Воробьиная ночь

28 августа

Неделю спустя

      Суматоха после встречи со старым знакомым оказалась цветочками по сравнению с тем, что ежедневно, если не ежечасно, требовал центральный университет Нового Орлеана. Тридцатистраничные таблицы учебного плана, распределение урочных и внеурочных часов (ошибаться в их количестве предосудительно), расписание, которое составляешь по мобильной связи с преподавателями из других уголков штата, потому что они приезжают в середине семестра, проблемы с оформлением студента-аудита, повлёкшие за собой вопросы о паспорте мальчонки, предыдущем месте обучения и «так далее» — со слов заведующей кафедрой журналистики, женщины с техасским акцентом. В летах, с мощёной родинкой на щеке и забралом белой чёлки.              — Оставляйте, что есть. Позже запишите его номер паспорта, серию и так далее...              Режим «и так далее» удачно кончался к сегодняшнему дню. А, по правде говоря, к тому великому дню, когда все педагоги сдавали документацию и молились, чтобы не было путаницы в числах, буквах, печатях и подписях.              Параллельно работе происходило и другое.              Тимоти первое время стучался к нему с момента расставания. Звал по имени, маячил у окон, пробовал выбить внимание к своей персоне ударами ног по ручке двери.              После волны агрессии во второй день донимать Шаламе почти перестал. «Почти», потому что следом за этим он начал писать записки неровным школьническим почерком и оставлять их на крыльце под ножкой лавки.              «Это игнор?»              «Что тебе не понравилось?»              «Мистер Хер, какого хера?»              Градация оскорблений росла по мере продолжительности бойкота, но со свойственной Тиму импульсивностью окончательные письменные сообщения примирительно гласили:              «Жду тебя возле кафе в 20 вечера»              «Электронные письма — старческое дерьмо. Там пишут туфту. Не обижайся»              Воспользовался сменой тактики, паршивец. Ушёл от оскорблений к бессистемному анализу. И всё же смена ориентиров оказалась бесполезной.              Остановив «додж» возле своего дома, Арми протёр бардачок влажной салфеткой.              С ним одна дама проехалась из Орлеана до Лапласа. Ела по дороге вафли в шоколадном креме.              Просила подвезти, хотя Хаммер пытался и выражением лица, и описанием бытовых забот дать понять: «проваливай, сука». Однако опостылевшая настойчивость побеждает, когда на фоне появляется парочка из преподавательского коллектива и подключается с уговорами, вроде: «Да тебе это ничего не стóит! Я дам вам на ланч!».               — Окей, — безэмоционально говорит Арми вместо «купи себе на эти бабки мозги».              Сотрудница по работе долго распиналась благодарностями близ арендованного жилья. Хаммеру пришлось схватить телефон и сказать, что он опаздывает на день рождения сына. Это позволило укатить без объяснений и с лёгкой душой.              Несмотря на этот крохотный минус, в остальном статус доброжелательного и ответственного преподавателя был поддержан. Прибыл на стажировку, в чужих глазах отметился существованием, сообразил на ходу план докторской. Нашёл «друзей».              «Влился в коллектив».              Сейчас — следит четыре минуты за тем, чтобы из соседнего дома с чугунным забором и синими окнами не выпрыгнуло его личное бедствие.              Арми бы не намотал это на ус, если бы позавчера Тим так не бросился его догонять. Правда, успел отделаться: вовремя шагнул в снимаемые апартаменты и закрылся на замок.              «Сын к тебе не приедет» — приходит сообщение.              С мобильником в руке Хаммер выходит из машины. Шум травы Арми не слышен, нет. Как и не видно, что с заднего двора дома номер двенадцать за ним поглядывает фигурка невысокого человека в чёрной (новой!) водолазке и коричневых джинсах.              Сейчас слышно. Кеды. Скребут резиной.              Этот звук узнаётся на бегу — Арми ускоряется, не оборачивается.              Цепкие лапы хватают его за свободное левое запястье и тянут вниз. Пацан до упора вжимается пятками в землю.              — Нет! Блять! Куда собрался!              Прыгающие интонации взбудораженного голоса перекрывают Арми воздух. Мальчику не нужно держать руки у него на шее, чтобы грудь сдавило и рой противоречивых мыслей нажал на нервы мимолётной острой болью. Подавленная тоска встаёт комом в горле. Попытки задавить чувства в течение семидневного срока выцветают из памяти.              Он показательно вздыхает. Прячет телефон в задний карман летних джинсов, зарывается пятерней в волосы и поворачивается к заставшему врасплох сорванцу.              — Ты-то мне и нужен, — как будто осознанно не игнорил последнюю неделю. — Дай номер паспорта. Или прав. Для вольного слушания лекций нужны данные, удостоверяющие личность.              Мальчишка растерянно и, кажется, расстроенно замирает. Арми не даёт время на раздумья. Иначе короткий разговор превратится в интервью до позднего вечера и чая с лимоном за столом.              Он возвращается к «доджу» и тянет за собой упрямца. Тим выпускает его руку и останавливается у переднего пассажирского сиденья, куда усаживается Арми.              Открывает бардачок, достаёт бланки. Первый — пустой, с печатью университета справа внизу и рекомендациями крохотным шрифтом, как в банковских договорах. Второй состоит из линий, мест для галочек и не вклеенной фотографии.              — Последний день оформления сегодня, — протягивает бумаги, наблюдая за выражением искреннего непонимания на лице. — Но, думаю, для тебя сделают исключение и примут завтра.              — Ч-что?              Тим забирает, что дают. Он делает шаг назад и вновь льнёт к замороченному преподу, заведомо испугавшись очередного побега. В опаске сжимает руку мужчины с часами.              — Ничего не хочешь мне сказать? — спрашивает мальчишка.              Арми дёргает на себя его ладонь, вниз.              Усмехается. Облизывает пересохшие губы, потому что близость Тимоти дурно влияет на организм. Старается спрятать растерянность за равнодушием (с которым смотрел бы в глаза жене, не откажись она привезти сына хотя бы в его день рождения).              — Оплатил твою учёбу, — выхватывает бланк из пальцев. На всякий случай. — Ты этого хотел добиться?              Тим робко открывает рот и опускает глаза. Руки больше не тянут Арми к себе, а перемещаются за спину и там сцепляются в замок. Наверное.              На лице мальчика брови поднимаются вверх, щёки степенно наливаются краской, губы застывают в жалком подобии улыбки.              — Спасибо?              Его отвлекает проезжающая машина — красный внедорожник. С озадаченностью, которую на этой наглой физиономии можно увидеть, разве что, если те или иные звёзды на небе сойдутся, Тимоти разворачивается к благодетелю.              — Ты что-то хочешь взамен?       — Если бы и хотел, это было бы не то, о чём ты подумал.              Теперь во много крат заметно, как перетёк румянец на уши и нос Тимоти, как глаза его наполнились исступлённой злостью, как нижняя челюсть стала острее, потому что паренёк сжал зубы.              — Я не мыслю такими категориями, Тимоти, – Арми сгибает ногу в колене, ставит её на дверной проём автомобиля. — Интересно, Томасин знает о твоих наклонностях по отношению к мужчинам?              — Нет. Только ты такой избранный.              — Красиво пиздишь.              Парнишка надрывно дышит и залипает на облака. Кудри сбегают со лба.              — Ты из-за неё, что ли, дулся неделю? Серьёзно? Остынь, всё норм.              Арми прикрывает глаза и качает головой. Тимоти потрясающе играет на публику. Так, что хочешь усомниться в собственных выводах и поверить этим честным зелёным глазищам.              Просто забить…              — Не переживай об этом, — пихает бланки под нос. — Заполни к завтрашнему утру. Можешь оставить их под дверью. Только заверни во что-нибудь, а то превратятся в дерьмо, как все твои записульки.              — Ты читал их?              Малец просиял.              Он берёт предлагаемые бумажки-документы и начинает чтение с такого же расстояния, что оставил ему Арми: вплотную к лицу.              — Остановился после того, как ты назвал меня в них хером, — лукавит.              Тим кивает.              — Теперь понятно, почему ты не пришёл на встречу.              Похоже, прочитав приветственную и объяснительную часть, мальчуган остановился на анкете, куда стоило вписать личные данные. Иначе трактовать замешательство в его взгляде было нельзя.              — А… Эм-м... Арми, — юнец переворачивает один из бланков лицевой стороной к соседу-преподавателю. — Обязательно указывать паспорт и всё такое? Я же не студент… Типа.              — Пока не оставишь эти данные, им и не станешь, — Хаммер достаёт впивающийся в задницу телефон, чтобы бросить его на водительское сиденье. — На тебя должны завести табель, где будут фиксировать количество прослушанных лекционных часов и на основании которого выдадут сертификат о прохождении курса. Плюс, без них не смогут сделать пропуск, а проход в универ либо по нему, либо по табелю, либо по документам, удостоверяющим личность.              Тимоти мрачно стонет и зажмуривается.              — Но у меня нет паспорта! С собой, то есть… В Грэйв Вэлле.              Ветер ударил мальчишку в спину. Новый шаг в сторону Арми сделан с определённой целью — настырная просьба в скованной позе. Их глаза оказываются на одном уровне — Тимоти наклонился. Со стороны это выглядит весьма… чуднó.       — Может, замолвишь за меня словечко?              Притянуть бы к себе за воротник, попытаться найти во взгляде хоть каплю понимания, частичку совести… Арми напарывается только на неуступчивость, которой, кажется, мальчик и жил всё это время.              Что же… За их условное расставание он предположил, что в случае Шаламе желанный пряник может оказаться действеннее устрашающего кнута. Терять ведь всё равно нечего, верно?              Лоб преподавателя касается лба мальчишки. Кончики пальцев проходятся по бледным веснушкам на скулах.              — Я замолвил, Тим, — меняет голос на обольстительно-сокровенный, будто признаётся, что был бы не против продолжить их игру, но в ней активные действия так или иначе должны идти и от Шаламе. — Это минимальные требования. Номер документа.              Слова даются с трудом. Всепоглощающая близость сносит голову похлеще ЛСД. Ком, пульсирующий в беспорядочном ритме. Сердце вырывается из груди и сбивает дыхание пьяной дробью.              Ему бы к врачу с такими симптомами. Тридцать лет — самое время заняться здоровьем, обрести смысл жизни и подумать о будущем. Выбрать адекватность, уважение, престиж. Всё, что угодно, только не грёбаное чувство зависимости. Не волнительное томление от присутствия Тимоти на расстоянии вытянутой руки. Не предвкушение-ломку и точно не сраное чувство правильности с фантазиями в больной голове.              Арми шлёт на хер все навязчивые мысли, притягивает мальчишку к себе за бёдра, обнимает под коленками, утыкается подбородком чуть выше пуговицы на джинсах (разве это нормально: чувствовать себя таким цельным?). Шепчет:              — Может, ты его помнишь? Или есть фото?              Вместо ответа мальчишечья худая рука забирается под край его расстёгнутого воротника. Пальцы царапающе проходятся по шее, оглаживают едва-едва плечи, мнут затёкшие мышцы и отпускают, чтобы пройти свой путь заново.              Тим прижимает лицо Арми к своему животу, будто чувствует, насколько он нуждается сейчас в этой нехитрой ласке.              В какой-то момент терпение мальчонку подводит. Он хихикает, сгибается, чтобы оставить на макушке своего теперь уже реального препода поцелуй. Кладёт правое бедро поперёк ног Арми и вот-вот норовит забраться к нему на колени.              — Это так не работает, — отстраняется от Шаламе, продолжая, тем не менее, удерживать его одной рукой под коленом. Второй зацепился за петлю коричневых джинсов (так и хочется притянуть обратно). — Нельзя целовать утром девушку на прощание, а днём сосаться с соседом, пока никто не видит. Это может сделать больно. Тебе в первую очередь.              Телефон пиликает, и Арми приходится отпустить Тима. Берёт порядком доставшее средство связи.              «Так и знала, что тебе плевать на Эммета».              Арми хмыкает. Пассивный бой в действии. Убирает трубку и бросает на мальчишку взгляд исподлобья.              — Так что, — не может отказать себе в удовольствии положить ладонь на талию Тимоти. Не пошло, но настойчиво. — Поищешь фото?              Поверх его ладони опускается другая, потоньше, и крепче жмёт к себе. Руки у Тима приятно холодные.              — Если я отлучусь, ты никуда не умчишь?       Хаммер закатывает глаза.              — Двадцать минут, десять угроз и пять попыток довести до секса спустя до него дошло, что мне нужно, — препод убирает руку, снимает блокировку с экрана телефона, смахивает сообщение от жены, чтобы найти номер заведующей кафедры. — Иди, никуда я не денусь.              Тимоти улыбается.              Как осчастливленный ребёнок, он рванул от модного авто к своему ветхому домишке. Не открывая калитку, перепрыгнул через неё. Арми успел увидеть, как блеснула белая полоска из-под поднявшейся одежды — поясница.              «Как он может видеться с отцом после всего, что было?».              Арми барабанит пальцами по кожаному рулю. Приходит вновь оповещение — смс-рассылка для преподавателей, содержащая регистрационный номер пропуска в университет.              С цоканьем воробей приседает на капот, клюёт краску и испуганно удирает.              Конечно же, сама смерть летит ему на встречу.              У двери кудрявый ураган тормозит. Дышит сбивчиво, с довольством. Пылает.              — Вот, — Тим протягивает разблокированный смартфон.              Шаламе перевернул экран — так были обрезаны фотография, графы с именем, дата рождения.              Арми морщится, когда понимает, что заведующая отвечать после окончания рабочего дня не собирается. Вырывает у мальчишки телефон. На своём набирает номер навязчивой Дакоты. Навязчивой и крайне полезной по части ведения бумажек в их высшем учебном заведении.              Мужчина зажимает трубку между плечом и ухом, очаровательно улыбается, слыша взволнованное «алло» на втором гудке.              — Мисс Джонсон, снова здравствуйте. Это Арманд Хаммер, — молчание, во время которого, стиснув зубы, приходится слушать ответный щебет.              Он набирает в грудь побольше воздуха, и когда в монологе Дакоты случается пауза с наигранной улыбкой — вклинивается со своей речью.              — Тут вот какое дело. Мой мальчишка, которого устраивал на внеаудиторные лекции… Да-да, Тимоти. Нашёл документы. Можем мы сейчас внести их в реестр, а завтра я принесу заполненные заявку и анкету? — приостанавливается. — Вы добрейший души человек, Дакота… Диктовать?              Арми сдвигает фото на имя хозяина документа и с вопросом в глазах перехватывает руку, попытавшуюся прикрыть экран.              — Тимоти Хэл Шаламе, дата рождения — двадцать седьмое декабря, — он запинается, сильнее сжимает схваченное узкое запястье. Мысленно пытается подсчитать, сколько раз мелкий уже пытался обмануть его, и за каждый случай с особой жестокостью сломать по фаланге. — Девяносто пятого года. Да, семнадцать. Кончил-кончил, — выдох сквозь зубы. — Аттестат… В другом городе. Постарается забрать, да. Конечно, спасибо. Номер паспорта…              После того, как работница кафедры спешит заверить, что отсутствие аттестата не помешает посещать занятия, но будет препятствовать получению сертификата, Арми с облегчением сбрасывает вызов. Читает новую часть монолога, отправленную с телефона Аны:              «Мудак».              Понимает, что подобная настырность бывшей жене крайне не характерна, и набирает:              «Буду через полтора часа. Чтобы Эммет был уже собран. Братику привет».              Нажимает «отправить». Оставляет телефон там, где он был. Тимов отправляет туда же.              В голове щёлкает. Хаммер тянет мальчика к себе на колени под растянутое «а-э». Тот сгибается, их бёдра соприкасаются. Арми прижимает его к груди так, будто хочет растворить то, не своё тело, в себе самом.              — Семнадцать. И откуда же ты такой взялся?              — А разве в паспорте не указано?              — Парадис звучит как стрип-клуб, а не город.              — Неправда, — увещевает мальчонка. — Парадис звучит как место, откуда берутся ангелы.              — Падшие?              Тим вскидывает руку.              Её успевают перехватить. И тогда другой он обхватывает Хаммера за щетинистый подбородок. Смеётся — над их задиристым флиртом, от колючей щекотки на пальцах и своей победе (намеренно допущенной).              — Падшие, — повторяет мальчик следом и проводит большим пальцем по губам Арми. — Ведь тебе такие нравятся, да?              Хаммер утыкается носом в ключицу, спрятанную под плотной чёрной тканью.              — Особенно, когда они сидят у меня на коленях в мой день рождения, — мычит, как в дурмане.              Снова противный трезвон трубки. Препод не успевает среагировать, как Шаламе вытягивается за предметом шума (чем открывает отличный обзор на задницу, обтянутую джинсой с карманами, в которые так и норовят заползти его, Арми, пальцы).              Тим возвращается в исходную позицию со смартфоном, который тут же отдаёт хозяину. Хаммер открывает последнее сообщение. На экране — фото запущенного таймера. Восемьдесят восемь минут и двадцать три секунды.              — С-сука....              Кое-как удерживается от немедленного уничтожения телефона (никому лучше он этим не сделает), набирает короткое «шёл бы ты на хуй» и только потом замечает, что Тимоти следит за перепиской.              Он же бессовестно вырывает мобилку из рук и бросает её на задние сиденья.              Обнимает Арми за затылок. Надувает губы, наклоняет голову с проказническим беззвучным извинением. Сжимает плотнее бёдра вокруг его бёдер.              — Что именинник хочет на свой день рождения?              Поясница мальчика упирается в приборную панель — он откидывается назад. Арми накручивает прядь-спираль на палец.              — Проведёшь со мной этот день? — на свой страх и риск спрашивает.              Шаламе действует, как анестезия.              Находится рядом, и далеко не радостная перспектива встречи со старой «семьёй» становится пустяком. Как раздражающая, но обязательная процедура досмотра перед посадкой в самолёт.              Горячей ладонью касается коленной чашечки.              — Мне нужно вырвать сына из лап двух монстров и провести с ним положенные судом полтора часа в неделю. Купим перекиси по дороге, если захочешь развлечься со старым знакомым.              — У тебя есть сын и он живёт с твоим бывшим?       — Не спрашивай, как так получилось, ладно?              — Либо я спрошу, либо ты меня заткнёшь. Время пошло.              Скрипит обивка кожзама, пока Арми распрямляется. Ладони ловят хрупкие щиколотки.              Мальчишка наблюдает за его пальцами: как они перебегают на икры, сжимают их и с маниакальным восторгом прощупывают место, где упругие мышцы сливаются с костью. Чем выше поднимаются руки (вот они уже на бёдрах: гладят с внутренней стороны и с нежной напористостью разводят шире), тем ближе лицо Хаммера к обветренным губам Тима.              Взгляд выхватывает заживающую ранку. Прозрачная корочка на ней давно высохла.              Арми зубами цепляет там кожу. Резко дёргает головой.              Проглатывает свой первый трофей. Облизывается.              Ладони, наконец, ныряют в желанные карманы и собственнической хваткой сжимают ягодицы. Арми вжимается пахом в пах мальчишки (сейчас не только в его штанах тесно).              — Спрашивай, что хотел, — шепчет в приоткрытые губы.              А мелкий затыкается. Молчит и обдаёт дыханием, смешанным с куревом. Молчит, и зрачки бегло шевелятся. Молчит и не сопротивляется рукам на уязвимом теле.              Молчит, пока не двигается.              Первый звук — стон. Длинный, жадный, с вожделением, молением, просьбой за всё простить, полюбить и, в конце концов, отдаться.              Он смотрит на Арми с поразительной эмоцией в лице: это обида; она смешана с сексуальным желанием и чем-то похожим на ненависть.              — Тебя хотел, тебя, тебя…              Ему не до вопросов.              На нижнюю губу набегает кровь. Она неумолимо влечёт. Как и впалые щеки, и то, что за ними скрыто — язык, отмечаемый вниманием всякий раз, когда высовывался наружу, ряд зубов с пожелтевшими у клыков краями. Так бывает из-за алкоголя с табаком.              — Давай займёмся сексом в машине, — просит Тим и целует в уголок губ (боится парень, что оттолкнут). — Ты тоже меня хочешь. Ты это понял, пока мы не виделись, да?              Он поднимается на дрожащих коленях, чтобы тереться об Арми и имитировать половой акт. Кладёт, засранец, свои ладони поверх ладоней Хаммера, прижимает к себе с неотвратимой силой.              — Не ври больше, недели было достаточно. Поцелуй меня… Я сейчас твой.              Наблюдать за таким Тимоти горячо (по умолчанию), волнительно (как ни странно), вкусно (иначе откуда этот голод вообще?).              Неприятный мороз эхом расходится от полустона, в которое превратил мальчишка «сейчас». Само по себе оно означает «временно», а вслед за ним теснится непредсказуемое «потом».              Двенадцатый дом с покосившимся забором и грязными снаружи подоконниками мозолят глаза. Там живёт не только Тим.              Арми выдёргивает ладони из захвата мальчишки. Ненавидит себя за нерешительность, невозможность бороться с чувствами, за паскудное поведение.              — Мне нужно в Метари за сыном, — говорит.              За следующие слова он тоже себя ненавидит, но всё равно продолжает голосом, наполненным лживым самообладанием:              — Слезь с меня. Быстро.              Мальчик не шевелится. Глаза опущены вниз — туда где пряжка ремня Арми цепляет пуговицу на потёртых штанах Тима.              Когда он на него смотрит, Хаммер чувствует, что запахи сгущаются в воздухе.              — Нет. Поцелуй — и тогда отпущу.              — Не уверен, что найду, что сказать твоей подружке, если она это увидит, — и всё равно лезет к спрятанным под водолазкой рёбрам, чтобы мягко провести по ним вверх. — «Простите, мисс, что-то попало в горло и ваш молодой человек героически пришёл на помощь?».              Мелкий набирает полную грудь воздуха, собираясь что-то сказать, и тогда Хаммер притягивает его к себе и прижимается губами к чужим, без лишних прелюдий проникая языком так глубоко, как только может.              Одной рукой обнимает за пояс, второй жмёт к себе до момента, пока обоим не становится плохо.              Счёт до пяти, и кулак в отросших волосах отрывает их хозяина от Арми. Смотрит на покрасневший влажный рот бесконечное, сука, мгновение.              — Теперь дай мне выйти.              — Только чтобы мы отъехали и продолжили, — мелкий щекочет смехом, разбежавшимся вибрацией по их телам.              Его, похоже, не волнует боль в локонах. Тем более его не волнуют слова о поездке в другой город.              Тим гладит Арми по прыгающему кадыку. Отвлекает. Целует снова. Облизывает губы по контуру, а потом отстраняется, чтобы в уголках оставить прощальные прикосновения. Он слезает, и Арми ощущает лёгкость, за которой хвостом тянется физическая, что ли, пустота и совсем не физическое, скребущее одиночество.              Пройти на место водителя без рук Шаламе на себе не получается. Он тянет Хаммера за рубашку, стóит тому подняться с пассажирского и повернуться к пареньку спиной. Нос мальчика утыкается ему ниже лопаток. Что-то благодарное лепечет.              