Лотос Старейшины Илина

Вдох — первое, что делает человек в своей жизни, когда рождается. Он вызывает улыбку и радость, ведь это значит, что ты жив. Вдох — жизнь, но не для него. Для него это сущее проклятье. Для него это высшая кара Небес за все совершенные грехи. Он не хочет дышать. Он не желает чувствовать жизнь. Так почему же его желания вновь игнорируются и в теле вновь бьётся жизнь?! Разве не он желал смерти, когда единственное, что держало в этом бренном мире, сейчас сгнивало в земле, в проклятом нефритовом гробу! Как жестокая насмешка, напоминающая о том, что даже после смерти Цзян Чэн принадлежал не ему, а Нефриту Гу-Су Лань. Разве не он сбросился в очередной раз с этой проклятой горы и только лишь с одной целью — быть рядом с любовью всей жизни. Так почему же их вновь разлучили? Вэй Ин устал. Он устал бороться за несбыточные чудесные края с воздушными замками и вечной любовью. Любовь хоть и волшебна, но не вечна, а очень даже трагична. А он просто наивный дурак, который верил в сказки со счастливым концом. Но реалии таковы, что у злодеев не бывает хорошего финала. У них нет любви до гроба. У них есть любовь, что доводит до гроба. Наконец для него это стало таким очевидным, что захотелось попросту сесть и посмеяться над собственной недальновидностью. Ненавидя себя и весь мир, Вэй Ин открывает глаза, надеясь в очередной раз разрозиться проклятиями в сторону небожителей, но возмущения застревают в горле, образуя тяжелый ком, и удивляется, когда видит над собой не пасмурное небо на горе Луаньцзан, а до боли знакомый потолок с изображенными на нем плывущими лотосами, а под ним парящие звезды. Он помнил историю этих звезд. В честь рождения наследника Юньмэна, глава Цзян создал талисман, который создавал иллюзию звездного неба. Маленькие огоньки, отливавшие золотым свечением создавали невероятно чарующую атмосферу. Но техника создания такого талисмана была утеряна вместе с соженной Пристанью. Вэй Ин зачарованно наблюдал за переливами маленьких огоньков и не верил собственным глазам. Ведь такой потолок и эти звезды были только в одной комнате и только у одного человека по всей Пристани, но этого человека больше не было, а этой комнаты и подавно. Тогда как можно было объяснить то, что он видел сейчас? Может он все же умер и это наступил один из этапов его перерождения? А может он попросту бредил? Но что бы это не было, Вэй Ин не хотел окончания этого чудесного видения. В груди разлилось приятное тепло от нахлынувших воспоминаний. Ему было девять, когда его нашли и привезли в Юньмэн. Тогда у них с шиди было не самое хорошее знакомство, но он никогда не забудет счастливых глаз, когда Цзян Чэн пригласил его в свои покои, показывая волшебные звезды. Это был первый и единственный подарок А-Чэну от отца, который он берег и лелеял в тайне от всех, особенно от Мадам Юй, которая с криками заставила убрать звезды и закрасить потолок, когда его шиди исполнилось десять лет, ведь наследник не должен был отвлекаться от важных вещей. Цзян Чэн тогда покорно склонил голову перед матерью и снял талисман, отдав его Цзыюань, а после покинул комнату, позволяя убрать из нее все излишества. В тот день Вэй Ин впервые узнал вкус ненависти, когда смотрел на вмиг похолодевшие глаза, где плескалось столько боли от невысказанной обиды и непролитых слез, осознавая свое бессилие. Когда Мадам Юй так безжалостно уничтожала еще совсем ребенка, а он стоял за дверью и не мог даже близко подойти. Обнять, закрыть собой и уверить, что за полосой тьмы всегда идет свет. Вэй Ин и только он знал о том, как горько плакал его маленький А-Чэн, свернувшись калачиком под сливовым деревом, пряча от всех свою боль и ставя первый блок на сердце. Да, это были не самые приятные воспоминания, но даже в таких ужасных вещах были и хорошие моменты. Ведь тогда он нашел свой лотос, посадил к себе на колени и прижал к своей груди, позволяя одежде впитать горькие слезы. Цзян Чэн тогда цеплялся за него, как за последнюю надежду. Тогда он мог позволить себе такие касания, ведь они были детьми. Он мог позволить себе спать на одной кровати с