости», — почти говорит Бора. Но вовремя прикусывает язык. — Пойдём, — бросает она и тянет Минджи за собой. — Постой… — Что? Минджи замирает перед ней и нервно кусает губу. Отводит взгляд. Бору всю охватывает колющее нетерпение. — Что? — повторяет она. — Но это же… — Что? — Дорого, — давит из себя Минджи. — Покупать еду — дорого. Бора закатывает глаза и тянет её за собой. Дорого. Вспомнила об этом, когда Бора потратила на неё уже несчетное количество монет, времени и сил. Чувство вины, которое плещется из Минджи, проливаясь то в слове, то во взгляде, Бору уже порядком раздражает. Потому что каждый раз, когда Минджи начинает себя так вести, Боре в голову сотнями лезут мысли о том, что она может сейчас заниматься какой-то несусветной чушью. Она пытается их выгнать, протискиваясь через толпу и бросая Минджи через плечо: — Не обязательно покупать. — Что? — Можем стащить. Бора лезет вперёд, выглядывая на пути вывески таверн, и только кожей чувствует, как Минджи в ответ на эти слова стопорится, чуть разжимает ладонь. — Ты что… — Я шучу, — отвечает Бора. — Я ещё не достаточно сильно погрязла в отчаянии, чтобы воровать. Они выходят на главную площадь. Бора вмиг — вязнет в звуках, криках, стонах. Застывает и слушает. Пытается слушать так же, как в лесу, как ловит обычно щебетание листьев и скрежет стволов. Ничего не выходит. Всё мешается в кашу, перед глазами мелькают люди, бессмысленным, неконтролируемым потоком. Ещё и Минджи прижимается сзади со спины. Стоило им замереть, как толпа вокруг сжалась, будто в кольцо. Бора чувствует укрытое плотным плащом тепло её тела лопатками. Невольно прыскает. То ли от смеха, то ли от нервов. Минджи прижимается к ней со спины, крепко-намертво сжимает руку, будто силится спрятаться. Бора не уверена, что может её спрятать. Потому что Минджи выше, хоть и меньше, головой и телом. Бора не уверена, что может её спрятать в принципе. Вдруг разносится вскрик. Бора затравленно оборачивается. Ожидает увидеть — драку, псов, самого дьявола во плоти. Но ничего не видит. Вокруг всё такая же толпа, звон монет, торг, ругань, стук колесниц и копыт о мостовую. Вскрик проносится снова. И Бора замечает за сотней голов вывеску кабака. Сердце противно стучит: не надо туда идти. Там нет — ничего хорошего. Это кабак в самой жиле Банги. В самом её нутре. Вероятно, почти уверенно — такой же хаотичный, опасный, невнятный и битком набитый, как сама Банга. Но мозг отчего-то твердит: туда, немедленно. Там может быть хорошая еда. Там может быть и она. Причина, по которой они вообще здесь. — Пойдём, — зачем-то говорит Бора. Совершает ошибку и поворачивает голову. Минджи стоит сзади, нависая над ней, всем её лицом — своим, укрытым капюшоном, будто непонятно, пытается спрятаться сама или укрывает её. Сердце пропускает удар. — Зайдём-ка вон туда. И с этими словами Бора затаскивает её в самое пекло. В таверне душно, и Бора с наслаждением собственной правотой думает — никак иначе, кроме как кабаком, её не назвать. Душно, пахнет пóтом, несколькими десятками тел, всех разгоряченных теплом разведенного камина и спиртным. И еда. Запах жареного мяса въедается в кожу до того резко и остро, что у Боры весь рот невольно наполняется слюной. Руки подрагивают в нетерпении, в голове грызется противная мысль: так у них точно не останется никаких денег. А Бора даже не знает, сколько их вообще нужно. Бора даже не знает, как долго протаскает Минджи за своей спиной. Бора даже не знает, кому, куда её теперь девать. Но отмахивается. Вся душа уже слишком перемотана и перетянута узлами сомнения, чтобы позволить себе не дать ей передышку хотя бы на жалкие минуты. Бора почти в бешеном нетерпении рыскает глазами по кабаку, выискивая свободный столик, место, угол, что угодно, но тонет только во влажных от пота глазах множества пьяных тел. И они все будто смотрят. Прямо на них. Бора понимает, что уж точно — не все. Уж слишком заняты