Вместо доброго слова — собачий лай

На въезде в Солитьюд стража как-то странно на них посмотрела. Ну, под глухим шлемом, было, конечно, не видно выражение лица, но внимание к их персонам было весьма очевидное. Логично, это навеяло Скади мысль, что это от того, что они самым наглядным образом — своими узнаваемыми костюмами, демонстрируют принадлежность к не самой безобидной организации, но, во имя Талоса, какой бред, откуда этим, пускай даже городским, но от того не более смышленым простым жителям о таком знать. По поговоркам, бродящим среди её людей, одежду асассина видят всего раз в жизни — за секунду до смерти, и то, если повезет. Так что с куда большей вероятностью их бы приняли за бродячих лютнистов-побирушек, может только парочка узнала бы их по-настоящему. Смущал только интересный факт: слухи ведь откуда-то берутся. Внимание стражи Скади, конечно, не понравилось. Она даже решила оставить верного Тенегрива пастись на зеленой лужайке, вдалеке от конюшни, потому что хоть мало-мальского доверия ни владелица фермы, ни ее продажный муженёк не вызывали. Да и так у них будет больше шансов быстрее унести ноги, если эти цирковые надсмотрщики из стражи королевы решат устроить за ними погоню. Вороной конь был силен, вольнолюбив, так что беспокоиться о его сохранности не было нужды. Побеспокоилась Скади разве что о его шерсти и копытах; уведя Тенегрива подальше, она подозвала туда маленького пацаненка, который, видимо, помогал приютившей его семье с грязной работой. За пару золотых, Скади даже не поскупилась, этот оборванец должен был привести её коня в прекрасное состояние, чтобы если им с Цицероном пришлось спешно убираться из этой каменной крепости, их конь был в полной готовности. За его сытость можно было тоже не беспокоиться: ничего вкуснее свежих цветов и трав для коней еще не придумали. А вот за собственную сытость Скади беспокоилась и ого-го как сильно. В животе выли волки, хоть и сильно жарило солнце, Скади чувствовала как озноб пробирает все тело, будто мороз, преследующий их последние несколько недель, не хочет их покидать и идет след в след. Ноги болели, это было странно, когда они отогрелись в теплой таверне Морфала, такого ощущения не было, а сейчас появилось, да ещё и с невиданной силой. Скади морщилась на каждом шагу, стискивала от злости зубы. Она не любила такую боль, которую не могла контролировать или хотя бы прекратить. А еще она очень хотела есть. Переход через Карт отнял у них куда больше времени, чем Скади рассчитывала, а потому еще хуже было ощущать, что ела она последний раз на рассвете, а сейчас яркое солнце уже начинало клониться к земле, медленно, но все-таки. — Ужасная дорога. Ужасный Морфал. — Нужно было остаться в убежище в Данстаре, объятия Матери ночи согрели бы нас куда лучше самого горячего мёда. — Ты не понимаешь, — Скади устало фыркнула, — Мать ночи не даст нам никакого спокойствия. Там Назир, Бабетта и новобранцы. Как ты думаешь, будет хорошей идеей к ним соваться? Я тоже думаю, что Талос уберёг нас от этой ошибки. Она скривилась в легком раздражении, будто в рот ей попало что-то мерзкое, от того, что приходится объяснять спутнику очевидные вещи. Она видела краем глаза, что он тоже будто прихрамывал, так что не понимала его рьяного желания снова так весело и живо говорить о треклятой Матушке, когда ей самой хотелось лишь сквернословить и жаловаться себе под нос. Она шла хмурой. Конечно, если на её плечах ответственность и за неё саму, и за Цицерона, и за ситисову лошадь, которую страшно рядом с другими оставлять, вдруг загрызет, и за целое Братство. Уже казалось, что скоро весь Скайрим, а за тем и Тамриэль станет причиной её головных болей. В молодости она думала, что держать весь мир вокруг под своей опекой, ну, хотя бы собственный двор, это легко и удобно, сейчас же, к сорока годам, она как никогда понимала, что единственное, что легко и удобно — это не быть зависимой самой и не иметь в зависимости кого-то. Какая, Ситис возьми, ирония, что в