14 августа 2013 года
Четыре дня спустя
— Да-а, здесь-здесь… Ах! Девчушка задыхается вишнёвым запахом духов. Им пропиталась подушка от её же намасленной шеи. Она лежит лицом вниз, и кончики пальцев сводит от удовольствия, а плечи подёргиваются в такт движениям — движениям рук. Те разминают застывшие мышцы на спине и вызывают волну боли, что с успехом перекрывает боль предыдущую — боль от нависания над рисунками, раковиной и с пылесосом над полами в коврах. После возвращения в съёмный дом Томасин в ужасе и с бранью превращала жильё в то, чем оно должно называться у нормальных людей. Единственно утешительным было то, что Тим взял все её сумки у таксиста, а потом, у двери, встал перед ней на колени, забрался под платье и успокоенно целовал ей бёдра. Это было вчера. Сегодня с утра они первым делом поставили проигрываться виниловую пластинку Билли Джоэля, съели тосты с горчицей и сосисками, посмотрели выпуск новостей о войне в Афганистане. Голос телеведущего перебивал фен, которым Томасин сушила соседу волосы (за это и отплатили массажем). После они красили друг другу ногти остатками чёрного лака. Тима хватило только на руки. Он постоянно вертелся и за что-то хватался: за журналы «Плэйгёрл», шоколадные трубочки, смартфон с разбитым экраном и клетчатый плед в желании так его поправить, чтобы на нём было удобно устроиться, как египтянину на высокой подушке. Последнее немаловажно ещё и потому, что он красил ногти Томасин на ногах, пока она сидела за ноутбком и досматривала последнюю часть популярной саги о волшебниках. — Тётя Кэтти позвала нас на ужин, — Тимми перебил фильм на моменте, когда кто-то с экрана завопил «Ничего не кончено!». Парню эта фраза не пришлась по вкусу. — Она хочет, чтобы мы поиграли с её внуком, — сказала Томасин. — То есть я. — Кто знает, почему ты ему так нравишься. Тома поймала губами фиолетовую трубочку для коктейля. Пила холодный чай, что приготовил Тим из клубники, собранной в саду, и лайма, выпрошенного у Шиван в гостях. — Я не пойду завтра, — Тим. — Так это будет завтра? Томасин опускает взгляд и смотрит, как кудрявая голова лежит на её колене и щекочет кожу дыханием. — Ага. У меня штрафные часы, устану. Вечером притворюсь, что болею. — Ты плохо притворяешься, — с уверенностью заявляет Томасин. Он отвечает ей любимым поцелуем — у косточки таза. Рука же его поднимается вверх и забирается под лифчик — летний, соблазнительно полупрозрачный, вышитый цветами-узорами. Тот самый, который он спрятал от нового красавчика-соседа при его появлении. — Давай поиграем, Тома? Мальчишка сжимает её грудь в ладони и улыбается с провокационным целомудрием. Пальцы Томасин дёргают Тима за волосы — сперва поглаживали, затем — сжимали. Однако она не может долго строить неукротимую, роль которой Тим просил её брать на себя в постели, и она смеется совсем по-детски. — Снова хочешь... — Нет-нет-нет, послушай, — он поднимается к ней, чтобы быть лицом к лицу и просительно не отводит глаза. — Ты доверяешь мне? Внезапная смена тона с игривого на серьёзный заставляет её поколебаться. А может, нечто, что сжало внутри сердце в кулак. — Да. Тим целует Томе подбородок, щёки, губы — и на них задерживается. Вырывает у девушки стон и отстраняется, шёпотом просит потерпеть. Девушка с подозрением поглядывает в спину соседа, зашлёпавшего голыми пятками на кухню; следом смотрит на заклеенную цветной ленточкой камеру ноута и недосмотренную магическую битву. Девочка хлопает крышкой включенной аппаратуры и осматривает их прибранное спальное место, расположенное в единственной комнате дома — гостиной. Разложенный диван усеян подушками, разномастными покрывали и листками, которые Тома взяла из родного универа, куда заехала по дороге в «родной» край. По-прежнему сайты не решали проблем, и студентам по доброй воле раздавали грядущий учебный план в тридцати страницах. Утвердили его днём ранее. Со стены на Тому смотрела маска из «Крика». — Пожалуйста, закрой глаза. Тим возвращается со сложенными сзади руками. Посмотревшая море ужастиков, Томасин наблюдает за героем-любовником с опаской и разочарованием. Она сдвигает ноги, будто собирается в случае чего бежать. На самом же деле её сковывает только один обезумевший вид соседа и его голос, дрожащий на «о», «а», «у». — Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! Тим садится, как раньше, перед ней на колени. Цепляется к лодыжкам, сжимает их и щипает. Задевает браслет с ракушками, который болтается на левой ступне. Уговоры и полунежные прикосновения её мнения не меняют, как и страдальческая мордашка. Девчонка по-прежнему сурово поддерживает тишину в комнате и прислушивается к постукиванию жалюзи в коридоре. — Что ты прячешь? — Ничего, — лжёт Тимми, и Тома сразу понимает это. Она нагибается, чтобы заглянуть ему за плечи, но хитрец успевает откинуться назад достаточно, чтобы она не разгадала его «сюрприз». Так что мальчишка демонстрирует ей лишь блестящие тонкие ключицы и худые руки-палки. — Тим, говори немедленно, что хочешь сделать. — Но... — Сразу! — Только не перебивай, хорошо? — Хорошо, — по-родительски кивает и выпрямляется на стуле с красной сидушкой. Её отвлекает только запах остывающей пиццы. Они оставили еду в коробке на полу возле сымпровизированной кровати. Там же валялась распечатанная упаковка с прямыми и закрученными трубочками — их Тимми стащил с работы, потому что «кое-кто выразил своё "спасибо" материальной помощью». После его такого выступления Томасин смеялась над ним полвечера и отбрасывала все просьбы объяснить причины веселья. — Я... Я хочу кое-что попробовать, — он вновь подбирается к ней, склоняя голову. — Я это уже поняла по тому, что ты попросил тебе довериться. — Верно. Она молчит. — Хорошо... Эм... Помнишь, я говорил, что мне нравится твоя кровь? Когда мы кусали друг другу губы. Повторяющееся молчание. Из него Тиму нечего выудить. Он продолжает ожидать ответа, зная, что Тома не из тех, кто передаёт инициативу. — Собираешься меня убить? — Нет! — немедленно реагирует Тим, фыркая и отплевываясь. — Ты что, конечно... Нет. — У тебя там нож. Я права? С осторожностью вора Тим выворачивает из-за поясницы недлинный ножик с ребристой поверхностью. В его мерцающей глади несколько цветов смешиваются и расплываются лучиками. Ручка чёрная, кожаная, не скользит и с доверчивостью неодушевленного предмета лежит в ладони, готовая... Готовая к любому приказу хозяина, как питомец. Покрутив его, мальчик закрывает лезвием, его плоской стороной, свой правый глаз. И улыбается, точно детсадовец, доставший спички. Тома не колеблет воздух словами. — Я выпью твою кровь, — говорит он. — Чуть-чуть... Пододвигается и обвивает ногу девушки руками. Она не вырывается, хотя нож в чужих руках вызывает таинственную взбудораженность. — Ты против? Спрашивает и мурчит. — Нет, — на долгом выдохе завершает раздумья Тома. — Просто это было... Жутко. — А мою кровь попробуешь? Уколешь или нацарапаешь что, а потом... — Я поняла. Давай сюда. Бюстгальтер повис на одном крючке с ремнями. Он как раз был близ стола. Томасин наклонилась вперёд и показала пальцем под ключицу. — Здесь. — Здесь резать? — Да, я так и сказала. — Окей, — Тим кашлянул и открыл рот, норовя наметить место надреза. Он держался за середину лезвия, чтобы нож не вошёл глубоко, а только оставил неощутимую царапину, точно после удара жёсткой веткой или лапой домашнего любимца. Последнее наименование очень подходило непричёсанному деревенскому парню. С вдохновением скульптора он примерялся к её коже. — А, — позвала Тома. — Где лучше всего резать, чтобы не было много крови? — Не знаю, — ответил Тимми. По глазам девчонка в третий раз поняла, что он врёт, но подробностей его околоромантических приключений выведывать не стала. Это не то, чем хотелось забивать голову, когда её так бешено любили. — Будь аккуратнее. — Угум-с. Тим, подогнувший под себя ноги, приподнимается, прикусывает нижнюю губу в запёкшейся крови и надавливает острием ножа под кость, словно совершенно неумелый укол делает: сперва легко, и завороженно следит, как выступает на белом полотне бордово-чёрный кружок крови. Лезвие наклоняется и тянется к центру груди. Нож не проникает глубоко. Выходит что ни на есть аккуратная работа… Хотя в попытке изменить положение затёкшей руки мальчишка делает действительно больно, и Томасин шипит, и кровь берётся бежать узкими дождевыми струйками — и Тим не находит лучше момента, чтобы выпить крови. Тёплой, горьковатой, нежной по текстуре. Он сосёт рану с причмокиваниями, врезаясь носом в её тело, пока не чувствует, что слабеет вкус железа на языке. Покорившуюся, Тому ничего не стоит отправить на кровать. Тим удерживает её от падения через их одежду и остатки пицц на полу. Они целуются и раздеваются догола, царапают друг друга и сжимают нож в едином кулаке. Обвиваются руками и ногами, ругаются и хвалят себя, давят под собой бумагу с учебными часами по зарубежной журналистике и американской литературе, смеются, словно ненормальные. Тим оказывается на спине, когда просит Томасин забраться на него. Она соглашается, но перед этим