Дождаться же, пока Тимоти усядется на место, оказывается испытанием. Глядеть на него тоже невыносимо — с раскрасневшимися щеками, как после признания в любви и самого настоящего первого поцелуя.              — Твой сын живёт в Метари или там какой-то парк?              Пацан закидывает свой телефон в пустующее отделение для стаканов у рычага переключения передач. Захлопывает дверь и без спроса распахивает бардачок.              — Даже интересно, что ты там найдёшь, — комментирует действия Тима Арми.              Сам плавно съезжает с пригорка на проезжую часть.              Тимоти продолжает копошиться. Бросает бесхозное по-своему мнению содержимое под ноги: диски «Paramore» и «Depeche Mode», жвачку (хотя её в растерянности крутил и явно собирался выдавить одну-две пластины), сложенную втрое карту дорог штата Луизана, квадратные солнцезащитные очки, салфетки для стекла. С недобрым хмыканьем он разрывает пачку мармелада в форме мишек.              — Любимая сладость Эммета, — говорит Хаммер. — Там таких много.              Воодушевлённый, мелкий зажимает пачку между бедёр и снова ныряет вглубь бездонной, как кажется Арми, автомобильной дыры. Водолазка задирается, оголяя кожу — в точности, как тогда, когда мальчишка забегал домой.              Пробегают мурашки.              Теперь мальчик извлекает на свет бумажный пакет с размытым логотипом посередине. Он рвёт его, слетает скоба. Достаёт изнутри батончик с начинкой из ликёра, сразу откусывает, щебечет «обалденно» и продолжает хомячить. Арми забирает у него один из упаковки, пробует половину, мычит от обжигающей сладости во рту и хочет взять ещё, как замечает, что ничего не осталось. Тим безобидно пожимает плечами, и Хаммер осуждающе вздыхает.              Какое-то время Шаламе почти не двигается. Шуршит, чмокает, стучит зубами. Пакет выбрасывает в окно и снова принимается за бардачок.              Протяжный свист оповещает о находке, которой лучше было не случаться. Тимоти произносит медленно, почти по слогам:              — Оральные презервативы. С бананом, — крутит упаковку в длинных пальцах. — Любишь преграды со вкусом?              Водитель небрежно закатывает глаза и парирует:              — Не люблю презервативы. Особенно во время минета. Упаковка, как видишь, закрыта.              — Может, ты просто не пробовал. Или пробовал?              Тим, не пристегнувшийся, разворачивается спиной к окну, к Арми — лицом.              — Сказал уже.              — То есть, если бы я собрался тебе отсосать, ты бы не позволил мне использовать презерватив?              Говорящий наклонился вперёд. Не достаточно для того, чтобы мешать, но в опасной близости от того, чтобы губы вот-вот преодолели короткое расстояние и могли оставить на коже Арми следы.              Едва заметный поворот головы. Так, чтобы можно было и за дорогой следить, и мелкого изучать. Пристально.              Острый изгиб на верхней губе, например.              Создаётся впечатление, что Тимоти нарочно вывел его сочным розовым карандашом. Он не успевает опомниться, а большой палец уже проходится по впадинке, проталкивается внутрь...              Мальчишка открывает рот, позволяет подушечкой пройтись по зубам и мягким дёснам.              Рука возвращается на место так же неожиданно, как и оказалась на лице.              — Я не могу трахаться перед встречей с ребёнком, Тим, — говорит и понимает, что этими словами сдаётся на милость мелкого.              — Не можешь? — пропевает Тимоти фальцетом, и его ладонь тут же, без всяких словесных предупреждений, находит ширинку Арми и сжимает его полувозбужденный член. — А мне кажется, можешь. И хочешь. Почему-то твой язык говорит такие бестолковые вещи…              С этим язык самого мальчонки приникает к шее Хаммера и идёт вверх, описывая безобразные узоры, и губы втягивают в рот мочку уха, посасывают — только для того, чтобы отпустить и чтобы язык проник в ушную раковину.              Пальцы времени не теряют: расстёгивают ремень через серию секундных неудачных попыток. С пуговицей и молнией на джинсах мелкий управляется ещё быстрее.              — Попробуем?              Тимоти перед его глазами размахивает тем самым грёбаным презервативом.              Арми перебирает в памяти все случаи, когда к нему приставали, и ничего аналогичного не находит вообще. Настолько явно, настолько близко, настолько «мнепохуйнатвоисловаиграницы».              Рука с фольгированным квадратиком оказывается перехвачена у запястья.              — Повторю: что из сказанного мной тебе непонятно?              — Понятно всё, кроме того, почему ты ломаешься.              Хаммер старается сохранять спокойствие, хотя ненавидит, когда идут против его воли. Ненавидит, когда игнорируют его слова, всерьёз не принимают желания. Ненавидит презервативы и когда очередной «герой» собирается доказать ему их преимущества. Ненавидит...              Он отпускает ладонь, выхватывает пакетик, и тот тут же летит в окно.              — Сядь на место, — толкает мальчишку в сторону пассажирского сиденья. — Не хватало разбиться из-за тебя.              — Ширинку застегнёшь до или после того, как мы разобьёмся?              — Собираешься это спровоцировать?              — Что? Вот это?              Рука Тима оказывается у него в трусах.       Шум в голове наравне с грохочущем сердцем мешают мыслить здраво. Приходится без рук останавливать машину (благо дорога пустая и ровная). Их почти не заносит. Немного уводит вправо, свистят шины, появляется запах палёной резины (Арми его отлично знает, любит скорость).              Хаммер не находит варианта успокоить ребёнка (ну а как его ещё назвать?) лучше, чем дать ему то, что просит. Потому целует. Встречает юркий язык в ответ, без промедления вытягивает из петель пояс и усаживает мальчишку на колени.              «Расквашенное отбойным молотком лицо, раздавленные глаза, кровь наружу от ран в животе...»              Отвратительные мысли помогают держать возбуждение под контролем.              Тим не без помощи Арми заводит назад руки (и с какой готовностью!), а холод ремня на коже его не пугает (мальчик даже не вздрагивает). Тем лучше.              Он складывает запястья крестом и затягивает ремень до блаженного шипения, смешанного с хныканьем. Хаммер открывает дверь. Не отказывает себе в удовольствии засосать бледную кожу там, где стучит на шее пульс, и до боли вцепиться пальцами в бёдра, что свернулись вокруг него недостающим поясом.              Так и вылезают из машины. Качаются. Тимми мычит что-то недовольное о людях, которые могут их заметить. Арми не слушает. Прижимает мелкого к стеклу с внешней стороны, перехватывает поудобнее. Тимоти его тоже — за талию. Хаммер успевает освежить рану на нижней губе, прежде чем открыть дверь сзади, толкнуть связанного по рукам мальчишку на сиденья и закрыть… его.              Сам остаётся на улице.              Садится на место водителям и на всякий случай блокирует все пути отступления для Тима.              Встречается взглядом с отражением Шаламе в зеркале заднего вида. Рот в прекрасной форме распахнут, брови сведены к переносице в недоумении. Распрямлённые локти снова заостряются, колени подтягиваются к груди.              Вжикает молния и шуршит вдеваемая в петлю пуговица ширинки.              — Непослушный засранец, — говорит и заводит автомобиль.              — Обманщик!              Крик подавлен разогретым мотором, и что-то слышно становится только в дороге.              Для связанного у Тимоти выходит недурно сидеть, держать голову меж передними сиденьями и обжигать Арми материализующейся злостью.              — И что теперь будешь делать?              — Поеду спокойно.              — Оставишь меня в лесу связанного умирать?              — Ты мой ответ слышал?              — А со стояком что?              — Немаленький, сам разберётся.              — Ты понапрасну беспокоишься. Никто не прочтёт на твоём лице, что тебе отсосали за рулём.              Очередной удар по тормозам. Всё по законам физики: визг колёс, толкающая вперёд инерция, замерший за окном пейзаж. Тим…              От прямого удара в лобовое его спасает разве что Арми. Держит мальчика поперёк торса, так что тот может лбом упереться в молчащую панель с магнитолой и выругаться через нос. Губы Хаммера касаются вновь оголившейся поясницы: прослеживают полоску над штанами. Их сменяет язык, за ним — долгий вдох носом и тяжелый выдох ртом.              Вставшие дыбом едва заметные волоски на крестце и запах мелкого. Возбуждённого мелкого.              Водитель, рискующий на трассе уже дважды, утыкается Тиму в спину лицом — для этого его требуется немного повернуть — и стонет.              Берёт себя в руки с запозданием. Помочь мальчишке сесть на место не спешит. Шаламе так и стои́т, согнувшись поломанной буквой «Г».              — Совесть, Тим. Знаком с этой дамой?              — А причём здесь она? Как, по-твоему, совесть может меня остановить? — мальчик задыхается от ощущений, выпивающих из него слово за словом, однако при всём этом, по одной ясной причине, страшно трясётся. — Слушай, отпусти. Ноги!              Правое колено соскальзывает с мягкой обивки. Левая нога ходит ходуном, не выдерживая перенесённого на себя груза.              Лёгким движением рук мальчишка оказывается возвращён на заднее сиденье. Хочется сказать что-то колкое или грубое, но вид сердитого Тима настолько напоминает разгневанного хомячка, что улыбка появляется без воли на то хозяина.              Глаз водителя замечает блеск фар вдали, и Арми спешит отвернуться и завести машину. Они перекрыли две полосы своей остановкой, и что-то подсказывает, что проезжающий водитель фуры этим доволен не будет.              Мужчина давит на газ, разгоняясь до привычной скорости. Фырчание двигателя за окном постепенно меняется на гул.              — Так что там с совестью? — спрашивает через плечо.              — Спасибо, — запоздало вырывается у мальчишки; в сознание его приводит неожиданно дружелюбный тон. — О чём я?… Да, верняк. Хотел сказать, Арми, что не очень понимаю, как работает твоя совесть.              — Удивлён, что ты не полез гуглить термин.              Телефон Арми по-прежнему где-то на задних.              Доносится шиканье:              — С завязанным руками? И как ты себе это представляешь? — голос громче, потому что пацан подтянулся к нему. Остыв от сего, заговаривает с иным жаром: — Ты трахаешься в любое свободное время, когда не видишь сына. И час воздержания не сделает из тебя героя. Так какая разница: отсосут у тебя до или после встречи, если всё равно отсосут? Тем более ты так и останешься сахарным папочкой с картинки.              Первый порыв — выбросить мальчишку прямо на дороге. Пусть себе руки издерёт в попытках высвободиться от ремня, пусть прыгает под проезжающие авто.              Арми щёлкает ногтем по лаковому покрытию руля. Откровенно забавляется пришедшей на ум мысли:              — Непростые отношения с отцом, Тим? Или с матерью? Поэтому ты смылся от них, забыв про паспорт?              Арми замечает, не поворачиваясь, в узкой полоске зеркала опущенные глаза и расцветающую ухмылку.              — Легко удирать оттуда, где ты не нужен. И, как видишь, депрессией я не страдаю.              Покашливание и шорохи свидетельствуют о попытке приблизиться. По сопению мелкого Арми понимает: Тимоти прислонился щекой к водительскому сиденью с левой стороны, исчезнув из виду.              — Цепляешься ко взрослому мужчине, требуешь от него внимания, — он замечает красный кед, подступающий в узкий проём со стороны двери. — Не ценишь чувств, которые родитель выстраивает между собой и ребёнком.              Нога оказывается в крепкой ладони.              — Уверен, что не страдаешь?              — О, нет, — говорит Тим и его «о» звучит болезненно-удовлетворённо из-за пальцев на мёрзнущей коже. — Я не обесцениваю чувства, я смываю между ними границы. И ведь любовь ко взрослым дядькам, как и к малолеткам, необязательно говорит о детских травмах. Согласен?              — Хочешь поиграть в психоаналитика?              — Хочу.              Они заезжают на территорию небольшой коммуны. Неухоженные участки без заграждений, кое-как выкошенная трава, старые покосившиеся деревья и домики, собранные из хилых досок.              — Это нормально, когда нравятся "малолетки", — Хаммер снижает скорость и на мгновение отрывает правую руку от руля, чтобы дёрнуть за шнурок тимовского кеда. — Если можешь держать себя в руках и не позволяешь желанию брать верх.              Ботинок с носком улетают на пассажирское сиденье и со стуком грохаются на резиновый коврик. Арми издевательски щекочет пятку. Кое-кто шипит.              — Проблемы начинаются, когда "малолетки" не слышат первого, второго и даже третьего предупреждения. А силы держать себя в руках заканчиваются. И порой очень даже... — наклоняется и оставляет отпечаток губ на ступне. — … быстро.              Тим трепыхается так, будто его обжигает кипятком. Поэтому Арми приходится держать мальчишку покрепче — и наслаждаться сбивчивыми звуками, и как выгибаются пальцы с лунками ногтей.              В конце концов, связанный стонет. И стонет протяжно, с воем. Голос возвращается при исчезновении губ с кожи.              — Ты ошибся, Арми, когда решил тратить силы на то, чтобы себя сдерживать. Держал бы кого-нибудь другого — больше бы получил.              — И получаю, — тихий голос Хаммера напоминает мурлыканье.              Он обманул бы себя, если бы сказал, что ему не нравится дразнить Тима. Новые ощущения — вроде ёканья в груди при взгляде на недовольную мордаху — дарят особый кайф.              Хаммер проводит щетиной по выпирающей косточке на лодыжке (совсем как у девчонки нога) и с причмокиванием засасывает следующий после большого палец.              Гортанному выдоху Тимоти сопутствует перемещение тела в пространстве — скрипит обивка, и фантазия подкидывает картины того, как развалился на задних сиденьях мелкий: расслабился, закинул назад голову, стёр до красноты запястья из-за ремня.              — Ты меня мучаешь, — приглушённо, себе под нос. — Хватит-хватит-хватит! — нога его противится хватке, вырывается. — Я не выдержу, если ты ко мне не прикоснешься. Лицом к лицу. Пожа-алуйста!              Ногу всё-таки приходится выпустить. Впереди виднеется светофор с торчащими проводами. Они никак не успевают проскочить на зелёный.              — Уговорил, — пока стоят, рука забирается под узкие джинсы, пальцы обхватывают щиколотку и смыкаются вместе, как браслет. — Что ты хочешь, чтобы я сделал?              — Отпусти меня. Останови машину, иначе разобьёмся. Потом… — он захлёбывается воздухом. Пальцы сжимают его до боли и ласково разрешают пошевелиться. Затем снова необходимая грубость. — Потом заберись ко мне, развяжи и дай себя обнять. И помоги справиться с тем, в чём ты виноват. Помоги снять напряжение.              Он стихает — уставший или сонный, замученный или уже кончивший в штаны. Хрен разберёшь. Одно понятно: голос просел, как после сумасшедшего бега, срываясь на гулкие, похороненные в дорожном шуме недовольные вскрики.              Хаммер, правда, офигивает с того, как ловко Тим обвинил его в стояке. Будто большую часть пути сам этого не добивался.              Мужчина разжимает ладонь, и ступня возвращается в распоряжение владельца.              Вдали (чуть больше, чем в полумиле, если глазомер не подводит) виднеется покосившийся одноэтажный домишко, наподобие того, который снимает Арми. «Додж» плавно съезжает с дороги, и под колёсами шуршит высохшая к сентябрю трава.              По лакированной двери проходится ветка какого-то широколиственного дерева, в названиях которых Хаммер никогда не разбирался. Автомобиль тормозит. Пожалуй, они отъехали достаточно далеко от поселения, чтобы их не побеспокоили.              Щелчок один. Шелест отодвигаемых в сторону ветвей.              Щелчок два.              — По закону жанра я должен изнасиловать тебя и закопать под ближайшим деревом, — произносит почти нежно при встрече с угрюмой физиономией. — Давай руки.              Он сдвигает мелкого к середине сиденья и с шумом захлопывает за собой дверь. Громыхается что-то и в салоне. Арми видит свой телефон на полу.              Тим вроде как этого не замечает и с охотой разворачивается. Вид его сзади — распушённых волос, сведённых плечей, запястий с розовыми полосками — кажется более милым, чем прелестная мордашка с налётом обиды.              Пальцы работают по наитию: конец ремня вынимается из пряжи, замучившая петля развязывается — и ослабевают ладони с выступившими полосками сосудов на белой коже.              Когда Арми этим любуется, к нему оборачивается греческий профиль из стрип-клубного городка. В глазах у мальчишки блещет странная благодарность, уже не злость, и это завораживает до чёртиков, до того, что Хаммер не понимает, как это он только сел в машину и захлопнул дверь, а мелкий успел забраться к нему на колени и обнимает за шею, вжавшись носом в местечко под ухом. И не отпускает, замерев в беспамятстве, дышит неощутимо, тихо-тихо, как крохотная пугливая птица.              — Зачем ты говоришь такие глупости?              Взгляд Арми врезается во взгляд напротив, и от него не бегут.              — Зачем меня насиловать и закапывать?              Ему не нужны ответы — это Хаммеру ясно по прикосновениям рук на своих щеках. Тимоти не касается своими губами его губ, которые так близко-близко, а касается век, лба, носа, подбородка, кадыка (здесь приходится извернуться, и Тим справляется без промахов). Ниже пальцы мальчика не опускаются — продолжают бродить по лицу, гладить и царапать, чтобы Арми не отвлекался, не уходил в себя, чтобы оставался здесь и сейчас.              — Метари, — говорит юноша, отстраняясь. — Очень забавно, что там живёт твой бывший. Спросишь, почему?              — Издеваешься?              Арми умудряется улыбнуться. Горячей ладонью он проскальзывает под надоевшую водолазку. Касается места, куда недавно уткнулся лицом и чувствовал совершенно неповторимый запах. Предвкушает, как сделает это ещё бесконечное множество раз.              — Метари с французского — хутор, — грудь паренька разрывается от смеха и он трясётся прямо на его коленях. — Я как услышал, чуть не двинулся! Вот же ж твой приятель весельчак!              — Его предки не отличались оригинальностью.              Прикусывает острый подбородок и расстёгивает пуговицу на джинсах мальчишки. Ладонь проходится по намокнувшему белью.              — Хвалю за знание французского. Умеешь говорить на нём?              — Жэ ди бья, мон аму, — дразнит он.              Пришедшая в голову идея представляется сумасбродной, ни капли не смахивающей на адекватную и потому самой лучшей, такой, какая нравится Арми больше любой разумной.              Он перехватывает запястья в ободках ран и чёрных рукавов, стараясь ни на секунду и ни на дюйм не потерять контакта с телом под собой, и укладывает Тимоти на спину. Смешки застывают аффектным эхом в салоне и шорохи от одежды делают их обоих несуществующими, ирреальными в этом не снисходительно трезвом мире.              Хаммер чувствует, как колени мелкого упираются ему в бока. Как он елозит на месте, как ищет свою позу, как со властной ему слабостью трётся о него — и покоряет.              Арми нравится улечься на его тело.              Арми нравится придавить собой, услышать сдавленный звук, похожий на смесь стона и последнего выдоха из груди.              Арми нравится прошептать в губы:              — Тебе придётся помочь мне.              И засосать язык парнишки себе в рот, чтобы опуститься по нему сверху вниз, сказать потом:              — Я никогда такого не делал.              Арми нравится, что Тим усмехается. Своими глазами его глаза режет.              Мужчина усаживается у него в ногах и помогает стянуть штаны с тонких бёдер.              Губы неуверенно обхватывают член. Втягивают, сколько получается вместить в рот с первого раза. Тим каким-то образом чувствует этот предел: его ладонь, покрытая каплями пота, степенно отводит голову Арми назад и вновь заставляет податься на своё возбуждение, теперь чуть дальше, глубже, там, где становится горячее просто от работы воображения.              Хочется уйти от этого нажима по инстинктивному предчувствию, но мальчишка успокаивающе проходится пальцами под линией нижней челюсти.              — Всё хорошо, — шёпот, от которого страх задохнуться, только появившись, растворяется. — Дыши носом.              С третьей попытки мелкому удаётся войти в горло Арми настолько, что он стонет и повторяет одно и то же движение, тая от скольжения на себе губ, дрожащих ресниц соседа-препода и тяжёлых рук там, где нет одежды.              Стук о стекло, знакомый. Капризное хныканье. Кажется, мальчишка устал держать на плечах голову. Он садится.              Шипит:              — Убери-ка зубы и...              Пальцы возвращаются к волосам и сгребают их в кулак.              — Расслабься.              Не даёт перевести дух.              Хаммер, естественно, давится — головка бьётся о миндалины. И во второй раз. И в следующий.              — Как ты звучишь!              Впитывает стон из уст мальчишки — затухающий в конце при сглатывании слюны, с причмокиванием от облизывания губ.              Мальчик шире раздвигает ноги, стекает по двери и сгибает колени со спущенными джинсами. Его хватка становится мягкой, почти исчезает. Пальцы закручивают концы прядей Арми в жгуты.              — Возьми полностью.              Старший находит относительно комфортное положение.              Насаживается. Сам выбирает скорость, темп. Плотнее обхватывает губами Тима там, где вызывает замирание дыхания в юном теле. Замедляется на нём и издевательски соскальзывает к головке.              Идея.              Арми не знает, что из этого выйдет, но эксперимент настолько важнее какой бы то ни было реакции от Тимоти, что...              Он выпускает зубы на самой чувствительной зоне на члене. Мелкий кричит и трепыхается. Приходится пальцами вцепиться в тазовые косточки, чтобы не дать сдвинуться или, того хуже, свалиться. Не позволить сделать им обоим больно.              Шаламе умудряется смешать в голосе скулёж с бормотанием:              — И кто из нас непослушный?              Но Тим, наивный, не предполагал, что это начало «непослушания», а не его конец. Потом он будет шипеть, вырываться, заливаться краской по уши и закатывать глаза, мешать Арми своими ногами, задыхаться, не в силах сказать «хватит» или «я сейчас кончу». И не потому, что не будет не хватать воздуха, а потому, что его рот будет занят.              Та рука, что не удерживала мелкого на месте за пояс, поднялась вверх к его рту — и без сопротивления пальцы вошли внутрь. Тим сам подался навстречу и на мгновение всё, что Арми чувствовал — это пульсирующие вены на своём языке и как другой язык, человека, чьё лицо он не видел сейчас и вообще до этого не видел больше недели, облизывает его кожу и пластины ногтей и не давится, когда число пальцев увеличивается до трёх.              Хаммер поднимает водолазку Тимоти и играет со впадинкой пупка, с дорожкой волос, что спускается в пах, с мягким прессом без заметных очертаний. Он отдирает пальцы от жадных губ мальчишки.              Опускает их к его дырке, берёт Тима полностью в рот и наградой оказывается лучшая из возможных — гортанный стон трясущимся голоском, который можно было бы также вытянуть, если мальчишку трахнуть сзади, прижав к столу или к стене; стон, предваряющий оргазму.              И он обрывается.              Это приносит Арми удовольствие, разливающееся в груди страшным теплом.              