I know not how she found me,
for in darkness I was walking,
And destruction lay around me
from a fight I could not win.
Дождливая погода окунула и так невеселый городок в бесконечный перестук капель. Был это так называемый грибной дождь или же самый настоящий ливень — неважно. Пелена не собиралась отступать так просто. Нет, пока никто не сойдёт с ума, уж точно.
Вчерашняя ночь не желала отступать, обрушивая частые-частые капли долгим утомительным ливнем. Вода стекала чрез остатки гнилой черепицы прямиком в дом. Больше всех от этого страдал Лева, поскольку его пристанище так и норовило приютить плесень, грибок и прочие прелести жизни. Однако сейчас его это не заботило. Важнее было другое.
Гитарист, мерно посапывающий у него под боком, не решился оставлять Леву на ночь одного, да еще и в таком шатком состоянии. Именно поэтому сейчас, Лëва, смущенно уставившись в текущий потолок, пытался собрать расплывчатые мысли в кучу. Полная несуразица, очень в его стиле. Чувство вины и стыда душило его. Лëва ненавидел быть обузой, он хотел хотя бы казаться сильным. Однако, все когда-то ломаются. А Лëвчик по природе своей был меланхоликом. Поэты, что с них взять... Но вернёмся к Артисту.
Как бы это слащаво не звучало, но он стал первым человеком, которому Лëва открылся. Жалел ли он? Разумеется. Вчерашняя истерика явно была лишней, но Артист от него не отвернулся. Он принял его больную искренность, не чураясь, нет. И до сих пор фантомное ощущение его теплой руки, поглаживающей ладонь шершавыми от жестких струн пальцами, ярко отзывалось в теле, успокаивало и волновало одновременно. И эти чувства определенно стоили всего, что он пережил за свою короткую жизнь.
Лëва не мог понять своих чувств. Это было извечной проблемой. Но стоило Артисту вяло захлопать слипшимися со сна ресницами, повернуться и поймать осоловевший взгляд Лëвы, поэт сразу всë понял.
— Готов? – чуть хриплым голосом поинтересовался музыкант.
—
Всегда.
Парни вышли во двор под всхлипывания моросящего дождя. Артист, что называется, выглядел "бодрячком", а Лëва, потупив синие глаза в холодную землю, плелся где-то сзади, держа в руках то самое письмо, так и не дошедшее до адресата.
Было в его руках и второе письмо, свежее, написаное буквально с полчаса назад. Вымокшие замшевые ботинки хлюпали, пачкаясь в грязи, однако их владельца это не волновало. Перед глазами проносились бесконечные флэшбеки, вплоть до совместных посиделок в курилке. Все смешалось в одно огромное, больное мгновение.
Артист в это время, разжигал костер на одном из пустырей близ забора. Он шепотом матерился на сырые спички и дождь, однако дело надо было довести до конца, ведь инициативу проявил он. Лëве нужна была поддержка. Это он знал точно.
Наконец дождь прекратил, и гитарист смог развести огонь. Языки пламени источали приятное тепло, казалось, давно забытое. Но не теперь. Лëва мял в руках два непримечательных на вид конверта. А Артист отшел чуть подальше, дабы зажечь промокшую сигарету.
Промозглый ветер бил в спину, руки дрожали, не смея избавиться от этого груза.
Лëва закрыл глаза в попытках сосредоточиться, но внезапно его обняли со спины, даруя давно забытое тепло. Столь обжигающее своим контрастом с внешним миром. И эти кротки поглаживания по напряжённой спине, ух!
— Давай, сделай уже это, я тебя лечить не собираюсь, если простынешь!
Лëва, еще немного мешкаясь, но уже с более уверенным настроем, выдохнул и по очереди скинул один лист за другим. Он еще пару минут глядел на то, как огонь пожирает эти клочки, что превращаются в пепел. Лëва повернулся.
Время вдруг превратилось в вязкую, нарочито медленно растягивающуюся субстанцию. Лицо Артиста оказалось столь близко, что Лëва забыл как дышать.
— Артист, я...