убегает, чтобы поставить «обалденную пластинку, которую выбила у подружки в обмен на три другие». Раздаётся шорох — и с шипением комнату наполняет стерео-голос: «Девчонка с окраины, Она живёт в своём мире, Готов поспорить, У неё ещё не было "уличного" парня...» Она возвращается. «Я собираюсь покорять девчонку с окраины... Так долго, как только парень с горячей кровью может...» Она держит в руке нож. — Надави лезвием над грудью, — выпаливает Тим; потный, задыхающийся, счастливый. — Там, где сердце. Тома метко, как стрелой, приставляет нож куда сказали. Едва-едва надавливает, замечая, как выступает кровь, словно распустившаяся роза. «Когда она прогуливается, Она так красива, А когда разговаривает, Конечно, скажет, что она моя...» — Сожми мой сосок. — Что? Девчонка глядит на него, будто вышла из транса, и перед ней — плохой порноактёр. Нож укалывает сильнее и Тим охает. — Сожми-и! Она выполняет мольбу. Он самозабвенно кричит. Он просит её поцеловать. Она не отказывает. «Она поймёт, что я не так и жесток, Просто потому, Что я люблю девчонку с окраины...» Бах! Это колошматят в дверь Крик. Это вопит Тим… с ножом. В груди. Не слишком страшно: он вошёл в плоть порядком на три сантиметра. — О Боже! Томасин вскакивает. Закрывает руками лицо. В испуге таращится на дверь. На Тима с ножом в груди, на смеющуюся пластинку Билли Джоэля. — Вытащи! Вытащи его! Парнишка держит нож за ручку, но сам вытащить не пробует. Близ раны расползается кровь и попадает на шею, живот, плед на кровати. Не хлещет, просто течёт. В дверь продолжают ломиться. — Сейчас-сейчас-сейчас... Девочка хватает свою блузку на кресле и с ней кидается к стонущему от боли Тиму, вырывает нож — … Ор умирающего. Кровь со страшной скоростью заливает простыни жгуче тёмным цветом. Тома прижимает розовую кофту к его ране. Паршивая тряпка быстро намокает и становится бесполезным комком. Пластинка кончает песню — её концовку оба жителя дома не слышат в гуле крови, оглушающем их уши. И из-за не прекращающегося долбежа в дверь. Тр-тр-тррррр. — Да кто это?! Томасин успевает надеть халат Тима — серый, в катышках. — Сосед... Тим бормочет и задыхается, будто вот-вот выключится. — Не засыпай! Ты не умираешь! — У него сраная машина... Вздор. — Вали нахрен в ванну! Там перекись! Она помогает ему, качающемуся на одеревенелых ногах, подняться. Отводит торопливо в ванную с мычанием под ухом. Этот придурок умудряется рухнуть на пол, ударившись при этом лбом о раковину. — Да ты на хрен издеваешься! У девочки уже нет злости, только страх, что её поймают на убийстве. Ей снова приходится его оставить, чтобы сдёрнуть простынь с дивана — пятно крови, чёрт возьми, въелось в него на всю проклятую жизнь — и ею спрятать Тима. Не то как труп, не то как мумию. Одно и то же. — Закрой дверь. Если он зайдёт поссать, а ты там сдохнешь, я тебя не прощу! Тим протестующе бормочет, но Томасин уже закрывает за ним дверь и бежит к иной двери — той, что колотили. Перед зеркалом в коридоре она быстро собирает волосы в заколку с белыми камешками и протирает глаза. На них подтёки туши. Говорит «сука» и возвращается в гостиную — накрыть следы от происшествия двумя пледами. Если у соседа «сраная машина», как говорит Тим, значит, это хорошая машина. Потому что у всех в штатах есть тачка, у неё тоже. Но если Тимми отмечает, что у кого-то она есть, то, вероятно, либо машина — иномарка, либо хозяин — тот ещё фрукт. — Здравствуйте! Томасин усиленно запахивается в махровый халат, в своё спасение от стыда. — Передайте мистеру Шаламе его билет. Видите ли… У нас испортились отношения. А вы кажетесь активнее старушки Кэтти, чтобы выполнить мою просьбу, и почти ровесником Тимоти, чтобы вас впустили в дом. — Привет. Незнакомец, едва не врезающийся макушкой в дверной проём, выглядит удивлённым. Как будто это она, открыв дверь, оказалась на пороге его дома, а не наоборот. Прищурившись, он окидывает девчушку взглядом с головы до ног, останавливает его на потёртом, кое-как завязанном поясе и нервно дёргающихся пальцах. Наконец, смотрит сверху вниз. На лицо. Качает головой. — Вы трахались, — утверждение. — Пиздец просто… Что в голове у этого идиота? Новый сосед отодвигает её в сторону той рукой, что зажимает листок. Без приглашения мужчина заходит в дом. Беззастенчиво отталкивает попытавшуюся его остановить Тому и уверенно идёт в сторону закрытой ванной комнаты, которая могла значить лишь одно. — Тимоти Шаламе, — крик подобен громоподобным ударам по двери. — У меня для тебя сюрприз. И тебе лучше выйти самому или я выломаю дверь и затолкаю его в твою тощую задницу. — П-погодите, — девушка пытается оттянуть наступление самого жуткого момента в своей жизни. — Он… Он-он сейчас не в себе. Я всё передам. Что это? Томасин напуганно смеётся и пытается выхватить дурацкую бумажку, от которой зависело её и Тима лицо. Она не успевает проникнуться к грёбаному незнакомцу симпатией, — а тут есть, чем проникаться — потому что больше преобладает желание наорать на наглеца, вышвырнуть из дома и тоже как-нибудь толкнуть в отместку. И если поведение безвестного мужчины, ввалившегося в её обитель без спроса, вызвало животный страх сам по себе, то когда щёлкает дверь в ванную, приоткрывая тонкую лазейку внутрь, душа и сердце убегают в пятки со скоростью света. Она тут же захлопывает дверь и становится преградой перед входом к раненому парню в непонятно каком состоянии. Будто это могло остановить человека, убравшего её со своего пути одним махом. Но в этот раз она смотрит с мольбой, как бы говоря: «это наше дело, наши проблемы, не лезьте сюда». Томасин не успевает понять, как это происходит. Как она лежит на кафельном полу ванной, как дверь оказывается открыта, — слышит скрип — как руки тут же стремятся одёрнуть халат. Мужчина стопорится у раковины, с которой свисают края окровавленной блузки. Смотрит на Томасин с одобрительно-весёлой улыбкой на губах, будто она стала его единственным развлечением в этом сером и унылом мире, и, беспардонно перешагнув её, лежащую на полу, убирает кое-как задёрнутую нежно-голубую шторку. В следующую секунду неназванный незнакомец сгибается от смеха. Смотрит на полубессознательного окровавленного Тимоти, голышом укутанного в белоснежную простынь, тут и там разбавленную грязно-алыми разводами и безостановочно глотает приступы хохота. — Вот это он тебя вывел, конечно, — полное спокойствие накрывает «красавца» также внезапно, как и приступ радости до этого. — Тащи сюда все медикаменты, что есть в этом доме. По пути постарайся придумать правдоподобную историю, что у вас произошло, иначе через десять минут здесь будет наряд полиции. Выполняя указания, она кое-что нарушает: позволяет себе не только принести аптечку, но и одеться в более приличную одежду, успокоившись тем, что Тим — жив, и вряд ли умрёт в считанные минуты, а, значит, может каплю подождать. К тому же, её посещает мысль бежать из дома в неизвестном направлении. Лишь бы не сидеть в наручниках в участке, оправдываясь перед родителями за свои проступки и признавая их правоту относительно тамошней глуши. «В этих краях обитают только ненормальные» В ванной комнате её дома истекает кровью парень, сбежавший две недели назад от родителей. Над ним глумится симпатичный незнакомец, похожий на чрезвычайно наглого детектива. Слёзы подступают к горлу и душат. Томасин прикрывает ладонью рот, чтобы не заплакать. В другой сжимает коробку, как кейс со снарядом из сводок про бомбёжки. С возвращением к двум мужчинам девочку пронзает вопрос. Тимми смотрит на этого великана с пьяной улыбкой несчастливца. — В-вы знакомы? Заметив, что светловолосый таращится на неё в ожидании, она с оханьем отдаёт ему набор лекарств, заляпанный неизвестного рода жидкостью. Возможно, спасительной. Лежащий в ванне сдавленно, с хрипом гогочет. — О... О-он — злой гений. — Вырубить тебя до конца, что ли? — хмурится незнакомец. Ставит на край ванны баночки со спиртом и ватными дисками. Скупо поджимает губы, изучая содержимое чемоданчика. — Кроме похмелья и простуды, по-вашему, болезней не существует? Мужчина вздыхает, когда вместо ответа слышит истеричный всхлип. Он опирается локтями на бортик ванны, впиваясь внимательным взглядом в подёрнутые дымкой дурмана тимовы глаза. Тянет руку к кровавому пятну на простыне, ежесекундно увеличивающемуся. — Показывай, что там у тебя, — произносит, и, не дожидаясь реакции Тимоти, отдёргивает ткань, чтобы прошипеть «дерьмо» и вернуть простынь на место к охладевающим пальцам. Шипение через плечо: — Принеси нитки и иголку. Быстро. Этот приказ она выполняет без задержки. Повезло, что Тим не копался в их комоде, и всё осталось на прежних местах. Теперь нужные предметы в руках у специфически сочувствующего её соседу человека. — Ты врач? — продолжает бессознательно, с улыбкой расспрашивать мальчишка. Он вопит, когда Арми надавливает на его рану. Холодные пальцы жалят, как удар током. Ноги подлетают вверх и с размаху бьют по бортикам. Он пыхтит, даже рычит, пытаясь сползти вниз, но Хаммер держит его, как умеют люди с выработанными медицинскими навыками. Не даёт