спутниках у нее еще с зимы полоумный скоморох, за которым нужен глаз да глаз в такой же мере, как и за целым Братсвом вместе взятым. А ведь сейчас месяц Огня очага уже в самом разгаре… кажется спустя пол года терпеть такого компаньона стало сложнее. — Ты совершишь темное дело, но это же не повод не радоваться жизни! — Цицерон прокричал это так же задорно, будто никакой в очередной раз накалившейся обстановки не было между ними. Нордка в полоборота на него глянула. До главных ворот оставались считанные пара десятков шагов. — Ты этим пытаешься меня поддержать или разозлить? — Вовсе нет, Слы-ышащий. Цицерон говорит с его Матушкой. — Ха. Ты еще скажи, что обиделся. Скади отвернулась и зашагала к воротам быстрее, захотелось даже надменно фыркнуть, но было лень тратить остатки сил на такое. Цицерон шустрее припустил следом. — Даже удивительно, как в твоем-то возрасте ты умудряешься так бегать. — А что, Слышащий, решил начать переживать за собственный возраст? Косточки начали ныть? — Да нет. Ты просто сам напомнил, что тебе сто лет в обед, вот и вспомнила, сколько мне самой, раз ты еще в половину старше. — А ну не говори, не говори так! — Цицерон замахал на неё руками, так резво, что у Скади даже свело челюсть. На кой так мельтешить, она устала, во имя Талоса! — Дураку Червей не важно, какого возраста быть, чтобы служить Матушке. У шута нет никакого понятия времени, веселиться и резать-резать-резать минутка есть всегда. — Ты бы лучше помолчал сейчас с этим, дурень. Мы мимо мужиков в кирасах идем. Здесь стража на своих постах, впрочем, не обратила на них ровно никакого внимания, видимо, всех шибко любопытных согнали в доки, чтобы распугивали таких нежеланных гостей, как они с Цицероном. Перед железными же воротами поставили, кажется, самых угрюмых и неразговорчивых. Таких Скади любила, единственные люди на всем свете, которые не давили на её многострадальные нервы и не прибавляли парочку абзацев в список её и без того многочисленных приключений. Ворота им открыли только на щёлочку, мол, протискивайтесь, как хотите, так что Скади даже пришлось оттолкнуть одну из тяжеленных створок плечом, и сделала она это с настолько показной грубостью, чтобы эти ситисовы стражи закона раз и навсегда запомнили, на какую ширину перед ней нужно открывать дверь. Вот получит она у Элисиф титул тана — посмотрим, как они запоют. Только они оказались на площади — яркой, пёстрой, будто книга с детскими сказками, а главное оживленной, на душе у нордки стало полегче. Люди, теплая постель и еда, деньги — все это делало холодное сердце северянки чуточку горячее. Все же, как бы много не было сокровищ в тёмных катакомбах, пещерах, это не могло сравниться с возможностью хорошо и сыто жить, ещё и в комфорте. — Слышащий обещал пострелять птичек! — Одну птичку я бы сейчас с большим удовольствием застрелила, — Скади сцепила зубы, стараясь не разразиться бранью. «Смеющаяся крыса» была уже очень и очень близка, так что нордке тем более не хотелось тратить последние крошки самообладания на перепалки с Цицероном, вместо того, чтобы с корчмарем проявить толику вежливости. Всё-таки, если им как можно скорее предоставят натопленную комнату и теплую воду, это будет измотанным путникам только на руку. — А если птичка закричала… — Поучись у птички, мой хороший, а то у меня сейчас как раз шеесворачивательное настроение. Шут, кажется, будто бы вкопанный остановился от такого предложения, а после разразился хохотом. Это было неуместно, но его хохот подхватили детишки, что стайкой бегали по площади. — Ты шут, ты шут! — закричали они, тыкая пальцем в Цицерона. Хранителю это обзывательство показалось забавным, он нацепил на рыжую голову свой колпак и пустился прыгать вокруг себя, будто правда показывал представление. Чумазые ручонки детворы указали в сторону Скади, которая чувствовала их визгливые крики, как очередные удары бича по больной от усталости и забот голове. — А кто это, а кто это? — Это — главная дрессировщица Потешной палаты, мои юные