небо над Берлином

      Билл проснулся рано, щурясь, — будил солнечный свет, не Меркелевы поцелуи.       Меркелевы поцелуи не будили уже месяц.       Тренировка на случай расставания. Вдруг Билл, после того как распрощаются, начнёт караулить его под окнами сквота, дымить у подъезда, подмазываться к Бев — слышь, передай этому мудаку, что он       he was big and strong, in his eyes a flaming glow, как пелось в одной приставучке.       За месяц Билл чего только ни перебрал — впору бы соревноваться с местечковыми группами, славящимися матершиной в каждом треке.       Ну или с больным синдромом Туретта. Мудак-ублюдок-мразь — ш-ш-ш — извините, блин.       Диван Билл не складывал — на случай, если Меркель вернётся посреди ночи. Откроешь глаза утром — а здесь сюрприз, будто на Рождество.       Его тоже пропустили за счёт Меркелевых командировок. Всякой малышне в подарок игрушки-тряпки-приставки, Биллу — телефонный звонок.       Это потом уж пообвык, что случаются они реже солнечных затмений.       Оттого ценить надобно и не смыкать глаз — вдруг пропустит.       Умывшись, глянул на стаканчик с их зубными щётками — хоть у кого-то есть пара.       Наверно, вот так себя чувствуют страшненькие одноклассницы на дискачах — глядят с надеждой, мнут коротенькую юбчонку, завидуют милующимся парочкам, занятым друг другом, будто неразлучники.       Собравшись, Билл свалил из сквота, обменявшись с Бев хиппарским жестом. Наставлять не стала — тут аккуратнее, там осмотрительнее и вот это вот всё. Билл назубок знал — на Рушештрассе страшно переходить дорогу, у Берлинского зоопарка плотнее прижиматься к толпе — не то гопота заинтересуется, чо эт он на ся напялил.       Берлин без Меркеля тускнел, как со старой выцветающей открытки. Всё по-прежнему вроде как — а тени на ней глубже, сколько б апрель ни хозяйничал.       Он в этом году зыбкий — ветер в лужах баландался, птицы с ним криками спорили.       Интересно, там, где Меркель сейчас, — тепло?       Бев говорит — чего ты его хоронишь?       Билл жал плечами — в зеркало глядя, уже видел в нём вдовца. Водил по нему, чтобы отражение будто стереть, — не поддавалось.       Молчал ей в ответ — Бев он не требовался.       Случалось, они торчали на кухоньке сквота до самого рассвета — Билл пропускал первый урок, а она гнала его на второй. Вспоминали Меркеля, будто поминали его, недавно почившего, с а помнишь а помнишь а пом       был один такой.       Есть ли?       Бев отмахивалась — куда денется. Билл прятался за сколотой кружкой чая — а вдруг куда-то денется.       Имел в виду всё сразу. Дно реки, дно канавы, дно резервуара.       Меркель любил берлинское дно — вот и Билла оттуда заграбастал       ты моя жемчужина       не разлюбит его и после погибели.       Вслух это слово Билл не произносил. Недели две спустя поменял кружку со сколом на новёхонькую — чтоб плохие приметы его стороной обошли. Билл сторонился чёрных кошек, стучал костяшками по дереву, плевал трижды через плечо — чётко зазубрил, что левое, не спутает.       Берлин чёрных кошек ему подсовывал — одну пришлось приютить. Повод дожидаться Меркелева прибытия — выберет имя для их первенца, как падишах.       Думал — может, судьбу таким образом умаслил?       На метро добрался без приключений, пропадая в сонной толпе. Вынырнув в Шёнеберге, побрёл на Бюловштрассе — туда, где притаился тунтенхаус.       Ричи говорит, заваливайся в любое время.       Даже если плохо?       Даже если хреново.       Закрытые окна прикусили флаги. У подъезда тишина — с соседней улицы только слыхать будничную суету. Тащились машины — от кашля «Трабантов» отличить запросто можно, наслушавшись в Митте.       Там будто чахоточный госпиталь. И так же темно, и надежды будто нет.       Свою Билл запрятал, будто пациент — сладость под подушкой, вынимающий её после обхода медсестры.       Любовался — вот, живёхонька ещё. И я живёхонек.       И Меркель. Будет ведь?       