***
Она стряхивает пепел с сигареты в пепельницу и глядит, как он аккуратно пьёт, придерживая чашку тремя пальцами. Не знала, что у него здесь есть патефон и пытается найти глазами источник звука, но не находит. Странная мелодия, может терменвокс? Возможно, её теория верна и ровно в то время, когда он родился, цивилизация подошла к точке бифуркации, так что всё созданное обнулилось и перешло на новый фрактал мироздания, а потому осколки предыдущей цивилизации сохранились в таких мелочах, как пирамиды, Стоунхендж, Мегалодон или носферату, вроде Герра Густава. Он может рассказать, но она не уверена в том, готова ли знать эту правду. Откуда идёт звук? Звук ли это вообще? Музыка ли, или чистая проекция его сознания ей в голову? — Почему ты об этом думаешь? - Спрашивает и сжимает её руку покрепче. Его пальцы в её ладони кажутся такими тонкими, что не верится, что в таких может ещё сохраняться жизнь. — Потому что это важно для меня. — Хочешь узнать правду про свои снежинки, Эльза? Я думаю нет. Изучать и всегда идти вперёд за идеей. Это - то, чего ты хочешь. — Я хочу знать хожу ли я по кругу. Нет, Ладно… - Она вздыхает и улыбается. В любом случае, ей осталось ещё несколько тысяч лет, так что она сумеет узнать это сама. - Я хочу знать: неужели удобно так держать чашку? - Эльза затягивается ещё глубже, наплевав на то, что от нервов размазала помадой по фильтру на сигарете несколько тысяч рублей. Хорошая же тут, на поверку, вентиляция, раз можно уже третью сигарету курить, а инеем под потолком дым не стынет. — Я пью так с детства, конечно мне удобно. - Он промокает губы салфеткой и смотрит на неё внимательно, хотя она и знает, что он не видит. Вылитый Кай, только без татуировок, сильно бледнее и с этим неуловимым совершенно незнакомым, иностранным снобизмом в лице. Удивительно, что её, полячку, он хорошо принимает, потому что кажется фашизма из него не вытравить. — И вкусно пить вампирскую кровь? — Понятия не имею, девочка. Вкусов я уже не чувствую. — Какой ужас… Я бы с ума сошла без Bambino... Тогда почему не животные? — Ты бы отличила Бамбино от российского эскимо? - Спрашивает и не замечает, или делает вид, как она улыбается, слыша его акцент . — Наверное да. У нас делают не так. — У крови животных другая текстура. Всё равно, что пить сладкий чай или сок с зажатым носом. Разница колоссальная. К тому же работать будет лучше, если познакомиться с человеком ближе. Она снова затягивается и только сейчас думает о том, что он был довольно аккуратен, несмотря на то, что руки должны дрожать. Ввёл в вену катетер, слил через трубочку в чашку, сбрызнул лимоном и выпил сразу, ещё свежей. Она думала он укусит, потому что видела укус у поварихи. Какая же она глупая, раз пришла сюда. Взрослый человек, а всё во что-то против здравого смысла, против воли верится. — Как это будет? - Спрашивает и изо всех сил старается не звучать так, будто верит в какие-то там "питушествия" во времени и на что-то там надеется. — Мне нужно попробовать тебя, посмотреть на тебя, послушать как ты говоришь, а трубку я уже приколотил. - Ухмыляется, показав зубы и становится немного неуютно. Так похож на мужа, но зубы у него ровные и манеры другие. Жутковатый. Она тушит сигарету и смотрит ему в глаза. Зелёные. Не блестят, будто пластмассовые. Живые глаза выглядят иначе, но это можно заметить только если смотреть так близко. — И что дальше? — Ты поймёшь. Я могу видеть, что будет со мной, а ты сможешь через меня заглянуть в саму себя. Только заглянуть. Не повлиять. Не в других и не в чужое будущее. Это может быть страшным, девочка, будь готова. — Есть правила? — Не правило, но есть условность. Всё бы разрушилось, если бы нити между будущим и пришлым сохранись, поэтому ты забудешь почти всё, но сможешь сказать мне что-нибудь, что захочешь передать себе сюда. — А вы сами, герр Густав, что сказали себе тогда? - Улыбается мягко, будто не считает озвученное слишком очевидной лазейкой. Ой, как удобно: "я покажу будущее, но ты ничего не запомнишь." — Не смотри так, я не сошёл с ума. Для тебя это не будет значить ровным счётом ничего, но я сказал «Сорок два». — А вы поняли что имели ввиду? — Не совсем. Может, ты поймёшь? - Он вздрагивает и напоминает себе «не терять лицо». Неприлично это. — Почему, вы сказали, это может быть страшно? — Ты можешь оказаться мёртвой через десять лет и почувствуешь только то, что чувствует твой мозг. — Что может чувствовать мёртвый мозг? — Пустоту. Ни чувств, ни боли, ни зрения, ни слуха, ничего. Только существование. Это страшно. Особенно для вампира, потому что без крови не умирают, просто лежат овощами. Я видел таких в Заксенхаузене... Зубастые без зубов. Без костей. Они умирали от голода, но воскресали снова, а жизнь держалась за счёт людей. — Как за счёт людей? Их кормили? - Она глядит в сторону. Наверное люди догадались бы и до такой пытки — обескостить вампира и поддерживать в нём жизнь только для того, чтоб он мучился. — Воздух полон пыли. Волосы, частицы кожи, пота, слюны, слёз, человеческие клетки всюду. А ещё другие человеческие выделения… — Я поняла. - Отвечает она ровно. Наверное, дорогой муж сейчас плевался бы от отвращения, хотя и имел дело с людским нутром в самом прямом смысле, когда учился. Рассказал, как в ванне с учебным трупом, прямо на формалине сверху вырос слой плесени, а Кай от аромата чуть не вытошнил собственный желудок. — Поэтому если ты будешь мертва через десять лет, есть возможность, что частица твоего разума сохранится в частице мозга. Если смерть будет неприятная и мозг не уничтожат должным образом — ты будешь жить столько, сколько будет жить частица. — Это будет похоже на ад... — Жизнь и есть ад. А теперь смотри. Чёртова девочка ставит перед ней поднос с чаем и Эльза вздрагивает. Будто на секунду задремала. Клонит в сон. Где-то внизу гремят посудой, а рядом трещит камин. Так реалистично, будто и правда два собственных сознания в одной голове и всё ясно помнится и очень призрачно и отдалённо даже ощущается - как он держит её за руку. Она будто в двух местах одновременно и всё, что происходит здесь чувствует и знает. Знает даже, как выросли китайские юани. Жаль, что