зрители! — сахарным голосочком прокричал Цицерон и хлопнул в ладоши. — Но, прошу нас извинить, никаких представлений сегодня не будет! Как не будет и завтра, и послезавтра! — Тебя самого послезавтра не будет, сучий сын… — нордка пробормотала так тихо, что сама услышала, как у неё скрипят зубы. Толкнув плечом одноглазого алкаша в обносках, она рванула в таверну. Камушки мостовой впивались в болящие ноги, но даже на это обращалось меньше внимания, чем на паршивое поведение спутника. — Ну и дела-а творятся! — проорал старый кутила за спиной, с хрюканьем опустошая ещё одну кружку. Это было последнее, что слышала Скади перед тем, как открыла заветную дверь, и прямо ей в лицо вылетел шум, гудение голосов, мелодия лютни и тепло, так уютно отличающее любую таверну от холода и голода улицы. Скади в миг почувствовала себя лучше. Тепло заструилось по жилам, нос защипало от горячего пара и хмельного духа, и в целом показалось, что её уже каким-то ветром занесло в Совнгард. — Эй, парень, тащи еще мёду, бочонок совсем опустел! — это кричал корчмарь Корпул за стойкой, монет на которой уже лежало стопками. — Мм… — мечтательно протянула Скади, от вида легкого золота у неё загорелись глаза. Она проковыляла к стойке, по дороге отсчитывая десяток звонких септимов, даже добавила заранее ещё парочку, чтобы хозяин в припрыжку бросился исполнять её желания. Порой выставить свое богатство напоказ было полезно. — Комнату на день и теплую воду, пару бадей, да поживее. — Одну минуту, суровая моя, — Корпул усмехнулся в облезшие усы, оглядывая посетительницу с головы до ног, видимо, прикидывая, какого обслуживания она была бы достойна. Скади хлопнула по столешнице рукой с зажатыми в них монетами, пяток из них отставив на столе. — Живее, я устала с дороги. — А ваш спутник, для него тоже?.. Скади оглянулась. Цицерон стоял от неё в полуметре, угрюмо молчал и поглядывал по сторонам. — Как в музее, мать его, — прошептала нордка, а после громко, но невпопад ответила, — Да, он со мной. Поторопись, мое терпение не безгранично. — Минеция! Горячей воды в комнату уважаемых гостей! — гаркнул он на белобрысую девчушку. Её Скади по началу даже и не заметила — откуда бы в такой переполненной таверне взялся ребенок. Вообще, ей казалось, она забежала вслед за Цицероном с улицы, кажется, она её видела среди тех детишек, которые привязались к ним на площади. Ну, пусть несет тяжёлые ведра, Скади не было её жаль сейчас, потому что эта девочка тоже её разозлила. — Идемте за мной, я покажу комнату. Скади и Цицерон последовали за корчмарем, он шел невыносимо медленно, но для усталых, будто кровящих ног Скади это было только хорошо. Спутник её дышал ей в затылок, но даже это она могла перетерпеть. Долгожданное тепло и сытная еда в буквальном смысле были уже у нее в кармане. — Если ещё что-то понадобится — только скажите. — Да, да, благодарю. Поторопите свою девку, я умираю от холода. — Она уже идет, — сухо кинул корчмарь и вышел. Цицерон захлопнул за ним дверь. — Ситис возьми, он ещё и недоволен. Я ему столько золота отвалила за эту крысиную яму, а он смеет так недовольно разговаривать. — Слышащий не понимает, что не деньги делают людей любезными, — Хранитель лукаво сузил глаза, будто лиса, налакавшаяся из кошачьей миски, эбонитовый кинжал в его руке описал в воздухе легкий будто полет бабочки пируэт и приземлился обратно в раскрытую ладонь. Острый слух Скади уловил, как скрипнула иссушенная кожа перчаток, и вместе с этим звуком она на одном дыхании, буквально за мгновение, наложила на тетиву стрелу, натягивая лук со всей силой. Острие наконечника указывало в пол, туда, где прямо под ними пили и веселились ничего не подозревающие забулдыги. Нельзя было сказать точно, как они располагались, но судя по голосам, Скади могла попасть без труда, даже не видя свою жертву сквозь половицы. Тетива в мертвой тишине комнаты опасно затрепетала. — Ты ведь понимаешь, что я могу, Цицерон? Могу прострелить каждую из этих гнилых деревяшек, и моей силы