собой, своими невнятными разговорами, крепким в своих руках. Но некоторые — смотрят точно. И Бора не понимает, теряется — смотрят на неё или сжавшуюся в тоненькую соломку за спиной Минджи. Она даже не знает, что из этого хуже. Тот факт, что они обе, примерно с одинаковой степенью — пока волосы Минджи не показываются из-под плаща — привлекают к себе внимание, душит паникой. Бора оборачивается и резко шепчет Минджи прямо в лицо: — Ни за что не отпускай мою руку. У Минджи всё лицо — бледное, заваленное страхами до невозможности. Губы — бледные так же, как кожа. Она поджимает их и нервно кусает. Кивает головой. Крепче вцепляется в её ладонь. У Боры ощущение, что всё тело напряглось и раскалилось жарким куском лезвия. Она протискивается и тянет за собой Минджи. К ближайшей стене. Чтобы просто уткнуться в дерево спиной, не думая, что в поясницу может кто-нибудь что-нибудь воткнуть. Острое и опасное. Они отходят к стене. Прячутся за держащей потолок балкой. Бора смотрит на толпу и видит лишь мешанину из звуков и пятен. Трещит смех, звоном стукаются кружки, кто-то кричит или надрывно ржёт. Рядом, в самом углу, далеко от окна — стоит хлипкий столик. За столиком спит какой-то тип. Он уже валится, кренится вбок, и Бора думает — скоро упадёт. — Посиди тут, — говорит она Минджи. У Минджи от лица будто что-то отходит. — А ты?.. — Я пойду посмотрю. Бора только порывается было сделать шаг, как Минджи вцепляется ей в руку обеими ладонями. — Н-не уходи. — Минджи, — грузно давит Бора. Она не хочет её оставлять здесь, но тащить за собой в неконтролируемую толпу — не хочет вдвойне. Вдруг кто-нибудь пнет, заденет плечом, снесёт к чертовой луне капюшон с её головы, и тогда — всё. Или заметит, обведет взглядом. Подумает сделать… Бора не хочет. — Я пойду с тобой… — Тебе нельзя со мной, — почти рычит Бора. Сердце мечется и не знает, куда приткнуться. Как будет правильней поступить. — Видишь этого? Бора кивает в сторону пьяницы, который вот-вот секунда — и грохнется со скамьи на пол бесчувственным телом. — В-вижу… — Как только свалится, его уволокут, — говорит Бора. В уме добавляет — наверное. — А ты сразу туда. Хорошо? И сиди там. Никуда не уходи и ни с кем не разговаривай. Если пристанут, скажи, что ты… Она размусоливает мысли в голове секунду, прежде чем неохотно выдаёт: — Друид, — давит из себя Бора с потугой. В висках стучит. — И ждёшь тут жреца. Тебя никто не тронет. Минджи в шоке таращится на неё, но ничего не говорит. Тихонько кивает, и хватку свою дикую расцепляет. — Я… — еле скрипит Бора сухим голосом. — Я скоро. И выпускает ладонь Минджи из своих рук. В тело вмиг влетает холод и пустота. Бора сильно жмурится и делает в толпу свои первые шаги.***
В какой-то момент Бора окончательно теряет Минджи из виду. Она стоит у хозяйской, высокой, растянутой в помещении стойки, и ждёт, когда к ней подойдут. В беспокойстве мнётся с ноги на ногу. Глядит на Минджи. Но в один момент — толпа смещается, и Бора окончательно её теряет. В голове долбится противная мысль: Что с ней, что с ней, что. Бора не знает. Но отойти — не может тоже. Им надо поесть. Ей надо осмотреться. А отсюда, из самого центра, весь кабак — почти как на ладони. Бора рыщет по лицам и пытается понять, как… Как она может выглядеть. Может быть, на ней — перетянуты длинными полосами холщовые ткани? Цвета солнца, цвета яркого прибрежного песка? Такой была она. За мгновение до того, как перестала быть вовсе. В толпе — только грузное, чёрно-коричневое, с блестящими от свечей клинками в ножнах. Боре свои спину уже жмут и жгут. У неё ощущение, что она должна смочь достать их в любую минуту. Посохом здесь не размахнуться совсем. Это угнетает куда больше. Наконец, к ней подходит хозяин или кто-то из. Торопливо и неприветливо буркает, чего желаете, куда принести. Бора заказывает и думает: Она точно разорится. И в таких видных местах, как этот кабак, никому ни до кого нет дела куда