Он перехватывает у основания член мальчика, и тогда вводит в него первый палец. Под болезненный хрип. Под шипение, под закушенную губу.              — Давно хотелось это сделать.              Всхлип.              — Мы могли переспать ещё раньше...              Сказав это, Тим прикрывает глаза, представляя что-то, что и Арми тоже мог представить с полным энтузиазмом.              — После кофе, — подтверждает Хаммер. — Знаю.              Он вновь без спроса проникает в рот мальчишки пальцами, набирает его слюны и вводит второй палец, наслаждаясь тем, как Тим подстраивается под него и водит задницей по сиденью. Он наслаждается и тогда, когда опять берёт Тимоти в рот, а тот стонет и больше не может держаться за волосы Арми, потому что боится упасть, не выдержать, отрубиться. Его руки повсюду, скользят по салону: стеклу, ручкам и кнопкам, которые, благо, никак не реагируют на хаотичные толчки.              Арми выпускает изо рта член Тима. Собирает с него предэякулят и вводит третий палец под уже презнакомый стук.              Мычание Тима напоминает плач.              Губы возвращаются на пульсирующую плоть, пальцы продолжают двигаться внутрь мальчишки, наружу. Ему больно, Арми знает, а ещё знает, что Тиму это нравится.              Сперма начинает ощущаться на языке, и Хаммер отстраняется.              — Куда хочешь кончить? — спрашивает и сжимает напряжённый член с налившейся кровью головкой.              Он не прекращает двигать пальцами в мальчике. Не прекращает ими крутить и разводить их. Поэтому Тим не может смотреть на него ровно, без бешеного возбуждения. Не может дышать мерно и не может выглядеть так, будто держит всё под контролем, как это было минутами ранее.              Тимоти улыбается. Точнее нет. Точнее да. Улыбается, пытаясь не улыбаться. В конце концов, он всё же перестаёт мучить губы и открывает рот:              — Тебе на лицо...              Арми выдыхает. Усмехается. Наклоняется над головкой, опаляет её дыханием, облизывает языком.              — Ну давай.              Отстраняется, вытаскивает пальцы. Подаёт мелкому руку и помогает принять вертикальное положение. Колени и пальцы того дрожат, но на чётко очерченном лице безумное веселье смешалось с решительностью, и Арми находит это красивым.              Идеальным.              Он усаживается на сиденье и съезжает задницей вниз, коленями упирается в передние кресла. Помогает Тиму устроиться на себе. Наблюдает снизу-вверх, как мальчишка затуманенным взором вперился в него. Водит правой рукой по члену, левой держит Арми за подбородок. Дыхание свистящее. Нижняя губа вся до крови искусана.              Скулы Шаламе алеют. Сдавленно просит:              — Верни их.              И Хаммер не находит варианта лучше, чем облизать пальцы на виду у мальчишки и медленно насадить его на них.              На первый палец ягодицы сжимаются. Два пальца мелкий принимает, расслабившись — прикрыв глаза, судорожно выдыхая через нос. С тремя внутри Тимоти неожиданно (наверное, прежде всего для самого себя) подаётся на пальцы, пока они не войдут в него полностью, до костяшек. Теснота становится такой обволакивающей, что член Арми дёргается в плену джинс, желая ощутить мальчишку вокруг себя.              Тим долго не выдерживает — стоны переходят в крики, колени шатаются, макушкой бьётся о потолок. Свободной ладонью он подтягивает голову Арми к своему члену, по которому водит кулаком рывками, и кончает мужчине под собой на лицо.              Сперма попадает Хаммеру на прикрытые веки, бережно до того зацелованные, на подбородок и щёки — в те места, где губы Тима его касались, стесняясь встретиться с губами.              В нос ударяет специфический сладковатый запах.              Мальчик продолжает двигаться на его пальцах.              Вместе с тем, как Арми попытался изменить своё положение, Тим наклонился к нему, беззвучно рассматривая. Пальцы Тимоти кружили вокруг лица Арми, но не касались его. Эта привилегия осталась за языком.              Он с хлюпаньем, прерываясь на стоны, слизывал последствия своего оргазма. Когда Тимоти от него отстранялся, Арми видел на губах мальчика белые следы. Отстранялся же он затем, чтобы разделять с Хаммером поцелуи со своим семенем и чтобы был повод двигаться на руке, которую Арми не стремился убрать. И всё же ему было неудобно и он был без сил: в очередной раз дистанцировавшись, едва не потерял равновесие.              Тим выглядел ослабевшим и помятым, парнем, которому бы не помешал восьмичасовой сон или, по крайней мере, послеобеденный.              Он сглатывает. Опускает глаза и смотрит на ширинку Арми. Держит того за плечи, замерев в поникнувшем самочувствии, нерешительности. Открыв рот, голос его звучит почти безынтересно, но с дерзостью:              — А что с тобой делать? — пальцы опускаются с плеча, гладят Хаммера по широкой груди и держат за пуговицу на джинсах. — Ты собираешься терпеть всю дорогу или уже нет?              Он пожалеет. Обязательно пожалеет о своей импульсивности. В будущем. Сейчас Арми отпускает тормоза.              — Уже нет.              Арми, честно, не заботится об удовольствии Тима. По-звериному сминает губы, стаскивает настопиздившие за время поездки джинсы вместе с кедом.              Шаламе успевает пискнуть что-то на уставшем, как его подхватывают под руки и Арми усаживает его на свою болезненно пульсирующую плоть.              Выходит с трудом. Хаммер размазывает сочащуюся смазку на головке. Помогает мелкому раскрыться. И всё равно тот хнычет под нос, хотя и держится за ворот рубашки мёртвой хваткой.              Одновременно выдыхают, когда член Арми оказывается внутри больше, чем наполовину. Один — с плачем, другой — с рычанием.              Они сталкиваются лбами. Почти как друзья в прощальных объятиях.              — Я... понял, — с паузами, во время которых тело мальчишки поднимается вверх по стволу и со шлёпаньем опускается обратно, говорит Арми.              Заводит руки того назад и чувствует, как непроизвольно ускоряется сердцебиение.              — Понял, что пошлю на хер эту выдержку, когда держал тебя на коленях. Со связанными руками и с кровью на губах.              Кажется, мальчишка начинает постепенно приходить в себя. Отрывает влажное лицо от груди, утыкается носом Арми в шею, и стонет, и сжимается, да так, что внизу живота у Хаммера становится горячее (хотя, казалось, куда сильнее?)              Будоражащее нутро хныканье — хныканье Тима, его слёзы на плече.              — Я весь мир пошлю, но без тебя не смогу.              Тимоти смеётся и качает головой. И тому, и другому мешает врезающийся в него член, и поэтому он время от времени морщится и пытается-таки вымолвить:              — Такого мне… — Арми как раз поднимает его за ягодицы и опускает на себя. Тим запрокидывает голову и не дышит. Продолжает без тени игривости, с шеей, вжатой в плечи: — Ещё не говорили.              После этого пальцы мальчишки проникают глубоко под истрёпанный воротник Хаммера и цепляются за волосы на груди, так что паренёк из раза в раз за них дёргает при ускоряющихся толчках.              Арми прикрывает глаза. Пытается почувствовать мелкого как можно больше, окончательно слиться с ним в едином порыве, стать одним целым...              Натыкается на стену.              Преграду.              Невидимое нечто, выставленное мальчишкой напоказ. В каждом движении, жесте, взгляде, в каждом выдохе и глотке, в каждом долбанном стоне и поцелуе сквозит это страшное, унылое и бессодержательное «я с тобой несерьёзно».              Он готов за это убить. Привязать к себе. По частям разобрать и сделать продолжением себя.              Потому что одним своим прикосновением Тим умудряется заполнить омертвляющую всё внутри пустоту. Её раньше Арми принимал за спокойствие.              Оказалось, чёрные зигзаги-кудри, зелёные глаза со вкраплением карих хлопьев, по-дурацки костлявые пальцы, острые коленки и вкрадчивый голос способны вытащить из бездны… Его. Настоящего себя. Мог бы он когда-либо подумать, что умеет злиться и кипеть? Испытывать трепет и бешенство? Благодарность? Нежность?              И это только к одной тощей заднице, что насаживается на него прямо сейчас. И чей хозяин, судя по несдержанным всхлипам и зажмуренным глазам, собирается кончить во второй раз.              Это необъяснимо. То есть... Хаммеру для того, чтобы приблизиться к концовке, Тима оказывается мало. Слишком мало. По крайней мере, так.              Он успевает стянуть с него водолазку, прежде чем вернуть на спину. Тот обхватывает ногами торс мужчины, пальцы сцепляет в замок за шеей.              Новый стон удовольствия.              От того ли, что принимать Арми стало немногим проще?              — Не спеши-ка, — Хаммер грубо обхватывает головку на члене Тимоти, двигает ладонью туда-сюда и ускоряет их общий темп в порыве кончить, мать его, одновременно.              Мальчик вжимается лбом ему в плечо и ойкает на каждый толчок и прикосновение члена Арми к простате.              — Сейчас, — чувствуя, что вот-вот кончит, выдыхает в покрытый испариной лоб Хаммер. — Готов?              Укрывает возбуждение мальчишки его же кофтой, брошенный под сиденья, сжимает поверх ткани. Скользит. Раз. Два...              Тимоти кричит, и он никогда таким красивым ещё не был.              В момент второго оргазма в его ключицу вонзаются зубы, и в звуке, вырвавшемся из горла, удовольствие смешивается со жгучей болью.              Хаммер замирает. Как при проникновении первого пальца, мелкий сжался. И ощущение его влажной тесноты оказывается лучшим из тех, что чувствовал член Арми за всю жизнь.              Он даёт семени полностью вылиться в мальчишку. Жадно вдыхает запах пота на волосах. Хочет уже выйти, как хозяин белых рук с россыпью мелких родинок решает этому воспротивиться.              — С тобой внутри так хорошо, — шепчет Тим, так что если бы Арми не прислушивался к его дыханию, то ничего бы не услышал.              Грудь мелкого почти не поднималась, он замер, как в отключке, и лишь пятки, изредка скользящие вверх-вниз по пояснице, напоминали — Тим тут, он жив. В большей степени построенная догадка подтвердилась, когда Хаммер отнял лицо мальчика от своей шеи, а тот не сопротивлялся, и первое, что его встретило — благодарная беспомощность в полусонных молодых чертах.              Ноги Тимоти надавили на него сзади, и Арми почувствовал, как его член на несколько дюймов обратно погружается в расслабленное тело.              Дразнящий поцелуй касается кончика носа мужчины перед тем, как губы приникнут к губам — никакого издевательства вроде того, что было до секса. И Шаламе целует медленно-ненасытно, как бы выставляя напоказ ту силу, что в нём осталась и была, ту, что легко пропадала в нём и умела без затруднений выходить из тени. Почти смешно за этим наблюдать. Арми знал, что либо привыкнет, либо разрушит этот театр.              — Мы опаздываем?              — Мягко сказано.              — Жаль. Мне нужно что-то сверху. Надеть.              — Поищем.              — Ты любишь портить мою одежду.              — А ты — моё спокойствие.              — Да как скажешь, милый, — Тим коротко целует. — Оставишь меня здесь? И я не про «закопать под деревом».              — Опять не по сценарию?              Арми шутливо вздыхает — косит под мученика — и, наконец, выпрямляется. Поднимает свой ремень. Обнаруживает смятые в комок джинсы мелкого, бросает их ему. Он мычит и не двигается.              Плечо с синяком от укуса, прямо под шеей — засос, запястья изрисованы царапинами.              — Я погорячился с водолазкой, — неохотно признаёт вину Хаммер и проходится пальцами по своим же следам на теле мелкого.              — К чёрту, если каждая поездка будет заканчиваться так.              — Мне нравится твой подход, — рука зарывается во влажные волосы. — Отдыхай. Я вернусь за руль.       

