***
Лазурный акрит — светло-зеленый, похожий на плоскую морскую гальку, что неугомонные дети летом запускают в голубоватую, отражающую бликами лучи солнца воду, получая эффект «прыгающей лягушки», гладкий прохладный камень, что мягко освещает помещение, вытягивая негативные эмоции, принадлежащие истинному, перекрывающие доступ кислорода в легкие, опутывающие удавкой, как черные змеи, шею сероглазого волка. Уставшая пара обеспокоенных друзей несколько изнуряющих дней находится вблизи Димы, запертая с ним, как в клетке: они спят по очереди и регулярно сменяют камень, выбрасывая пропитанный негативом кристаллический кусочек древнейшего минерала, полностью почерневший, чтобы не погрязнуть во тьме ядовито-эмоциональной завесы. Мужчина тяжело дышит, жадно глотая спасительный воздух, хрипит и ворочается на кровати под взглядом двух пар пронзительных волчьих глаз.***
Беспокойному зверю снится нечто волнующее, необъяснимое, странное, такое далекое и близкое одновременно, снится то, что вызывает дрожь, почти озноб, ломоту во всем теле, словно он погружается в бескрайние пучины вод ледяного океана, уходит под темную водную гладь, пропадает, всматриваясь с тревогой в чернеющие глубины, и не видит дна — лишь чей-то размытый образ появляется на границе осознанного, заставляя сердце замедлить ритм и кровь застыть в жилах — он невероятно красив, слишком неземной и сияющий, как ночное мечтание, мираж, что растает дымкой при первых лучах солнца, растворится, оставляя сладкую иллюзию в голове Масленникова. Волк впервые видит его силуэт, пытается впитать все детали, запомнить плавные движения теплых пальцев по влажной коже шеи, поместить в подкорку то, как трепещут длинные ресницы, открывая взору пронзительные, источающие тепло карие омуты, что скрывают в себе целые вселенные, далекие и неизведанные, но такие манящие, а пухлые, идеальные, розовато-алые губы изгибаются в улыбке, от которой ком сжимается где-то внутри и чувства берут верх — Дима тянется в его сторону, мягко дотрагиваясь до тонких пальцев, идеально ложащихся в сильную горячую ладонь. Все вокруг трещит, трепещет, разрывая галактику взрывом сверхновой — они истинные, сплетенные судьбой, идеальные друг для друга. Дыхание перехватывает. Мужчина сжимает хрупкие изящные руки, притягивая свое наваждение ближе, боясь ненароком спугнуть, развеять морок. Парни словно в танце кружатся в морских течениях, ощущая, как вода относит их все глубже и глубже в водоворот неконтролируемых потоков, ощущений, проходящих током по коже. Дима проводит по металлу на безымянном пальце своего видения — простой тонкой полоске белого материала, что приятно холодит кожу — и внутри тотчас взрывается миллиард фейерверков и зажигаются мириады серебристых звезд, освещая карие глаза напротив, заставляя парня рядом с ним засмеяться, что сладкими переливами оседает у Масленникова в подсознании. Они останавливают время, заставляя замирать все вокруг, теряясь в друг друге, как в неизведанных космических просторах, сжимая тело напротив до хруста и гортанного хрипа, впитывая каждое движение, вздох, запах, проводя по оголенным нервам, запоминая каждый удар сердца напротив. И предчувствуя. Уже где-то близко голубоватый свет проникает в ледяную толщу воды, растворяя ночной сумрак, что предостерегает, предупреждает мужчин, остервенелых в своих чувствах, голодных до родного тепла, желающих вжаться друг в друга, выдыхая и соприкасаясь губами — в знаке прощания — времени мало.***
Цвет воды меняется с темного на более светлый, образ истинного Димы становится прозрачней, и сероглазый хватается за видение, как за последнюю надежду; волк внутри беснуется, рвется, скулит так протяжно, что хочется бежать, бежать без оглядки и промедления, прижав к себе того, кто и так предназначен ему судьбой, но его резко и безвозвратно выбрасывает на поверхность: океан выплескивает его на берег, забирая сладкий мираж за собой. Волк вздымает шерсть, рычит, но ничего этим уже не добиться — сладкое видение разбивается на миллионы ярких цветов, как только первые лучи солнца пробиваются сквозь окно в темное помещение, вырывая отчаянно сопротивляющегося Масленникова из его хрустального мира: — Бля-я-я-я-ть, — голос хрипит в подушку, и руки бьют о рядом стоящий стол, будя Даника и Эмиля — впервые за долгие дни уснувших вместе — мирно и неудобно свернувшихся на маленьком жестком гостевом диване в комнате волка, отдавливая друг другу все, что можно и нельзя. Дима садится на кровати, устало сжимая пульсирующие виски. Он был так близко, что внутри все еще полный кавардак, и хочется буквально вывернуться на изнанку от острого чувства несправедливости. — Диман, ты как? — старший волк сонно протирает красные глаза, будто полные песка, пытаясь выбраться из теплого плена рук своей пары и подползти к другу, но Эмиль явно против, вцепившись в того всеми частями своего тела, он абсолютно не хочет покидать объятий, протестуя — им только вчера удалось нормально провести вечер, когда камень больше не впитывал беспокойные волны разных негативных эмоций, оставаясь кристально чистым, первый раз за эти дни не потускнев. Дима устало и неопределенно качает головой, наблюдая за бесполезными потугами Тауланова: — Ахуенно, — сероглазый прикрывает веки, и дыхание спирает от вновь всплывшего образа, волк медленно моргает, — Я, мне кажется, его видел, — фраза, как гром, обрушивается на тишину спокойной комнаты и на голову друзей. Даже очень уж уставший и жаждущий прикосновений и единения, наконец, со своей парой Эмиль, мирно пытающийся доспать еще немного перед выматывающим дневным советом от неожиданности выпускает возлюбленного из рук, и Данияр, лишенный поддержки своего истинного, неуклюже падает на пол рядом с неудобным чертовым диваном. — Что? — голос кажется жалким шепотом, но старший волк, быстро адаптировавшийся к холоду дощатого настила и машинально потирающий ушибленную спину, не обращает внимания на это, потрясенно смотря на друга, что мечтательно прикрывает веки, падая обратно в ворох простыней. — Он охеренно красивый, — Дима улыбается, как больной, рисуя в голове родной облик снова и снова, — пиздец, я, наверное, душу дьяволу продал за него в прошлой жизни, — Эмиль, помогающий Данику обратно залезть на узкий диван, смеется на это заявление, вспоминая свое первое ощущение, когда встретил Тауланова, как сам думал, что нет никого лучше и прекраснее, чем истинный. — Раньше говорил, что он — сам дьявол, а теперь — красивый, пиздец? — поддевает Иманов, мягко дотрагиваясь до губ Дани и, перегибаясь через пару, задувает на прикроватном столике теперь уже бесполезные благовония; на что Дима лишь отмахивается, и лыба на его счастливом хитром лице говорит все без слов, будто это и не он совсем подыхал тут несколько адских дней, заставив друзей самих до смерти разволноваться: — Столько раз в своей жизни из-за него чуть не откинулся, но теперь понимаю, что это того стоило на все сто процентов! — Дима пытается обрисовать парням руками волнующий образ, что плотно врезался в подсознание, и улыбка почти рвет его лицо. — Придурок! Мы чуть сердце тут не потеряли, когда тебя скрутило и несколько дней лихорадило, а ты еще и кайфанул от этого! — Даник в шутку кидает в него подушку, на самом деле испытывая неописуемую радость за друга, и у них завязывается шуточная драка: — Ебаный неадекватный идиот! — комнату заливает утренний мягкий свет и наполняет веселый смех друзей и ворчание недоспавшего свои несколько часов Эмиля. И Дима явственно чувствует — лед тронулся: они на пути к друг другу, а не друг от друга, и скоро их дороги пересекутся.***
Воздух раскален настолько, что обжигает светлую кожу, отравляя ее радиацией, заставляя Артема почти проклинать все на свете, когда тот пытается протиснуться сквозь людей и подойти ближе к входу, попутно ища глазами вечно опаздывающего Сударя, все еще толком не осознавая, зачем одержимый друг позвал его именно сюда. Крутя головой, периферийным зрением он цепляет название праздника, если можно так именовать непонятное действо, разворачивающееся где-то на отшибе населенных пунктов — Солнцестояние — один из самых необъяснимых и странных дней в календаре: люди Синая, маленького города близ Карского моря и лесов Амитек, отмечают солнечный пик — нахождение жаркого светила в высшей точке небосвода, приближающегося к максимально северной части планеты. И когда Сударь, как чумной, рвется туда, тормоша Чернеца, что планирует просто деградировать весь день, стагнируя на диване в гостиной друга, тот колеблется — если бы существовал рейтинг странных неадекватных праздников, которые никто не знал, зачем они существовали и как их правильно, по традициям, отмечать, летнее Солнцестояние было бы в топе Артема на первом месте.***