больше, чем по всему миру. И тут это происходит. В один момент раздается хлопок, а затем — Звонкий щелчок, будто пощечина. Бора вздрагивает. Толпа смещается, и она только мельком бросает взгляд в сторону — Минджи сидит за столом, прижавшись к углу. На её голове капюшон. В голове щелкает: значит, всё хорошо. Пока что. Бора спрыгивает со стула и ныряет в толпу. Откуда-то доносится крикливый визг, или визгливый крик — она не разберёт. Внутри что-то подсказывает, что ей туда. Сначала не понимает, в какую сторону ломануться, а затем вдруг толпа редеет, и столь же неожиданно сгущается в конкретном месте. Бора застывает среди огромных потных тел и пялится ввысь. Почти прямо над её носом, в выстроенном, как по линейке, кругу зевак — стоит какой-то… Ребёнок? Ребёнок? Маленькая девчушка лет пятнадцати отроду стоит на столе и вертит из стороны в сторону своими огромными глазёнками. Она вся в каком-то тряпье и лохмотьях, и лишь сжимает в кулаке свой набитый под завязку монетами мешочек. И Бора фыркает, почти отворачивается, чтобы развернуться и уйти, как неожиданно замечает. Вокруг застывшей на столе девчонки грузно стоят и гневно дышат несколько человек. Бора передумывает уходить. — Отдай деньги! — Ещё чего! — Чертова шарлатанка, — взбешенный крик. — Мухлевшица! — Сам ты мухлевщик! Боре от этого визга было бы смешно, если бы она не понимала: Девчонка стоит на столе, на столе под её побитыми сапогами валяются разбросанные топотом карты, и люди, кричащие на неё в ответ — все красные от негодования, держащие наготове свои мечи. Из Боры вырывается протяжный вздох. Ещё одна. Ещё одна непонятная девчонка, которую Бора — конечно же, а как иначе, она же по-другому не умеет — обязательно ринется спасать, вляпается в очередную историю, еле вылезет из этого кабака, перепугается за Минджи, подставит под угрозу всех на свете, кто ей дорог. Стоп, что? — Отдай сюда немедленно, — проносится рык. Бора видит, как рычащий кладет ладонь на рукоять меча. — Это наши деньги! — Я их выиграла! — Ты жульничала! — Пошёл ты, — фыркает девчонка, и по Боре будто проносится гром. Лезет в бутылку. Боре это не нравится. Бора думает: надо хватать Минджи и уходить. Она не знает: остановить накинувшихся на девчонку громил или просто покинуть кабак. Потому что если завяжется драка кровью. Сюда непременно явятся псы. — Ах ты маленькая… Бора видит, как девчонка наклоняется, приседает, будто кладёт мешочек себе в карман. И до неё с опозданием доходит. Из-под её сапог торчат литые в Исете ножи. — …коротышка! И мир будто замирает. Бора только и успевает уловить, как — Девчонка бросает на них гневный взгляд. Как в руках над столом мелькает стальное лезвие. И тело вмиг делается невесомым. Бора только и успевает понять, как в неё что-то впечаталось — Что-то грузное и тяжёлое. И как неприятно хлопнули по груди чужие кости. Как она валится, больно ударяясь коленями об пол. И упирается во что-то крепкое и горячее, как огонь. Бора хватает ртом воздух и пытается понять, что она сделала и зачем. Как вдруг осознает: под её телом на полу лежит, пялится на неё, брыкается и огрызается — та самая девчонка. И глаза её. Плещутся адским пламенем. — Ты?.. — только и успевает брякнуть в непонятках Бора. Как получает сильный толчок в грудь. — А ну отвали! И почти отлетает в толпу. Больно врезается спиной в стоящую позади балку. Из груди грохотом вылетает вскрик и стон. Голова кружится. Бору мотает из стороны в сторону несколько долгих секунд. Под ногами всё заваливается то вправо, то влево. Она едва успевает хвататься сознанием за мысль. Одну-единственную мысль. Это она. И мысль подтверждается, когда Бора наконец поднимает вверх взгляд. И видит. Как в глазах девчонки напротив плещется почти настоящее пламя. И Бора понимает, что никто не понимает кроме неё: Это пламя — не отражение понатыканных в кабаке свечей. — Отвали. Стальной, но раскаленный, будто железо под молотом у