***

             По дороге Тим оживает, будто автомобильная скорость и наскоки на гравий дарят ему второе дыхание. Он начинает со страстью повествовать о том, что они поразительным образом съехали с трассы, потому что он вообще не помнит, как это они чудом не врезались в дерево, не подорвали мотор и не умерли в огне. Арми оставалось с сомнительным удовольствием слушать полномасштабные фантазии, посещающие умозрительного соседа, с сегодняшнего дня — его студента... и любовника.              На заправке Тимоти выскакивает из машины без малейших намёков на то, что его тело готово рассыпаться на кусочки после жёсткого траха. Молодой организм? Ну-ну.              Арми успел подумать, что мальчишка удрал хрен знает куда, да хоть на ближайшую автобусную остановку. Прятался же он между продуктовых рядов в магазинчике при заправочной станции, держа в руках пачку батончиков с воздушным рисом, карамелизированные хлопья, банки с шоколадной пастой и леденцы закрученных-перекрученных форм.              За ним с настороженностью следила дама лет сорока. На экране её планшета воспроизводится азиатский сериал (судя по языку, на котором кричали друг на друга). Сама продавец принадлежала с большой вероятностью к той же культуре, по которой фанатела.              — Стóит взять клубничное молоко, если оно есть, — заинтересованно поворачивается к Хаммеру мальчишка.              — Клубничного молока, вообще-то, не бывает, — Арми подходит к полке с огромным количеством ультрапастеризованных молочных напитков, цепляет рукой пару коробок с клубникой на этикетке. — Как, по-твоему, они умудрились подоить клубнику?              — Арми-и-и, — Тим с протестом качается на носках. — Молоко с подсластителями — лучшее, что придумало человечество. Пить эту гадость в чистом виде невозможно!              Мужчина трясёт коробочками перед глазами мальчишки.              — Я взял, не гунди, — щёлкает свободной рукой по носу. — Хотя, по мне, лучше купить обычное и добавить туда всё, что нравится.              — Я-то так могу, а твой сын — нет, — пацан завороженно смотрит на Арми. Кончик носа порозовел. — Сколько ему? А, неважно, — машет Тимоти и пихает кошмарную кипу сладостей Хаммеру в руки. — Это тоже ему. Я за футболкой.              Тим всё-таки ощутил собственную наготу. Допёрло, что разгуливать в полуголом виде по магазину неприлично. Может, именно этим объяснялось излишнее внимание кассирши. Та даже убавила звук на своей электронке и неодобрительно заскрипела стулом, когда странный наглец стянул с вешалки сувенирную футболку «То, что не убивает, делает нас сильнее» и тут же натянул на себя, прежде застряв головой в воротнике.              — Тебе идёт, — Арми кладёт руку на плечо мелкого, чтобы ненавязчиво прижать к себе.              Человек, придумавший сделать надпись с потёками крови, должно быть, имеет прекрасное чувство юмора.              Пачку батончиков и клубничное молоко Арми решает оставить, вместо жирной шоколадной пасты (которую Эммет наверняка умял бы за раз) берёт плитку обычной «Милки», а зубодробительные леденцы меняет на знакомых жевательных медвежат с фруктовым соком внутри.              — Поменял под вкусы Эммета, — в ответ на вопросительный кивок Тимоти у кассы.              — Чудесно, пап.              Мальчишка победоносно ухмыляется и подкладывает в общую кучу апельсиновую жвачку (вот откуда этот запах из детства!).              Рядом с продавщицей Шаламе щебечет, что за футболку заплатит здоровый мужчик. Потом он же просит достать кэмэловские сигареты, на что женщина готова сказать «нет», но при взгляде на более взрослого спутника решает промолчать с вопросом о совершеннолетии. Пятнистую розово-зелёную зажигалку без колебаний отдаёт в хрупкие руки с ранками.              Тим выбегает за стеклянную дверь, чтобы закурить. С первого раза вызвать огонь не получается. И со второго — просто его хватают под руки и под возмущённые вопли толкают в сторону лесополосы.              Останавливается парочка за раскидистой елью.              — Дурной совсем, курить на заправке? — Хаммер опирается на дерево около кучерявой головы. — Взлететь тут вряд ли возможно, но на штраф напороться — легче некуда.              С ближайшего куста к носкам красных кед Тима спрыгивает воробей. Скачет вдоль него, раскидывает в сторону крылышки и бесстрашно клюёт Арми в белую подошву кроссовок. Успевает отскочить от пендаля под клюв.              — Давай выпьем кофе. Меня выключает, — бормочет Хаммер, уткнувшись лбом в пушистую зелёную ветку..              — Окей, — мурчит мальчик и скрещивает ноги.              Зажимает в губах сигарету и двумя руками треплет Арми волосы, как бы говоря «встряхнись, ну же, ну же, ну же!». Поднимает воротник на рубашке Хаммера так, чтобы он напоминал стойку, и начинает энергично его болтать, создавая волну прохладного воздуха на шее.              — У тебя нездоровые чувства к рубашкам? — Арми уворачивается от сминающих ткань ладоней.              — Кто бы говорил, — незамедлительный ответ.              Догорающий окурок Тимоти безобразно тушит о толстую сухую кору. Бычок бросает и втаптывает в землю.              — Здесь будем пить?              — По дороге.              Арми трёт глаза, на краю сознания вспоминая, как сегодняшним утром спешно заканчивал тренировку, чтобы успеть решить все дела в универе. С учётом всех последующих событий это воспринималось как явление из прошлой жизни. Спокойной и размеренной.              — Пошли, — руки мужчины оказываются на ключицах мелкого, закрадываются в прикрытые футболкой впадинки. — Нас ждёт действительно интересная встреча.              — Да, кэп.              Мальчишка целует его. Приподнимается, и зависает на секунду. Отстраняется и тянет за собой в мир людей. Вприпрыжку.              Кофе забирают из уличного автомата — мелкий берёт ореховый мокко без сахара и выпивает залпом, случайно или вовсе нет проигнорировав слова о том, что пить здесь они не будут. Впрочем, с эспрессо Арми делает то же самое: пара глотков — и пустой стаканчик отправляется в урну.              Досада от слишком быстрого кофепития, мрачно запустившая корни в мысли, исчезает. Они добираются до машины.              Тим не спешит садиться. Открыл дверцу и одеревенел с шипением. Запрокинул к небу голову, поставил руки на поясницу в бесформенной футболке.              Сгибает колени.              — Знаешь… Я скоро вернусь, — парень огибает капот и, не доходя до Арми, пятится в сторону магазинчика. — Нужно заглянуть в одно место и помочь себе, если ты понимаешь, о чём я.              Конечно, понимает. И именно это вызывает на лице улыбку, от которой Шаламе, смутившись, скрывается за парадными стенами шопа — там обычно располагаются мужской и женский туалеты. Мысль, что Тим почувствовал, как по бёдрам начала стекать его, Арми, сперма, разрядом проносится по телу. Словно первая доза, превращает дальнейшую жизнь без себя в серое ничто.              Неужели этот мальчишка настолько сильно на него влияет?              Пальцы растерянно проходятся по затылку, нащупывают за ухом склизкое нечто. Засранец промолчал, что кончил ему на волосы...              Челюсти стискиваются. На чистом бешенстве Арми преодолевает расстояние до туалетов и хочет уже раздолбать кабинку, из-под которой торчат знакомые кеды, но выдыхает и поворачивается к раковинам.              Шум воды и традиционный запах моющих средств действуют успокаивающе. Он давно отнёс общественный туалет к естественной зоне комфорта. Все ведь прятались в нём от скверных бесед или встреч. Все сидели на корточках, прижимаясь к холодному кафелю, в ожидании неизбежного. Все искали спокойствия после внезапного дерьма. Не значит ли, что в нём кроется какая-то сила?              Мужчина набирает в ладони прохладную воду и омывает лицо. Мочит голову сзади, выворачивает шею, пытаясь рассмотреть белые разводы. Ничего не видит и продолжает разбираться с оставшимся вслепую.              Наконец, липкость перестаёт ощущаться на пальцах. Арми прикасается к прохладному крану и выкручивают его на полную. Небольшое помещение погружается в шипение воды. Очень скоро рукава рубашки становятся мокрыми.              Поднимает взгляд на своё отражение. Дорисовывает на глаза, щёки, губы — и куда там ещё попал Тим — сперму. Густую, приятную на запах и, как он был уверен, отвратительную на вкус.              Ведь отвратительную? Арми прикрывает глаза. С ужасом понимает, что до сегодняшнего утра был уверен, что член во рту — гадость, а несколькими часами позже добровольно отсасывал пацану в салоне своего авто. И если бы Тим пожелал кончить в рот, Хаммер бы ему позволил.              Непонятно откуда за сраную неделю игнора и пару часов общения в нём появилась убеждённость, что в этом парне не может быть ничего отвратительного.              Арми чувствует, как потустороннее стискивает лёгкие и мешает дышать. Затягивает в клетку, тюрьму, которой так любил пугать отец, как будто дома он не находился за самой настоящей решёткой.              Темнота в глазах приводит к потере равновесия. Хаммер готовится врезаться лбом в зеркало, как сознание будит звук смываемой воды. Он выдыхает резко и протягивает руку, чтобы выключить кран. Пытается собраться с мыслями и так и продолжает стоять, держась за влажные бортики; даже когда Тим становится рядом и переплетает его левую руку со своей.              — Что такое? Тебе плохо?              Сказав последнее, он не торопится расспрашивать и, в принципе видит, что не всё так «плохо», а значит и беспокоиться не о чем. Тим щекой упирается ему в предплечье. Он прикрывает глаза — Арми замечает в зеркале, — и их двоих оглушает треск флуоресцентной лампы на потолке, длинной, мигающей на конце, как беспонтовая зажигалка, которая с первого раза не может выпустить пламя.              — Арми…              Это его имя. Он поворачивается и видит одни только губы, губы в запёкшейся крови. Или нет? Да…              Они шевелятся.              — Ты меня слышишь?              Арми отрицательно качает головой. Себя он тоже сейчас не слышит. И не понимает.              Не понимает, когда наклоняется к мальчишке и в очередной раз целует. Когда прижимает к себе вплотную за талию и глотает запах его тела после секса. Когда, поддерживая под задницу, усаживает на скользкий край раковины и срывает взволнованный писк.              Тимоти кладёт руки ему на шею. Она мокрая и слегка холодит.              — В кино это гораздо удобнее, — рассказывает ключице мелкого, в которую уткнулся носом.              Ему смеются тихо-тихо и радушно и прижимают к себе (как будто ни за что и никогда не отпустят).              Мальчику удаётся держаться только потому, что Хаммер стои́т к нему совсем близко и не даёт соскочить на кафельный пол.              — Но в реальности гораздо лучше, правда?              Завороженная мордашка клюёт его в губы, после — утыкается в рубашку. Тим немного болтает ногами, прежде чем Арми, насладившись мгновением тишины между ними, говорит:              — Мне нужно…              Ручка на двери шевелится.              Оба разминулись друг с другом почти сразу, как в затемнённое помещение залетел незнакомец в ковбойской шляпе и с вибрирующим телефоном. Зайдя в кабинку, становятся слышными ругань и как звякает крышка унитаза.              — Идём.              Шаламе берёт его за руку и выводит на ослепляющую улицу.              — Так что ты хотел сказать?              — Проехали.              Пацанёнок хмыкает и сильнее обхватывает его пальцы. В то же время Хаммер смотрит на мелкого и ловит себя на мысли, что Тиму нравится вот так вот шагать с ним у всех на виду (спорные узкие пространства — не в расчёт), что он чувствует таким образом свою силу и что ему это чертовски нравится.              У машины они расстаются. Не намного.              Арми — у двери со стороны водительского сидения. Тимоти с чего-то подбегает к нему, бросается в обнимку, и они так качаются долгую знойную минуту.              На это Хаммер приподнимает Тима. Дует в веснушчатую щёку. Заправляет тёмную прядь за ухо.              — Мы опоздали на час, — сообщает и не спешит ослабить хватку. — Сейчас меня это воодушевляет.              — Да? — заинтересованно поёт мальчишка и поднимает подбородок, чтобы нос Арми пощекотал его шею. — Хочешь позлить того мужика?              Тимоти играется с воротником Арми: закладывает уголки, как оригами, и посвистывает.              — Нет, что ты. К тому же, я совсем не собираюсь использовать тебя для этих целей, — Хаммер перехватывает ладони, заигравшиеся с его одеждой. — Хочу узнать тебя. В этом ведь ничего такого нет?              Чуть пригибается, чтобы рассмотреть своё отражение в зрачках-точках, контрастирующих с зеленью глаз.              Это лучшее зеркало.       