рыпнуться. Томасин зажимает рот ладонями. — Сейчас я — твой палач, да? — выдыхает в тёмную макушку и пытается удержать трепыхающегося паренька одной рукой. Несколько стежков, сводящих края раны вместе, и завязанный парой взмахов узел. — Отрежь, — снова инструктирует, и Томасин проворно работает ножницами. — Я так и не услышал, что здесь произошло. Арми обмокает ватный тампон спиртом и морщится: то ли от бьющего в глаза и ноздри запаха, то ли от звуков всхлипываний. Склоняется над более-менее очухавшимся мальчиком, заносит руку с антисептиком над раной и вздёргивает брови, адресуя вопрос никому иному, как потерпевшему. Тим же не почувствовал и не понял, как так произошло, что его пальцы больше минуты сжимают не бездушную гладь ванны, а горячее сквозь рубашку плечо Хаммера. Шторка щекотала запястье, но это — едва ощутимая малость из всего спектра прикосновений, будоражащих кровь в прямом смысле слова. — Я-я пырнул... Всё, что успевает выговорить. Мальчик смотрит мимо глаз Арми — в глаза Томы, до смерти испуганной тем, что повелась на просьбу милого соседа, как много раз до того. Сегодня — с последствиями. — Сказ-зал, чтобы... Чтобы она согласилась. Со мной-щщщ... А! Тело подбрасывает вперёд, будто собирается выскочить прочь из мучающих рук. Шлёпается обратно и вниз сползает пострадавшая не меньше Тима простыня. Вымокла до безумия. Прикрывает теперь только таз. На груди и вниз — присохшие следы крови. Как краской облили. — Сам себя пырнул, говоришь? — Арми роется в аптечке и с раздражением хлопает по пластику. — У вас нет даже такой чуши, как пластырь. Выуживает бинт. До сих пор со сведёнными бровями, он достаёт одинокую ампулу из отсека для стекла. Подносит ближе к глазам, с облегчением кивает обнаруженным там же хлориду натрия и шприцу. — Мне нужен скотч. Томасин вылетает в гостиную без сопутствующих пояснений. Арми берёт ещё один кусочек ваты, устав сидеть на корточках, опускается на колени, оказываясь почти на одном уровне с Тимом. — И на что должна была согласиться твоя соседка? — спрашивает и без предупреждения прикладывает спиртовую повязку к открытой ране, заставляя Тимоти в очередной раз закричать. Чтобы вспомнить вопрос и придумать на него ответ, уходит минута безмолвия и новый разряд боли. Боль. Любая боль бывает по-своему приятной, но не эта во всяком случае. Она заставляет извиваться изряднее, чем в момент плотских утех. Голос просыпается хрипом. Тим смотрит из-под полуприкрытых глаз на сжатую полоску губ перед собой. — О таких вещах не рассказывают таким приличным людям, как ты, Арми. — Точно, — мужчина с щетиной на лице тянется к бинту, чтобы сделать из него сухую накладку. — Я вообще не общаюсь с такими людьми, как ты и твоя девушка. С теми, кто режет себя во время секса, а когда от этого случаются неприятности, ревут или нагло врут в глаза. Тошнит от таких. И, несмотря на свои слова, продолжает держать руку на чужом сердце, потому что Томасин, кажется, пошла за скотчем в бездну. — Ничего-то от тебя не скроешь, — хрипит мальчишка и закрывает глаза, чтобы сосредоточиться на тяжести сильных рук и остроте боли. Распахивает их снова при звучании дрожи в тоне приютившей его девушки. Ту хватило на пару звуков, потупленный взгляд, шуршание пакетом — по-видимому, с чем-то лекарственным тоже — и на короткое «спасибо», которое могло бы утешить гнев нежданного заявителя, но этого не сделало. — Бывал в таких ситуациях, раз знаешь, что это такое, да? Рот Тима открывается для полного вдоха грудью, как перед прыжком под воду. — Ты слишком много хочешь знать. Свободной рукой новый сосед залазит в пакет, натыкается на несколько широких пластырей и усмехается Томасин. — Схватываешь на лету, — отстраняется, давая девушке пространство для того, чтобы наложить более удобную повязку вместо бинта. Тимоти тяжело сглатывает. Его трогают там, где место пореза. Плотно прижимается липкий слой к коже. — Придётся пройти курс антибиотиков, если не хочешь случайно попасть в больницу с заражением крови и чтобы ваши игры с ножами стали достоянием общественности. — Антибиотики? Парень вздыхает и откидывает голову назад — насколько ему позволяет стена позади. Тон становится заметно ровным, точно самые толики боязни покинули тело через поры, потерянная кровь способствовала «обновлению» кровотока, а присутствие объекта желаний рядом вернуло сознание на путь сообразительного словосложения. Томасин хмурит брови и топчится у сушилки. Арми заводит: — Разве у тебя...? — У меня даже, мать твою, нет страховки, — Тим облизывает губы и часто-часто моргает; пот, тёкший со лба, падает на ресницы. — Да и денег тоже нет, — дыхание ускоряется и грудь умеренно поднимается-опускается. Он никому не оставляет шансов вступить с собой в диалог. — Почему бы не попробовать... чего там? Перекиси? Шаламе кивает Томе, как источнику этой идеи. Её же глаза расширяются без грамма поддержки. — Внутрь зальём, — с серьёзным выражением на лице подхватывает сосед, пока возится у раковины с ампулами и, к ужасу Тима, распаковывает шприц. — Хочешь? Всегда мечтал сделать из кого-нибудь решето, пусть даже изнутри. — О-о, — фыркает и кашляет. — Любишь делать больно… С тобой это сразу было понятно. Тим наклоняется к Арми, точно в приступе гипноза или чего-то ещё. Глаза у парня блестят, как у хищника, и выглядит он так, точно сдерживает нарастающую тошноту в глотке. — Хватит! Опять — крик. Эти оба пугают Томасин до ужаса — пальцы в волосах, прислонилась к стене и держится за корзину с бельём, чтобы не подкосились ноги. Мужчина скептически хмыкает. То ли на странное поведение Тимоти, то ли на очередную истерику Томасин, то ли на обоих сразу. Хаммер выжимает из шприца остатки воздуха. — Коленно-локтевая хороша только в сексе, Тимми, — обращение выделяет режущей слух идиотской интонацией. — Покидай свою купель и пошли на кровать. Надеюсь, у тебя есть запасная подушка. С этими словами мистер Сарказм собирает все препараты, которые он по очереди крутил в ручищах, и выходит за пошатывающуюся из стороны в сторону дверь. Тома прижимается к стеллажу и шкафчикам с щётками, порошками и мочалками — пропускает врача-палача из душной комнаты, облепленной чёрно-белым кафелем. Она также немедля подбирается к Тиму, присаживаясь на пол перед злосчастной ванной в кривых, подсыхающих отметинах. У её любовника нос наморщен и сведены брови. Он бесцельно поправляет на себя простынь. Вероятно, пробует отжать из неё остатки крови. Касается кончиками пальцев шершавой поверхности бинтов, пластыря, скользкого скотча. Большую часть процесса «воскрешения из мёртвых» он смотрел на лицо безызвестного мужика и пялился в белый свет лампочек на потолке. — Какого чёрта? — Тим нудит. Осмотрительности ради Томасин оборачивается на дверь, ведущую в гостиную и прочь из этого разукрашенного ада. Девочка кладёт ладонь Шаламе на лоб — проверяет, не бредит ли он. Стоило сделать это часом раньше — во время покраски ногтей. — Он… О-он, наверное… — соседка губу закусывает и пялится в двигающийся рот Тимоти с поблёскивающими кончиками зубов. — Что? Поимеет меня? — Тим… Ты тронулся? Укол, вот и все. — Ладно, — он обезоруживающе вскидывает руки и трещит суставами. Затылком бьётся о стенку позади себя. — Я в жизни ломал только пальцы и все их мне вправлял отчим, понимаешь? — снова жестикулирует так, словно в суде оправдывается. — От головы я пью чай с шалфеем, а при простуде… — Не хочу знать, — перебивает Тома и неверяще качает головой, так что волосы разлетаются в стороны и попадают дружку по левой щеке. — Господи, как ты вообще дожил до семнадцати лет? — Мне восемнадцать… Скоро. — Забудь, — выдыхает она и помогает Тиму подняться — хватает за подмышки. — Больше ни слова, пожалуйста. — Хрена с два, — мычат и стонут. Девчушка озадаченно рассматривает принадлежности вокруг себя на предмет того, во что можно обернуть нагого Тима, но не находит варианта лучше пляжного полотенца. Остальное в стирке. Пульсирующая резь в середине груди не позволяет Тимоти много думать. Он вышел из одного пространства в другое, не обратив внимания на Хаммера, который появился в их доме как при захвате заложников. Единственное, что коснулось Тима и безудержно привлекло к себе через чувство слабости, усталости и измученности тела — диван-кровать. Пахнет от неё до сумасшествия знакомо — запахом окровавленной мебели. Тим не сдерживается и отсмеивается. Изогнув шею к верху, спрашивает: — Для чего и куда нужна подушка, мистер Х? Он усаживается на край. Пока что каждое лишнее движение, хотя бы по собственному желанию, ударяет нехилым разрядом — от нервов, протестующих здоровым и крошечным нагрузкам. — О, сейчас поймёшь. Под напряженным наблюдением Томасин новый сосед с интересными умениями помогает её парню улечься на правый бок. Он осматривает комнату, выискивая что-то, известное только его больному разуму. Очередной раз вздыхает и берёт с пола скомканное и измазанное в крови одеяло. Синее в жёлтую горошину. — Ляг на него всем телом, расслабься, — командует человек, который, блин, за ними точно следил. Иначе не может быть объяснения, с какого хера он их напугал и стал величаво орудовать медхренью и так надменно раздавать указания. Между прочем, он ни слова не сказал о цели визита… Нет. Это всё-таки «захват заложников». — Обхвати ногами так, чтобы тебе было удобно, — продолжает талдычить про испорченное одеяло. Тим не выдерживает совершенно нелепого абсурда ситуации и плюётся: — Мы точно не сексом будем заниматься? Томасин с прискорбием стенает. Так звучит разочарование. — Вы уже занялись, — Арми смотрит на Тима исподлобья и бросает ему в физиономию подушку. Чистую. — Готов?***