— Зови меня Шурой. — с этими словами он тихо, почти невесомо дотронулся до его губ своими, как бы спрашивая разрешения. И тут уже не выдержал сам Лëва, отчаянно впившись в горячий рот напротив, словно в последний раз. Он обрамил Шурино лицо своими мягкими ладонями и вновь прильнул к ставшими за столь незначительный промежуток времени родными губам.
Тут Шура почувствовал горькую влагу на своем лице — Лëва беззвучно рыдал. Он, разорвав поцелуй, упал на колени и беспомощным жестом обнял себя. Худое тело сотрясалось от накатывающих с новой силой рыданий. И тут Лëвчика прорвало:
— Я всегда был таким: жалким, убогим и несуразным. Я всегда отвергал этот мир! Я не являюсь его частью. Раньше я даже гордился тем, что меня не принимают, тем что я исключителен! Но это все фарс! Боги, какой же я дурак! Ну почему я не могу жить нормально, почему я не могу жить как все?! — поэт напряженно сминал в руках и без того грязный подол уже давно износившегося свитера, чуть ли не раздирая, растягивая в разные стороны. — Я гнию внутри, моя душа умирает и разлагается, и, главное, я этому лишь потворствовую! Мне нравится причинять и чувствовать боль! Я делаюсь живым, в эти святые, сука, мгновения, я чувствую это! Лишь тогда! Как же я устал от себя. У меня нет ни сил, ни желания меняться, но я ною как последняя мразь, стоя перед тобой на коленях. Почему я опять оказался в такой мерзкой ситуации?! Ебануться можно... Я не могу так больше!
К концу своей речи, Лëва уже истерично хохотал, размахивая руками и ногами, вырывая волосы клочьями и впиваясь ногтями в сырую холодную землю. Шуре было больно на него смотреть, но он решил, что тому лучше будет выпустить пар и успокоиться. Однако, когда дело пошло к членовредительству, он взял себя в руки.
— Лëва, блять, что происходит?! Да что ты, мать твою, такое? Зачем так издеваться над собой?
Но тот похоже не собирался ему отвечать. Истерика достигла своего апогея и прекращаться не планировала. Шура начал судорожно вспоминать действия при таких ситуациях под резкие бессвязные вопли друга. Один вариант нашёлся.
Хлесткая пощечина помогла отрезвить мученника совести. В ушах Лëвы зазвенело, голова закружилась, и, пока он приходил в себя, чужие руки захватили поэта в свой тёплый плен. Он с силой, но в то же время аккуратно, прижал бьющееся в истерике худощявое тело к себе, мягко поглаживая ссутулившуюся спину.
И это сработало. Лëва постепенно начал успокаиваться, обмякать в руках Шуры, всхлипывая и нелепо икая от недавних рыданий. Второй, в свою очередь, продолжал свои успокаивающие действия, тяжело вздыхал, запуская пальцы в вихрастую макушку.
—
Я люблю тебя. — почти беззвучно прошептал Лëва.
—
Я знаю, Лëвчик. Я знаю...
"Oh, lady, lend your hand", I cried,
"Oh let me rest here at your side".
"Have faith and trust in me", she said
And filled my heart with life.
Дождь к этому времени наконец стих. Сантименты, чтоб их! Пасмурное небо, однако, готовилось вновь зарыдать, поэтому парни, вытряхнув пепел в ближайшую лужу, поспешили скрыться в недрах Дома.
Стихийные настроения захлестнули Дом. Все сидели по своим комнатушкам: одни рубились в карты, другие читали затхлые книжки, спасённые из библиотеки, где текла крыша. И лишь Рачо с Музой куковали в нетривиально пустынном Кофейнике.
— Чего тебе? — вздохнул уставший Рачо.
— Да так, дело есть... — моргнула Муза.
— Нет, спасибо, я в твоих делишках учавствовать больше не намерен. Тем более после того, что случилось с твоим глазом... — он осекся под многозначительным взглядом, полным тоски из-за долгой разлуки.