шиди, мягко оплетая его руками и ногами. Хоть Ваньинь и бурчал на утро о том, что Вэй Ин тяжёлый и мешал ему спать, но никогда не выгонял, а только плотнее прижимался спиной к груди, ища защиты и тепла. Вот таким он был. Сильный и холодный снаружи, но абсолютно слабый и ранимый внутри. И Усянь искренне себя ненавидел за то, что так и не смог стать опорой и щитом для своего мальчика. Пролежав так еще немного, любуясь прекрасными звездами, Вэй Усянь решил, что все же нужно подняться и разобраться с ситуацией. Медленно, с болью в груди, он принял сидячее положение и принялся рассматривать комнату. Это действительно были прошлые покои Ваньиня, еще не тронутые железной рукой Мадам Юй. Все стены были в мягких тонах и украшены детскими рисунками хозяина. На большинстве из них были изображены собаки, лотосы и, что было очень удивительно и сразу бросилось в глаза, семья. Сколько не копайся в закромах своей памяти о их детстве, но он мог поклясться, что таких рисунков никогда не было. Даже до его появления, как он потом случайно узнал, отношение в этой семье к Цзян Чэну было прохладным, а после так и подавно. Поэтому Ваньинь никогда не рисовал свою семью. Он просто не видел себя среди них, хоть и очень хотел. Но здесь же все было с точностью до наоборот. Вэй Ин удивлённо вздернул брови, остановив внимание на одном из таких рисунков. На нем была изображена вся чета Цзян, но удивило его не это. На этом рисунке Мадам Юй была беременна. Не успев отойти от одного шока, Вэй Ин перевел глаза чуть в бок и поразился еще больше. На соседнем рисунке было уже не двое детей, а трое. Маленький малыш был на руках у Цзян Фэнмяня и тянулся к матери. Пусть детские рисунки были местами корявыми, а люди не везде пропорциональными, но у всех на лицах были счастливые улыбки. Это было впервые, когда у Вэй Ина просто не нашлось слов для описания всему происходящему. Все, что он успел увидеть, кардинально отличалось от привычной истории прошлого. Ведь Цзян Фэнмянь и Юй Цзыюань больше не планировали детей, а учитывая их отношения, то даже ему иной раз приходилось сомневаться в их любви друг к другу. О каких детях там вообще могла идти речь? Но смотря на это, он понимал, что могла. Ведь здесь были изображены те же люди, но с другой историей и судьбой, что уже наталкивало на определенные мысли. Ему доводилось сталкиваться с разными странностями, объяснения которым попросту не было, но сейчас же напрашивался вывод и был до того сюрреалистичным, что невольно стало страшно. Он находился в прошлом, но будто бы другого мира, если это вообще было корректно так называть. Но если это так, тогда в этом мире должен был быть и второй он, а исходя из возраста Цзян Чэна на его собственных картинках, то ему должно быть не более восьми-девяти лет. Тогда возникает вопрос. Что сейчас происходит с его маленькой версией и что будет с ним самим? Хотел бы он об этом подумать более детально, но все тело резко напряглось, когда за дверью послышался бег и звонкий детский голос. Дверь резко отворилась, впуская лёгкий весенний ветерок и запах лотосовых озёр, а вместе с ним восьмилетнего мальчика, который замер так и не зайдя в комнату, ослепляя яркой улыбкой. В это мгновение сердце в груди остановило свой бег, а потом упало в пятки, но через мгновение забилось с бешеной скоростью, что грозило вырваться из груди. Всего мгновение и Вэй Ин понимает, что задыхается, но это было совершенно неважно, когда в дверях сейчас был сосредоточен весь его мир. Ведь так улыбался только Он. Такие глаза были только у Него. И пусть перед ним сейчас был ребенок, но это был Он. Это был Цзян Чэн. Его маленький А-Чэн, его цветущий лотос, его жизнь. Возможно он действительно задыхался, ведь А-Чэн вмиг перестал улыбаться, но ему было не жаль умереть, если он будет смотреть в эти чарующие глаза. — Гэгэ! — прозвучал такой непривычно тонкий голосок, обращённый к нему, а у Вэй Ина в груди взорвалась сверхновая. Цзян Чэн испуганным зверьком метнулся прямо к нему и что есть мочи закричал. — Лаопа! Лаома! Да-цзе! Помогите! Цзян Чэн был не на шутку напуган. Малыш не мог понять, что