Стон. Рывком сжатая в тиски наволочка и судорожный выдох. — Сука… — Я только начал. Снова стон. Закатывание глаз к грядушке и удар мордой в перьевое облако. — Еще раз дернёшься, и придётся сделать тебе больно. — А сейчас ты не этим занят? Хмыканье. — Советую расслабиться, чтобы минимизировать неприятные ощущения. Стон. — У меня свело ногу! Какое «расслабиться»? Темноволосая голова вскидывается и выдаёт вой, похожий на писк, или писк, похожий на вой. — Что ты там вообще делаешь? Трясётся. — Почему так долго? — допрашивает Тим замолчавшего. — Если я введу быстро, препарат свернётся большой синей шишкой на твоей заднице и придётся растирать его руками, чтобы антибиотик разошёлся по телу и не причинил больше вреда, чем пользы. Мальчишка воет в полную силу и вгрызается зубами в край подушки. Раскрасневшийся, с выпрямившимися от выступившей испарины на лбу волосами, тяжело дышащий через нос… — Тебя нужно номинировать на Оскар, Шаламе, — мужчина усмехается, когда коротким взглядом оценивает состояние паренька. — Играешь так, будто между нами действительно секс, а не шприц. — Пошёл ты… — сквозь зубы. — Опоздал с посланием, я уже здесь. — На хер тебя, — и через мгновение крик из этого же рта. — Не зли колющего тебя — новая мудрость, запиши. — Тома, много там о-осталось? — решается на игнор соседа Тимоти. Томасин не отзывается. Похоже, в комнате её больше нет. — Половина, — отзывается взрослый сосед. Новый крик тонет в закромах постели. — Ненавижу. — Пока ещё нет, — Арми наверняка принимает признание на свой счёт, однако в голосе не слышно ни капли сожаления. — Нужно будет проколоть это лекарство как минимум два дня. Тимоти сквозь пробивающий с головы до пят озноб поворачивается к выдавшему отпетую чепуху мучителю. — Издеваешься? Сосед выдёргивает шприц — получает за то вознаграждение в виде проклятья — и с негромким шлепком прикладывает к месту укола обработанную домашним спиртом вату. — В больнице тебе пропишут семидневный курс. Удачи. — Как будто я могу себе это позволить, мать твою. Арми улыбается Томасин. Тим заметил, как она топталась в коридоре. Вернулась с кружкой неизвестного содержимого. Дыма не было. Значит, намешала что-то покрепче чёрного чая с гибискусом и яблоком. Торчащий из-под кровати нож оказывается в руках кофемана-врачевателя. Окровавленный, в лапах статного красавца он смотрится вписывающемся в рамки его натуры. Мужчина хмурит светлые брови, усмехается и кивает повёрнутому к нему спиной мальчишке. — Дрянь у тебя, а не жизнь.***
— Ты лжец. Нихрена ты не препод, — Тим откидывает назад руки; он сидит на диване, одет в шорты и безразмерную футболку тай-дай. — У учителей нет склада антибиотиков. На двух пальцах правой руки он уже содрал лак. На другой — два браслета болтаются. Их сплела Тома из ниток и бисера. Цвета вразнобой: что поблизости нашлось, из того украшения и были сделаны. В комнате накурено до одури. Всё утро после ухода соседки Тимоти пролежал с мыслями о вчерашнем госте, дыре в груди и адской боли в заднице. Она оказалась на удивление хуже, чем если с тобой вытворяли вещи поинтимнее. Парень укутался в клочковатый пушистый плед и сдавленно дышал, пытаясь не ощущать нарастающее возбуждение. К обеду решение пришло: дымить. Из последствий: раскрасневшиеся глаза и тяжёлое дыхание. Да и то — уже ничего не мучает. Хаммер везде «услужливо» открыл окна. С размахом. Где-то полетели щепки. Выглядел он дружелюбнее обычного. Правда, сосед всегда такой, пока не откроет рот. Тотчас он будто прочёл мысли Тима, как бездарно распахнутую книгу. На реплику никак не реагирует. Подходит к мальчику с новым пластырем, уже знакомой баночкой спирта и чем-то новым, вроде стальных ножниц, не как те, что у Томы. — Снимай футболку и ложись. Нужно обработать рану перед уколом. Тим улавливает эту тактику коммуникации: тактику умолчания. Она знакома ему по себе, но Арми честен во всём, что касается личных эмоций и оскорблений окружающих. Перед собой он выстраивает невидимую, нечитаемую преграду, будто внутри затаилось ничего, кроме пустоты. Футболка комкается, и незагорелая кожа дышит здешним холодом, рванувшим из окон. — Ты очень странный, — Шаламе наклоняет голову так, что упавшее на лицо солнце подсвечивает юношеские веснушки. — Что с тобой не так? — Это ты мне будешь говорить о странности? Арми отдирает пластырь по краям и становится возмутителем болезненного шипения. Останавливается у шва и, цепляя прихваченными ножницами липкую тонкую ткань, отделяет её от кожи по миллиметру. — Мальчик без страховки, любящий резать себя во время секса, — мужчина замолкает, рассматривая кожу вокруг ниток, и удовлетворённо кивает собственным, небось, фантазиям. — Интересно, что сегодня ты не бросился кутаться в толстовку, как только увидел меня за дверью. Я преодолел какой-то барьер, при котором можно говорить со мной, не пряча руки? Ладони Арми почувствовали, как изменилось дыхание Тима. Чуткому ничего не стоит заметить, что у другого в голове рьяно забегали тараканы, разнося заразу — гадливую задумчивость — по самым неприметным уголкам. Плечи поднялись и опустились. Желали вырвать из хозяина тела ответ, но вышло безрезультатно. Тимоти молчал, пока пробовал зрачками выжечь на скуле у Хаммера слово «ублюдок». — Да, думаю, преодолел, — Тим подтягивается к соседу из дома под номером четырнадцать. — Было бы нелепо прятать руки, когда ты видел мою пятую точку. И вообще, о ком здесь нихрена неизвестно — так это о тебе. И то — половину догадок озвучил я сам, а ты их так и не подтвердил. — О, прости. Не знал, что встречу тебя с такими запросами, — Хаммер обрабатывает схватившуюся, но по-прежнему свежую рану дезинфицирующим раствором. Наносит принесённое вместе с антибиотиком средство на покрывшиеся коркой выступы кожи. Отлаженным движением наклеивает замену попортившемуся за ночь пластырю. — Иначе озаботился бы написанием собственной биографии. Мужчина отходит. Наводит укол. И снова меняет тему: — Завтра нужно снять нитки. Постарайся сегодня и в ближайшие дни не напрягаться. Тяжелое не носить, спортом не заниматься, приспичит секса — думать о трупных гадах и запахе дохлятины. Должно отпустить. Ироничные шуточки, которые, возможно, могли бы и вывести кого-то из состояния ледяного напряжения, сработали на Тима, как немедленная провокация. Перед этим повторялась одна и та же, доведшая сейчас до белого каления — отказ. — Тебя мало убить. Тимоти почти не двигался. Он не был испуган или чрезмерно зол: спокойно глядели глаза, зелёные, потемневшие по краям, с красными полосками сосудов на яблоках. Губы в сухих трещинках сжались. — Ты всегда такой агрессивный, Тимми? — Арми подходит к нему со шприцом. Смотрит сверху вниз в разгневанный прищур. — Снимай штаны и ложись так же, как вчера. Вновь эта покалывающая мерзость: слова звучат, как приказ. Шаламе открывает рот, чтобы ответить нечто едкое, но рука соседа ловит за подбородок и поднимает лицо к потолку в тёмных отпечатках протёкшей крыши. Хаммер кроет фразой: — Ешь хоть что-нибудь? С каждым днём тебя всё меньше, а круги под глазами — больше. Тиму нравится это прикосновение. Он почти улыбается именно ему — этим пальцам с шероховатой кожей, которые так по-ремесленнически умело хватают, попадают в цель и делают, что хотят. Лишь те, кто знает, куда бить, могут без промедления схватить за горло в неудобном салоне тачки. — Извини, Арми, — мурлычет Тим и улыбается. — Слишком много запросов, а я еще не озаботился написанием собственной биографии. Выбраться из захвата можно одним способом — в попытке вырваться. С усилием. Отбив рукой чужую руку, хотя для неё это не более протестного жеста. Мальчишка снимает низ, не разрывая зрительного контакта с гостем, и ложится на живот таким образом, чтобы в грудь не ударила жалящая боль. Выставляет вперед локти, сгибает колени и тихонько прижимается к кровати со свистящим выдохом. Когда по законам прошлого опыта должен случиться укол, он чувствует касание — кончиком большого пальца Хаммер давит на след, где обещал шишку при плохом поведении. — Болит? — Ещё как, блин! — Выпрями ноги, Тим. Не сможешь расслабиться — ноги опять сведёт. — Спасибо, но мне и так сойдёт, господин доктор. Слышится, как на лице мужчины с фырканьем появляется усмешка. Понимается, что она жестокая и предвкушет вкуса страданий в предстоящие пять минут. — Я тебя предупреждал, — на несколько долгих мгновений Хаммер почти касается губами затылка мальчонки и Тим специально подаётся назад, но кое-кто быстро отстраняется и без предупреждения вводит