небо над Берлином

      Музыка в сквоте дубасила — кажется, что сквозь неё не протиснуться. Pankow сменили Дитера Болена — наш теперь, дескать, черёд, а ты катись-ка петь соплякам.       Поэтому Билл, наверное, свалил — сопляк ещё, можно и Болену подпеть.       Это у него, кругом говорят, от Меркеля. Меркель заражает привычками, как простудой, — стоит только слюной поделиться через рот. Билл в ответ — его. Будто в изоляторе, куда не вхож здоровый человек.       Здоровые люди не лгут, им в противовес, и не лижутся при каждом удобном случае.       Берлин таких не любит — зато благосклонен к тем, кто не упускает ни секунды. Скрывает за летними дождями, согревает солнцем в парках — или это от Меркелевых рук кожа чуть ли не плавится, пузырясь?       Биллу казалось — ну весь, весь он в волдырях, ни одному лосьону не заживить.       А сквозняку?       Пусть хотя бы маленько остудит на кухне — там, куда жар гостиной и холла ещё не дыхнул. На столе бардак — кто-то мешал стрёмные коктейли, а Бев пыталась разложить Таро, оставив карты.       Биллу она больше не гадает — то говорит, что и так у него по глазам всё ясно, то бурчит, что правда может быть очень уж колючей.       Ну, в случае, если Меркелю долбанут в затылок.       Билл про это старался не думать — и без того снится. А получалось само — на кухне студёно, как в рефрижераторе, куда пускают опознавать тела.       Ваш? Мой.       Билл покосился на остатки чьего-то пойла — можно вроде как забыться, заглотав. Вернуться к танцам в провонявшую перегаром гостиную. Бесноваться, как ритуальная танцовщица у языческого костра.       Билл в такие моменты ищет взор своего вождя — знает, что полюбится.       Меркель правит им безраздельно, как далёким островом, — от сих до сих. Говорит, Билл — тоже жаркий, и проваливаешься в него, как в зыбучие пески.       Улыбнулся сам себе, словив в оконце отражение, — принаряженный, будто для особого ритуала. На Билле металл посверкивал — опасностью отталкивал, шипы на чокере куснуть обещали. Сетчатые колготки под шортами — манили. Разведать, чего ж в них там запуталось, не надо ли подсобить.       Билл подпустит — да только вождя, который знает язык их ритуалов. Жгут пуще дикого пламени, эффект такой — слова путаются.       Ветерок летний, протискивался сквозь щели, студя голую кожу. Липкая, касаться брезговал — будто только вылизанный. У Меркеля негласное правило — слюнявить то, что принадлежит ему, как собачью игрушку.       Порой накрепко, до писка тискал зубами.       Билл успел покурить за пару песен, не отходя от окна. Пить всё ж таки не стал, заглядывать в Таро — подавно. И гадать не надо, чем закончится вечер.       Меркель любит жамкать его на глазах у всех — будто эспандер, хвастаясь крепостью хватки. Верили, когда сличали на Билловых голых бёдрах следы знакомых лапищ.       Повод любить берлинскую прохладу — можно напялить джинсы и избежать вопросов.       Сигарету Билл потушил в найденной на кухонном гарнитуре пепельнице — полная, до него тут уже кто-то потусил, пережидая Болена. От Меркеля заражаться этим не хотели — ну нет, любовь к прокисшей попсне делите как-нибудь на двоих.       Хорошо получалось — в стационаре, кроме них, никого.       Билл, передохнув, хотел было вернуться — а не успел. Меркель ищет по следам — пошёл, может быть, за тягучим запахом пота да пролитого на шорты пива. Или прикосновения угадывал — пальцами по стене коридора, отстукивая ногтями ритм. В параллельной вселенной Меркель слыл бы хорошим музыкантом — ритм ловил успешно, темп выдерживал самый быстрый.       А Билл — сдавался иной раз, пока коленки не разъедутся.       — На-атанцевался? — спросил ехидно, встретив его в дверях.       — Проветрился?       Вернулись на кухню — под Меркелевым напором, от которого жар плотнее барабанного соло — прощупать можно.       Билл пальцы не берёг — упёрся кончиками в его крепкий живот.       — Незачем было, Билли. Многое пропустил.       Зря вроде как от него берёгся — не то прикосновением приглашал? сам не понял, — Меркель только взял колоду Таро со стола. Не вздрагивал от прохлады, как Билл, — хоть и майка в дырках, будто простреленная.       