Парней, живших этажом ниже ещё при нём, Билл приветствовал кивком, зайдя в прохладный подъезд. Оба живы — один ныкает руки в карманы толстовки и шмыгает заострившимся носом.       Мать говорила — посмотри на этих спидозных, — верный признак скорой смерти.       У Меркеля такой — тоже плохая примета?       Поднимаясь на последний этаж, на третьем Билл засвидетельствовал чей-то скандал — съёбывай на хер я сказал, — на четвёртом миновал склад пустых бутылок. Выносили после хорошей такой попойки, судя по крепкому запаху из квартир.       Хорошо, если только бутылки.       Ричи, встретив его, на манер оскорблённой фрау помахал у носа ладонью. У самого под глазами мешки — видно, спускался вчерась на четвёртый этаж. Дыхнул лёгким запахом перегара, привечая:       — О-о, ещё и нос воротит, глянь ты. Давно ты здесь не кантовался.       Давно. Билл, войдя, оглядел комнатёнку — со стены всё так же скалились Андерс и Болен. Ревниво косились на них Depeche Mode — совсем новенький плакат с белёсой полосой журнального разворота поперёк. Две кровати пустовали, Ричина — выпускала тепло из-под откинутого одеяла.       Билл на всякий случай заглянул, брезгливо подцепив пальцами уголок, — под ним никого не нашлось.       — Ты будто с нами бухал, — указал пальцем Ричи на мешки под глазами.       Билл потёр свои — покалывали. То ли проснулся рано, то ли уснул в слезах. Последний месяц неизменные его спутники.       — В честь чего? — спросил он, присев на кровать напротив Ричиной.       Своей уж давно не кликал — и подумать стрёмно, сколько на ней полежало-натрахалось-окоченело после. Вот так и живёшь, блин, — трахаешься себе, а потом окочуришься.       — Да с какой стороны ещё глянуть. Справляли тут поминки аж по парочке… Тебя надо было звать?       Билл помотал головой.       — Живой, значит?       Пожал плечами.       Ричи — в ответ, взявшись застилать постель. Осмотревшись, Билл приметил новое сырое пятно на потолке — с подставленным под него ведром у старого дээспэшного шкафа.       К Ричи он шастал вторую неделю — так, поточить лясы. Балабол спрашивал о Меркеле — как о живом человеке, будто биографию их вознамерился написать, — это и спасало.       Тот ещё эпос бы вышел. Кто кого спасал — не поймёшь.       Бев пыталась утешить по-своему — раскладывала, как восточная гадалка, Таро, не отрывая от карт взора. Потом оповещала, улыбаясь до ушей, — да живой, живой твой шпион.       После того как приютил чёрную кошку, хотелось верить и картам.       А у Балабола вместо магической атрибутики — пивко на опохмел да разговоры ни о чём. Тоже хорошая терапия.       Глотнув из бутылки — ну сойдёт на разок и за компанию, — Билл взялся с ним делиться. Про то, сколько у них общих фотокарточек, с которых кончики пальцев и солнце может согреть. Про то, сколько общих секретов — Билловых-то, конечно, больше.       Свои Меркель дозирует, как «немби». По одной таблетке, запить обильным количеством воды.       Эффект вроде ждёшь, а побочек больше.       Билл мучился от душащих слёз и скачущих туда-сюда мыслей. Ну а это чем лечить?       Пока болтал, уговорили по бутылке. Ричи взял вторую — Билл отказался, качнув головой.       — Ну и на кой те это, Денбро? — помолчав, спросил Ричи, пристраиваясь на скрипнувшей койке.       Билл не морщился — к таким звукам давно попривык. Соскучился даже.       Глянул в окно — за ним солнечный свет плескался, топил бетонные многоэтажки, как во всех этих кинчах про апокалипсис.       Их тоже смотрели вместе с Меркелем. А он, дремотой сваленный к середине, просыпался под Билловы смешки. Вот и чего, дескать, с тобой делать, если реально — всемирный потоп?       Тонуть, конечно.       Что там Меркель имел в виду — неясно. Билл читал по-своему, как Бев — свои карты, и чувствовал себя на самом дне.       Вроде как до поверхности — только протяни руку. Да некому за неё ухватиться, чтоб вытянуть.       Тот, кто в силах, тонет рядом.       Билл встретился взглядами с Ричи — тот таращился в упор, приподняв густые брови.       — Но М-меркель нужен.       — Да на хер, блин? — фыркнул Балабол, закатив глаза. — Сыщи се такого же зони, чё те стоит? Выкинешь зад на той же Моцштрассе — ещё и не такие клюнут.       А Меркель как же?       Вслух Билл не спросил — а Ричи, вздохнув, ответил:       — Ну а этот перебьётся как-нито. Ты его поставь перед этим… как его? Толковое слово такое… — Он почесал бровь и отхлебнул ещё пива. — Ультиматум, во. Короче, скажи — либо ты сдриснешь, либо он завяжет со своими международными слётами сомелье.       — М-междуна… — Билл потряс головой. — Это он так сказал?       — Ну так, а то. Я, что ль, выдумал? Пока таскался за твоей жопой по Берлину.       Ах, точно.       На эту точку не дави — побаливает ещё. Не у Билла — у Меркеля.       Так что обходились с ней как со шрамом после боевых действий — и упоминать побаивались, и дотронуться брезговали. Сколько таких у Меркеля — Билл не ведал. А начнёшь расспрашивать — прикинется дурачком.       А то и международные слёты сомелье затянутся.       Разговоры с Ричи опять свелись к Меркелю — не поймёшь, ругал или восхищался. Билл и не старался особенно, да и реплики от него едва слышались — пусть Ричи сказывает.       Он ведь горазд — и представишь, будто с Меркелем никогда не был знаком.       Повернись всё так, что Билл заглотал бы лизер в прошлом октябре, — и не столкнулись бы. А говорят, наркотики — зло.

* * *

      Ричи выпроводил после обеда — покумекай, мол, мож, и не стоит?       Мож, и не стоило.       Это сейчас ему всё авантюра, как Тому Сойеру — издевательства над тёткой и ниггерами. А лет через десять ясно станет — блин, молодость-то просрана.       И на кого?       Было бы легче, если б Билл знал о Меркеле чуточку больше. А выходило — будто фанател по загадочной кинодиве, по крупицам собирая о ней факты. Где, кто и с кем она трахалась до него.       Меркель тоже искал их по всему Берлину?       Домой Билл возвращался на трамвае. По пути перебившись францбрётхен, запил горячим кофе — и ни шиша в кармане не осталось.       Ричи успел пошутить — ты ж, получаеца, содержанка, Денбро?       Подмигивал ещё, сука такая.       Билл альфонс при кинодиве, за честь считающий припасть к её длани с поцелуем. Звучало лучше — драматичнее, киношнее, как Меркелю нравилось, — а кольнуло будь здоров.       И ведь куда — в самые глаза, на которых слёзы помаленьку собирались.       Бев встретила его в сквоте скорбным молчанием — ну что, дескать, сегодня твои надежды опять поминаем?       Билл выпивал до дна — чтобы вновь дурные приметы отогнать.       В комнате их не прибрано — и даже воздух будто спёрт. Билл не проветривал — берёг последний Меркелев вдох-выдох. И постельное не менял — пока с наволочки не растает запах его шампуня. Рухнув на расстеленный диван, вдохнул поглубже, притулившись к подушке.       Это ещё что. А кто-то вообще с ношеными вещами ночует.       Билл бы тоже — если б они имелись. Меркель в шкафу оставил только чистые.       Билл бы много чего делал, если б не лишние мысли — постыдился бы, например, режущее, как материнским голосочком.       Пока тоска по Меркелю была какой-то романтической — будто ждал солдата с фронта. И открытки от него перебирал — порвать? не порвать? — и в фотокарточки вглядывался в поисках тайных знаков, и отсчитывал деньки на отрывном календаре.       Ещё маленько — и перерастёт в плотскую. Если Билл попривыкнет к его отъездам — и таращиться на фото станет мало.       А у Меркеля небось ни одного.       Меркель бережётся — и бережёт Билла. Ну, как супергерои — своих тёлок в шпионских боевиках.       Или просто не считал нужным — от фото пользы в дальней поездке нет.       Ну и надо тебе это, Денбро?       Билл потёрся о подушку — щёки щипало от влаги. Перевернув, опять преклонил голову к прохладе и шмыгнул носом.       Шмыгнул к нему и котёнок. Принюхавшись к макушке — унёсся прочь, разведывать новый мир.       Вся, блин, в папочку.

* * *

      Приснился телефонный звонок. Билл всё не мог снять трубку — а в голове механический голос долдонил, что Меркеля в живых уже нет. Опознавать приедете?       Проснулся — и вправду трезвонило в коридоре.       Кое-как выбравшись из вязкого, как смола, сна, Билл ломанулся туда во тьме.       Ответ на звонок тоже обещал неизведанность.       Всё равно рискнул, сорвав трубку с настенного телефона. Уж приготовился согласиться — ага-ага, приеду за этим недоделанным, упаковывайте. А потом разнюниться, будто жена солдата, схватившая вместо голубя мира похоронку.       Прислонив трубку к уху, Билл услышал:       — Кроха-а.       Нет, опознавать не придётся.       У Меркеля голос мягкий — укутаться в него захотелось целиком. А пока прятался во тьме сквота, запрокинув к стене голову, и поджал губы.       Привычка с детства, чтобы не рыдать при мамке.       А он же не хлюпик какой-то. Вынесет, если Меркель приедет не скоро. Если только летом — тоже, хоть и с натяжкой. Если не вернётся совсем       не думать проще. По щекам разлилось влажное тепло, стоило шею выпрямить.       — М-хм… — протянул Меркель. — Не туда попал, значит.       — Туда! Туда… П-прости, я… прости.       — Слушай, Билли, твой голос как мёд. Давай, обволакивай меня, — попросил он с горячностью. — Рассказывай про своё житьё-бытьё.       Усмехнувшись, Билл попробовал прикрыть шмыганье носом.       От Меркеля, правда, и по диктофонной записи способного распознать лжеца, как ищейка нюхом — наркоту, не скрыться.       Ему хватило ума — такта? пф, это ж Меркель, блин, — не спрашивать. Биллу — сглотнуть, чтобы голос влажным не казался.       Это помехи, помехи.       — Мы завели ко-ошку, — пожал плечами он.       — Кошку?       Мы?       Не переспросил. Значит, мы у них всё-таки было.       — Ну… По-одумал, кот нам везде напрудит, — хлюпнул носом Билл. — Мы п-придумаем имя вместе, да же?       — Ещё какое.       — А ещё здесь рис-суют граффити.       — Серьёзно? С этой стороны Стены? — уточнил Меркель.       Билл не сомневался — брови приподнял, спрашивая.       — А-ага. Гов-ворят, на нём Хонеккер сосётся с Брежневым.       — О-ох, крепкий социалистический поцелуй, — причмокнул он губами. — Крепче Стены.       Голос у него потеплел, как апрельское солнце. Билла тоже баловало прикосновениями к коже — да всё не то.       Когда-нибудь жар его совсем затопит. Меркель ведь обещал — утонем вместе.       — А… На-аверное, не скажешь, — замялся Билл, отведя глаза — будто в Меркелевы смотреть не мог.       Стой он напротив — загляделся-излюбовался бы весь, конечно. Касания бы не экономил — к ямочке на подбородке, когда улыбнётся.       Билл потёр пластиковый динамик — Меркелю передастся шорох прикосновений, еле слышный, будто по коже.       — Где ты с-сейчас?       — У тебя в сердце, — сказал он. Нашёл, мол, чего спросить, — сам ответ знаешь. — Годится?       Билл разулыбался — щёки от подсохшей влаги сразу стянуло. Руку к груди приложил — там, где сердце ему стуком ответило.       — Как т-тебе там?       — Очень тепло. Тесновато, правда, — оно совсем крохотное.       Главное, что Меркель вместился. С его-то габаритами почти достижение.       — А когда ты ве-вернёшься? — не удержался от вопроса Билл.       Надеялся, конечно, что не звучал как малышня, дожидающаяся отца из командировки. Билл смирился, что рождественских чудес, например, не бывает, — но приметы-то точно соблюдать важно?       Меркель молчал — Билл вслушивался в потрескивания динамика. У него есть категория запрещённых вопросов — а Билл по этой зоне разгуливал не боясь.       Вот и хлобысь! — подорвался на мине, похоже. И Меркель трубку бросил.       Хотел уж позвать — а он заговорил вновь:       — Помнишь альбом Боуи «Let’s Dance»?       Ну, с Меркелем трудно избежать хотя бы одного сингла. Чем чаще сваливает ― тем скорее Билловы полки обломятся от переписанных-перекроенных кассет.       — See these eyes so g-green… I can stare for a thousand years.       — Colder than the moon… — нараспев подхватил Меркель. Передразнить Боуи в этот раз не посмел — не тот, видно, случай. — Да, да. А помнишь, когда он вышел?       А слушал бы и слушал. Вместо оставленных Меркелем кассет.       — Зимой? — предположил Билл.       — Не-а.       — Весной?       — В точку, четырнадцатого апреля. Я его переписывал у одного широмана в восемьдесят третьем. Вот и запомнил, — вздохнул Меркель.       Билл такие вздохи различал — когда одним глазком смотришь в воспоминания, где ещё не угодил в переделки. Тот же период дорог и Биллу.       Он снова примолк. Или отвлёкся, или восемьдесят третий год совсем его образами очаровал.       Или апрель. Или четырнадцатое.       Билл, нахмурившись, позвал:       — Меркель…       — Мне пора, кроха, а то… Ладно. Послушай альбом, в общем.       Он положил трубку, оставшись по ту сторону. Билл — следом, замерев у стены.       Облизнув губы, он сглотнул солоноватую слюну. Уставился в деревянные панели коридора, корябая меж ними ногтем, — в темноте опять погряз.       А казалось, разговор с Меркелем осветил, хоть и ненадолго.       У Меркеля просто так ни черта не бывает — приучен взвешивать каждое слово, как рыночный торгаш, — что в телефонном разговоре, что лицом к лицу.       Берёшь, не берёшь? Скидок не делаю.       Брал, что давали.       Ну и на кой те это, Денбро?       А так вроде б и жизнь текла веселее — вот швыряло от эмоции к эмоции, из света во тьму, как пациента психиатрической клиники.       С Меркелем и паранойя рискует развиться — вот тебе и побочка от дерьмовых препаратов.       Терапия — записанные им вручную треки. Сам отобрал. Сам собирал. Вот, кроха, не теряй — включишь на моих похоронах?       Включит и после, чтоб хоть кусочек былой жизни мысленно надкусить.       И вспомнить Меркелевы напевы в телефонную трубку.       Билл ахнул, дёрнувшись, — догадка забилась вместе с занозой под самый ноготь. Где горело сильнее — не ведал и помчался на кухню, где Бев громыхала чашками и насвистывал чайник.       — Ч-четырнадцатое апреля! — выкрикнул он, едва остановившись при входе в кухню. — Он-прдет-чтрнадцтого-апрля!

* * *

      Отрывной календарь Билл забросил, добравшись до пятнадцатого числа. А деньков пяток спустя вышвырнул, чтоб с укором не шелестел страницами на апрельских сквозняках.       Проветрил наконец их комнату. Нечего здесь оставаться Меркелеву духу.       Задумался потом — а не испустил ли он его, часом, не вернувшись в назначенный срок?       На картах Бев больше не гадала — с каких-то пор стало полезнее пребывать в неведении. Биллу улыбалась, отвернувшись — кусала губы. А сомнения берегла при себе — может, Таро тайком ей чего и нашептали.       Что не встречать им вместе с Меркелем новый век, наверное. Да что там — целое лето. А с ним какое-то там новое тысячелетие не сравнится.       Ну и ладно. Значит, точно Биллу это не надо.       Ни ночная болтовня в сигаретном дыму. Ни утехи, на какие один только Меркелев язык во всём Берлине способен. Ни мечты-мечты-мечты. Слишком он зафантазировался, как девчонка, едва увидев новенького студента. И секс в подсобке у нас будет, и свадьба, и       а потом — раз! — и его переводят на хрен.       Меркеля — даст бог не в небесную канцелярию.       Фиг с ним, пусть вкалывает в земной — был бы только живёхонек.       Постельное Билл сменил скрепя сердце, свалив в кучу грязного белья. Был бы Меркель — вдвоём снесли бы в прачечную. Сосались бы в вони порошка и хлорки. Дзынь! — отжим.       Дзынь! — Билла хоть выжимай.       