иглу. Случается то, чего не было в первый раз — слёзы. Боль обретает такую силу, что глаза обжигает кипятком и тело трясёт сумасшедшей дрожью. Крик не сразу вырывается из горла, потому что лёгкие связывают в один грубый узел и из-за этого становится невыносимо дышать. Одна, две, три, четыре, пять секунд. Вопль. Долгий, сходящий на нет рыданием. Тим, стараясь держаться на постели одной рукой, вторую отводит назад, чтобы перехватить чужую, остановить или просигнализировать: «стоп», «хватит», «я всё понял». Её перехватывают у запястья, сжимают в медвежьей хватке и насильно возвращают на кровать, прижимая тяжелой ладонью сверху. — Чуть-чуть осталось, — сквозь пелену боли голос соседа как спасательный круг… или тянущий ко дну груз. — Сколько же с тобой проблем. Он не понимает, когда игла выходит из кожи. Боль продолжает ввинчиваться тонкой стальной нитью от таза до ступни и будет назойливо бить какое-то время. Тим слышит удар пластикового предмета о пол. Интенсивное дыхание над собой. Жаркая ладонь, казалось бы, по-доброму настойчиво удерживала руку Тимоти на кровати. Пока… Эта же огромная ладонь скрутила плечевой сустав, вернув тимов локоть ему за спину. Тим был не готов. У него мутилось перед глазами, и он норовился упасть. Больно. — За упрямством часто следует неоправданная боль, Тим, — ледяной голос Арми дышит в ушную раковину. — Иногда нужно слушаться. Его намокшая грудь прижимается к голой спине. И в зелёных глазах зажигается торжествующий блеск. Шаламе абсолютно точно чувствует тяжелое сердцебиение у обжигающего хладнокровным спокойствием соседа. С закрытыми глазами, из-под которых на щёки капает влага, Тим пробует представить, как они оба выглядят со стороны. Какое выражение на лице Арми? Такое же непроницаемое, что и всегда? Он улыбается, а звук слов лишает эмоций нарочно? Интонация у него ровная, колкая, как твёрдые снежинки, выпадающие в северной части страны, и возбуждающая. Тим ведёт головой так, чтобы губы Хаммера коснулись его кожи. Хотя бы у мочки. Елозит на месте. Внизу все потяжелело. Резь пронзила мальчишку минутой ранее, и теперь таяла в теле приятной дрожью. Грудью старался не прижиматься к одеялам, потому что если сделать это сильно-сильно, то возникнет ощущение, что ты сам себе делаешь этот проклятый укол в место ранения. Разнылось плечо, которое начали выворачивать пуще прежнего. И вместо просьб прекратить: — Мне это нравится, — шепчет Тим и пробует повернуться. — Но с-сегодня слишком больно, Арми. Его профиль вырисовывается на подушке. Красные нос, скулы и веки, с испариной. Кудри разметались по подушке. Глядит в стену, моргает и дышит, не жалея слух приличных людей. — Сам виноват, — Хаммер отпускает руку и отстраняется. — Не жалуйся теперь. Он собирает в одноразовый бумажный пакет оставшиеся после укола расходники. Подбирает отброшенный в порыве бешенства шприц. Замечает оставленные коробки в масляных пятнах со вчера и догадывается по запаху и форме, что же внутри. Шуршит, сминая одним движением в кулаке, вероятно, упаковку от лекарства. Звякает многочисленными стеклянными баночками. Слышится скрип старых пружин, и Тим понимает, что сосед снова сел рядом с ним. Мгновением позже саднящее и неприятно нарывающее место укола касается что-то холодное. — Здесь будет очень долго болеть, — голос Арми наполнен неожиданно… дружелюбными нотками. Из огня да в полымя? Круговыми движениями мужчина растирает кровоточащий прокол. Смешок, тихий-тихий, пробует раствориться с шумом ветра, бьющим из окон, но Тимоти его, насторожившись, улавливает. — Прости, Тимми. Массаж задницы у меня по отдельной цене, — Хаммер берёт руку мальчишки в свою и кладёт ту на вату. Поднимается на ноги. — Когда тебе на работу? Второй день игнорируешь её существование. — Ты беспокоишься обо мне? — удивляется Тим мягким голоском и на пару дюймов поворачивается на кровати, в сущности, перекатываясь набок. — Так мило слышать. Он улыбается с каким-то тайным восхищением. В конечности возвращается жизнь — уже не простреливает, только бы не дёргаться излишне. Мальчик, в конце концов, поднимается, не стесняясь наготы, и прошагивает к рабочему столу, хромая на правую ногу. На нём развалились книги и отдыхает пепельница. За стул цепляется рукой. Тим достает из распотрошенной пачки «Кэмэл» сигарету. Она перешла, можно думать, Тимми по наследству. Сам бы он такую ни в жизни не купил, но кое-кто другой их особенно любил. Наслаждался Шаламе не куревом, а фактом использования того, что ему никогда не принадлежало. Двумя щелчками зажигалки он вдыхает дым и шипит, поворачиваясь к Хаммеру. — Хочешь сигарету? И ужин. Я могу сделать, — Тим подходит к валяющейся на полу футболке, подбирает. — Работа... Возьму больничный. Когда вернусь. Не могу же я с дырой в груди чувствовать себя официантом, а не калекой. — Что на ужин? Арми поворачивается вслед за его перемещениями по комнате. Изумлённо смотрит на знаменитый бренд с верблюдом. Тиму это нравится. Конечно, больше бы его удовлетворило внимание к другим предметам в доме, главным среди которых он считал себя сам. — Не курю, спасибо, — продолжает Хаммер. — И, признайся, ты злоупотребляешь хорошим отношением руководства кафе к себе? — Не-ет, — смеётся с сигаретой между губ и временно кладёт ту на ободок банки-пепельницы на полу. Просовывает руки-палки в рукава и сразу после возвращается к зажжённой любимице. — Я веду себя так, как веду себя всегда. Хочу — прихожу, не хочу — не прихожу. Это не я решаю, это обстоятельства побеждают рабочий график. — Почему я не ожидал услышать чего-то другого? Тим цокает. Теперь на нём хоть что-то. Наклоняясь за боксерами и шортами, светит задом с наметившимся синяком. — Всё... Как это?.. Максимально объективно. — Уверен? Шлёпает до кухни. Слышит позади себя шаги тоже. Тихие, как у леопарда. В одном современном детективе одного современного автора со сложным именем он читал, что эти кошачьи подкрадываются беззвучно, потому как регулируют своё дыхание и дышат в такт с жертвой. Удивительный всё-таки Арми Хаммер. Он точно рос в приличненькой семье. Какой же здравый в уме американец заимеет привычку оставлять обувь при входе в жильё? — Будем есть м-м-м... — мальчишка ныряет в холодильник, давясь стоном и качаясь на одной ноге. — Яйца... Пашот. С песто. Представляешь? Подружка привезла. Поджарю хлеб, добавлю томатов и... лук. Перцем посыплю — и вкусно трындец. Он докуривает сигарету, тушит её в тарелке с недоеденным тортом и начинает качать бедрами из стороны в сторону и крутить локтями, словно рядом играет музыка. — Надеюсь, ты не собираешься соединить в одном блюде все, что есть в холодильнике, потому что звучит очень дерьмово, — насмешливый голос со стороны обеденного стола. — Вся еда звучит дерьмово, если в конце не добавляется: «И, конечно, Арми, я сделаю тебе кофе, как у нас в кафе». Тим выпрямляется, морщась от боли в груди, и поворачивается на требовательные нотки. Какой он паскуда временами. Или всегда такой? — Арми, — поёт мальчишка и на последней букве высовывает язык. — Я сделаю тебе кофе, как у нас в кафе. Когда ты так говоришь, разве можно отказать? Он выполняет тот же ритуал с чайником, вставанием на цыпочки и доставанием персональной кружки, как в первый и необычный день знакомства. Присовокупляет в этот раз пластиковую чайную ложку к напитку, попавшуюся месяц назад, по приезде, в пачке медовых хлопьев. Она забавная: в виде кошачьей лапки. Сопение. Напоминают о себе недавние слёзы. Кофе появляется перед Хаммером, а в закуску предлагаются печенья с шоколадной крошкой и изюмом. Одинокая конфета с малиновой начинкой намекает, что множество её сестер и братьев были жестоко и бесследно схомячены. — Вообще-е-е, — говорит Тим, как домохозяйка с телевидения. — Нет лучше сочетания, чем яйцо пашот, помидоры и хрустящий тост. Это не всё, что я умею. Но лучшее, — пацан разбивает яйца в отдельные миски и вытирает руки по привычке об себя, а потом заморачивается и, бормоча, достаёт полотенце с крючка на верхнем шкафчике. Отвлекает: — Сколько тебе, Арми? Лет, в смысле. Ты такой... Дохрена всего знаешь. Врачи много ведь учатся? — Я не врач, Тим, — Хаммер откусывает предложенное песочное печенье и некоторое время молчит, неспешно работая челюстями. — И никогда им не стал бы. Завалить голову тонной научной информации, семьдесят процентов которой не пригодится тебе никогда в жизни, лишить себя возможности реального общения с людьми и быть уверенным, что знаешь их лучше, чем они сами себя, считаться умником, а на деле оставаться полным олухом? Нет, спасибо. Сосед делает маленький глоток кофе, словно проверяя, совпадает ли вкус с тем, что ему давали в кафе. Прикусывает нижнюю губу и, наконец, в упор смотрит на Тима. — Мне тридцать, — берёт в руки ложечку, рассматривает её забавную форму и без комментариев, какие могли однозначно сорваться, но не сорвались, опускает в кружку. — Какова вероятность, что ты ответишь мне честно на тот же самый вопрос? Тимоти огокает и лыбится чему-то, что понятно только ему — воспоминанию об одном ровеснике Хаммера. С ним у Тима вышел порядочный конфликт во время учёбы. — Всё-то ты ставишь под сомнение, — веселится мальчик. — Вообще-то я рад, что знаю о тебе чуточку больше. Чувствую себя как при игре в «правду или ложь», — Тим в одной руке держит венчик, в другой — сдёрнутую тряпку с мишками. — Мне-е, — наклоняет голову и уже хохочет, потому что знает, что намеренно создаёт ситуацию, при которой доверять ему нельзя. — Восемнадцать. Да. Хотел бы в универе учиться, как везунчики, вроде тебя. Кипятит воду, создаёт в ней воронку и закидывает туда яйцо. Через недолгое время и помешивания выуживает наружу. То же проделывает и со вторым. — Мне даже интересно, какое направление может заинтересовать твою чудаковатую голову? — мужчина щурит глаза, будто поочередно примеряя на Тимоти профессии юриста, социолога, инженера… Сантехника. Последнее рождается в уме Тимоти из излишне скептичного выражения лица в отношении своей персоны. — Такие, как ты, либо открывают новые законы природы, либо сидят в психушке. Арми делает последний глоток не самого худшего в своей жизни кофе. Шаламе железобетонно в этом уверен. Иначе с присущей Хаммеру откровенностью он бы обругал его и этот дом на чём свет стоит. Так он и поднимается, высоченный, чтобы вымыть чашку и почти коснуться его обтянутым чёрной футболкой плечом. Ставит ту обратно в высокий шкафчик на пружине и поворачивается к занятому нарезкой лука мальчишке. — Как тебе школа? Нравились какие-то предметы? — Школа норм, но если работаешь, то жизнь превращается в ад. Тим посерьёзничал. Внутри опустился рубильник на место, где красовалась надпись «обычный парень». У него снова случился перепад настроения с возбуждённого до почти равнодушного. На сковороде зашипели куски нарезанного хлеба. Один имел порванный край. Хозяин кухни попробовал его зачем-то соединить пальцами. Шаламе был благодарен Арми за молчание — нелегко отвечать сразу на несколько вопросов. Приходится их вспоминать, заново обдумывать. Да и скорость мыслительного процесса снижается, если вблизи непринуждённо дышит новый наркотик. Человек, который любит хватать за горло и выворачивать руки. — Мне нравилась литература. Да и сейчас нравится, — переворачивает тосты испиленным ножиком и избегает смотреть на Хаммера, который на полголовы выше. — Читаю всё подряд. Успел даже в местной библиотеке просрочить долги. Повезло, что я там хотя бы работал. Никто не пришёл по мою душу. — Ты разносторонний парень, — Арми подаёт мальчишке стоявшую за спиной тарелку для тостов. Её Тим приготовил заранее. — Кем работал в библиотеке? — Ты, наверное, представляешь меня там уборщиком? Тим опускает тост, схваченный в этот раз железными щипцами, на протянутую тарелку. Докладывает туда яйцо пашот и нарезанные помидоры с луком. — Я слишком плохо тебя знаю, Тим, чтобы представлять кем-то. Мужчина пододвигает к плите вторую тарелку, а со своей без приглашения усаживается обратно на стул. Ничего другого парень не ждал. Арми не видит взметнувшихся вверх бровей и образовавшиеся ямочки на щеках от сдержанной улыбки. — Я был архивариусом. Беда здесь с желающими копаться в старье. Прислушивается: Хаммер-таки не приступил к еде. Оборачиваясь, замечает сцепленные в замок кисти рук — в ожидании, пока нерадивый хозяин вспомнит о столовых приборах для своего гостя. Он вспоминает, но не подаёт. Доделает себе тарелку. — Хочешь, стану твоим куратором в университете? Диплом не обещаю, но пару курсов прослушаешь. Поймёшь заодно, что студент — не равно умник. Или, как ты сказал, «везунчик». Тим поворачивается к Арми с глазами безумца. Он выглядит как никогда собой довольным. Обычно такая физиономия проступает на лице тех, замечал Тим, кто выпускается из школы с наивысшим баллом или становится королём сего заведения. Вот и нечто победное для себя он тоже почувствовал. — С радостью, — послышался собственный голос с несвойственной скромностью. — Сколько нужно платить? Я же знаю, ничего не бывает забесплатно. — Без понятия, если честно. Тим достаёт им по вилке и ножу из ящика и закрывает его, толкнув бедром. Клянёт сам себя. Больно. А до мыслей-то о еде готов был грохнуться в сон на постели. Всё же есть вселяющее в тело дух слово. Из трёх букв, и оно не матерное. Своё блюдо берёт с собой, усаживается напротив Хаммера, стонет от боли в ягодице и с любопытством изучает загорелую кожу мужчины, его льдинки-глаза и небрежно отросшую бороду. Арми притягивает к себе приборы и, как хирург перед операцией, заносит нож над яйцом. — Ты первый, кому я предлагаю подобное. Тимоти внимательно следит, как вилка цепляет кусочек тоста, обмакивает его в тягучем желтке и забирает дольку помидора, контрастирующую с жидким яйцом. Арми заносит еду в рот, прикрывает глаза, и Шаламе чувствует, что сейчас его блюдо оценивается по завышенным стандартам качества пищи. Уже хочет спросить, не до фига ли возомнил о себе этот преподаватель ноунейм-университета, как сосед открывает глаза, безошибочно ловя сварливое сосредоточение. — Давай заключим сделку. Ты даёшь мне соль, а я в понедельник узнаю всю необходимую информацию. Тиму в кайф видеть, как двигается по маршруту «верх-низ» кадык Арми. Мальчик завороженно кивает, соглашаясь с условиями сделки, и вилкой режет на части яйцо и тост. Не без труда, но полностью восхищённый собой и удачливо-сказочными поворотами судьбы в забытой Богом глухомани. Нож остаётся нетронутым, словно третий гость за их трапезой. — Спасибо, что предложил, Арми. Приятно знать, что я у тебя первый, — сок от помидора бежит по подбородку и, прикрывая рукой рот, Тимоти продолжает говорить с набитым ртом. — Так-то, — хрум. — Если ты не врач, — приглушённое чавканье. — Откуда ты знаешь все эти медицинские штуки? Даже в школе не учат делать уколы, — он облизывает языком зубы. — У тебя больные родители? Мужчина хмурит брови, обличительно тыкает вилкой в сторону Тимоти. — Соль. Шаламе закатывает глаза. Тянется к заветной баночке у плиты. Получивший желаемое, сосед беспорядочно посыпает тарелку. Заносит в рот ещё одну порцию, совершенно по-свойски, как умеет только он сам, кивает и делает из яйца и овощей на хлебе нечто, напоминающее кашу. — Я — больной на голову. Подойдет такое объяснение? — и очаровательная улыбка на влажных, окруженных этой волнующей фантазии щетиной, губах. — Нет, — отвечает Тим. — Это я уже понял. Шаламе всё прожёвывает и обсасывает нижнюю губу. Причмокивает и принимается вновь наблюдать за Хаммером — его пальцами, сжимающими вилку, воротником футболки, который съехал сильно вниз и из-под которого виднелись волосы на груди. Перегибается через стол, преодолевая усталость в ногах. Усталость после натуральной пытки. Кладёт локти на стол. — Что нужно красавчику-преподу в Грэйв Вэлле? Не похоже, чтобы у тебя не было денег для житья в центре. Хаммер принимается за последний кусочек тоста и, прожевав, поджимает губы. — Я сам пока не понял, что мне здесь нужно. Очевидно, грёбаная работа. Мужчина поднимается и, под скрываемым удивлением Тима, убирает тарелки в раковину. Настраивает воду на относительно тёплую и тщательно натирает губкой использованную посуду с облезшими узорами. Спрашивает: — В этой дыре есть хоть какие-нибудь интересные места? Ну, кроме озера. — Всё вертится вокруг озера, Арми, — Тим издаёт сдавленный писк, возвращаясь в сидячее положение. — Музей, библиотека, причал, даже паршивое кафе. Есть заброшенный боулинг-клуб. Прогорел в восьмидесятые. Все рванули из городка, где появился убийца. Тим разлепил веки пару раз и усиленно потёр их. Он представил, что если бы состоял с Хаммером в отношениях, то мог бы подкрасться к нему сзади и обнять. Сложить руки на его крепком, безусловно, торсе. Пока он мог себе позволить мять в руках бумажную салфетку и облизывать губы под картины воображения. Открыв глаза, Шаламе уставился на проезжающие машины за окном. Сердце подпрыгивало, когда мимо проносились черно-синие тачки. — За пределами Грэйв Вэлла есть другие прикольные заповедники. Парки. Такие клочки земли. Симпотные вполне. — Удивительный факт, Тимми, — Арми выключает воду и тщательно вытирает руки полотенцем, брошенным комком на пустующей от кастрюль и чайника конфорке. Расправляет не без брезгливости и возвращает на крючок. — Бренд этого города — серийные убийства. Как грамотно отыгранный маркетинговый ход. Тебе так не кажется, претендендующий на звание «умника» официант-архивариус? Пацан морщится. Он увлекается здешним переполохом: его историей, действительно «больными» соседями, в число которых теперь входил и мистер Х, но поперёк горла, как кость, вставала обыденная закономерность. — Да мне пофиг, — пожимает плечами и хихикает. — Я здесь очутился не туристом. А ты? Похоже, кое-кто в теме. — Может, и в теме, — Хаммер хмурит светлые брови и ерошит тёмные кудри на макушке соседа. — Спасибо за кофе, обед и компанию. Мне пора. До завтра, Тимоти. Мужчина кладёт ладонь на плечо попытавшемуся встать через боль мальчишке. — Я закрою ваш сраный замок, не переживай. Секунды — и Арми пропадает в коридоре. Его снова не слышно. Призрак, а не человек передвигается по дому и оставляет за собой зловещий след. Однако тепло от руки Хаммера говорило обратное — он живой, он ласковый, он грубый, он осторожный, он язвительный. Он — противоречие, он — маска-галлюцинация. Таких стоит держать на расстоянии, сказала бы мать. Поэтому Тимоти ждёт завтра с нетерпением наркозависимого.***