этого не запомнит. — Вам холодно? — Не говори ерунды. - Хмыкает и ёжится от её взгляда. Говорят, так только мужчины умеют смотреть, но это чушь. Девочке где-то в районе двадцати одного года и Эльзы она сильно младше, но так рядом с ней неуютно… Особенно после вчерашнего. Лиза проколола нос, выбрила висок и волосы у неё теперь короткие. Ей очень идёт. И она об этом знает. И она этим наслаждается. Глядит на Эльзу украдкой и отходит в угол комнаты, чтоб не раздражать своим присутствием. — Зачем ты опять сунула мне шоколад, если знаешь, что я слежу за фигурой? — Ваша фигура всегда будет идеальна, какой бы она ни была, пани Эльза. - Произносит так сахарно, что хочется принять душ. Она от этой липкой карамели себя чувствует грязной. Облапанной. Облизанной. Потаскухой. — Блять. - Сплёвывает и пьёт чай. Почему каждое её слово должно быть таким же липуче-приторным, заискивающим и псевдо-услужливым, как и её улыбочка? Будто у пожилого миллионера, который ищет для своих денег молодой, упругий кошелёк. - Идеальная фигура. Я что, сраный квадрат? Она глядит в телефон, потягивая свой утренний Улун и буквально кожей ощущает, как девка продолжает на неё смотреть и этот взгляд такой отчётливый, осязаемый, скользкий. Как будто она одним только этим взглядом не просто её раздевает, а прямо под одеждой, под кожей всю её щупает. Исследует каждый уголок и изгиб её тела, и в каждую впадинку скользко затекает. Хочется велеть ей прекратить, а что именно и сама не знает. Долго выносить это практически невозможно, так что она даже не замечает, как допивает свой чай и, поправив юбку и волосы, отправляется на выход. — Попроси машину, а я пока накрашусь. — Куда изволите ехать, пани Эльза? - Спрашивает она и шагает за женщиной следом, и в одном только этом обращении она слышит столько мучительно сексуальных нот, что хочется поскорее спрятаться. — К Лавровым поеду. - Она оборачивается и глядит в острые песочные глаза, чтоб убедиться, что намёк «еду трахаться» понят и принят к сведению, а мерзопакостная девка только шире и слаще улыбается, как Чеширская кошка. Я что-то, блять, смешное сказала? — Неужели ваша жажда не утолена, госпожа? — Заткнись. - Фыркает и хочется уши себе зажать, чтоб её не слушать и стремительно шагает по коридору вперёд, чтоб её обогнать, но ничего не получается. Шлюхой её так, между строк, называет?.. — Что ж, хороший сексуальный аппетит это показатель крепкого здоровья… — Намекаешь на то, что я старая?! - Восклицает она, замерев и обернувшись на мерзавку. — Вовсе нет, княжна. Только говорю о том, что полагала, что этот вопрос вчера уже разрешился. - Улыбается и сверкает на неё глазами, как ебучими кристаллами янтаря. Прямо под одежду этим голосом затекает. Заставляет в подробностях вспомнить что вчера происходило и этим словно шантажирует, будто и сама знает сколь для неё факт произошедшего стыдный. — Я ведь сказала, что это просто эксперимент. Я хотела попробовать. — Ну да, первых нескольких раз для пробы могло не хватить. — Что ты сказала?! - Выпаливает и замахивается, но та успевает перехватить ладонь в сантиметре от собственного нахального лица. — Тише! Я поняла, поняла. Эксперимент. Ну и как вам то, что вы узнали? - Спрашивает и делает шаг вперёд, заставив отойти к стене и всё смотрит в глаза, от чего у Эльзы губы кривятся и от ощущения собственной беспомощности хочется сбежать, но организм требует остаться. Узнать что будет дальше, хотя, кажется, она итак знает что будет. Она чувствует это где-то внутри собственного тела слабой давящей болью. И эти пальцы на запястье не разжимаются. — Норм. - Кивает и смотрит в сторону, чтобы от этого безжалостного сексуального напора на что-нибудь отвлечься. Дрянная девка выросла почти на голову выше неё и Эльза под её взглядом, хоть и на каблуках, самой себе ощущается какой-то неприятно маленькой. Особенно от того, что помощница на руках накачала мускулы и специально в доме носит майку без рукавов, потому что знает, что это добрую половину возражений на корню пресекает. Мягко, но крепко сжимает запястье, как гриф своей мерзкой скрипочки. Разве она может что-то сказать против, когда девчонка напрягается так, что на плечах под кожей видно тонкие веточки вен. Так она на эти вены отвлекается, что и не замечает, как одно из её коленей оказалось между ног и как она ладонью второй руки касается бедра. — Только «норм»? — Н-да. Вполне прилично. - Отвечает, подавив себе желание разораться и расцарапать ей лицо. Это бы означало, что она проиграла. — Пани Эльза, не вы ли вчера просили закрыть обе двери, чтоб ваших криков никто не услышал? — Уходи от меня прочь! - Восклицает и упирается руками ей в грудь, чтоб оттолкнуть от себя, но та и не думает шелохнуться и только наклоняется ниже, заставив уловить запах собственных духов. — Могу ли я сегодня выполнить обязанности госпожи Лавровой?.. Она жмурится, ощущая на бёдрах её ладони и слыша отчётливо, как двигается у неё во рту язык и как звучит совсем рядом её дыханье, так что крепко поджимает губы. — Что-нибудь видела, девочка? - Спрашивает герр Густав, кажется отвлёкшийся и сейчас выглядящий, как обычный древний вампир. Большая чёрная летучая мышь, держащая чёрными ветвями-пальцами её за руку. Но быстро возвращается в форму. — Видела... Чёрт... — Понравилось? — С ч-чего вы взяли? - Поднимает глаза будто виновато и очень надеется, что он того, же, что и она, не видел. Стыдно перед человеком, так похожим на мужа. — Ты запыхалась, будто на пробежке. — Что я сказала? — Сказала «Она не опасна». Эти слова она выбросить из головы уже не могла и спустя несколько часов. Думала станет легче, если узнает будущее, но стало лишь тяжелее. Она не помнила ничего, кроме ощущений собственного тела и готова поклясться, что понимает, что это значит. Она сказала про девочку и как раз примерно в это время чувствовала себя так, значит это Лиза вызвала в её теле такие ощущения. Тревогу, волнение, возбуждение, стыд. Лиза? Эта маленькая ромашка со скрипкой, такую, как Эльза взволновала?.. Бред. Что же такое случилось у них в будущем, чтоб ей нервничать из-за этого ребёнка? Если она не опасна, значит и смысла и дальше изображать для неё дружелюбие и вообще держать подле себя нет. — Пани Эльза, хотите чаю? - Звучит рядом голос и она вздрагивает. Девочка глядит на неё большими песочными глазами. Такими же как всегда — полными благоговейного трепета на невинном малолетнем личике. Прогнать сейчас и навсегда запретить к себе приближаться?.. Обезопасить себя. Не позволить ей вызвать в себе этот гормональный катаклизм. — Неси свой сраный чай...***
Но хуже всего было то, что он пытался о Кае заботиться. Все вот эти нравоучения и грустные взгляды «Ведь вы себя убьёте». Стало казаться, что пацан давно уже всё понял, просто издевается. На руках его носит, рядом засыпает, в душу ползёт, как термит и не стесняется. Либо мстит так, либо просто идиот. Оказывал ему первую помощь, когда находил Кая у себя в ванне с порезами на руках и даже в голову его пустую не приходило почему он вообще себя режет. Из-за чьего поцелуя накануне хочется снова сделать себе больно? Говорил беспокоится и правда выглядело так, будто беспокоится. Попросил однажды со случайными девками из казино не спать и так это ощутилось, будто в трусы к нему забрался. О, это его взволнованное личико, в которое превращается его маска флегматичного охранника, когда происходит что-то опасное по общечеловеческим меркам, но Кай столько раз делал что-нибудь опасное, что уже и забывает иногда о том, что нужно бояться. Он такой милый, когда так волнуется, что тошно. Особенно обидно от того, что это всё не по настоящему, хотя он, наверное, и сам думает иначе, но ему ведь платят за то, чтобы беспокоился. И Кай это помнит, как моргать — к слугам привязываться нельзя, тем более к человечкам. Они даже не двуликие, а имеют по нескольку личин для каждого отдельного события. Они могут быть счастливой семьёй и любить своего маленького сына, а потом хладнокровно поймать двух вампиров и хладнокровно же прикончить, потому что не считают существами, о чьих чувствах стоит волноваться. Никто ведь не волнуется как страдает рыба, прежде, чем её съедят. Разорвут ей рот, обломают плавники и жабры, а потом приготовят и будут изувеченные трупы под листиком петрушки подавать на стол детям. А как эти люди выдумали раков заживо варить… Они все лицемерны и пацан это только подтвердил. Болтал там со своим любимым у Кая под окнами, думал тот в наркотическом анабиозе не услышит «Я хочу узнать что случилось с родителями». И это так просто и очевидно, что «узнать» означает потом и отомстить. От него нужно было избавиться, не слушая отца, вышвырнуть из дома за шкварник. И этот его восхищённо-обеспокоенный взгляд. Кто-то однажды смотрел на него так. Совсем не так, как он смотрит сейчас. Каким он Кирилла сейчас на месте изжигает. И тот собственными глазами видит, как ополчается против него его космос. — Что ты делаешь? - Выдыхает он истерически, выставляет вперёд руки, но обжигающе прохладные эти касания Лёшу уже не отрезвляют, потому что ярость мешается со страстью и больше, чем убить на месте, ему нужно отомстить. Надругаться. Поиздеваться так же, как издевался он. В его скверную пасть затолкать обратно эти скверные слова. Поцеловать его снова. Больно. Пораниться о его острые зубы, но не остановиться, схватить его за руки и так пальцами держать, чтоб не сумел оттолкнуть. Унизить, как он унижал. — Не смей! Ёбаная тварь, что ты задумал? - Он брыкается и вырывается, но пацан и не думает сдвинуться. Злость заставила мышцы окаменеть. - Не приближайся! - Бормочет в ужасе, почти жалобно, и, извернувшись пытается оттолкнуть, но юноша его ловит. — То, что ты уже сделал со мной. Как этот ублюдок, говоря про их с сестрой родителей радовался, как смеялся. Будто до смерти их загнать занятие увлекательное, а рассказать об этом Лёше и посмотреть, как от злости сходит с ума, так и вовсе аттракцион. И сейчас нём одном едино собралось всё. И унижения и обиды и боль и к самому себе смущённое презрение за то, что не такой. Не натурал, не вампир, не богатый, не красивый и не популярный. За то, что веснушками своими красивым ребятам дал повод над собой посмеяться. За то, что позволяет снова и снова одному из них вытирать о себя ноги и тому сам же истово радуется. За то как сладко он дразнится. Как будоражит воображение и в венах замораживает кровь и всё в едином мгновении. И как юноша сам ему каждый раз подыгрывает. Позволяет ему ранить себя снова и снова, как сумасшедший мазохист. И теперь вся эта боль и обида прямо перед ним. Беззащитная и такая уязвимая, манящая и хотелось бы на месте его прикончить, если б в него вся душа не превратилась. — Ёб твою мать, я же… - Шипит и пытается вырваться, но совершенно не так, как мог бы. Снова какую-то чёртову игру затеял. — Перетрахал всё поместье. Сам так сказал. Поэтому. — Ёбаная, грязная прислуга я не позволю тебе. - Выдыхает яростно, когда грубые ладони сдавливают его колени с такой силой, что должно быть остались бы синяки, если б не была вампирская плоть прочнее человеческой, и от этой боли, кажется, внизу сокращается, и кости наполняются волнительным, тревожным предвкушением. Оно же во всём теле искрами бурлит и заставляет в нетерпении кровь в венах стынуть. — Я с парнями н-не... — Почему тогда у вас стоит? - Спрашивает почти с улыбкой, почти с наслаждением, с силой срывая с него одежду и смотрит туда, а Кай пытается прикрыться, пытается задержать, всё смотрит на Лёшу так, будто это он здесь злодей. Какое же жалкое поведение. Не верится, что вот такой сумел его напугать. Что вот такой его в страхе так долго держал. — Блять, блять, что ты делаешь? Не смотри туда. Ёбаный педик. - Голос срывается почти истерический, тонкий, на себя не похожий. Так хочется вот таким его слушать снова и снова. Вот так с него стягивать джинсы и с мрачным удовлетворением отмечать, что на нём нет белья. В темноте внимательно рассматривая, как он между ног "стрелочкой" выбрит, сглатывать слюну. — Погляди на себя, ты же сам педик! - Он успевает упереться коленом, чтоб не позволить тому сдвинуть ноги и, отодвинув в сторону ягодицу касается прохода большим пальцем. Оттягивает в сторону и только потрескивает искорками в желудке торжество, когда чувствует, как щекотно стекают по телу капли пота. Сердце колотится и дыханье срывается. Какой он там от возбуждения блестящий, сиреневый и мягкий. Даже рот слюной наполняется от того, как хочется сделать ещё более скользким. Он смотрит и налюбоваться не может тем, как Хозяин сопротивляется, как глядит на него в ужасе, как пытается прикрыться и как у него член сочится, а капли блестящей, прозрачной смазки стекают по яичкам вниз и густо обволакивают проход. Он то и дело сокращается, то сжимаясь, то расширяясь, что невозможно выбросить из головы желание попробовать его на вкус. — Остановись, чёртова псина. - Выдыхает шёпотом таким жарким, что ни на йоту не верится в то, что правда хочет, чтоб Лёша прекратил. Чувствует и каждой клеткой в деталях запоминает, как эти большие руки его кожу будто царапают и каждое касание ощущается так явственно, насквозь его прожигает, так что ему от них даже не спрятаться, а малолетка всё смотрит на его уязвимость так внимательно, унизительно. Сжимает крепко, почти даже больно и Кай, как может, пытается вывернуться из под этого взгляда, но от него не скрыться. Под пальцами теплится ковёр с пыльным запахом библиотеки, а внизу всё шумит отдалённая музыка и почти потусторонний смех. Должно быть, их никто даже искать не станет. Должно быть, одного из них здесь днём обнаружит уборщица. Должно быть кровь с этого ковра вывести так и не удастся. Должно быть, она под паркет затечёт и заставит от влаги разбухнуть древесину. — Сколько же можно меня мучить? Относиться ко мне как собаке какой-то. — Ты и есть сраное животное. — Столько издевался надо мной, тварь и даже не извинился ни разу. - Он переворачивает его на на грудь так резко, что Кай едва на полу не оскальзывается и больно бьётся о паркет подбородком, но юноша и подняться не позволяет и, перехватив его руки, накрывает ладонью затылок. Вдавливает, чтоб не мог даже выпрямиться. — Что ты творишь, уёбище! - Задыхается и выкручивается, но кажется ублюдка это только больше заводит. Опасность опаляет изнутри. Он знает, что если не спасётся сейчас случится что-нибудь плохое. - Ты хоть осознаёшь с кем ты вообще связался? — Извиняйся. - Каждый раз, когда он обращается "ты" эта унизительная фамильярность отдаётся резью под рёбрами, заставляет совершенно бесконтрольно снова сжаться проход. — Что ты сказал? Да тебе, блять, вообще тормоза сорвало! — За то, что столько мучил меня. За то как унижал, мразь, извиняйся. За то, что заставлял себя чувствовать вторым сортом! — Т-ты и есть второй сорт, ясно?! Ебучий охотник, ты ссаная аномалия. — Заткнись! - Он на него наваливается, прижимаясь прямо к проходу бёдрами так что дыханье в горле застревает. Что он сделает? Когда мой труп найдут? Расстроится ли кто-нибудь? — Грязная прислуга, я сделаю так, что ты всю свою жизнь будешь... - Хрипит, но закончить мысль не успевает, потому что мальчишка как-то так наклонился, что коснулся дыханьем прямо там, где касаться вообще нельзя и от того мозги заживо плавятся. Подавляет желание сейчас же схватить кусок стекла, лежащий рядом и с разворота вонзить ему в сонную артерию прямо в тоненькой шейке и потом второй рукой поглубже вколотить. — Эта прислуга поставила тебя раком, как ты того и заслуживаешь, поэтому извиняйся. Он говорит так горячо, что хочется заткнуться и делать всё, что он приказывает и от этого так страшно, и так стыдно от того как сильно его тело реагирует. Голова кружится и в горле комок. Каким ничтожеством он окажется, если... Нельзя ему поддаваться. Как врач говорил: грязные мысли будут появляться, но мы не животные, чтоб к ним прислушиваться. И он не животное. Как бы не стоял сейчас. А парень на самого себя совсем перестал быть похож. На маленького восторженного ребёнка, который смотрел на него, как на икону. На безопасного помощника, которого можно было деактивировать парой незаметных касаний. Он ощущается таким огромным, жестоким и проникает, кажется, гораздо глубже, чем в собственное тело и от того хочется плакать и звать на помощь, только помощи ждать уже не откуда. Но в следующее мгновение страх в его тело будто преломляется, потому что страх остаётся в голове, а тело и сознание разрывает надвое. Остаётся только ощущение в которое его сознание смывает горячей волной, от которой он едва не падает. — Тварь! - Выдыхает он придушенным, истерическим воплем, но больше говорить уже не может. Рот наполняется слюной, перекрывает дыхательные пути и жар разрывается в теле ядом. Кай дрожит и кажется все усилия отдаёт лишь на то, чтобы не забывать дышать. Не стонет и, кажется, не может даже думать. Только дрожит и сокращается каждый раз, когда язык проскальзывает вверх или когда обводит узкое колечко по кругу изнутри. Так медленно и глубоко. Прокатывает по рецепторам в самое горло его интимный вкус и смешивает где-то в груди с ароматом его возбуждения, напоминающим иланг-иланг. Такой сладкий. — Что, совсем говорить не можешь, а? - Спрашивает насмешливо, удерживая его руками за бёдра, чтоб хозяин не упал на ослабевших конечностях, но он не отвечает. Только дрожит и дышит глубоко и тяжело, и всё чаще сокращается, так что нет сил оставлять его слишком надолго. Слишком вкусно. Он туда смотрит зачарованно и сам едва может говорить. Мягкое, тёмное отверстие стыдливо сжимающееся от его дыханья и блестящее от его слюны. — Давай, скажи мне как тебе жаль, что был такой сукой. — Не на… - едва не вскрикивает и рукой спешно зажимает себе рот. Урод не даёт даже отдышаться. Он проникает языком так глубоко, что, кажется, касается его прохода зубами и напрягая мышцы заставляет его внутри изгибаться, чтобы распробовать целиком, поймать губами каждую солоноватую каплю его удовольствия. — Прости... Прости меня... — Звучит так, будто тебя что-то не устраивает. - Он подтягивает его к себе ближе, буквально накрывает собственный рот и от ощущений и ароматов крыша едет. Слишком поздно надеяться на то, что он остановится. — Прости, я был не прав. Только вот этого не надо. - Выдыхает максимально ровно, настолько, насколько может, чтоб не давать голосу сорваться и его почти жалко, почти даже стыдно, но разве можно поверить в то, что ему не хочется, когда он теперь к Лёше прямо на одежду вот так сочится и так сокращается сзади. Сжимается вокруг языка крепче и так широко раскрывается. Будто желает ощутить его ещё глубже, позволяя языку двигаться легче. — Прости пожалуйста, я больше не буду грубить. Только хватит. - Повторяет и это глупое, наивное желание спастись, юношу только сильнее злит, так что он поднимает руку и обхватывает его член ладонью. - Ах блять... - едва не вскрикивает и взрывается брызгами у него в руке. Изливается на джинсы, застывает дрожа в одной позе и быстро сокращается вокруг его языка так сильно, что кажется сейчас раздавит. Он обрушивается и смотрит куда-то в пустоту. Глотает воздух будто утопающий и на помощника смотрит в ужасе таком трогательно настоящем, трепетном. Будто пытается по его движениям предугадать есть ли у него шанс сбежать, но тот больше не позволит. — Почему ты не остановился?.. Блядское животное. - Хрипит жарко и слабо. Этот голос звучит так темно, так грубо и сладко, что кажется режет его уши, как масло горячим ножом. И когда он этим голосом матерится, каждый раз от его губ будто искры разлетаются и всё вокруг звенит. По прежнему, даже прожив здесь так долго, Алексей не представляет почему никто вокруг, кроме него, этим голосом так не очарован, не наслаждается так тем, как он этим ртом облизывает слова, как он сплёвывает имена богов и матами кусается. Этот режущий голос хочется заставить истекать мольбами и стонами. — Я уже не остановлюсь. Алексей скорее к чёрту переломает ему все кости или перережет сухожилия но не позволит поганой крысе больше никуда от него исчезнуть. Подтягивает его на себя и снова вызывает панику, которая из разнеженного и разломанного состояния маленькой смерти его вырывает в новый адреналиновый кошмар. — Что? Нет! - От ужаса силы в разбитое тело возвращаются буквально мгновенно и, упершись руками в пол, он пытается подняться. - Я тебя... Собственническая ярость в груди не утихает даже от ощущения влажности на собственном подбородке. Лёша только сглатывает, потягивает носом понимает, что весь рот теперь пахнет им, но от того только сильнее заводится. Даже не думает останавливаться. Хочется его сожрать. Укусить, вонзиться в него и пить, теряя сознание, заполняя его сущностью всё тело. Отнимать его душу слыша, как он умоляет остановиться. Уничтожить его и присвоить. — Не прикасайся. - Произносит начальник так твёрдо, как позволяет тело ещё не отошедшее и обессилевшие. Прикрывается пальцами и глядит. Он боится и трясётся от каждого касания. Всё внутри ломается, как шляпки поганок. Кай к такому не был готов и от одной только мысли о том что он собирается сделать, боится и лишь сильнее заводится. - Это первый раз… - Бормочет он будто виновато и тогда тошнотворная отупляющая ярость на мгновение гаснет в желудке и сжимается тяжёлым камнем. — Что это значит? - Переспрашивает Алексей дрожащим голосом. Он его сейчас видит будто впервые и глазам своим не может поверить. Он? Девственник? — Говорил же, что не педик, блять. - Всхлипывает он снова так уязвимо, что почти даже заставляет поверить в собственную слабость. Сгибает пальцы, будто и сам того не замечая и всё смотрит на него, такого устрашающего и на себя так не похожего. Будто своими тонкими пальцами надеется защититься. — Вас же столько тогда перетрахало… — Никто меня, блять не трахал. Он только кончил внутрь. - Бормочет, всё пытаясь прикрыться, восстановить дыханье и уже слабеют руки от частого дыханья. Как же он выглядит сейчас, что оторваться невозможно. Волосы растрепались, от носа тянется кровь, глаза от слёз влажные и губы, широко распахнутые, глотают воздух, поблёскивая в отдалённом свете капелькой слюны. На животе несколько капель семени и член уже размякший, от спермы ещё мокрый, а ниже его проход кажущийся сейчас ещё более мягким, чем до этого и такой скользкий и пальцами он его будто шире растягивает. А в расширившихся зрачках, розоватых и отливающих, отражается Лёша и его, Кая, испуг. Он часто дышит и смотрит так уязвимо, будто всё его тело только к тому и взывает, чтоб парень продолжал. Разве смог бы он сейчас остановиться?.. — Не смей, урод… - произносит Хозяин, упираясь руками в его грудь, но слишком безразлично становится всё на свете, когда Лёша, испытывая мерзкое чувство торжества, снова проникает в него. Заставляет вскрикнуть и выгнуться. Так, как делал это пальцами, как делал это мысленно, медленно и глубоко, совсем не так, как тварь того заслуживает. Кажется, даже не больно и от того даже обидно, но сделать ему больно физически не может себя заставить, когда всё собственное сознание превращается в это существо. Когда ярость и боль, обида и презрение, вся личность замыкается на мокром и горячем ощущении внизу. - Блять, блять, блять, что ты наделал?.. - Кай всхлипывает и глотнув воздуха что-то начинает говорить ему. Ругается, как-то оскорбляет, из чего до мозга доносится только «псина» и «грязный» на чужом языке, но всё это имеет слишком малое значение в сравнении с тем, как сжимается внизу это мягкое отверстие и как растягивается каждый раз, когда он входит. Как судорожно сжимается, когда кажется, что сейчас выйдет и как контрастно ощущается сладость этого шёпота, льющегося в дыхании по спине, и плечам, с ощущением его тела, сейчас горячего, податливого, пульсирующего, и совершенно невероятно, почти магически отличающегося от того, каким он предстаёт обычно. Каким он бывает с теми девушками и даже каким он был тогда с Мишей, потому что сейчас у него самого голову кружит и мысли от гормонов путаются, потому становятся его ужасные проклятья всё слабее и всё отчаяннее. Почти неосознанно втягивает живот, позволяя войти ещё глубже. — Я не такой, чтоб ты сдох. Больно... — Ты заслужил. Да ты же буквально создан чтоб принимать. - Прогибается и с садистским блаженным жаром смотрит вниз, как сочатся с него горячие капельки возбуждения на чёртов паркет, который, кажется, целую вечность назад Алексей собственными руками драил. Скользит пальцами по его ладони, дыша в губы, после чего хватает за запястья так грубо, едва не ломая кость и кусает за губу так сильно, что больно, выгрызает из груди стон и, не дав даже вырваться, алчно слизывает с кончика