В полевой зоне у Калядовального домика собираются люди — «слитые с солнцем» — как они себя сами называют; одетые в белые одежды, подпоясанные красными атласными лентами, с венками из полевых цветов на головах и ожерельями из металла, украшенными разными камнями, на шеях, и для Чернеца, абсолютно не подготовленного к такому, все это больше походит на собрание масштабной секты, где одного из самых просвещенных «детей солнца» в конце обязательно принесут в жертву, сжигая на костре. В самом центре поля, усыпанного цветущими травами, стоят маленькие домики-лавки, торгующие разными мелочами: выкованными собственными умельцами кольцами, странно пахнущими отварами в синих баночках, пучками недалеко собранных трав и другими «праздничными» антуражными безделушками. Тут же другие зазывалы-шарлатаны за какие-то небольшие деньги предлагают вытянуть предсказание у прорицателя, распивающего зеленовато-сиреневое питье из стеклянных фужеров, важно восседая у себя пред маленьким столом с начерченными на нем разными руническими символами. Все это бешеным калейдоскопом проносится у Чернеца перед глазами, который боится потерять шебутного Никиту в этой суматохе, готового попробовать все и сразу, хватая того за локоть. Артем пытается вспомнить хоть что-то настолько же странное в своей жизни как это, но в голову приходят лишь отрывки дня, когда они с другом сидели у границы Амитека, на горе Истре, смотря на невероятной красоты звездное небо, и безрассудно распивали горячительное прямо у края пропасти, норовя улететь касатками в чернеющую, беспокойную воду, будто зазывающую в свою пучину новых жертв — но тогда хоть причина была. Веская.ХХ.I.ХХIL
Артем в спешке, в какой-то яростной эмоциональной волне перерывает весь дом: парень не хочет верить словам Никиты, невероятно больно резанувшим по внутренней стороне и так кровоточащего глупого сердца, глубоко застывшим в подсознании, как Дамоклов меч над осужденным. Мужчина внушает себе, что друг не прав, ошибся, разыскивая в доме хоть какие-то следы прошлых перерождений — на пол летит все: тумбы, шкафы, исписанные листы, полочки в ванной, прикроватные ящики. Он находит жизненную акру в коробке на верхней полке кухонного шкафа и не верит до тех пор, пока не вскрывает ее — маленький прибор с циферблатом разрушает все его грезы и трепещущий самообман, чем он тешил себя долгие годы, в одну долю секунды, не позволив даже вздохнуть. Механизм неподвижен, так и остановившийся в первой точке, означающей, что он точно не мог быть связан с Сударем в прошлой жизни, так как перерождение в этом мире было его первым появлением. Вот почему Чернец не имел истинного, воспоминаний о прошлом и уж точно серых глаз когда-то в другой жизни. И теперь даже уловки мозга, что вселенная где-то дала сбой, разделив их с Никитой на миллионы далеких световых галактик друг от друга, не давая понять, что вот — они и есть те самые, падали в космическую черную дыру. Они — не те. Как бороздящие море корабли, их пути разошлись в разные стороны, и Артем почти хочет прыгнуть в манящую водную гладь от этих мыслей, но его останавливает лишь то, что Сударь рядом, доверчиво прижимается к его плечу. — Я — неудачник, — высокоградусное пойло жжет язык, и явственно Артем ощущает, как слова дымкой улетают куда-то вверх и как Сударь плотнее приваливается к его теплому боку, смотря на кольцо из белого золота на своем пальце, цокая на его слова: — Нет, у тебя есть вся жизнь, чтобы совершить осознанный выбор, — Чернец тихо обреченно смеется, чувствуя, как все внутри хочет кричать от несправедливости этих слов, биться выброшенной на берег мелкой морской тварью, но лишь делает еще пару горячительных глотков, ощущая прилив необычайной решимости и с силой сдерживая отчаянный порыв — сотворить несусветную глупость, прижимая друга к себе как можно ближе, почти подталкивая их к самой пропасти. — Идиот, упадем же! — Сударь не вздрагивает на это действие, полностью доверяя другу, только беспечно роняет бутылку, выскользнувшую из ослабевших пальцев в воду, и смеется так, что Тема готов призвать демона-перекрестка и незамедлительно продать свою жалкую душу, лишь бы Никита был его истинным, его частичкой, смыслом жизни, предначертанным единственным, парой, только вот судьба — злая сука, имеющая свои коварные планы, а у Чернеца, как ни к черту, не серые глаза.***