вызвало такую реакцию у его любимого гэгэ, который всегда играл с ним, когда Ваньинь приезжал к нему в гости, поэтому он совершенно не знал как нужно было себя вести в такой ситуации и чем помочь. Цзян Чэн вцепился своими маленькими ладошками в плечи старшего, но тот даже не обратил на это внимания. Все внимание безумных дымчатых глаз было приковано к напуганным грозовым. Сколько же эмоций было в этих невозможных глазах, когда они смотрели на него. Сколько жизни и здоровья было в этом маленьком тельце, вытесняя из памяти ужасный серый цвет бездыханного тела. И только это заставляло забыть обо всем и улыбаться во все тридцать два, вызывая еще больший приступ страха и паники у ребенка, для которого эта улыбка, на задыхающимся лице, была довольно жуткой. И Вэй Ин совершенно не обращал внимание, что Цзян Чэну приходилось даже слегка приподнимать голову, чтобы заглянуть ему в глаза, а руки разводить шире, чтобы придерживать его за плечи. Усяню казалось, что он сойдёт с ума от переизбытка эмоций. Все смешалось в одно, не давая возможности мыслить и видеть здраво. Перед глазами мелькал Цзян Чэн. Он был то живым, то мертвым. То радостным, то печальным. Вэй Ин не мог ухватиться за конкретный образ, не мог выделить одно самое главное чувство из моря других. Он был на грани. Он честно старался держаться, но одно маленькое «гэгэ» сорвало все замки, что он ставил на сердце многие годы. Апогеем всего стал внезапный истерический смех Усяня, который попросту добил и без того напуганного мальчика. Так и не сумев докричаться хоть до кого-то и успокоить обезумевшего гэгэ, он попросту разрыдался. Грозовые глаза вмиг наполнились кристально чистыми слезами, которые струйками потекли по румяным щечкам, а розовые губки сжались в тонкую полоску, стараясь подавить дрожь, но выходило это очень плохо. Раздался очередной ужасающий смех, а за ним последовал не менее громкий всхлип. Потом еще и еще один. Цзян Чэн убрал ручки с трясущихся плеч и стал вытирать ими непрекращающиеся слезы, безрезультатно стараясь заглушить всхлипы, но именно это смогло остановить безумный смех. Вэй Ин пораженно замер и наконец сделал полноценный вдох, возвращаясь в реальность и тут же был готов себя убить только за то, что довел свое сокровище до слез. Ведь он не имел права сейчас так себя вести. Он протянул дрожащие руки к ребенку, неуверенно ловя крохотные, в сравнении с его, ладошки, отводя их от покрасневшего лица, обращая на себя внимание. Боги, каким же глупцом он был! Ему об этом говорили столько раз, но понял это он только сейчас, когда Ваньинь поднял на него свои покрасневшие, влажные и все такие же прекрасные глаза, которые смотрели на него с таким явным испугом и беспокойством, что попросту стало жутко стыдно за свое недостойное поведение. — Сяомаомао. — тихо зовёт он. — Гэгэ… — больше походило на всхлип, чем на обращение, но этого хватило, чтобы в туже секунду притянуть дрожащее тельце и заключить в объятиях. Цзян Чэн не сопротивлялся, а только сильнее прижимается к старшему, обхватывая маленькими ручками шею и прячет в изгибе мокрое личико. О Небеса! Если бы он знал раньше, что нужно было несколько раз умереть и пройти через все круги ада при жизни, чтобы вот так держать свое сокровище, то Вэй Ин сделал бы это намного раньше. Он сильнее прижимает Ваньиня к себе, млея от тепла и дурманящего запаха лотоса. Ему было абсолютно все равно, что этот мальчик был из другого мира. Ведь А-Чэн в любом мире был бы А-Чэном. Даже если бы у него выросли ушки и хвост, он все равно оставался бы его сяодиди. Вэй Ин слегка поворачивает голову и щекой прижимается к темной макушке, глубже вдыхая родной запах, который пьянит лучше любого вина. И его ведёт. Он поддевает пальцами фиолетовую ленту и аккуратно тянет за нее, развязывая такой привычный пучок. Лента поддается легко, освобождая водопад шелковистых волос, в которые он тут же беззастенчиво зарывается лицом, жадно вдыхая их запах. Боги, как же он счастлив! Вэй Ин мягко скользит губами по ушку и виску, практически мурча от того, насколько шелковиста была кожа. Нежно поглаживая малыша