***

            — Но это не значит, что он не будет злиться, — Арми.              Мелкий вгрызается в бургер с креветками в панировке и соусом шрирача — его взяли в местной фастфудной на выезде с заправки. Сам Хаммер лавирует сэндвичем с лососем и беспочвенно распиаренным авокадо.              — Я надеюсь, что совести в нём больше, чем дури, — заканчивает.              Молчание.              Оно образовывается из-за стремительного желания Тимоти съесть всё в один присест. Именно тогда он открывает рот, когда со жмотством кончает жевать и отряхивает грязные руки.              Разворачивается к Арми, продолжая успешно посылать на хер ремень безопасности с их самой первой поездки в «додже».              — Я видел его раз в жизни, Арми, но, знаешь, — Шаламе откашливается. — У кого хватает совести, тот не приходит с угрозами под дверь твоего дома. Я, например, — палец вверх. — Другой случай, понимаешь? Как и мои угрозы. Слушай, — прижимает свои паршивые ладони в крошках к новёхонькой белой футболке. — Я не собирался портить тебе жизнь. Самую малость, если бы ты продолжил вести себя по-мудацки.              Вновь крутится. На этот раз прилипает к окну и видит, что они проезжают «Государственный парк Байю-Сегнетт». Читает вслух.              — В названии ни одной отсылки к смерти, убийствам и крови. Надо же, — хвалит Арми.              Он провожает взглядом стенд, цепляет им озарённые вечереющим солнцем вихры мальчика.              — У тебя забавные методы портить жизнь, Тим. С самоотдачей, я бы сказал. Это вдохновляет.              — На что?              Шаламе ставит локоть туда, где стекло соединяется с мягкими внутренностями салона.              — Я пока сам не понял, — мужчина тянется к бортовому компьютеру и включает кондиционер. — Надеюсь, ты не околеешь без водолазки.              — Ты это специально?! — Тим тянет пальцы к разномастным кнопкам и жмёт «off». — Чем хуже открыть все окна на пару минут?              Своё он тут же открывает до самого низу. И быстро жалеет — корёжет лицо от предвечерней прохлады. Поднимает обратно. Наполовину.              — Ледышка, — бурчит под нос водитель. Тоже приоткрывает окно со своей стороны. С неохотой. — Сделаем из салона пылесборник для дорог. Почему нет?              Он снижает скорость, сворачивая в сторону жилого района, красующегося роскошными двухэтажными особняками колониального стиля. Те попеременно окружены резными заборами и старомодными калитками (кажется, приблизительно в восьмидесятые их устанавливала одна и та же компания). Дворовая территория участков украшена пальмами и фонтанами в изобилии декоративных деталей. Через раз встречался бассейн.              — Проверим твою интуицию? Какой дом нам нужен?              — Серьёзно? — брови на лице мальчика ползут вверх. — Эти коттеджи все как из одного конструктора. Делаю ставку на том, что возле нужного дома ты остановишься.              Хитрец лезет в бардачок и достаёт из него то, что приметил раньше, иначе бы так быстро не вытянул это.              Квадратные солнцезащитные очки.              — Чувствую себя своим здесь.              Хаммер любуется мальчишкой, не скрывая игривого настроения: так смотрят друг на друга люди, которые заранее договариваются о проделке.              — Я отдам тебе эти очки, если скажешь Барнсу, что его дом не отличается от многообразия остальных в этом посёлке.              Мелкий принимает вызов.              Арми откидывается на сиденьи и поджимает губы. Вдали показывается домище на углу. Белый, с колоннами и дорогой к двери из мягкого песка и брусчатки. «Самый первый» — говорил ему Бен не без лишней самоуверенности.              Крытая терраса на весь нижний этаж, специальные выступы у комнат на втором, идиотские покатые крыши над окнами и наполненный цветами балкон над парадной дверью (уход за которым стóит Барнсам целое состояние).              Сейчас Арми кажется диким, что он считал это место своим домом несколько долгих лет. Искусственно улыбался соседям, ожидая, что однажды вежливая стена рухнет, и они хотя бы пожмут друг другу руки. Считал, что беспрекословное послушание со стороны жены и возможность так или иначе владеть этой территорией — вершина его желаний на земле.              «Ты такой же хозяин здесь, как и я. Забей».              И звон бьющихся друг с другом бутылок. Как подписание договора.              «Ты хозяин, пока послушный. У тебя есть всё, пока делаешь то, что мне хочется. Я могу разрушить твою жизнь, но пока в этом нет необходимости».              Хаммер паркуется поодаль от пик забора с понтовым первым номером.              Успевает заметить мужскую фигуру в костюме-тройке на террасе. Какая честь: их здесь ждут. Ловит Тима, открывшего дверь, за ладонь.              — Мне нравится, что ты тут.              Кивок и сомкнутые в подозрительной улыбке губы, точно мальчик сдерживается и не рассказывает что-то стоящее. Напоследок он вытирает рукавом футболки рот. Со внутренней стороны. Белая же.              Ворота с домофоном оказываются в той же благородной степени открыты, как вышедший им навстречу человек. Он всего на несколько ступенек спускается и останавливается, сохраняя преимущество в росте. Однако, когда приближается Хаммер, этой разницы не чувствуется. Они смотрят друг другу в глаза и метают молнии вместо слов.              Спрятав руки в карманы, Тим осматривает коттедж с тщательностью покупателя.              Плевать он хотел на злостное молчание.              — Классный дом. Прям как у суперзлодея.              Хаммер с ненормальной скоростью разворачивается к мальчишке. Потом переводит взгляд на Бена, губы нервно шевелятся. Облизывает их, закрывает глаза... Всё-таки не сдерживается — и хохочет.              Неизвестно, о чём думает мужчина напротив.              Изучает Тима с головы до ног, морщится, словно разглядывает в нём попрошайку.              — Везде теперь возишь этого клоуна?              — Полегче, — Шаламе обезоруживающе поднимает руки. — У меня есть имя.              Барнс хмыкает. Складывает перед собой ладони в замок. Молочные рукава его блузы, выглядывающие из-под пиджака, друг о друга соприкасаются.              — Как тебя зовут?              Арми бросает на темноволосого паренька предостерегающий взгляд (информация об имени в чём-нибудь да поможет Бену создать шумиху вокруг Тима).              — Я передумал. Нет настроения.              Если бы можно было посчитать, сколько раз за короткое общение с Тимоти Бен успел закатить глаза, число бы перевалило за десяток.              Сгущались тучи. Смолкло… За исключением раздающейся музыки из соседнего дома. Из-за неё там же яростно переругивались. Переключались с рока на джаз.              — Я не оставлю Эммета наедине с этим недоноском.              Щеголеватого вида тип ожидает, по-видимому, оскорблённой реакции.              Ответной колкости с губ мелкого не даёт слететь Хаммер. Тот со смешком усаживается на скамью поодаль от веранды.              — Тебя же попросили следить за языком, Бен. Воздержись от субъективных оценок в адрес незнакомых людей, — тон голоса Арми меняется: он, склонив голову набок, чуть ли не мурлычет хорошо знакомую только им двоим песню. — И приведи сюда сына. Я хочу побыть с ним в свой день рождения. По решению организованного тобой же суда ребёнок может оставаться со мной без присмотра опекунов по полтора часа каждые две недели. Тебе показать это решение? Там ни слова о том, что я не могу находиться в компании своих близких.              Тишина. Бенджамин вскидывает голову, со средоточием разглядывает неряшливого Тима. Ненависть в нём находит след от поцелуя на бледной коже, красноту на руках.              Коротко, быстро:              — Ты хочешь ещё одно разбирательство?              — А ты думаешь, что напугаешь меня им?              Барнс выдыхает смешок, разворачивается в сторону коттеджа и после того, как пропадает из виду, между двумя попутчиками образовывается разделённая облегчённость — они непреднамеренно бормочут каждый свою мантру.              — Сейчас он приведёт Эммета, — говорит Арми, не поворачиваясь к Тимоти. — И поедем в парк, который проезжали по пути. Прости, что тебе пришлось это видеть.              Его голос меняется. Теперь в нём изнеможение.              Тим ставит колено на облюбованную лавку, тогда как другая нога ровнёхонькая. Мизинцем мальчишка тычет Арми в плечо, будто имитирует отвёртку, вкручивающую гвоздь в стену.              — Ты решил, что он не последует за нами?              Хаммер делает рывок и перехватывает Тима поперёк грудной клетки. Этот захват позволяет ему усадить игриво вырывающегося мальчика себе на колени. Он утыкается носом ему за ухо.              — Не думаю, — пока проводит колючей щетиной по щеке и шее. — Но если вдруг — уверен, повеселимся.              Арми чувствует, как мальчишка смеётся, раньше, чем слышит. Нароком губы прижимаются к коже, и волны вздрагиваний ощущаются в дрожащем на нём теле.              С трепетной аккуратностью пальцы юнца касаются волос Хаммера и удерживают на месте — будто Тим без того, чтобы открыть рот, говорит: дыши мной.              Скрип двери не прерывает их ласки, как и посторонний женский голос, говорящий что-то прерывисто. После раздаётся скрип половиц у лестницы.              Шаламе в руках Арми суетливо поворачивает голову.              Комментарий, донёсшийся до слуха Хаммера, отнюдь не тимов:              — Избавьте меня от этой картины...              На фоне страшного недовольства зазвучал до безумия громкий детский визг, на что Тимоти подпрыгнул, как от оружейного выстрела — спохватившись снять очки и бежать. Он и вправду перетекает с колен Арми на скамейку, встаёт и отходит на парочку метров.              Его место с радостным гыканьем и криком «‎папа-а-а!»‎, уверенно перекрывающим музыкальные перипетии в соседском доме, занимает невысокий малыш с прядями золотистых волос. Мальчуган в синих джинсах, подвёрнутых снизу, серой футболке с мультяшным принтом, в оранжевом вязаном кардигане с широченным капюшоном и в малюсеньких ботинках со светящейся подошвой. Ими он пачкает джинсы отца, запрыгнув ему на колени, и никакая кара от этой шалости его не ожидает, в отличие от случаев с другими персонами.              Арми щекочет сына, поднимает над землёй за подмышки и ставит на лавку, а сам встаёт напротив с распростёртыми руками.              Малыша оказывается легко снять и кружить в танце родителя, который имеет возможность видеть своё дитя по расписанию.              Сыну составляет неудобство лист бумаги, который он сжимает в кулачке за низ. Опустив ребёнка на землю, Арми большим пальцем нажимает на крохотную ладошку. Теперь он мог разглядеть, что было от него скрыто. Эммет сбивчиво тараторит:              — Это подарок! Нас нарисовал! Смотри!              Точно забыл нечто очень-очень важное, сынишка волнительным голосом возглашает:              — С днём рождения, папа!              И виснет у него на шее, пока осчастливленный отец забирает рисунок и смотрит на разводы от акварельных карандашей. Синее небо, лес, похожий на заросли кустарников, и бесконечная голубая гладь, застилающая едва ли не всё пространство. По воде плывёт лодка, в ней — две фигуры. Одна большая, высокая, а другая маленькая и ушастая. У человечка покрупнее руки заняты вёслами, на груди болтается, похоже на то, фотоаппарат. Тот, что махонький, послушно неподвижен. Поверх написано красными буквами, поразительно без ошибок: «Лучший в мире папа! С Днём рождения!!!».              — Спасибо, — с улыбкой произносит отец и целует сына в щёку.              Со стороны за ними следит, сложив руки на груди, кудрявая зазноба.              — У вас ровно девяносто минут, — откуда-то сбоку.              — Ты перевёл телефон на пару часов назад, я надеюсь?              — Не в этот раз, — Бен протягивает Арми пакет, намеренно игнорируя присутствие одного постороннего. — Здесь сок, вода, влажные салфетки...              — Салфеток у нас в избытке, — голосит человек, о существовании которого хотели забыть.              «Ага, автомобильные салфетки для стёкол и зеркал» — Арми отмечает смесь правды и вранья.              — Я понял, — не оборачиваясь к вбивающемуся в разговор третьему. Далее обращаются к Хаммеру: — Ты у нас теперь примерный отец.              Арми берётся за ручку пакета. Барнс не спешит отпускать его. Приходится отцу оторвать лицо от сына и встретить напротив надменное сомнение, которое возникает к человеку только с течением времени.              — Куда вы поедете?              — В Байю-Сегнетт.              — Далековато.              — Прогуляемся и вернёмся, не параной, — Хаммер с силой забирает ему врученное. — Мой подарок здесь же?              — Можешь считать за него вашу сегодняшнюю поездку.              — Тогда уж переведи часы, — Арми прижимает Эммета ближе, тот держит его за руку.              Малыш, невзначай для подвижного ребёнка своего возраста затихший, наконец вклинивается в разговор старших:              — Почему вы ругаетесь?              Видимо, смущение спало (неизвестный худой паренёк, что пришёл с папой, пропал с горизонта).              — Мой хороший…              Бен бессвязно начинает, Арми твёрдо заканчивает:              — Мы плохо понимаем друг друга. К сожалению, — рука отца ободряюще держит сына за плечо и по-дружески щипает затылок. — Но мы не ругаемся, мы… Договариваемся.              — Тогда почему мы не можем поехать все вместе? — спрашивает Эммет.              — Хочешь взять с нами дядю Бена?              — И маму.              Арми поднимает брови и косится на «‎дядю» — у того смятение на гладко выбритом лице. Не вспомнить и дня, когда Барнс пренебрегал своим внешним видом или не находил на него время.              ‎— Мама не в духе, — Бен делает нечто вроде шага в сторону Эммета с Арми, но возвращается назад, словно чего-то опасается. — Как-нибудь мы обязательно поедем все вместе.              Брехло.              — Честно-честно? — крохотные пальчики сдавливают ладонь Арми с зародившейся надеждой.              — Не обманываю, — спокойно отвечает крёстный, а Хаммер слышит этот ответ без «‎не»‎.              Барнс приседает на колени. Сынишка Арми подбегает к нему, шепчет что-то дяде на ухо, и Бен по-нежному улыбается. Глядит под ноги Эммету и поправляет язычки на его кроссовках. Арми же успевает бегло посмотреть на свой «додж», откуда зелёные моргалки наблюдают за ним с одобрительной ухмылкой.              Эммет прощается с Беном и машет ему рукой на протяжении всей дороги к авто, систематически спотыкаясь и поднимаемый отцом под урывки хихиканий. Коленки ни разу не касаются земли, и он не ранится.              Арми уходит вперёд, оставляет на водительском сиденьи рисунок. Открывает ключом багажник и устанавливает детское автокресло под надзором за малышом — предостерегающе шикает, чтобы не вздумал выбегать на дорогу, и, повторяя за отцом, Эммет с поразительным смирением (отцовский авторитет) стои́т на месте, прижимает к губам пальчик, издаёт долгое-долгое «‎ш-ш-ш» и опускает руки по бокам, как солдат по стойке смирно.              Сын увлекается определённо интересными детскими играми. Такими… С характером. ‎              Он помогает Эммету забраться на задние сиденья, усеться в своё специальное — «‎трон кронпринца!» — и не замечает вовсе, что Бен последовал за ними и что встал прямо напротив места Тимоти в машине. Думает, что ослышался, когда Бен шипит мелкому (окно Шаламе так и не поднял):              — Тебе привет от папочки.              Тим не отвечает.              Бен отходит. Без прощаний Арми возвращается на водительское. Закидывает красочный рисунок Эма на приборную панель. Слова сына об охоте, пу́шках и аллигаторах доносятся до него в форме белого шума.              На Тимоти лица нет. Это не как во время грусти. На глазах и рту появляется печать молчания и равнодушия. Похоже на то, что внутри парня клокочет запертая злость — брови сведены, на переносице паутинка морщин, глаза округлившиеся. Пальцы цепко сжимают кресло с двух сторон и медленно отпускают с выдохом. Обсасывать нижнюю губу Тимми не перестаёт.              Пацан неугомонно стучит ногой о коврик.              — Поехали? — спрашивает он.              Арми выдыхает сквозь зубы и выезжает с парковочного места. Едут несколько минут в тишине, только Эммет что-то бухтит (должного внимания его развлечениям эгоистично не уделили).              — Папа, — зовёт малыш и не продолжает, пока не откликнутся.              — Да, Эммет?              — Мы же едем гулять?              — Конечно, — отвечают; Тим упорно не издаёт звуков, вперевшись в утекающую вечность дороги. — Аллигаторы и прочие монстры фауны. Воодушевляет?              Имитация довольного рычания с чудовищной силой разрезает воздух в машине — только дети умеют шуметь настолько искренне, что не жалеют перепонки ближних. Малыш рассказывает историю, как ему нравится пугать укромные толпы голубей и смотреть, как они разлетаются каждый в свою сторону.              Это рождает идею, которой можно развязать язык ушедшему в транс Тиму. Хаммер решает зайти с расстояния:              — Природа страха, на самом деле, навеяна нашим желанием всё контролировать. Слышал такую теорию?              — В четырнадцать и по телеку.              Водитель отводит глаза от трассы, чтобы на миг обернуться к сыну и увидеть, как он с осторожным ожиданием реагирует на голос Тима, его присутствие и сказанные им слова.              Внимание без осечек прикрепляется к пустующей дороге и дальше.              — Тогда знаешь, что мы боимся не того, что сильнее нас, а того, чем мы не можем управлять, и тех, чьи поступки не можем предугадать, — Арми выжимает сцепление, меняя передачу и увеличивая скорость. — Боимся оказаться слабыми, если так можно выразиться.              — И что же ты посоветуешь такому, как я?              — Определи, что именно ты не можешь контролировать, и найди варианты, как это исправить.              Тим буквально сдёргивает с себя очки в духе модных ковровых дорожек.              Голубой и зелёный взгляды встречаются.              Не хочется напрягать мальчишку, который, вроде бы, сумел расслабиться после брошенной фразы Барнса. Но сама её суть не может не напрягать. Она говорит, что у мелкого проблемы. А те теперь не могут не волновать Хаммера.              — Кого ты боишься, Тим? — спрашивает ещё одним тоном своего голоса. Наверное, самым истово настоящим.       Молчание в ответ.              Его прерывает Эммет. Пристёгнутый малыш умудряется перегнуться к передним сиденьям, зацепиться ладошкой за локоть Шаламе и повторить серьёзно, совсем как отец:              — Ты боишься, Тим?              Интонация-пародия заставляет Тимоти повернуться к ребёнку и улыбнуться.              Потом глаза безумца врезаются в Арми с ожесточённостью.              — Я никого не боюсь. На большинство людей мне абсолютно плевать, — он отвечает так, будто его, переводившего в игру множество фраз, задел вопрос. — Я, бывает, боюсь того, что они могут сделать. Помешать мне. Изменить мою жизнь, когда я этого не хочу. Но, знаешь… Я почти не чувствую страх. Он бьёт, как молния. Поэтому моя тактика состоит в том, чтобы купить дождевик и сидеть дома.              — Дождевик?              — Если понадобится бежать, когда снаружи угроза.              Хаммер прокручивает фразу Тима в голове, словно песню на репите. Такую противно странную, с нетипичным ритмом, в которой с раза пятого находишь скрытую привлекательность. Нащупывает разгадку.              — Мы купим джерки? — звенит голос сына.               С гастрономической заинтересованностью к нему поворачивается Тим — иначе бы так не заулыбался, что аж краем глаза видно.              — Джерки? Вот это да, пацан, — Тимоти протягивает в сторону малыша руку. Арми не видит, что тот именно делает, но слышит смех и с весёлостью предполагает, что мелкий как-то и чем-то развлекает Эммета. — Соком запьёшь, что ли?              — Соком.              — Каким?              — Ананасовым.              — А клубничное молоко любишь?              Они говорят всю дорогу. Эммет экает при упоминании молока и говорит, что терпеть не может всё молоко на свете, и Тимоти с ним поспешно соглашается, описывая, как несколько раз пробовал банановое, кокосовое и овсяное молоко, и что каждое из них было хуже дождевой воды из лужи. Арми узнаваемую ложь принимает мягко, не встревает. Одна за другой истории смешат Эммета, и он выпрашивает у Тима подробности о том, как и когда Тимоти пил из лужи и потому ли это, что он пытался найти дорогу до дома, которую можно определить по всяким штучкам-дрючкам лесников. Тимоти спорит, что лесники так не умеют, но за собой признаёт обладание этим неповторимым умением. Эммет просит научить его такому. Тим наклоняется к нему и шепчет, что как-нибудь нужно спрятаться от папы и пропасть на пару дней в самом пугающем лесу для посвящения в сверхскауты.              — Ты сам нарисовал это? — Шаламе отвлекается и берёт рисунок с поздравлениями.              Разглядывает с тенью сентиментальности.              — Да!              — И написал сам всё?              Кроме гудения мотора ничего не слышно.              — Мама помогла, — погодя отвечает Эм.              Воздух свистит по салону, проезжающие машины напоминают иллюстрации с открыток прошлого.              Дорога без приключений — их поглотил вакуум глухомани и шоу здесь устраивали только они трое.              Съезд в парк оглушает их подпрыгиванием, и перед тем, как выйти, Тимоти спрашивает Эммета, при каких чудовищных обстоятельствах тот ел вяленое мясо в своём-то возрасте.              — Дядя, — пожимает плечами четырёхлетка и, как папа его отстёгивает, открывает с напором дверь и мчит к резным деревянным воротам.              Отец успевает только закрыть авто, и поэтому Шаламе первым пускается следом за Хаммером-младшим, угрожающе рыча, и ловит в свои лапы коротышку. Тим крутит его в руках, изображая змеиное шипение и приговаривая страшилки про выпитую до иссохших прожилок кровь.              Под небылицы и вопли Арми проходит к невысокому домику, какие обычно в заповедниках служат пунктом правил-предупреждений, кассой по продаже билетов на сезонные мероприятия и пропусков в особые уголки с экспонатами.              Рисунок на квадратном доме извещает об аллигаторах, патрулирующих свои угодья, Миссисипи, от навязчивых людишек. Снизу знака прикреплена шуточная заметка-угроза. Судя по почерку и пропущенной запятой, она написана учащимся средней школы: «Пока ты думаешь что миссисипский аллигатор не опасен, ты его жертва номер один».              Хаммер разговаривает с раздобревшим старичком через по-смешному маленькое окно. Они договариваются об оплате за парковку. Дедуля советует прокатиться на пароме до ближайшего берега и расписывает свои увлекательные походы на нём за последние десять лет.              С любезным видом Арми предлагает запихнуть в задницу двухминутную переправу на детском плоту по тарифу люксового такси в центре Нового Орлеана.              В итоге нарывается на дополнительный вариант — мост. Трескучий и раскачивающийся, зато абсолютно бесплатный. В завершение пенсионер без зазрения совести возвращается к своей миске с крекерами и захлопывает чересчур недружелюбно окошко в своё обиталище.              Арми озвучивает новоиспечённым друзьям, как им предстоит добираться до центральной части парка. Те переглядываются. С громким гиканьем Тима и под топот Эммета оба мчатся к обветшалому мосту. Почему он не удивлён?              Они убегают вдвоём, причём Тимоти сначала обгоняет Эммета, а потом притворяется, что загнанно дышит, и даёт себя победить. У первых досочек на мосту Шаламе подхватывает ребёнка под колени и поднимает на руки (Арми видит, мальчишке это даётся непросто: он небось и пакеты по пять килограмм с трудом носит). Тим тычет пальцем в знак с разинутой зубастой пастью и красным восклицательным знаком. Эммет вне себя от счастья.              — Аллигаторы! Ура! Ура!              Его ладошка вцепляется Тиму в волосы, тянет вниз и последний смеётся, запрокинув голову.              — Знаешь, как узнать, что к тебе приближается аллигатор?              — Не знаю.              Малыш поворачивает к Тимоти голову, и они на одном уровне смотрят друг на друга с неестественным молчанием. У Шаламе пляшет улыбка на губах, глаза-щёлки посылают предвестье беды.              — Смотри, — говорит Тим, и они проходят к середине моста, присаживаются на корточки.              Попутно мелкий объясняет, что нужно «мега обязательно держаться за верёвки, чтобы не свалиться с моста и не пропустить вкусный ужин».              Арми нагоняет их, ощущая, что кое-кто увёл у него сына.              — Видишь там жирные чёрные точки?              Эммет, Тим и Арми спорчески выискивают среди мутной воды что-то, похожее на плавающие комья грязи.              — Это глазища аллигатора, — Тим, подобно эксцентричному учителю, восторженно кивает. — Они похожи на бильярдные шары, ни с чем не спутаешь.              — Что такое «бильярдные шары»?              Тимоти поворачивается к Хаммеру. Значит, он слышал его шаги, не сводя глаз с сына.              — Кое-кому придётся просветить ребёнка.              — Я не ребёнок!              За предательство малыш отплачивает Тиму толчком в грудь и побегом. Он держится ручками за верёвочную ограду и, мать твою, пара сказанных слов о верёвках оказываются одной из самых полезных вещей, которые Тим когда-либо для Арми делал.              Эммет далеко не убегает: он оборачивается к ним, видит их волнение, и вспыхнувшая на его лице грусть сменяется обеспокоенностью и каким-то успокоением, потому что во все глаза на него сейчас смотрят папа и новый друг. Арми подходит к сыну и берёт его на руки, чтобы беспроблемно все покинули этот грёбаный котёл опасностей. Под жужжащее на ухо «Тим-Тим-Тим» он с сыном выбираются на берег. Тот, чьё имя стало заклятьем, тоже.              Тимоти изобретательно оповещает их о том, что ценной наградой после несостоявшегося общения с аллигаторами их ждёт море сладостей. Он указывает на ларёк с гирляндой в виде больших блестящих ягодок-лампочек. Не включены, потому что день.              Помимо шоколадных палочек с солью и арахисовой пасты продаются хот-доги и попкорн. Ну, и множество другого.              Сахарная вата поражает Эммета своей пушистостью. