небо над Берлином

      В июне в берлинские кинотеатры не протолкнуться — в залы набиваются охлаждаться малолетки. Иногда — горячиться, заклеивая друг другу рты слюной на задних рядах.       Иногда — на передних.       Меркель с Билли бесили бы всех людей на сеансах — нормальных людей, как сказала бы маменька.       Маменьки.       Вот поэтому ноги сами несут в артхаусные уголки.       «Вавилон» небольшой — с тесным фойе, в котором рискует продуть кондиционер. Кроха теснился ближе — не то окоченевший в джинсах в дырку, не то охлаждённый воспоминаниями.       Когда-то заносило сюда не с Меркелем.       Когда-то заносило в разговорах об этом.       А теперь — ну… Слушай, было и было.       Ты ж не жалеешь, что не т-трахнул девственника?       Да нет, вообще-то. Это у маменьки был обязательный пунктик — в дом привести целку и пробивать её чуть ли не на глазах у всей достопочтенной семейки, будто в цыганский обряд.       А сынок-то вон чего удумал — запасть на малолетку с членом и распробовать его во всех доступных местах.       Даже в том, куда пробился не первым.       Ты ж не жалеешь?       Ладно, чуть-чуть. Такой ответ годится?       В небольшом зале искать свои кресла только в темноте — то ли шестой, то ли седьмой ряд. Соседи — прыщавые подростки. Пара тощих девчонок, цепляющихся за пальцы друг друга. Панковатый мужик с малышнёй.       Дошло потом — настенное зеркало.       Хотя бы знаешь, как выглядишь со стороны, цепляя Билли рядышком, будто планета да спутник.       Меркель — чур, второе. Понятно же, кто вокруг кого крутится по орбите.       — Ты в-видел первую часть? — спросил Билли, плюхнувшись в кресло.       Вид маленько растерянный, и взгляд чего-то — кого-то? — искал.       Места, на которых его подцепили в прошлый раз?       — Мельком. На мой отдел похоже, — заметил Меркель, пристроившись рядом.       Билли хохотнул — а тревога с лица ещё не схлынула. Наплыла ещё больше, казалось, — вместе со светом вспыхнувшего экрана.       С первых рядов потянулся аромат попкорна — Билли брать не согласился. В прошлый раз им, что ли, угощали?       Меркель не спросил. Вместо этого попросил пересказать сюжет приквела — как плодится Гизмо и откуда берётся это гоблинское отродье с оскалом хватких политиканов.       Лучше же болтать о гремлинах в кино, чем о тех, что досаждают в жизни?       Билли, видно, соглашался, полушёпотом пустившись в пересказ. На приквел таскал Джорджи — а тот хохотал громче всех.       Родакам тока не го-говори, лады?       Лады. Джорджи вообще, думалось, мало чего доверял родакам. Как-то удавалось совмещать, будто два факультатива, любовь к братишке и покорность папаше-мамаше.       На одних уроках учили анархистским заветам по цитатам Бакунина, на других — ненависти к ним и этим-самым-с-шипами.       Они думали — Джорджи рано или поздно обратится в чудовище, если на него капнуть всем этим концентрированным панковским — черни — ядом.       Меркель видел на экране. Может, было чего страшиться.       Покосился на Билли — он пялился перед собой. Мокрые глазища — мерещилось в полутьме, — белое пятно голой острой коленки — ноги закинуты на передний ряд.       Глянешь в боковое зеркало — может, ещё чего в крохе распознаешь. Том, зеркальном, в котором от настоящего только оболочка.       А от Меркеля?       Лучше б настоящее, может, оставил в зазеркалье — а с собой принёс только образ.       Тогда — никаких для крохи переживаний.       И никаких — для Меркеля. Каково ему сидеть там, где пытались — очко за реализованный шанс, чё — его соблазнить.       Он никогда не рассказывал, как тот — парень? мужик? — выглядел. Оклеймился просто мудаком — а возраст в таком случае, даже если захочешь, не угадать. Берлин нынче полон мудаков. С Билли один сидит по соседству.       Билли Пельтцер на экране жал к себе малыша Гизмо — клялся защитить от всего на свете.       Для крохи тоже песенка знакомая.       А не от себя ли защищать-то требовалось?       Подвернись шанс — оказаться с подпитым хорошеньким schwuchtel в тёмном-тесном пространстве, — Меркель бы тоже воспользовался. Ну правда. Ну если уж совсем по чесноку.       А дальше?       Нет, не трахнул бы его в туалете кинотеатра, пока народ в зале залипает на Депардье.       Идём-ка домой, сынок.       К тебе?       Нет, не потащил бы.       Неведомо, конечно, — то ли просто краше на фоне одного мудака пытался сделаться, то ли искренне представлял.       Так бывает, когда тебе шестнадцать. А иногда — когда тебе тридцать. И ты тащишься по шестнадцатилетке.       — Давно спросить хотел, — начал Меркель, сползши спиной по креслу, и придвинулся к нему. — Зачем тебе я, Билли? Нашёл бы вон малолетку какого… типа тебя, да? Сладкого и слюнявого.       Как Гизмо.       Билли иногда сыплет похожими вопросами — только коверкает их то ли неприязнь к своему прошлому, то ли недоверие к себе настоящему.       А будущему?       В него кроха тоже побаивался глядеть — больно туманное, словно смотришь на небо из-под воды. Не то солнце, не то луна в вышине.       Рассвет жизни или её закат.       Для Меркеля? Да вполне.       — Мне н-нравятся зрелые мужики, — ответил Билли.       Будто обсуждали предпочтения в еде. Крохе только, чур, поострее. Меркелю — послаще.       — Нравятся?       — А-ага. Блин, тащусь.       Кто-то звонко хрустел попкорном. На экране бесновались гремлины — Билли, склонив голову к плечу, наблюдал.       Любовался? В темноте не поймёшь.       То ли своё отражение нашёл именно там. Вот и я, мол, такой.       — Чего ж во мне такого? — спросил Меркель, подперев голову рукой.       — М-м… Руки?       Меркель поглядел на них, выставив перед собой, — растопырил пальцы. Руки как руки. Правда, им дозволено сокровище держать, будто хранителю покоев в каком-нибудь замке.       Опять эти твои с-сказочки.       С-с-сука.       — Давай-ка поподробнее, сладость, — попросил он, не глядя на Билли.       — Просто они мне нрав-вятся. Мозоли, волосы, царапины. Я за них хва-атаюсь, когда ты меня долбишь, и… — Он осёкся — Меркель поглядел на него. Думал, видно, их болтовня вполшёпота заинтересует раскиданный по залу народ больше, чем ворчание гремлинов. — Так стечь в них охота. Ну, ра-асплавиться… Понимаешь?       Ухмыльнувшись, Меркель покачал головой:       — У меня нет страсти к зрелым мужикам.       Первый любовник Билли точно был зрелым мужиком. Иначе он ни за что бы не променял Депардье на перепихон в толчке по соседству.       Ах, если б только малыши вроде Билли умели соваться к зрелым мужикам в головы…       тогда мчался бы на хрен от Меркеля, едва у него глаза в стрит-баре за стойкой сверкнули.       — Мне не то-только твои руки, ващета, нравятся, — продолжил Билли, наконец отлепив взор от экрана. — И как ты пахнешь. И твоё те-ело. И всё-всё-всё в тебе. Даже член. К-красивый.       Во разошёлся. Зеркало-то точно о таком не расскажет.       — А что, бывают страшные?       — А-ага. У того м-мудака, который меня тра-ахал в киношке. Такой… Э-э…       Во тьме видно — глаза возвёл к потолку. Не то намекал — ну хорош, помучил, не то выбирал слово. У Билли для характеристики зрелых мужиков целый лексикон. Полёживают в голове словечки до поры до времени.       