В этот раз всё идёт куда проще. Без сопротивления, лишних оговорок, стеснения и шуток. С утра Тим занялся в доме уборкой в надежде, что Арми оценит его труды. Комментариев пока не было. Не было дома и Томасин. Спозаранку она поехала с подругами в поход. Соседа это рассмешило: подростки, лес, ночёвка — игровая площадка для страшных событий. Он был благодарен девчонке, что та рисковала жизнью, лишь бы оставить его наедине с палачом. Конечно, она просто не хотела видеть их вдвоём и что они вытворяют, но говорить прямо было стыдно. Лежит ничком. Раздетый. Поворачивается на шум — трения пластика о пластик. Видит Арми со шприцем. Обмирает со сладостью на языке. — Сегодня мне полагается награда, если я буду хорошо себя вести? Хаммер мимолётно закатывает глаза. Демонстрирует на лице выражение а-ля «ты меня задолбал». Наклоняется над чужой задницей, проводит смоченной ваткой по коже и впервые за три дня спокойно ширяет укол. Разбавляет обстановку в комнате звуком шлепка. Тим шипит с недовольством. Прикрывает глаза, вымученно кусает губы, но сегодня не стонет. Ответ Арми даёт, только когда отходит. Собирает остатки медикаментов после укола в мусорный пакет. — Что ты хочешь в награду? — Хочу к тебе домой, — Тим не спешит одеваться. — Это новая достопримечательность, где я ещё не был. Он прижимается носом к подушке и давит на себя просьбами дышать не загнанно. Сосед молчит несколько секунд, глуповато чешет волосы на затылке. Кажется вполне простодушным… Однако поворачивается и наивные представления с треском разбиваются: Арми ядовито ухмыляется. — Ты просрал стоящую награду, поздравляю, — встречает мечущийся взгляд и отвечает на незаданный вопрос. — Во-первых, в моём доме вообще ничего особенного нет. Кроме дивана, расположенного максимально по-дебильному прямо под окном. Во-вторых, ты мог зайти ко мне в любой момент и… я бы, скорее всего, пустил. Если бы не был слишком занят. — Скорее всего? — фыркает и, перетягивая подушку на интимное место, переворачивается на спину. — Да ты — человек-настроение. Не хочу попасть под горячую руку, поэтому прошу разрешения… В виде награды. Сейчас. И всё же заявление Хаммера не может не разочаровать. Он умеет поднять с земли до небес — и обратно. Тим сопротивляется, точно находится в игре, где нож прыгает вокруг пятерни и без предупреждения врезается в костяшку на ладони. — Надевай трусы, Шаламе, и пошли. Сосед бросает в мальчика скомканной одеждой и деликатно отворачивается к письменному столу, заставленному учебниками с порванными корешками и просроченными библиотечными книгами. — Где учится твоя девушка? — переводит взгляд на по сих пор обнажённого пациента. Потешно сводит брови, недовольный чертяка. — И ты всегда такой медленный? — Всегда, — «рядом с тобой». — В этом нет ничего плохого. Тебе не нравится? — Нет. Медлительность бесит. Тимоти поднимается, чтобы надеть бельё — и резинка оповещает об успехе действия, хлестнув по коже. — Тома учится на журфаке в Новом Орлеане, — рапортует без интереса, но с желанием не разочаровать Арми ответом. — Бакалавриат, группа американских исследований. Парнишка надевает протёртые джинсовые шорты и футболку с длинным рукавом — таких у него завались, а те, что с коротким, до единой сейчас в стирке по очень личным причинам. Голые ноги проходятся по нагретому от послеполуденной жары полу и останавливаются позади Хаммера. В лопатку мужчине волнительно дышат и шумно вдыхают. Пальцы мальчишки позволяют себе коснуться контура мышц, скрытого посеревшей футболкой. — Надо же, — тот поворачивается к Тиму лицом, так, что пальцы утыкаются в подкачанную мужскую грудь. Арми засовывает руки в карманы. Смотрит на соседа сверху вниз. Зажатый мальчишеским телом и столом, как в капкан. — Похоже, я буду преподавать у твоей подружки, — произносит, как ни в чём не бывало, хотя на деле стоит чересчур близко: касается при разговоре губами чёрных наэлектризованных кудрей. — Как тесен этот мир, Тимми. — Не то слово… Шаламе поднимает голову и с просительным выражением на мордашке смотрит на Арми. Так он смотрел на мужчин и женщин не раз, когда было что-то нужно и когда это что-то находилось непростительно рядом. Его тело. Его узнаваемые до боли черты. «Он похож на него…» Наверное, с Хаммером поцелуи щекотные из-за его растительности на лице. Мальчик обрывает себя, чтобы с губ не сорвалась глупость и закусывает щеку. Позволяет себе провести ладонью по подставленной груди и удалиться, дабы не оставлять пространных намёков больше допустимого. Выглядит это нелепо: он разворачивается и сразу спотыкается о забытый со вчера пакет с обувью… Едва не летит на кровать и чудом сохраняет равновесие на своих двоих у стены с «Криком». — Ну, так, это… Хорошо, думаю. Хотя она тебя боится, — по-дебильному чешет затылок. — Не совсем понимаю, как обычный человек может бояться такого же обычного человека, — Хаммер отталкивается от стола и идёт по направлению к выходу. И это после признания, что он больной на голову! Чудо. Тимоти язвительно хохочет про себя, на виду — трясётся и без спешки идёт в коридор за Арми, которому порядком надоело пялиться в ответку. Тот нахлобучивает белые кроссовки на ноги с общеизвестной галкой. — Экскурсия закончится, так и не успев начаться, если ты не пошевелишь своей задницей в сторону выхода сейчас же. В этот раз приказ Арми — который? сотый? — вызвал у Тима головокружение и надменное раздражение. Он опёрся рукой на тумбу, увешанную куртками, пакетами и зонтиками. С обидой посмотрел на соседа и выругался: — Не трогай мою задницу. У тебя больше никакого карт-бланша. Я и так настрадался. Стараясь не хромать, поспешно надевает тапки и теснится покинуть дом. Внутри две личности рвутся в разные стороны: одна подальше от беды, другая — в самое пекло. Вторая своей настойчивостью ведёт разум. — Научись различать шуточные тона, Тим, — Арми щурится и в уголках глаз расползаются паутинки морщин. Он распахивает дышащую на ладан дверь и пропускает вперёд своего возмутителя спокойствия. — Ничего из того, что ты перечислил, я в виду не имел, — говорит он же. Огибает клумбу, заросшую неприветливыми блеклыми гвоздиками. Во дворе своего дома останавливается, ожидая упущенного спутника, который, откровенно издеваясь, идет ненавистно медленно. Переигрывает с хромотой на правую ногу. — Добро пожаловать? — спрашивает мистер доктор, когда Тим ровняется с ним. Приглашающе распахивают дверь. — Спасибо, — колко оценивает Тим и входит в секретное обиталище. Он не скидывает обувь, как это делает Арми у него дома. Тянет мальчика сразу к столу. На нём больше всего объектов: планшет с погасшим экраном, папки с резинками, книги в новеньких обложках, раскиданные ручки и засохший цветок. До странности, правда, видеть, что дом в действительности почти пустой: здесь мало что говорит о кипящей жизни. Всё вылизанно, чересчур чисто. Шаламе опустил взгляд на свои ноги и хмыкнул. Взял один из журналов, лежащих близ недопитой кружки. В нём — закладки на исторических статьях о «ключевых событиях XIX века в штате Луизиана». Об Арми это никак не рассказывало. Он рассчитывал на скелетов в шкафу. Искать их, видимо, придётся за запертыми дверьми. — Как-то скучно, — говорит Тимоти и прижимается к предмету мебели животом. — Тебе бы гирляндой комнату обвесить, повеселее будет. — Гирлянда здесь появится, только чтобы повесить на ней кое-кого маленького и тощего. Хаммер цепляет со стола скучающий кофе и звякает металлической ложкой. Убирается занудствовать на кухню. — И чем ты занимаешься целыми днями? — спрашивает Тим. Звук включённой воды оповещает: сосед обращается к мытью посуду, как, вероятно, к одному из способов медитации. — Дни мои проходят скучно. Составляю лекции для твоей подружки и её университетских приятелей, иногда собираю материалы для кандидатской. Ничего сверхъестественного. Тим решительно валится на кровать с бежевым покрывалом. Гораздо мягче, чем диван в доме Томасин. Здесь — настоящий матрас, точно с каким-нибудь замудрёным содержимым, отчего лежать на такой постели целый день не зазорно. И не заставишь себя встать и переться на бестолковую работу глазеть на не менее бестолковые морды. Раскинув руки, Тимоти уставился в потолок и представил, каково целый день писать что-то научное и читать то же самое. Объединяющим у этих дел было одно — чувство тошноты. А Арми... Он входил в число тех, кто определённо живёт на адреналине. В таком месте, как Грэйв Вэлл, с его жаждой можно погибнуть. Тим чуял нутром и был уверен, что не ошибается. Глаза тщательно заморгали. Включился свет. Люстра калейдоскопом бликов замигала в глазах и погасла. Как фары машины, сообщающие о повороте... Не туда. Пацан повторно сощурился и сел, рассматривая мужчину перед собой. — «Ничего сверхъестественного», — причмокивает парень. — Сказал