Билл на всякий случай облёк его в придирчивый взор — нет, ни пятнышка на белой ткани.       Хорошо, что у него не вещие сны.       — Бев послала за своими картишками, — сказал Меркель, небрежно помешивая колоду. Мелькали рубашки да символы, какие читать никогда не выучишься — а лучше и не разгадывать. — Хочешь, тоже погадает?       — А тебе?       — А-а… Лучше не глядеть в моё будущее, — качнул головой он.       Лучше не глядеть в совместное. Билл наприкидывал-намечтался — они точно вместе ещё встретят новый век, — а глядишь, и не сбудется.       Может, поэтому Меркель в своё будущее даже одним глазком не зыркнет?       А своими шпионскими приблудами и подавно.       — Вдруг про-опустишь всё самое интересное? Или смо-ожешь что-то предотвратить?       — Тогда жить станет неинтересно, — перестал мешать карты он.       Колоду с хрустом пересыпал на край стола — Билла усадил рядышком. Тоже на самый край, как птаху на жёрдочке.       Гадай, дескать, — сколько мне жить осталось?       А у Билла в горле не то ком, не то сухость, как с перепоя. Отчего-то заговорить рядом с картами не смел — или рядом с Меркелем. Чем старше становишься, тем ниже желание таращиться в своё будущее. Может, потому что такого наворотил в прошлом, что вершители судеб ладошками замашут — у-у, этого заворачиваем.       Меркель мог.       — А мо-ожет, ты боишься, что в твоём бу-удущем нет меня, Меркель?       Билл играет другими колодами — самыми простыми, где с козыря можно шагнуть.       — А куда это ты денешься, а, моя сладость?       Уж если Меркель глядит пристально — лучше не отводить взора. Во мраке кухоньки не разглядишь, но в глазах у него плавится порой янтарь, тонет в зелени, как солнце за летней листвой. Обычно Билл смотрит, ослепнуть не боясь.       — Уйду. Мо-ожет же так быть? Или… — примолк на чуть-чуть, пощипав себя под нижней губой — чтоб улёгшаяся в голове мысль опять встрепенулась, царапнув за уста: — Или ты уйдёшь.       — От тебя? Никуда. — Меркель прильнул ближе — совсем уж меж Билловых ног втиснувшись. Склонился, вдохнув у виска — послышалось, как носом втянул. Не спрашивал — кисловато пивом пахло небось, сладковато потом да Беверлиными духами. — Ты же сам это знаешь.       Надо б почаще клянчить у Бев духи. Не только на вписки.       — Тока по-опробуй, — подтянул его Билл к себе за карман джинсов.       Меркель умелец раздаривать обещания — будто аферист, надувающий девчонок одну за другой, кланяясь в благодарность своему обаянию.       Говорит, спасало не раз. То от пули — да убереги тебя бог, — то от Биллова гнева.       А от него убережёт незнамо кто — таких богов, наверное, ещё не придумали.       Обещания он вкладывает в рот, как конфеты, — больно приторные, да ещё и после пива и сигарет. Толкает их языком навстречу Биллу, будто от детей родных открещиваясь — на вот, бери на воспитание.       Таких у Билла целый приют. А всё равно, запрокинув голову, чмокал его в ответ — и язык всасывая, и нижнюю губу с хлюпаньем.       В порно точно не пошлее. У Билла звуков этих уши полны — в отсутствие Меркеля надо ж как-то справляться.       От него пахло намешанным вискарём — хоть и знает, как правильно его цедить. Не лакать, как пёс из миски. А на Билла это правило распространялось?       Вряд ли — изо рта лакал точно так же. Билл не отставал — ну старался же, похвалить можно.       Касанием наверно — когда ладони огладили шею. Меркелевы знают каждый суставчик-венку-жилку не хуже клещей прозектора — где сдавить, чтоб вырубить на маленько или насовсем.       Билла тоже вырубали, волшебных точек на шее и не касаясь.       Руки у обоих жадные, загребущие — Меркелевы разминали ляжки, будто взвешивали рыночное мясцо, Билловы вели вдоль его торса. Мизинцы угодили в дырки на майке — расставленные по телу ловушки.       Вздрагивал, будто на минах подрывался, как солдат в Афганистане.       И горячее делалось, как бы прохлада ни студила из оконной щели. Может, потому что выпили. Выпили, а не нажрались.       Иначе б совсем другое состояние было. Да и с прошлого лета Билл почти завязал.       Меркель развязывал. Откажешься тут, когда поит ртом, будто птенца. Давеча алкоголем, теперь — хмельной слюной да поцелуями не трезвее.       Вынуждал ведь — и джинсы расстегнуть со звоном шипастой бляхи, и вынуть член. Головка блеснула кольцом пирсинга — Меркель зовёт спусковым крючком.       Потянешь внутрь вместе с мясом — берегись, до краёв затопит.       Член у него горячий-горячий — Билл едва пальцы не отдёрнул. Зыркнул на Меркеля — ну, давай скажи да не кусается он, — а помалкивал. Вдвоём следили, как сдвинулась крайняя плоть — гофрой под головкой.       Биллу здесь приятно гладить. Меркелю приятно, когда здесь гладят.       Билл по опыту знал — когда своими руками, не так чувственно выходит. Знаешь каждое следующее движение, суммируешь с предыдущими. Считаешь — сколько секунд остаётся до оргазма.       Меркелю по опыту службы роднее непредсказуемость.       Надрачивал ему смелее — пока член наконец не выпрямился, хвастаясь пирсингом на макушке.       — Ты зна-аешь, что у тебя член очень правильной формы? — спросил Билл, подняв взор.       В ответном одно любование — да гордость ласковыми рученьками. Воспитал ведь, обучив всему, как наложницу.       От него сказки тоже любил — как то лето прошло да предыдущие, до встречи в стрит-баре.       — Схожу на кастинг в порно.       — Я б дро-очил на тебя. Сначала б член, по-потом зад… Приговаривал бы, как о-охота тебя внутрь.       — И сейчас? Ой-ё… — Меркель в шею уткнулся — дал знак повторить движение кулаком. — Тише, кроха, руку не вывихни.       — И сейча-ас. Мне с-сказали, ты пол-Берлина перетрахал.       — Враньё. Ещё и такое возмутительное.       — Враньё?       — Только треть, — прыснул он со смеху в шею. — Шучу.       Меркелевы пальцы путались в сетке чулок, как крючки — в рыболовной. Корябал под ними ногтями — будто чтоб мясо до костей сволочь, после того как счистит чешую.       Билл вскорости ртом начнёт воздух глотать — тоже как рыба.       Пока держался, лучше Меркеля, волокущего его на поверхность. Гляди, как здесь хорошо — поцелуи в шею греют лучше солнечных лучей, передержишь — тоже останется краснота.       Билл сплюнул — на член, окропив заодно подбородок загустевшей слюной. Приподняв голову, позволил — подчинился? — Меркелю вычистить полизыванием-посасыванием — как налакавшегося молока щенка.       Меркель так его не зовёт — помнит о Билловом прошлом лете. Может, кличет только в голове — когда Билл скулит, стоит члену выпасть из дырки.       На слюне лучше. Быстрее рука скользила, быстрее палец отирал головку. Цеплялся за пирсинг — тоже как за рыболовный крючок.       Заглотишь, как наживку, — представишь себя рыбой с самой глубины.       В холле чего-то грохнуло — то ли Биллово сердце. У самого туже в животе да груди становилось, будто надувался крепкий пузырь. Стенки мыльные, как в кишке, окроплённой смазкой погуще. Билл не знает — верит Меркелю.       В руке всё мокрее делалось — от слюны, что ли. От смазки, может, — та же, что Билловы шорты грозилась осрамить.       В темноте не увидеть. Если только дать потрогать.       Куда там, Меркель находил места поинтереснее — ощупывал тощую Биллову грудь, будто товар оценивал, развалившийся на прилавке. Годится, ладный-гладенький — вон как ёрзал, вон как голову запрокидывал.       На сосок надавил большим пальцем поверх топа — раскручивал по ареоле, будто настраивал на нужную волну. Мычание-писк-стоны — вроде помехи, а какие для него сладкие.       И сам не молчал — Билл в его вдохи вслушивался, вот гляди-гляди — и глотка завибрирует. Куснёшь в неё — Меркель всё равно не сорвётся.       А хотелось добраться до самого горячего нутра — до того же, до которого его член достаёт при каждом отсосе.       Тёрся о его шею — пахла потом да лосьоном после бритья. Поэтому на языке — горечь, в носу — острота, на лице       ох, Билл весь в нём вымазался, как в патоке.       — Хочу тебя облиза-ать, — признался.       Меркель заикание иногда принимает за тягучесть голоса. Тоже — как патока.       — А ещё?       — Ещё? Сесть…       Билл сглотнул — горло продрало.       — На член?       — На лицо.       Меркель учит говорить напрямую — если увиливать, тоже запытает. Не до смерти, но до вспышки перед глазами точно — яркой, какой при дрочке ни разу не бывает.       Билл сплюнул ещё раз. Потом — дважды. Так, чтобы в руке хлюпало до взбитой пены — а на подбородке остывала влага.       Меркель не давал. Налегал, как на самое аппетитное блюдо, пока горячее.       Это он ещё десерт не распробовал.       Подводил к самому концу их трапезу, натирая Биллов сосок — с опытом, мыча изредка с незаданным вопросом. Так, мол? Так, и не уточнять можешь.       Билл отвечал на том же языке — выучил до последнего звука.       Член у него будто креп — ощупывать стрёмно, в горло или дырку пропихивать боязно.       Билл тоже креп — с каждым разом смелее делался, как Зигфрид. Тоже, наверное, потому что одолевает чудовищ — Меркелевы обещания-пропажи-тай       вздрогнул — надавил хорош-шо, будто штангу пирсинга в соске прощупать желая.       — Как ты постанываешь, — говорил тихо-тихо возле уха, прильнув вплотную. Билл вслушался — а думалось, кто в коридоре развлекается и кроме них. — Поскуливаешь. Сладко-сладко. Аж мурашки, гляди.       Да разве ж найдёшь — разбежались, как паучата, по телу. На Меркеля перебегали, вгрызались — не выведешь, сколько дыханием ни грей шею.       Или от тепла они так?       У Билла — влекомые чужим запахом, заполонившим нос. Распробовать-смаковать хотелось, нырять под дырявую майку — как животные роют съестное меж корней деревьев.       И слюна, может, от этого текла. Капала даже — Меркель вытер пальцем с подбородка да слизнул, причмокнув, — будто сироп распробовал.       Сладкий? Приторный.       Взглядом убеждал, которым Билла жёг, как сахар.       Да в тисках одной руки давил к себе — чтоб точно не застыл. Сильнее, сильнее всё-таки просил в самое ухо — и сам попихивался, будто готовый к вязке.       Сожмурился — Меркель с силой царапнул сосок, будто сковырнуть хотел, вгрызся — в шею, чтоб синяком там разметить, будто на поверхности воды нефть разлилась, будто       тоже дышать нечем, как отравившемуся, ха ха хха-а-бля-а исторгать из самой груди — живота? — пустого потому что, а хотелось       пока цеплялся за Меркеля рукой, кончал — сильно так, до пресловутых звёзд до пихов бёдрами до       можно и в телескопы не глядеть. Можно и к гадалкам не ходить.       Меркель быстро ставил диагноз:       — Во-от так. Хочется насадиться, сладость. Да?       Билл ответил долгим кивком. Охота — аж кишки горели.       Еле бёдра унялись — дрожали в Меркелевых руках, мурашками оплыли.       Уставшей рукой всё равно ему додрачивал — а тянуло ею себя коснуться, вымазать в смазке-слюне-сперме — запахом чужим покрыть, чтоб в следующий раз Меркель нашёл его раньше.       Кончал он не тише Билла — просто заглушил укусом в плечо, ничего-ничего, стерпишь. Стерпел — меченый, как языческая танцовщица.       По-дурацки тоже держал священный свой жезл, вслух сравнить не осмелившись. Потом, потом — когда отойдут, когда в глазах прояснится.       Звёзды очень уж яркие.       Билл бедром чуял влажное тепло — малафью Меркель размазывал по ляжке, будто сладость глазурью крыл. Старательно — её поперву слизать хотелось.       — Быстро, — оценил Билл. Вздрогнул — когда палец скользнул у каймы шорт. — Скока вам, герр Меркель? Пя-атнадцать?       — Кто бы говорил, — съехидничал он, застегнув джинсы. — Даже к себе не притронулся.       Билл и не старался.       Меркель пошлёпал сырой ладонью — ай-й, кольнуло аж — по щеке, запихнув большой палец в рот. Ждал, когда обсосёт — с обещанием, наверное, что все таланты раскроются не на этой сцене.       Верил — оттого Билла к себе прибрал обеими руками. Оплести позволил, бёдрами липкими приголубить — отереться, будто о ритуальный тотем.       Порасскажет все свои параллели потом — когда до самого жгучего ритуала дело наконец дойдёт.       — Вы-ычисти меня ртом, — шепнул ему Билл. — На хрен эти карты.       Носом Меркелев поддел, заглянув в глаза, — м?       Вновь на первобытный язык переходя — ну до чего ж хорошо шифровать им свои послания.