Вот сейчас будто перерывал этот таинственный сундучок — да где же, блин, оно.       — Точно хочешь про это болтать, Билли? — спросил Меркель.       — Хочу. Просто по-одбираю слово, — скривил он губы, изучая потолок. — М-м… Куцый.       — Куцый? Вау. Почему вдруг?       — Он был о-обрезанный… и мелкий.       Билли всё ж таки умеет колотить в самое сердце.       — Ты, значит, любишь большие, а? — съехидничал Меркель. — Как у папочки?       Хохотнув, Билли поёрзал в кресле — извернувшись, умудрился кольнуть коленкой в ляжку:       — Ты мерзкий.       — Это я уже слышал, — отмахнулся Меркель. — Трижды в сутки с перерывом в восемь часов.       Ногу Биллину поймал — затянул на свои колени, пошире расставив их в проходе. Всё равно — ни одного соседа.       Как минимум — на парочку окружающих рядов.       Большой палец занырнул под дырявые джинсы на коленке — кожа там тёплая, отрёшь — наколдуешь мурашки на чашечке. Билли в смятении покосился на экран — с него оскалился гремлин. Ну ладно тебе, мол, — первый раз, что ли, в киношке лапают.       Нет, конечно. Впервые — вот так, словно разрешение выпрашивая.       — Хочешь, тоже кое в чём признаюсь? — спросил Меркель.       Следя за его лапищей на коленке, Билли закивал. Палец всё ко рту тянул, будто напуганный малыш — исполнить ритуал-утешение.       Обещание — не только же палец засосу.       — Люблю, когда ты раскрываешься под языком. Прям, знаешь, чувствуется — ка-а-ак же тебе хорошо. Когда об лицо трёшься. Часами бы тебя в кровати валять и щёлку облизывать. Может… — Едва щипнул кожу у коленки — Билли бёдра вскинул. Хоть сейчас в него лезь и членом рыхли. — Может, насадить тебя потом, конечно. Но тихонько совсем и медленно… Такой ты нежный, Билли. Сахарный. Такой… о-ох, крышу срывает.       А он ему — тоже это нашёптывал?       Вряд ли. Зрелые мужики ни хрена не понимают в телесной религии.       Ну или как всё это назовёшь?       А говорят, поклоняться телу грешно.       Билли облизнулся, едва встретились взглядами, — будто тьму языком распробовал. Будто находил её иногда в Меркеле — в его рассказах о комнате на третьем этаже в Лэнгли — и погружал в неё язык.       — Мы с-сегодня торгуем откровениями? — спросил.       — А у нас другой валюты нет.       Ну, ещё поцелуи да касания. Дороже всех нацистских сокровищ.       — Об-бещай, что… когда-нибудь это исполнишь, — прошептал Билли. — Часами, ну… б-будешь мне отлизывать.       — Обещаю.       Меркель протянул ему мизинец — и Билли зацепился за него своим. Чтоб клятву скрепить и не нарушить.       Дал бы ему Меркель на крови?       Билли не оценил бы — думал бы всё, откуда кровища возьмётся. Выстрелит? Взрежут?       А-а, помалкивать лучше.       А другие зрелые мужики нечто подобное ему предлагали, пожимая мизинчик?       Они умеют — Меркель умеет — нашёптывать в самое ухо. Так, что калёный воздух жжёт слуховой проход.       — Он хотел меня по-пофоткать, — вдруг сказал Билли.       — Кто?       — Этот, с куцым членом.       Поглаживания коленки Меркель прервал. Экран — вспышка! — обелил Биллино лицо, будто у этих восточных майко. Взгляд — тоже подёрнут тоской и скорбью. По себе, что ли, — прежнему, невинному.       У майко согласия тоже, наверное, никто не спрашивает.       Билли обхватил себя руками, словно замёрз. Глянешь в боковое отражение — пацан-глупыш, жалеющий Гизмо.       Уже не невинный, Билли жалел теперь себя — настоящего.       — Сказал, что хо-хорошо заплатит, если попозирую ему, — продолжил он бесцветным тоном — таким же, как окутавший зал мрак. — Не как тебе. И не как Г-глёдену, а… Всё напоказ, короче. Он сказал, такое к-купят.       — Ты согласился?       Молчок.       На экране только что-то грохнуло.       — Билли? — позвал Меркель. — Согласился?       Будь руки свободны, скрестил бы пальцы. На миссиях иногда выручало. И пуля тащила по самой кромке одежды.       — Почти. Не по-ошёл, потому что не понравилось с ним трахаться.       Пуля — мимо. Только у бритого виска черканула — и оставила запах пали.       — Так и сказал ему? — спросил Меркель.       — Ну да. Он от-тветил, что я шлюха, если «уже отличаю». Или ра-разбираюсь… — тем же бесцветным тоном припоминал он. — Не помню. — Не хотел помнить? — Обиделся, наверное.       Да все они такие, эти зрелые мужики, по которым тащился кроха. Палец средний выставит с ухмылочкой на манер стриптизёрш — и уже еле держишься, чтоб не заслать его на хер, а то и дальше.       Глубже?       Только вот Меркеля этому не учили — дрессировка серьёзнее.       Только вот Меркель этому с крохой не учился — вдох и выдох в качестве антидота.       Ты же с-спецагент.       А ты — мой криптонит.       В глазах у Билли набухли слёзы. Цвет за ними совсем не различить — расплавили радужки.       — Может, я и в-впрямь такой… — прошептал он.       Билли проще себе клеймо поставить, чем кому-то — штамп мудак на самом видном месте. Чтоб другие малыши вроде него больше не напоролись.       Меркель потянулся к нему рукой — и Билли поспешил найти её, сплетая пальцы. У него ледяные и влажноватые от пота — вот до чего доводят Меркелевы допросы.       Ты же с-спецагент.       А разве крохе не хотелось разок — ну хоть ненадолго! — заглянуть за дверь комнаты на третьем этаже в Лэнгли?       Так, чистое любопытство.       Меркель сам будто только что оттуда выполз — будучи не в своей привычной роли.       Как вообразишь — кадр-кадр-кадр       ты такой хороший щеночек       лучше иглы под ногти сразу загнать. Знаешь хотя бы, что вытерпишь, покусывая щёку. А Биллины тайны — нет. Вот где слабый болевой порог нашёлся. Переступишь — убьёт.       Отпустив его ногу, Меркель подался к нему — утешить чтоб, обхватив свободной рукой лицо. Мокрое — как пальцы.       — Ты-не-пдумал-чт-я-ткой? — как в горячке, зашептал Билли. — Тогда, в сквоте. Когда…       Пальцами он вцепился в руку крепче — не отпускай, не отпускай.       — Нет, — прижался лбом к его Меркель, покачав головой. — Я подумал, сколько в тебе одиночества, если ты разглядел его даже во мне.       Даже в спецагенте.       Сколько ни прячь, от Билли не скроешь.       Сглотнув, вместо поцелуя он щипнул за верхнюю Меркелеву губу своими. Думал, может, не время нежничать. То ли опять примерил на себя одеяние из чужих оскорблений.       Как, нравится?       Снимай-ка — вырядим в комплименты-касания-поцелуи.       Билли в них блистает, как Томми Орнер в свете софитов.       — М-м? — в ожидании протянул Меркель.       — Бож-же, целоваться на «Гремлинах»…       — Зато запомнится.       Целовал его не напористо — но мокро в приоткрытый рот. Из-за слюны-слёз — так сразу и не разберёшь. Билли нынче на вкус — солёная карамель.       И выдохи, как сладкие пары́, оседали на самых гландах в глубине рта — будили аппетит.       Потом наестся. Пальцами его загребать будет, жадничая.       Отстранившись, Билли вновь угнездился в кресле — под светом экрана высыхали матовые щёки. А маленько погодя и вовсе задремал, убаюканный и приручивший Меркелево одиночество.