кузнеца, голос впивается в Бору кошмарным ужасом вперемешку с ликованием. Это точно она. — Ещё есть желающие попрощаться с головой?! Бора едва улавливает то, как толпа тупит взгляд и постепенно рассасывается. Приставшие к девчонке громилы неожиданно куда-то деваются тоже. Боре всё равно. Бора думает: лишь бы никуда не делась она. А она девается. Складывает, подвязывает на пояс понадежнее свой кошелёк, и уже собирается было исчезнуть, испариться, как сдутый ветром дым, как Бора выпрыгивает вперёд и хватает её за локоть. — Тебе не хватило?! — влетает визгливое в голову. У Боры все в висках трескается и разлетается в щепки. — Подожди… — Да куда ты лезешь?! — всё такое же громкое, несуразно вспыльчивое. Бора пялится ей в огненные глаза и чувствует, как её постепенно изнутри жрёт настоящий восторг. — Какого тебе надо от меня?! — Ты санлайт. Только и вылетает из Боры. И всё вдруг замирает, девчонка — или нет, луна всемогущая — вопить перестаёт, не дёргается, будто застывает. Взгляд её холодеет и делается колким, как бритва. — Дура какая-то, — только и бурчит она, будто нехотя и с насмешкой. Но Бора не слышит. Не слышит никакой от неё насмешки. — Отпусти. — Ты санлайт. — Ты в своём уме?! — Ты адепт Анар. И тут всё в её существе будто вновь вспыхивает, и Бора почти отшатывается, размыкая хватку. Гневный, прожигающий саму душу взгляд пугает ни на шутку. Бора вдруг ловит себя на мысли: как глупо получится, если её спалят живьём здесь и сейчас за попытку вернуть миру Солнце. — У тебя с башкой всё нормально? — шипит на неё девчонка. Бора думает: а вдруг ошиблась? Но замечает, как упорно она сверлит её взглядом, но как при этом — рыщет им, почти в панике, из стороны в сторону, будто пытаясь углядеть что-то в лицах других; услышали, не услышали. Бору от этой мысли саму всю сковывает холодом, и она шепчет уже в разы тише. — Меня зовут Бора, — зачем-то говорит она. — И я… — Да мне плевать, как тебя зовут! Отпусти уже! Бора отпускает. И девчонка тут же пытается прошмыгнуть в толпу, но Бора вылетает вперед, не давая ей протиснуться. — Я нашла её. — Да мне плевать, кого ты там!.. — Я нашла Минджи. Девчонка вдруг останавливается и впивается в Бору глазами. Бора думает: ну наконец-то… Как тут же разочаровывается: — Какую, нахрен, Минджи? Какое мне дело? Внутри всё застывает и сковывает. Бора вдруг чувствует, как её перекручивают изнутри ледяными цепями. — Минджи, — глухо цедит она, в панике раскрыв глаза. Ничего не понимает. — Я нашла Минджи. — Да кто вообще такая эта Минджи?! — визжит на неё девчонка. — И какое, главное, мне до этого сраное дело… — Пойдём со мной. Бора хватает её за локоть и с силой тащит за собой. С силой — потому что девчонка всё никак не успокоится, пытается вырваться, и Бора чувствует, как накаляется огрубевшая кожа рук от каждой секунды, что она держит её. — Куда ты меня тащишь, чёрт возьми… — Вот. Бора протискивает их через толпу в тот самый угол, в котором она оставила Минджи. Но Минджи… Минджи здесь нет. Минджи — нет. Бора вдруг задыхается от паники. — Ну и что. Доносится сбоку уставшее, ледяное, будто бы даже — разочарованное. Минджи нет. — Она была здесь… Только что… — Да кто?! — Минджи, — едва давит из себя Бора. — Девушка… С волосами цвета Солнца. Девчонка более перестаёт орать. Но Боре уже — всё равно. Минджи нет. Грудь сковывает, а глаза начинает щипать. Она вдруг чувствует себя такой пустой и бессильной, что ей хочется лечь прямо на пол и разрыдаться. Девчонка сбоку вдруг неодобрительно цокает: — Чушь какая-то. И Боре вдруг резко и остро хочется развернуться, крикнуть на неё, почти завопить: Я протащила её сюда через весь чертов Восток не для того, чтобы ты… И она оборачивается. Глядит на девчонку. Но девчонка… На неё не смотрит. Бора следит за её взглядом. И упирается в стоящую у очередной балки, прямо в толпе, но будто в вакууме, Минджи. Минджи цепляется за дерево, глядит на Бору ошарашенно, в