Муза на это лишь неопределённо качнула головой. Оба окунулись в болезненные воспоминания.
Полтора года назад
— Ты уверена в своих силах?
— Еще бы! — улыбнулась девушка. Она уже во всю паковала свою походную сумку, собирая все необходимое. Летун и ходок в одном лице, она была невероятно красива и умна. Редкое явление. Однако еще одна черта Ласточки (коей именовалась ее стая) — самонадеянность, до добра в итоге не довела.
— Будь осторожна. — Рачо легонько похлопал ее по плечу, словно она в любой момент могла рассыпаться. Но, как оказалось, внешность бывает обманчива.
Они были лучшими друзьями и в горе, и в радости, как говорится. В тот раз Музу посетила гениальная идея — устроить подпольный бизнес. Она уже предвкушала какой спрос будет на настойки у большей части населения.
Лишь Рачо знал, что она и в самом деле Ходок. Ее всегда тянуло на ту сторону, на изнанку, а теперь и повод образовался подходящий. И Муза не могла не пойти на это.
Прощальные объятия и пожелание беречь себя. То, что она слышала уже миллионы раз. В этот раз что-то пошло не так...
Лес встретил ее глухим перешептыванием листвы. Небо разразилось пожаром заката. Муза зажмурилась и улыбнулась. Она любила этот лес. Но тогда девушка еще не знала, что правом отбирать у него что-либо она не обладает...
Ягоды! Травы! Целые фьорды этого добра! Здесь было всë, не как на тех бесконечных пустырях, и у недовольных торгашей, продающих втридорога вялый товар.
Лес буквально зазывал ее в свои объятия, предлагал ей всего себя. Но так казалось лишь ей.
Она собирала эти дары, тихонько напивая под нос одну из назойливых песенок с тщательно скрываемого от воспитателей и руководства радио.
Но в один миг всë изменилось: деревья начали раскачиваться, небо вдруг потемнело и разразилось молниями.
Она посмотрела на ягоды, лежащие в сильных ладонях, и те брызнули ей в лицо. Все горело и от болевого шока девушка лишилась сознания, при этом успев вернуться в Дом при всем своём положении. Прямо в руки ошарашенного Рачо.
А потом... Бесконечно тянущиеся дни в Могильнике, обеспокоенные друзья и Пауки и нестерпимая боль, нет, не только физическая. Она не понимала, почему лес не принял ее, и почему эта загадочность так манила... Уродливая повязка и шрамы, старательно скрываемые от чужих глаз под макияжем, стали гадким напоминанием о том роковом дне.
А еще она помнит Рачо, проходящего все стадии от отрицания, но не до принятия. Так и по сей день. Он закрылся от нее, ощущая горькую вину и желание отгородить ее от себя и проблем, всюду следующих за ним.
Полтора года спустя
— Нам надо поговорить. — пробормотала Муза.
— Ты серьёзно?..
От толком не начавшегося разговора их отвлек звон колокольчиков над дверью. Кто же изволил притащить свои задницы в такое затишье? Неужели родной дуэт? Оба парня вымокли и насупились, а Лëва был облачен в любимую, купленную когда-то на блошином рынке кожанку Артиста. Ишь какой заботливый!
— Здорово, народ! — воскликнул Шура. — Нам бы чего-нить горячительного... — хлюпая носом продолжил музыкант.
— Я вижу... — заметил Рачо, с ехидной улыбкой посматривая на парней. — Ну, коли просите — так и быть! Наливка устроит? Облепиховая, сам делал.
Лëве на самом-то деле было абсолютно плевать, хоть яду испил бы. Центром его долбанной вселенной стал один единственный человек, сидящий рядом, локоть к локтю, плечом к плечу.
И его он уже ни за что не потеряет.
А Шура как обычно тепло смотрел на него, однако теперь уже с особенной нежностью. Его карие глаза источали влечение вперемешку с заботой. И это грело душу лучше всякого спирта.
И все остальное казалось лишь мелким
пеплом...
And if one day she comes to you
Drink deeply from her words so wise.
Take courage from her as your prize
And say hello for me.