Поглаживая ластившегося котёнка на собранном диване, Билл подпёр голову рукой. Может статься так, что Меркель, вернувшись, застанет уж здоровую такую кошару. Ну хоть алименты с нерадивого папаши тряси — с упрёками чё явился?       Почёсывая кошачий живот, Билл закусил ноготь на мизинце. А вот и скажет — чтоб опять встретить щенячий Меркелев взгляд.       Обменяются им с Билловым скулежом. Сам же себя знал — надолго не хватит, хоть сколько клянись плеваться от его оправданий.       Ну и на кой те это, Денбро?       Надо.       Надо?       Недели две назад Билл с жаром кивал. Неделю назад — жал плечами. Сегодня       в зеркало глядел, косясь на зубные щётки, — и сглатывал. Кивнёшь — солжёшь самому себе. Головой помотаешь — тоже.       Из коридора донеслись негромкие разговоры — Бев вроде как с кем-то болтала. Билл трижды подсёк, как на удочку, своё имя — ну, вот теперь советовалась, чего с ним, горемычным, делать.       А если вон сбросится с крыши сквота? А если из дома уйдёт? А если-если-если.       Поди разбери эту малышню — сегодня смеётся над приколами про члены, завтра вступает в клубы по защите мужского самолюбия от сопляковых шуток.       Билл прислушался — позвала его из холла. Как мать — сына, иди, дескать, поздоровайся. Свою маменьку Билл тыщу раз расстраивал, запираясь в спальне. А Бев вроде как не за что — не хихикала над ним, слыша глухое как ду-думаешь он кого-нить шпёхает?, не упрекала за Билловы же ответы — точно шпёхает.       Бев хватало ума — и такта, который у Меркеля однажды конфисковала, — догадаться, что в Билле говорили дерьмовые чувства. Точнее — за него.       И не упрекать наутро — когда вздыхал по Меркелевой душеньке.       Тайком от неё — по чему-то ещё.       Бев кликнула вновь, и Билл, цокнув языком, поднялся с дивана. Выйдя из комнаты, побрёл вдоль коридора. Облепил повсюду серый дневной свет — солнце теперь тоже пряталось, вслед за Меркелем куда-то ушло.       Выйдя из коридора, Билл замер. Хотелось спросить у Бев — чего дёргает-то, блин? — да вопрос так и остался на языке.       Проглотил — ликование на него просилось.       Меркель кинул дорожную сумку у пыльных гриндерсов — Берлин приветствовал его по-своему. Не похудел, не изменился, блеск в глазах не растерял — как у острых ножей.       Билл знал — Меркель ими владеет лучше мясников. Разбирается, под какими частями тела кроются самые трепетные органы.       Билл тоже это вкусил — хоть и ножей Меркель с ним не использует.       Сорвавшись с места, побежал к нему, не пряча писка. Ну или чего-то нечленораздельного, запрыгивая с ходу — Меркель подхватил с удовлетворённым мычанием.       Надо было ткнуть ему, конечно, — чё явился?       Вместо этого ткнулся носом — в шею, от которой пахло табаком и застоявшимся парфюмом. Всё равно вдыхал, жадничая, — ртом схлёбывал, прижавшись.       Так крепко, что кончики пальцев, пламенея, онемели.       И скрипнул плащ — то ли дверь, за которой тайком скрылась Беверли. Может, обменялись с Меркелем кивком, пока Билл пытался руками-ногами его захапать. Вот и не денешься никуда, вот и мой теперь.       — О-о, как ты пахнешь… — пробурчал Меркель. Ухнуло внизу живота — подсадил Билла повыше. — Если я в раю, не выпускай меня отсюда.       Отстранив лицо от его шеи, Билл хлюпнул носом.       — Всего меня зальёшь, кроха, — усмехнулся Меркель.       — Ты же т-только про слёзы?       — Буду рад, если предложите чего-то ещё, — подмигнул он. — Только я жуть какой голодный, Билли. В твоих же интересах помочь накрыть поляну и вот это всё.       — Не то?..       — Не то съем, — пригрозил Меркель, клацнув зубами. — Целиком и всухомятку.       Вытерев нос рукавом толстовки, Билл вновь прильнул к нему, обняв за шею. Вздохнул — глубоко-глубоко, чтоб грудью на Меркелеву надавить.       Ощутить, как грохает у него сердце, — и в нём наконец спрятаться.