языка. Отнимает. Входит, снова остро скользнув внутри по тому самому месту, так что мурашками покрылось всё тело кажется внутри и снаружи. Поддаётся и собственным телом это так остро ощущается. Обидой и презрением к самому себе. Он знал, что вампиры не бывают слабыми, просто из собственной идиотской гордыни мечтал верить в то, что защищает его. Кусает губу едва не до крови, вторгаясь в податливое тело снова и ощущая почти живительные удары, укусы и проклятья. Он притворялся. Даже ведомый яростью и ощущавший вампира рядом, ощущающий в его венах кровь и работу его органов, ощущающий его так отчётливо собственным телом и собственной плотью, он знает сколь легко тот, кто под ним беспомощно всхлипывает, мог бы раздавить его сейчас, если бы пожелал. Наклоняется и чтобы как-то компенсировать боль, накрывает языком его сосок. Проколотый, от возбуждения торчащий. Такой соблазнительный сиреневатый сосок, но Кай от того будто от боли стонет и отчаянно впивается в спину ногтями. Больно, но от того только острее ощущается его тесная дырочка. Он осторожно оттягивает блестящий шарик зубами, вырывая из губ новый стон и снова втягивает его в себя. — Отвали от меня, ёбаная сирота. Когда-то это имело бы значение. Когда-то юноша остановился бы, когда-то он бы даже подумать не смог о том, чтобы сделать подобное, ограничиваясь только редкой, виноватой мастурбацией на его голос, но прошло слишком много времени, прошла, кажется, целая жизнь, с тех пор и теперь имеет значение только это чувство. Только человек рядом с ним и звучание его тела в руках. Аромат его кожи и пульсации крови в венах. Звон серёжки в его соске о зубы. Кай пытается столкнуть с себя мальчишку и сдерживает бьющие в ладонях импульсы. Сдерживает силу, способную сейчас его уничтожить и проклинает себя за это. Его ёбаная темнота распускается из тела ядовитой порослью мицелия и всё, чего требует сейчас, это позволить мальчишке поверить в собственную силу. Любоваться на то, как он сходит от злости с ума, как превращается в охотника и постараться собственным страхом и презрением прогнать из тела это омерзительное, сучье удовольствие. Гадкое презренное. Сжимающееся пальцами у него на плечах и глядящее на его веснушки снова, как на целую Вселенную у себя в руках. — Твою мать. Еблан, я тебя так уволю, что ты вообще... - бормочет но уже совсем без агрессии, испуганно, жарко, задыхается, всхлипывает, но невольно раздвигает ноги шире. - Больше работать нигде не сможешь. Кай едва не задыхается от происходящего и от слёз уже не видит ничего, но всё ещё недостаточно. Недостаточно. Он его выпил, он с ним подрался, даже это… Почему, почему, кажется что не достаточно? Он на пацана смотрит и собственных мыслей пугается потому что хочется ещё. Хочется его бояться. Хочется, чтобы он отомстил. Чтоб на части его разорвал. Голова кружится от страха, но обуздать это желание не удаётся. Что происходит с ебучей головой? — Эй, ебантяй, я твою сестру укусил. — Что? Ярость растворяется во вспышке ледяного ужаса, от которой он застывает и пустыми глазами глядит на улыбающееся, жестокое лицо. Он не врёт. Это чудовище не врёт... Игорь предупреждал, что нужно бежать, но он не поверил. Поверил в то, что для Лёши Кай не опасен, только не подумал, что может быть опасен для сестры. Приблизился так близко, буквально сам залез в пасть чудовища. — Что ты сделал? Что ты сделал? - Произносит, даже не чувствуя, как из глаз начинают литься слёзы. Кай казался безопасным не потому что это так, а потому что он сам хотел, чтоб это было так. — Укусил. - Улыбается он, сверкая в темноте острым осколком Спутника, а Лёша его хватает за рубашку и подтаскивает к себе, не позволяя и подумать о том, чтоб сбежать. — Повтори, повтори, сука, что ты сделал! - Шепчет беззвучным голосом ярости, обливается слезами и от того, как разогнало гневом по венам его кровь, даже краснеет и пальцы крепче сжимаются на воротнике его рубашки. Не было никогда между ними никакой близости и понимания. Эта тварь игралась с ним всё это время. — Высосал мелкую дрянь, прямо как вашу мать. - Кашляя и брыкаясь, повторяет он, даже не замечает, как с влажным звуком кулак врезается в его лицо. Буквально ощущает собственным телом, как разливается кислотой по коже его жгучая ярость. Как от злости член внутри даже не становится меньше. Кровь льётся из разбитого носа прямо на улыбку, больше похожую на оскал, а юношу снова накрывает приступ. Беспомощный и бессильный. Он никакого не может защитить, как же Кая пытался? — Лиза моя... Лиза… Моя семья. - Грохочет, рокочущим в горле железом. Это он позволил этому случиться. Он не лучше. Лёша сам проклятый вампир. — Сказал же. В рот я ебал тебя и всех вас, гадкие людишки. Понял? Я здесь мораль. - Выдыхает своим самым театрально истерическим и помешанным голосом и сопровождает всё это попыткой засмеяться, которую в нём сразу блокируют, потому что на его глазах его маленький пёсик превращается в чёртово чудовище. Кай не успевает даже пожалеть, когда срывается и настигает эта лавина. Попытавшись отползти назад, он оскальзывается кроссовком на полу, но пацан хватает его за щиколотку и, подтаскивая к себе каким-то резким, царапучим способом и болезненно проникает внутрь ещё глубже, как чёрная ярость растворяется. Космический циклон. Он не может защитить никого и ничего. Он может только задыхаться, глядя на эти зубы. Там был страшный белоснежный цветок. И он лично его сломает. Злость возводится в абсолют и закладывает уши. Злость застревает в горле криком и вырывается из тела в действиях и даже если бы сильно захотел, он и сам бы, кажется, не сумел себя остановить. Его красивое улыбающееся лицо и эти клыки сменились от его слов чёрным изображением смерти. Гнилостной дымкой слепого отчаяния, где, подёрнутое заревом аромата свежей крови, зрелище женщины с рыжими волосами и остекленевших глаз, так похожих на его собственные, смешалось каким-то уродливыми кляксами с представлением сестры и уже не мать, а Лиза на его коленях лежала мёртвая. Из неё белое существо питалось. Ярость впилась в него пальцами до побеления костяшек и пожелала в буйстве своём только одного: уничтожить. Отомстить, а