Ветер играет с их волосами, а морской соленый бриз щекочет ноздри, проникая в легкие, где-то снизу яростно бьются о скалы темно-синие, затягивающие волны, и Тема почти делает шаг, чтобы превратиться в одну из них, бессмысленно разбивающуюся каждую секунду о многовековые камни, но Сударь так доверчиво жмется к нему, прикрывая глаза, что Чернец лишь вскрывает еще одну бутылку горячительного, отпивая с горла и отдавая другу: — За выбор! — Аминь, брат! — боль застревает острыми ножами, клинками во всем теле, притупляясь лишь тем, что Ник все еще так доверчиво кладет голову другу на плечо, наблюдая, как закат медленно окрашивает небосвод розовато-фиолетовым. И на долгие мгновения парни теряются в этой красоте, каждый размышляя о чем-то своем.***
Поэтому, беря стакан чего-то янтарного и уже немного перебравшего друга — и когда только успел? — под руку, Артем идет туда, где собирается весь народ: к украшенной подвесными фонарями и святящимися гирляндами пристани, полностью увешанной разными лентами с непонятными надписями, возможно, желаниями, откуда открывается просто восхитительный вид на воду и лес Амитек — на противоположной стороне реки. На прозрачно-голубой глади у берега стоят многочисленные маленькие лодочки, почти рассохшиеся от времени со слезшей, выцветшей, выгоревшей на солнце краской; в воде, как невероятный ковер, раскиданы травы и цветы; перила помоста спуска к лодкам овиты причудливыми ветками каких-то деревьев, словно врата в мир магии и волшебства, выглядит это невероятно красиво, как будто ты очутился в неизведанном потустороннем мире, и Никита счастливо тянет Чернеца ближе к кромке воды: — Это офигенно, брат! — его глаза искрятся весельем и предвкушением чего-то необычного, словно неотвратимо сама судьба тянет его, подвязанного на тонкие ниточки, в сторону того, что предопределено уже давно, а Сударь не может остановиться, и голос его полон детской радости, хотя слова немного путаются от алкоголя. Артем лишь с улыбкой наблюдает, как тот бежит в длинную очередь, которая тянется до конца причала. — Ты хоть знаешь, зачем мы стоим? — Никита счастливо и пьяно мотает головой, оборачиваясь на друга, и тянет того поближе к толпе, хватая за футболку — Чернец смеется. — За приключениями! Они продвигаются к концу причала, стараясь держаться рядом друг с другом, чтобы не потеряться: люди снуют туда-обратно, кто-то слева предлагает парням пойти обратно на поле, смотреть, как водят хоровод во имя светила, но те отказываются, и, когда подходит очередь, им выдают маленькую лодочку, чтобы друзья могли прокатиться по этой магической реке. Никита почти падает в воду, когда они пытаются залезть в маленькую деревянную посудину, явно предназначенную для парочек, а не для двух неуклюжих мужчин, но Чернец успевает первее — ловит друга за локти и мягко тянет на себя, смеясь: — Приключения уже начались! — парни усаживаются, находят весла, и, взвалив греблю на более трезвого и физически сильного Тему, отплывают от берега.***
Их старая, почти изжившая себя ладья неспешно продвигается по водной глади, спокойно разрезая маленькие волны, и Никита восторженно смотрит, как звезды расплываются в кристально-синей толще воды. Артем же в свою очередь не отрывает глаз от Сударя с каким-то неопределенным коктейлем эмоций, впиваясь в того взглядом, и сам не замечает, как немного отходит от курса, медленно уходя из зоны, которая была специально к празднеству украшена цветами, позволяя течению отнести парней на середину реки, что опасно открывает вид на противоположный край суши. А где-то, по самой кромке лесного массива, бежит разгоряченный зверь, явственно чувствуя дыхание и биение сердца того, за кого он безмолвно готов жизнь отдать.***