по спине и волосам, он медленно покачивался вместе с Цзян Чэном, успокаивая и убаюкивая, тихо мурча под нос колыбельную, которую он придумал еще во времена войны с Вэнями. Вэй Ин достаточно часто пел ее, когда его шиди снились кошмары или тот не мог заснуть. И надо сказать, что это помогало. Цзян Чэн всегда очень быстро успокаивался и засыпал. Так было и сейчас. Колыбельная и размеренные покачивания возымели свой эффект. Его плечи больше не дрожали, а всхлипы становились все реже и реже, пока совсем не стихли. Они пробыли в объятиях друг-друга еще какое-то время, каждый думая о своем. Вэй Ин думал о том, как теперь ему поступить и как себя вести. Нужно было понять насколько хорошо они друг-друга знают и знают ли вообще, а от этого уже отталкиваться. Но исходя из поведения самого Цзян Чэна, то выходило, что знают. Ваньинь никогда бы не позволил себе расплакаться перед чужаком, даже если очень хотелось. Но самым главным было то, что он не позволял себя касаться посторонним и не только. Тут же его мальчик спокойно стоит в его объятиях и позволил развязать свой пучок. Это, конечно, не могло не радовать, но и настораживало в равной степени. Сам же Цзян Чэн думал о том, как же ему было хорошо в объятиях его дагэ. Он был счастлив, что Усянь наконец пришел в себя и больше не пугал его. Ваньинь мягко улыбнулся и потерся носом о шею старшего, вызывая легкие мурашки и тихий смешок. — Все хорошо, сяобаобэй? — мягко спрашивает Вэй Ин и почти мурчит от удовольствия, когда А-Чэн так привычно смущённо фыркает в его шею. Ваньинь молча кивает, но даже не думает отстраняться, когда чувствует как с его лба убирают прядку, а после мягко целуют. Пусть это очень сильно смущало, но ведь это его любимый гэгэ. И если такие мелочи могли помочь Усяню, то он был готов побороть смущение. Вэй Ину же это только на руку. Он без зазрения совести подхватывает малыша на руки и сажает к себе на колени, обнимая одной рукой талию, а второй зарывается в черничные волосы. Довольный сменой позиции, Цзян Чэн слегка поворачивает голову, удобно устраивая ее на плече старшего, мягко улыбается и доверительно вглядывается в дымчатые глаза. Казалось, что мир замер и существовал исключительно для них. Вэй Ин завороженно смотрел на совсем юное лицо своего возлюбленного, обрамленное шелковистыми волосами, желая запечатлеть каждый взмах длинных ресниц в своей памяти. Такие красивые миндалевидные глаза, которые ещё не были омрачены морем потерь и боли, были так широко раскрыты для всего мира, излучая такую необъемлемую доброту и чистоту, что шли прямиком из его прекрасной души. И если Небеса действительно услышали его предсмертные мольбы и дали ему последний шанс, то Вэй Ин в лепешку расшибется, но больше не позволит своему сокровищу пережить весь тот ужас, что был в прошлой жизни. Он мягко, почти невесомо, касается румяной щеки и в очередной раз убеждается в том, насколько А-Чэн прекрасен. — Гэгэ, ты больше не будешь грустить? — спрашивает Цзян Чэн, касаясь ласкающей руки. — Не буду. — Клянешься? — Ваньинь так забавно хмурится, пытаясь казаться серьезным, протягивая маленькую ручку с поднятым мизинчиком. — Клянусь. — со всей серьезностью отвечает Вэй Ин, скрепляя клятву на мизинчиках, а внутри сгорает от переполняющих его эмоций. Нет, он определенно умрет от переизбытка умиления. Быть таким очаровательным противозаконно. Не сдержавшись, он радостно рассмеялся и поцеловал румяную щечку, которая моментально вспыхнула, как маков цвет. Цзян Чэн так забавно зафыркал, что Вэй Ин невольно сравнил его с маленьким ёжиком. Продолжая осыпать щечки поцелуями, Усянь стал щекотать маленькое тельце. Щекотка всегда была большой слабостью Ваньиня и как же было приятно осознавать, что даже другой мир не смог изменить таких мелочей. Цзян Чэн заполнил комнату ярким смехом и счастьем. Он пытался увернуться от игривых рук, но каждый раз терпел поражение. — Гэгэ… гэгэ, я больше не могу! — сквозь смех взмолился Ваньинь. — Тогда назови меня Ин-гэ и тогда я прекращу. — говорит Вэй Ин, мягко прижимая извивающееся тело к своей груди и зарывается носом в волосы