потому и думать о том, что делает больше не было сил. Сколько бы он ни бил, Каю не больно. Каю не сделать так же больно, как сделал он. Вампира не ранить. Его можно только унизить. Он укусил маму. Он укусил Лизу, Он укусил его. Он - закон. Если захочет он убьёт их всех. Прижимается к нему и даже удовольствия никакого не чувствует потому что всё что осталось это желание наказать. Унизить. Он входит ещё глубже и ещё больнее, так что на вдохе он едва не вскрикивает и хватается за его горячие, крепкие плечи, как за спасение, будто чтоб прямо в преисподнюю не упасть, заставляя снова и снова истекать его соками и слезами, задыхаться. Тому, что осталось от Лёши хочется ещё больше. Хочется ещё его. Хочется его всего. Чёрная ярость перекрывает собой всё существо и поднимает руки. Смотрит через темноту на него и отчётливо видит. Видит цель, которую должно уничтожить. Цель, которая от каждого толчка сладко сжимается внизу и пытается вырваться, но и в десятую долю не так сильно, как мог бы. Он вцепляется ладонью в тонкую белую шею и исторгается изо рта рычанием от которого вибрируют зубы: — Назови своё имя. Кай вскрикивает, будто утопающий глотает воздух так резко, что разорвал бы горло, но воздуха схватить не успевает. Застывает в его руке пойманный, испуганный, опустевший, всё ещё чувствующий его внутри так глубоко. Горячий шёпот и сияние жёлтых глаз прокатываются по телу вместе с ощущением его внутри и в воспалённое и измученное удовольствием сознание дымом жжёных трав и густой кровью затекает страшная мысль «Он может убить меня». Против воли и собственного осознания содрогается и изливается чудовищу на живот. Теряет с самим собой ментальную связь, будто только что на самом деле умер, но ни живым ни мёртвым не ощущает себя. Он целиком - ярость звенящая в крепких пальцах, капканом сжавшихся на его шее. Он снова здесь. В красной комнате. Никогда отсюда не выберется. Жёлтые глаза смотрят, как угли тлеющих благовоний и во рту терпкая горечь собственной крови. Кай уже видит собственную смерть. Своё лицо, покрытое пятнами разложения, сморщенные губы и запавшие, ромбовидные высохшие глаза, чернеющие кончики пальцев и под тяжестью стёкшей от гравитации жидкости, налитая фиолетовым кожа спины и бёдер. Совсем скоро бактерии в желудке разрушат его оболочку и начнут превращать в клоаку его внутренности. Если человек не решит дать ему жизнь. Сейчас собственным телом он не владеет и душа, сознание и даже воспоминания Кая лишь в его руках. В руках, сжимающих его шею. Жутко, болезненно, а тело всё равно против воли реагирует. Чувствует его внутри так глубоко и правильно, что тошнит. Так страшно, что слёзы льются, солоно затекают на распахнутые губы. — Н-нет. - Выдыхает он и даже ноги раздвигает шире и через пелену слёз застящих глаза, смотрит на него и раскрывает рот в попытках сделать вдох, но не потому что воздуха мало, а потому что самый страшный кошмар происходит с ним прямо здесь и сейчас, но претерпевает радиационные мутации. Рассыпается и ртутью собирается заново, искривляется, проступает само на себе огненными пятнами страха, но само же себя поглощает жгучим удовольствием. Пропадает ощущение верха и низа, пропадает осознание пространства и происходящего. Глядит пред собой бессмысленно, ощущая только его и, кроме него, обо всём забывается. Не имеет значения где он и что он, остаются только руки на его шее и болью пальцы отнимающие кислород, только в этот раз совершенно иначе, так что слюна течёт с губ и слёзы из глаз. Как кошмары после передоза мысли путаются и мешаются. Он такой сильный и приятный. Большой и горячий. Он пахнет сладким чаем и осенней листвой. Огромен, как собственный ужас и велик как обожание. Эти жёлтые глаза смотрели на него тогда. То маленькое горбатое чудовище, о котором столько мечтал, что уже и перестал верить в его существование. Он силён, как восторг и так же кружит голову, так что и на радость не остаётся сил. Только слёзы и удовольствие убогое, порочное, но драгоценное. Он совсем не похож на ту рыжеволосую тварь. И на страшный рык «Имя, зубастая!», он не похож. — Имя. - Произносит прижимаясь губами к его губам. Гипнотизирует. Кай ему всё, что угодно скажет. — Кирилл. Сейчас он умрёт. Он уже чувствует. Слёзы текут и губы он кусает, но внутри такое предвкушение, эйфория газированная, сладкая, такая сильная что хочется из себя её ногтями выцарапать. Я умру. Он со мной это сделает. А в желудке лишь песенью цветёт предвкушение услышать как пацан произнесёт его имя. — Кирилл. - Звучно повторяет торжество обретшее голос и сжимающееся на горле пальцами ещё крепче. Произносит ужас, поглощающий целиком и рвущий перед собственным взглядом его страхи один за другим. И продолжает давить. Нет смыла бояться больше ничего, потому что он этих кошмаров ёбаный центр. Ничего страшнее него с Кириллом уже не случится. Он сжимает его слабость и страх в ладонях почти бережно. Из тела в тело передаёт внутрь ощущение слабости, ощущение собственной уязвимости, ощущение близости смерти, но не убивает. Глядит в глаза и любуется подаренной слабостью. Сжимает его страх в руках, как драгоценность и испивает его снова и снова, но не убивает, а беззащитный и обнажённый его цветок смотрит и знает, что не убьёт. Аромат его разливается по телу. Лёша входит так глубоко и скользко, но кажется сам ощущает Кирилла внутри себя. Что-то происходит. Между телами, мешающимися друг с другом жидкостями и ароматами. Во взгляде на двоих одном, настороженном, волнительном, утраченном и найденном. Вампир эти глаза увидел кажется собственным телом. Бояться их так же естественно как бояться солнца и эти страх перед людьми иррационален и называется в его случае фобией, то страх перед глазами нормален. Страх перед глазами вшит в его тело. Видимо от букетов собственных психологических отклонений, вступающих в химические реакции друг с другом и рождающие меж двух противоположных полюсов напряжения, и циклоны, эти самые эти глаза так хотелось видеть снова, и снова. Ощущать, как они полосы на коже выжигают, как он этим взглядом забирается в нём в такие отдалённые тёмные чащобы, о которых сам не догадывался. Как искрит