полуиспуге-полурадости, и у Боры с плеч вмиг валится тяжеленный груз. Она чувствует почти райское облегчение. Как вдруг — в груди вспыхивает клокочущая злость. Она рывком бросается вперёд, хватает ничего не понимающую Минджи за руку и тащит обратно в угол, к столу. — Ты где была, чёрт возьми?! — рычит Бора дико, в гневе, не в силах удержать рвущийся наружу адский испуг. — Я тебя уже похоронила… Минджи исступлённо стоит, у неё на глазах — жаркие слёзы, красный нос и дрожащие от сдерживаемого всхлипа влажные губы. — Я услышала к-крик и… — И?! — Я ис-спугалась и п-пошла за т-тобой. — Я же сказала тебе сидеть здесь! Бора кричит и не может выдохнуть. И даже не думает о том, что на них, вероятно, сейчас смотрит слишком много любопытных глаз. И тут Минджи всхлипывает. Бора видит, как секунду дрожит её лицо, как из глаз рекой прорываются сдерживаемые слёзы. — Я ис-спугалась з-за тебя. У Боры всё внутри холодеет. Что-то отрывается и с протяжным скрипом валится прямо в желудок. На неё накатывает ледяная волна и внутренности вмиг перекручивает. Она смотрит на всхлипывающую перед собой Минджи и ловит в груди адское чувство вины. Минджи плачет, и слёзы катятся по её щекам жаркой-жаркой рекой. И Бора видит их лучше, чем хочет, потому что они крупные, отзеркаливают стоящие всюду свечи, и закатываются дальше, под капюшон, на самую шею, и Бора следит за ними, потому что не может вынести — смотреть ей в заплаканные, красные, полные будто обиды и боли глаза. Сбоку раздается глухое, но до того утешающее: — Ну здравствуй, Минджи, — веселенько, но нервно тянет девчонка, про которую Бора уже совсем позабыла. — Меня зовут Гахён. Эта простая фраза-приветствие спасает Бору, готовую провалиться под землю от охватившего всё тело стыда. Потому что Минджи перестает смотреть на неё такими глазами, будто Бора воткнула нож ей в сердце и прокрутила его внутри несколько раз. Минджи утирает нос рукой, оборачивается, смотрит на девчонку — Гахён — и сдавленно хныкает: — П-привет, Гахён. Бора смотрит на то, как они глядят друг на друга. Замечает, как Минджи довольно быстро и в безразличии, погруженная в свои собственные слёзы и мысли, отводит взгляд. А Гахён… Гахён смотрит. Долго и пристально. И во взгляде у неё плещется что-то такое, что Бора всё никак не может ни уловить, ни понять. — У вас еда остыла, — говорит Гахён. — Такое добро пропадает. Боре кусок в горло не лезет. Она смотрит на ссохшееся от холода мясо на столе и едва давит из себя: — Давайте выйдем. Никто ей не отвечает. Гахён пожимает плечами и удаляется по направлению к двери. Минджи стоит, не шелохнувшись. Бора с опозданием говорит ей: — Можешь идти за ней, я… Я сейчас. Минджи не смотрит на неё, но слушается и оставляет Бору одну, уплывая куда-то вслед за Гахён. Бора остается стоять на месте, будто пришибленная. Пытается разобраться, успокоиться, понять хоть что-нибудь из того, что произошло, что она испытала. Одно воспоминание о мандраже, охватившем всё тело, когда она заметила, что Минджи нет — скручивает лёгкие до невозможности вздохнуть полной грудью. Бора почти бессознательно подходит к столу, запихивает остывшее мясо в мешок и в полном отрыве от реальности выходит из кабака. В голове огромным, красным, огненным флагом мечется мысль: Эта встреча должна была быть не такой. Бора протискивается через толпу и пытается найти где-то в воздухе ответ на вопрос. Она нашла тех, кого искала? Хоть кого-нибудь правильного? И вдруг вспоминает, как девчонка, что пылала глазами, угрожая сжечь её на месте одним только взглядом — вся вдруг застыла, перестала кричать, впилась в Минджи взглядом и не сказала боле ни слова лишним. Что-то в груди горит радостью, когда Бора почти подходит к дверям. И сжигает заживо от одной только мысли о том. Каким диким и разрывающим сердце был ужас. Что она испытала. Когда поняла — Бора почти потеряла не Анар. Бора чуть не потеряла её. Просто. Минджи.