хватит, чтобы тем, что останется от стрелы, пропахать голову любого насквозь? Знаешь ведь? Тогда зачем предлагаешь, если я могу не удержаться? Меня ведь неспроста выбрали Главой и Слышащей, мой хороший — такой силы, как у меня, тебе и во снах, и в грёзах своих не представить! Так что не предлагай того, от чего у нас могут возникнуть проблемы. — Ты Слышащая не потому что сильна, а потому что в твоей голове пусто! — Цицерон постукал кулаком по собственной макушке. — Пусто, как в старом орехе! Тук-тук! Никого нет дома! Значит это будет дом для Матушки, му-а-ха-ха! А у Цицерона не пусто, не пусто, Матерь Ночи поделилась с Цицероном смехом, смехом шута, последним заказом и его последней просьбой. Скади сглотнула. Она читала его дневники, все четыре, однако не всё из описанного ей удалось понять. Про последний контракт и шута она как раз запомнила меньше всего, уже хотя бы потому, что куда больше интересовалась падением Чейдинхольского убежища, чем исторической справкой от лица очевидца, не более. В любом случае, она после долго об этом думала, представляла, даже видела во снах. Было страшно. Однако, лишь вплоть до того момента, когда сгорело убежище в Фолкрите. После долгих часов, проведенных в склепе, объятом огнем и пеплом, которые она коротала в обнимку с натертой бесчисленными маслами мумией, Скади переосмыслила понятие страха. Оно будто растворилось, сгорело, как и все, что долгие месяцы было ее почти что домом и единственным безопасным местом. — Я… я принесла воду… Цицерон и Скади в мгновение ока подняли взгляды. У порога мялась щуплая девчушка, две полных бадьи стояли у её ног, а сама она, словно изваяние застыла в проходе, глядя на собственных гостей огромными от страха глазами. — Ситис её забери! — ругнулась нордка, стараясь как можно быстрее убрать и стрелу и огромный лук куда подальше. Ясен пень, незаметно это невозможно сделать. — Малышка, ты это оставь и беги скорее к папке, — проворковал нежным голосочком Цицерон, даже улыбку на хитрую морду нацепил такую светлую, будто был добрым и любимым дядюшкой, а не вторым опаснейшим убийцей Темного Братства. Он медленно надвигался на ребенка, закрывая перед её глазами своим телом и Скади, и всю комнату. Можно было без труда догадаться, что у бедной девчонки перед глазами он казался черным коршуном, готовым крыльями закрыть все небо, а когтями и клювом расцарапать лицо до костей. Он не всегда умел располагать к себе, если уж быть честным, особенно когда его веселость была столь же наиграна, как сейчас. — Вы… вы… — Не бойся, крошка, возьми-ка лучше вот это, — девчонка было отпрянула, но страшный дядя ловко подкинул золотую монетку в руках — та словно солнечный луч загорелась в воздухе, так в ней блеснул свет свечей, и упала прямо в маленькую ладонь. Минеция взвизгнула от радости, прижала септим к груди, даже подпрыгнула; все страхи будто рукой сняло. — Спасибо, спасибо вам, добренький дядюшка! — вскричала она и, окрыленная, убежала по лестнице вниз. Цицерон со вздохом прикрыл дверь, задумчиво поглядывая на замок. — Ха-ха, точно будущая торгашка! Ты видел, как она расцвела? Все таки деньги и правда делают людей сговорчивее, «добренький дядюшка». Скади подтащила бадью к себе ближе и уселась на кровать, так же посмеиваясь. Минеция развеселила её. — Мха! — воскликнул Цицерон вместо нормального ответа, убрал кинжал за пояс и задумчиво уставился на свои руки. — Цицерон не помнит, чтобы его когда-нибудь так называли. Скади поглядела на спутника исподлобья и принялась осторожно стягивать сапоги. — Значит самое время запомнить этот момент как самый счастливый, что был в твоей жизни. — Надеюсь, Слышащий всего лишь шутит, — лукаво промычал Хранитель. Скади уже его плохо слышала, потому что слишком увлеклась расстегиванием замков и кнопок на сапогах. Было больно, и ногам, и пальцам. Лютнистка внизу затянула песнь о Довакине. Однако самому Довакину сейчас оказалось совсем не до песен. — Раздери тебя Хирсин! — Скади вскричала с такой досадой и