от его взгляда злоба, как разрядами электричества в его пальцах полыхает готовность убить. Как он сдавливает его шею точно так же, как тогда и глядит желтизной через галактику собственных веснушек. В полной готовности отправить его душу на тот свет. Любуется тем, как слабо Кай цепляется пальцами на его руку в рефлексе защищать свою жизнь и как раскрывает рот бессмысленно, как рыба на суше. Всё точно так же, как тогда. И на это он смотрит глазами полными слёз, как смотрел нажавший на кнопку. Как смотрели на Взрыв. Потому что этот человек для него и есть настоящий сокрушительный удар. Безжалостный, неоспоримый. Жестокий и прекрасный момент собственной смерти ощущающийся кончиками пальцев, скребущих по горячей ладони с мыслью «Если сожмёт ещё хоть немного — воздуха не станет вовсе», а он всё не сжимает. Держит и любуется его уязвимостью. Как переливаются розовым глаза, как в свете Луны сияет белая кожа и как скрываются длинные и острые клыки, когда Кирилл закрывает рот и перестаёт сопротивляться. Юноша и сам чувствует это — ещё немного и всё будет кончено. Он произнёс его имя вслух и может теперь убить. Каждый орган чувств об этом вопит. Чувство настроено только на него и больше во всём мире он ничего не замечает, потому что рождён для того, чтобы казнить. Рождён, чтоб его наказать. Он ждал этого десять лет и приехал сюда ради этого момента и даже вампир в его руках этому моменту покоряется. Смотрит в глаза и больше не видит в нём той женщины. Вверяет собственную душу в его руки. А руки отпускают. Позволяют сделать вдох, но останавливаться он и не думает. — Ты что?.. - Всхлипывает, поглядев вниз. Эти руки его кожу будто царапаю и каждое касание ощущается так явственно, насквозь его прожигает, так что ему даже не спрятаться от этих рук, а малолетка всё смотрит на его уязвимость страшными глазами и трогает, трогает везде, где в голову взбредёт. — Я не закончил. — Говнюк, ты хочешь чтобы я на месте сдох, блять. - Хрипит он, говорит почти жалобно, так нежно, что хочется под кожу этот голос впитать. - Ты... ты сломаешь меня. - задыхаясь и внизу весь сочится от одного только его присутствия. — Я никогда не сломаю вас. - Он перехватывает отталкивающую руку, которая в его сейчас кажется такой тонкой. Его жар и влажность, его дыханье и руки, которыми он всё пытается отталкивать, но слишком слабо, так что позволяет поймать. Заструиться по запястьям, надавить на ладони и переплести пальцы в жуткой, зверской, отупляющей идее войти в него ещё глубже. Ещё дальше. Погрузиться в лепестки своего цветка целиком, раствориться в нём. Впитаться в кровоток и всосаться прямо в сердце. В его плоть и ткани. В его нервы, в его голос, в его дыханье и его душу. Пожрать без остатка и без остатка же отдаться ему. — Я вас... - произносит, глядя на него разъезжающимися глазами, сам не понимая что именно, на одном только чувстве в груди его присутствия. Холодная вампирская кожа прижимается к его тёплой и ощущается инородно, не комфортно, но так правильно, что хочется трогать его ещё. А Кирилл в ужасе вздрагивает и вырывает руки. — Не смей! Заткнись, придурок! - Бормочет истерически, пытается ладонями зажать парню рот потому что знает какую именно тупость тот собирается сказать. - Не произноси того, о чём пожалеешь. Но всё что он сейчас понимает так это то, что Кирилл уже не звучит так, как звучал бы, если бы не хотел. Он наклоняется и касается губами шеи на которой ещё слабо виднеются таящие следы его пальцев. И целует их. Размазывает их по коже, спускает вниз огнём и влажностью. Прямо к блестящему колечку в сиреневатом соске и погружает его в рот, когда Кай от собственной перед ним уязвимости всё дрожит и плачет и всё крепче прижимает его к себе. — Блять, что ты творишь. — Бормочет, уже не понимая на каком языке, но не отталкивает. — Кай... Кирилл... Я вас... — Не надо. — С самого начала... — Заткнись. — Я бы… если бы вы только позволили... - Шепчет и глядит в глаза так завораживающе. — Почему ты несёшь всю эту хуйню, если ненавидишь меня? Лёша. - Произносит голос и заливается в него через ухо горячей темнотой. - Лёша. Лёша. - Повторяет и о собственные слова ранится. Произносит его столько, сколько позволят дыханье. Звучит на ухо болью кошмаров ампутированных на живую. Звучит голос. Голос которым стал весь мир в ту ночь. Голос, который звучал тогда на вечеринке и потом в собственных снах. Голос, который звучит в венах, кажется, всю его жизнь. Истекающий сейчас стонами на ухо. Он звучал в его наушниках холодно и жестоко, а сейчас он его такой настоящий. Он его такой драгоценный и зовёт его по имени. Жар его тела, аромат его удовольствия и темнота его голоса снова становится всем его миром. Тьмой, в котором рождается новый свет. — Я вас никогда не прощу... - Шепчет прямо на кожу его шеи, а Хозяин от этих слов тает будто совсем не это ему сейчас говорят. - Но я… Ослабшими руками он прижимает его ещё крепче, так крепко, как только может. Лишь бы не расцепить руки. Лишь бы не позволить ему уйти снова, пока он не произносит. — Я позволю вам, искупить свою вину. Мир теряет свои полюса и магнитные поля в прах рассыпаются. Параллели и меридианы для них исчезают. Всё переворачивается и наклонившись, мальчишка впивается в его шею зубами. От боли он не может даже закричать и пульсирует на его зубах истекающим, постыдным ужасом. Чувствует второй раз в жизни самого себя таким беспомощным. Слабым, Уничтоженным. Маленьким северным медвежонком. Оторванным, похищенным, испуганным и обездвиженным. Тело деревенеет и наливается темнотой. Дыханье застревает, а глаза устремляются в пустоту. Его поглощают и убивают медленно, позволяя почувствовать леденящую смерть кончиками пальцев, но где-то по ту сторону ужаса, в бесконечной чёрной пустоте глубокого космоса он видит. Я чудовище. И теперь я внутри него. По его лицу льются слёзы, а юноша продолжает глотать его, отнимать у самого себя, причинять невыносимую боль, но с ней же отупляющую, слезливую и виноватую радость. А потом он умирает.И прильнула она и примкнула она. Поклонилась она, помолилась она. Сосчитала на фреске всех до единого сияющих ангелов‑летников и было их сорок два.