человек, предложивший повеситься на гирлянде, — выразительная пауза под аккомпанемент молчания с высоким градусом. — Лично мне кажется, ты умеешь развлекаться и только стараешься казаться унылым. — Даже интересно, что такой человек, как ты, вкладывает в понятие «развлечение», — Арми шумно плюхается на диван, с которого упал в своё первое утро в этом доме. — И какую дальнейшую экскурсионную программу ты намечал здесь? Могу показать ванную, туалет и жалкий клочок земли, называемый задним двором. Тимоти проглатывает фирменную иронию Арми и снова осматривает комнату на наличие подозрительных предметов. Таковым оказывается зеркало в пол. Оно без обрамления и стоит чуть под наклоном, будто его насильно выдернули со старого места или забрали из приличной барахолки. Мальчишка в него смотрится, разыскивая подсказки. — Что я намечал? — не впервой повторяет за ним Шаламе. — Ну, не знаю. Я что, коп по-твоему? — молчок. — Расскажи-ка о своей личной жизни. Гость скидывает разваливающиеся тапки на пол. От них разлетаются крошки земли. С грязными ногами забирается на постель, шевелит пальцами, разгоняя щекочущие соринки, и подставляет подбородок под кулаки. Арми морщится. Потянувшись, трёт ладонью шею и поднимается с дивана. Перешагивает идиотский журнальный столик, садится рядом с Шаламе, устраивая широкую ладонь между выделяющихся лопаток мальчишки. — Не могу не заметить твоего пристального внимания к моему семейному положению. Знай, там абсолютный прочерк на данный момент, — рука скользит вниз, останавливаясь где-то на пояснице, и проходится по ней мягким массажным движением. — А потребности есть… Пальцы сжимают легкую ткань, оставляя на ней некрасивые складки. — Например, один наглый мальчишка залез своими грязными ногами на моё светлое покрывало. Новое. И испортил его, — желваки гуляют по лицу сдерживающего себя… психа? — А стирать мне негде. Разнообразите ночи с Томасин? Парень кривит губы — то ли в попытке сдержать улыбку, то ли не дать себе открыть рот с хлёсткой грубостью. Тимоти смотрит Арми глаза в глаза, теряется в них, как в жутком лесу, и не сразу находит дорогу обратно, наружу. Позже отворачивается, пялится в зеркало. Сглатывает набежавшую слюну и пробует притупить вкус воспоминаний. — У нас нет стиралки. — Но есть шикарная ванна, — рука со спины исчезает, и Арми откидывается на кровать. Тим обманул бы себя, если бы не приметил, как препод цепляется за их совместное отражение. — И целы руки и ноги, чтобы отнести покрывало в прачечную. Допустим, сейчас. Мальчишка поникает, ссутуливается. Глядит через плечо на обтянутую футболкой грудь соседа. Которой даже коснулся за сегодня. Победа. Нужна ещё одна. — Зачем куда-то идти, если у тебя дома есть вода и хотя бы одна раковина? — Ты не понял, Тимоти? — мужчина поднимается рывком и тянет напуганного парня за предплечье наверх. — Экскурсия окончена. Едем в прачечную и торчим там долбанные два часа, чтобы постирать и высушить эту тряпку. Шаламе успевает пропищать что-то похожее на долгое «а», перемешанное с высоким «о». Покрывало скомкано, из шкафа вынырнули рубашки с длинным рукавом. Тим нёс все, что дал ему Хаммер. Тот потом вырвал из его рук этот балаган, скинул в багажник своего «доджа» и затолкал тростинку-молчуна на место пассажира спереди. Источник всех проблем не сообразил, в какой момент Арми успел что-то на ноги напялить. Свои ноги были… голыми. Понял Тимоти это, когда препод завёл тачку. Голова перестала кружиться и полоски на резиновом коврике впились в пятки. — Постой! — он отворяет дверцу. — Я без обуви… Хаммер мигом реагирует: перегибается на пассажирское, левой рукой перехватывает мальчишку за шкирку, подныривает за спину и правой дотягивается до двери. С громким стуком захлопывает её. — Что ты творишь? — Арми, мать его, Хаммер. Мужчина злобно зыркает, возвращаясь на место водителя, и красноречиво блокирует все двери в салоне. Авто срывается с места резче, чем это делают адекватные владельцы авто, и Тим снова что-то бухтит под нос, но, смирившись, откидывается на сиденье и не может отказать себе в желании подтянуть ноги к животу. Применив какую-никакую, а жизненную мудрость, пятки оставляет свисать над креслом, прижав их к светлой ткани салона только самым краем. — Надеюсь, ты знаешь адреса прачечных? — спрашивают. Тим отвечает не сразу. Он кусает губы, беспокойно уставляется в окно и сжимает длинные края лонгслива между ладонями. Чтобы перебороть обиду, уходит три минуты. Это если верить крутым электронным часам в машине Арми. Они как раз выезжают на развилку, и, прежде чем водитель возмутится узнаваемому молчанию, раздаётся: — Нам на Хай роуд и до конца. Проедем музей страшилок — и лоб в лоб с прачечной, — понуро. Отвлёкшись от дорожного знака с меткой об ограничении скорости, водитель таращится на Тимоти, вернее — на его белеющие ступни. — Как. Ты. Меня. Достал. Тим, — шипит под нос, прибавляет скорость около музея и крутит рулём в иную от названной улицы сторону. — Куда ты нас везёшь? — В супермаркет, — Тимми пристально смотрит в зеркало заднего вида и только после делает центром внимания изысканный профиль светловолосого, до которого рукой подать. — Купим тебе новую обувь и не вздумай отказываться. Твою рухлядь я выброшу, — Арми рывком давит по тормозам — не успевает проскочить на зелёный, и хватает мальчика, полетевшего из лягушачьей позы прямо в лобовое, за тощее плечо. — И пристегнись, мать твою! Что ты как дитё малое? — Не надо было бы пристёгиваться, если бы ты не водил, как деревенский гонщик. Остаётся выполнить постороннюю просьбу, пока за рулём этот монстр местных дорог. Краем глаза Тим замечает, как из-за его неспешности искривляется у Арми рот, а собственный, тем временем, в демонической полуулыбке. Но чайник нужно снять с плиты до момента кипения, до того, как негодующе засвистит — чтобы боль не пронзила уши. — Так приятно, что ты хочешь купить мне обувь. Это забота? Хаммер усмехается. — Традиционный подарок в конце экскурсии, — он, наконец, отпускает газ; переключает скорость и поворачивает на парковку «Костко». — Плюс, пока будем ждать стирку, расскажешь мне об этой местности. Идёт? Тимми растворился в мыслях и вынырнул из них со встречным вопросом: — Какой такой традиционный подарок? Кому ты покупал тапки после того, как звал в гости? Прежде чем получить ответ, мальчишке приходится подождать — сосед сосредоточенно паркуется. Глушит двигатель и смотрит на Тима так, что ему бы провалиться сквозь землю тут же, вернуться во времени на час позже и обменять сказанное про «экскурсию» на «до свидания». — Если найдётся второй идиот, который порежет себя во время секса до антибиотиков в задницу, напросится потом в гости и припрётся в грязной обуви, испачкает мне полы, а своими ногами — покрывало, то, — Арми открывает дверь со своей стороны. — Да, покупать тапки — станет доброй традицией. Правда, твои последователи смогут только лежать в них. На кладбище. Мальчишка выворачивается на сиденье так, чтобы на нём лежать боком. Вышла неудобная поза, однако Тиму она заметно нравится. Одно колено упирается в коробку передач. — Подчёркиваешь мою неповторимость? Арми комично подражает его позе: опирается левой рукой на руль: — Мне кажется, или ты второй раз клеишь меня? При живой подружке. — Тебя волнует, живая она или нет? Хочешь её убить? Свою студентку? А-а-арми… Тим смеётся. — Вот тебе и ответ. Оба щурят глаза. Мальчик пытается отделить правду от сарказма, что в случае загадочного препода — задачка та ещё. С убийством Тим смиряется. Рождается другая задумка, более каверзная. — Зачем мне расставаться с Томой, чтобы клеить тебя? — Тимоти облизывает покусанные губы и задерживает дыхание. — По-моему, нам ничего не мешает. Он наклоняется к Хаммеру и запаху его парфюма — с сандалом и кожей, но не провокационно близко. Следы удушья Тим помнит хорошо. У того губы дрожат от улыбки. Совсем непонятной. Арми вдруг утыкается лицом в руль, плечи ходуном ходят от беззвучного смеха. Сквозь него до слуха доносится что-то похожее на «где-то я это слышал». Поднимает голову, и вместо ожидаемого веселья в глазах — морозящий кожу холод. — Не советую играть в «Сострой Арми глазки», Тим. У меня скверно с чувством юмора на этот счёт. — Почему? Что не так? — бесится мальчик и не торопится покидать машину, несмотря на то, что и его, и Хамера начинает потихоньку съедать августовский зной, проникший в салон. — С тобой нельзя играть, понял уже. Что с тобой можно? Серьёзная мина, как у матёрого полицейского на допросе. — Дружить? Тим разворачивается. К лобовому стеклу. Разворачивается феерически: сначала выжидает пятнадцать секунд до того, как его схватит приступ ярости. С открытым ртом, но про себя, он считает цифры случайного порядка, а потом с размаху бьёт кулаками по бардачку. Тот раскрывается в мгновение ока. Смотрит на Арми, бешеноглазый, пинает этот же покалеченный бардачок и вылетает наружу. Поспешно возвращается. Говорит: — Ты такой же скучный, как твоя домашняя экскурсия! И дверца хлопает. Всего бы ничего, но раздаётся не означающий ничего хорошего щелчок.