обидой, отдернула от сапог руки. Цицерон удивленно заглянул ей через плечо. — Какого Ситиса это произошло именно со мной и именно сейчас?! Сапог был на половину снят, и на бледной лодыжке, везде, где кожа сапога касалась кожи человека, синели и бледнели огромные пузыри. — Это что, нордку и взял холод? А-ха-хаа, вот это дела, ну и дела! Слышащего будто покусало ледяное приведение! — Закрой-ка свою пасть, шут! Мне больно! — нордка шипела и кряхтела, с трудом еле-еле стягивая сапог дальше. Вздувшаяся плоть кое где лопнула, и бурый полупрозрачный гной сочился по потемневшей коже. — Сука! Дай какую-нибудь тряпку, балда! — Цицерон в подносчики не нанимался! Матушка, Матушка милосердная! — Вот же, зачем тебя только с собой таскаю! Нордка до побеления закусила губу, откинула проклятый ботинок к стене, от боли у неё буквально свело скулы. Она не понимала, как умудрилась до сюда дойти, если её ноги отморозились до такой степени. В пульсирующей от агонии голове всплывали обрывки смутных сведений из книг, что эффекты от перемерзания проявляются как раз через несколько дней. По ощущениям это было похоже на кару всех девяти богов, да только за что, Скади хоть и не чтила никого из них и ради исцелений молилась кому попало, это не было достаточным поводом для столь жестокого наказания. Обидно и больно было до слёз. — У Цицерона есть кроличья шкурка! — В глотку ее себе засунь. Дай мне лучше пару банок зелий, — прошипела несчастная Скади, зажимая себе рот рукой, чтобы не разразиться бранью на всю таверну. Она не представляла, как зелья могли бы сейчас помочь. Они спасали от свежих ран и ожогов, но тут… тут последствия только начали проявляться и будут продолжать в том же духе ближайшие несколько часов или даже дней, смотря как повезёт. Что с этими зельями делать, выливать на эти проклятущие пузыри? — Я боюсь снимать второй ботинок. — Держи свои зелья, Слышащий. — Слава Ситису, ты это хотя бы носишь, — невольно грубо выхватив протянутые пузырьки, Скади взвыла, но постаралась не выронить и кинула рядом с собой на кровать. — Уж извиняй, что я не так любезна, как обычно, мне сейчас немного не до этого. — Ну что ты, что ты, дорогая моя госпожа, свою любезность оставь на лучшие времена, — гадкая ухмылка озарила лицо Цицерона, и полные до краев боли мысли Скади восприняли это как страшнейший оскал, а каждый зуб — как иглу, что впивается в её и без того горящие ноги кусочками раскалённого железа. Она взвыла и отвернулась. Второй сапог слезал так же тяжело, Скади кусала губы, кряхтела, и по малюсеньким кускам отрывала от себя предательскую обувку, приклеившуюся гноем намертво. Застарелая кровь вместе со слизью даже немного падала на пол, просачиваясь через тысячу лет не стиранные ковры. Цицерон с всё той же улыбкой-оскалом стоял рядом, видимо, любуясь на её мучения. От его пристального взгляда и, кажется, веселого мурлыканья, было на душе ещё гаже, но было слишком больно, чтобы даже подумать, что ему стоит приказать отойти подальше. Спустя бесконечно растянувшиеся минуты оба сапога валялись на полу. Окровавленные влажные ноги Скади держала в вытянутом состоянии, нордка боясь и поставить их на пол, и забраться с такими ногами на кровать. Сердце в груди колотилось от страха и непередаваемой боли, с неё будто заживо снимали шкуру, так что она сжимала зубы и пустыми глазами пялилась на то, во что превратились её ступни. — А-ах, бедная, бедная госпожа… — затянул Цицерон, взявшись за щеки и качая головой, Скади даже показалось, что она услышала в этом нотки сочувствия. Но только показалось. — Бедная Матерь… как же придётся моей госпоже, если её очередной малахольный Слышащий склеит крылышки. Летала летала птичка, и хоп! В сети и собачьи зубы попалась! Мха-ха-ха! — Усохни. Не хочу твои издевки слушать сейчас. Если бы я не старалась о тебе заботиться все время, то такого бы не случилось! — Ой-ей, Скади настоящий герой, пострадала за бедного глупого Цицерона! — шут коверкал слова своим визгливым слащавым голосом, откровенно