на затылке, вдыхая сладкий запах. — Хорошо, хорошо… — заливается смехом Цзян Чэн. — Ин-гэ, прекрати. Умоляю! И он действительно прекращает, пораженно уставившись в темный затылок. Хоть он сам попросил себя так назвать, но к своему стыду понял, что был совершенно не готов к такому. Прожив две жизни и начав жить третью, Вэй Ин и мечтать не смел, что когда-нибудь услышит «Ин-гэ» из этих уст. Все происходящее походило на самый сладкий сон и только горячее тело в его руках доказывало реальность происходящего. Ведь не в одном сне Цзян Чэн не был столь досягаем, как сейчас. Ваньинь тяжело дышит, откидывая голову на крепкое плече, но тут же подбирается и вырывается из столь приятных объятий. Вэй Ин заторможенно моргает, не сразу возвращаясь из своих дум, поэтому упускает юркую лань из рук. Ему требуется секунда для осмысления того, что они больше не одни, а самого Ваньиня сейчас подхватывает на руки призрак прошлого. Этот мир не устает его поражать. Глава Цзян был в точности таким, каким он его видел в последний раз. Все такой же статный и величественный. Для Вэй Ина Фэнмянь был благодетелем. Этот человек его когда-то спас, дал кров и пищу, образование, но самым главным был А-Чэн. Но при всем этом Усянь категорически не понимал отрешенное отношение главы к собственному сыну. Были то виной холодные отношения супругов или бог его знает еще что, но факт оставался фактом и опровергнуть его было действительно тяжело, но тяжелее всего было говорить Цзян Чэну, что отец его любил и видеть безграничную боль от каждого слова в его глазах. Теперь же прошлое никак не вязалось с настоящим. Ведь этот Цзян Фэнмянь любовно оглядывает сына и мягко целует того в щеку. Ваньинь счастливо улыбается и льнет к отцу гибкой ивой. Между ними нет той отвратительной отчуждённости и холода. Здесь была забота и любовь. И Вэй Ин не может скрыть тихой радости от понимания, что все же есть такой мир, где его шиди счастлив и любим, как того и заслуживал. Вместе с тем приходит злорадная мысль о том, что тот мир не был достоин такого человека, как Цзян Чэн, а значит все случившееся было правильным, но после приходит стыд за собственные помыслы. Чтоб там не было, но даже там были люди, которые искренне любили Ваньиня. Невольно перед глазами всплыло лицо племянника и стало вдвойне стыдно. В своих эгоистичных проблемах он совсем позабыл о юноше, который теперь остался совершенно один. Вэй Ину оставалось только молиться Небесам о том, чтобы у Жуланя в жизни все сложилось и он никогда не оставался один. Но теперь тот мальчик был в прошлом, а время нынешнего А-Лина еще не наступило, поэтому временно племянник отодвигается далеко не на приоритетные позиции. Сейчас для Вэй Ина важен Цзян Чэн и его благополучие. Он наконец поднимается с кровати, хоть и с большим трудом, по инерции кладя руку на место боли, видать и это тело жизнь потрепала, и направляется к отцу с сыном, которые о чем-то тихо перешептывались с такими серьезными лицами, что губы сами предательски расплылись в улыбке, но завидев его тут же замолчали. Встав перед Фэнмянем и убирая руку с груди, Вэй Ин отметил, что был с мужчиной примерно одного роста. Он делает идеальный поклон сквозь сильную боль, но не позволяет ни одному мускулу выдавать себя, ведь понимает, что теперь это не тот Фэнмянь, которого он знал, но и перед тем он бы себе такого не позволил. — Рад приветствовать главу Цзян и благодарю за его гостеприимство. Вэй Ину было бы впору собой гордиться, ведь впервые такой балагур, как он ведёт себя так, как и было положено его статусу. А ведь он учился у лучших. Цзян Чэн, Лань Чжань и Лань Сичэнь, будь он не ладен, были лучшими в вопросах этикета. Усянь поднимает взгляд на мужчину и отмечает его изучающий взгляд. Слишком изучающий. Неприятные мурашки пробегают по телу, но Вэй Ин отмахивается от этого неприятного чувства. Сделав какие-то свои выводы, Цзян Фэнмянь ставит сына на пол, а сам делает точно такой же поклон, как до этого делал Вэй Ин, оставляя последнего в тревожном волнении, а после забивает первый гвоздь на крышке его гроба. — Рад приветствовать главу Вэй.