издеваясь, его вся ситуация, кажется, веселила. Скади старалась не обращать внимания. Да даже стараться не нужно было: единственное, что она сейчас видела перед глазами — это свои почерневшие на ногах ногти, которые походили на сплошные синяки, пальцами шевелить было больно. Это зрелище её немного отрезвило. Она, с трудом приведя дыхание в норму, смогла более менее здраво оценить ущерб. — Было бы не дурно, если бы ты сейчас смог раздобыть мне еще зелье исцеления. Хочу попробовать все способы. — С удовольствием, мой Слышащий! Цицерон игриво принялся рыться в своих карманах и сумках. Даже там царил беспорядок, но нордка верила, что хоть один пузырек у него быть обязан. Сама она тем временем попыталась, сняв одну перчатку, сотворить на кончиках дрожащих пальцев простенькое заклинание из школы восстановления. Получилось кое-как, но когда светлая сфера загорелась у неё в руке, Скади почувствовала себя в разы лучше. Раны хоть немого, но подсохли и покрылись легкой пленкой из свежей кожи. Запаса магии у нее хватило ненадолго — буквально через несколько секунд сфера погасла, а в груди растеклась ощутимая слабость. — Кончились фокусы, — мрачно заключила Скади. Теперь помимо боли, она чувствовала и сильную усталость и изнеможение. — Где там твои зелья? Цицерон вроде бы нашёл, кинул баночку со снадобьем от болезней к другим склянкам. Скади откупоривала их по одной и выпивала, морщась то от крепкого настоявшегося вкуса, то от жжения в ступнях. — Проклятый холод! Проклятый Морфал! Ненавижу! — подала она голос, когда к сапогам на полу полетели три пустые банки. Пузыри на ногах не стали меньше, но открытые раны и сорванные пузыри покрылись легкими корками. Было по-прежнему больно, но она старалась стискивать зубы, чтобы сделать боль более терпимой, чем та была пару минут назад. — Что б всем моим должникам жилось сейчас так же, как мне! Это несправедливо. — Слышащий расплачивается, потому что не послушал Матушку и Цицерона и сохранил жизнь орку. — Да хрен собачий с твоим орком! Кому он вообще мог сдаться, балда несчастная. Это потому что «Цицерон не может тут пройти!», «Цицерон хочет обойти!», то не нравится, это не нравится! Если бы ты не выделывался и шел за мной, а не тормозил нас у каждого камня, все было бы нормально! Хранитель скрестил на груди руки и с красноречивым недоумением невинно осуждённого округлил глаза. — А при чем здесь бедный Цицерон? Если бы виноват был он, его кожа тоже бы превратилась в это гнойное месиво, однако же, сейчас Цицерон здоров так, как Скади даже и представить себе не может! — Тьфу на тебя, дурак. Мне ещё твоего хвастовства сейчас не хватало, и без этого тошно. Иди лучше принеси нам поесть и умолкни на пару дней, я хочу спокойно поспать. — С удовольствием, мой Слышащий! — И смотри без глупостей! Если хоть один человек в этой лачуге пикнет на тебя — никакого спокойствия мне не видать. Закончив наставления, Скади угрюмо отвернулась. Она была расстроена, очень расстроена, ей было больно, а Цицерон ещё подливал масла в огонь своими препираниями. Конечно, она и сама была хороша, набросилась на него, как разъяренный хоркер, но в её положении подобное было простительно. Как бы то ни было, от очередной прогремевшей ссоры на душе остался гадкий осадок. Как только спутник вышел за дверь, нордка прилегла на кровать, стараясь устроиться как можно осторожнее. Все тело ныло, так что она даже не постеснялась того, что как только её голова коснулась жесткой вонючей подушки, из глаз её струйками потекли слезы. Скади постаралась укрыться тонюсенькой простыней, но это ей не помогло, озноб пробивал всё тело. На душе стало ещё гаже. Все было ужасно. Даже теплый, сияющий достатком и благополучием Солитьюд, на который она так надеялась, встретил её плевком в лицо, а не добрым словом. Было обидно. Довакин, глава Темного Братства, почувствовала себя старой побитой псиной, и с этими мыслями и непрекращающейся саднящей болью она провалилась в темный, не менее болезненный и чуткий сон.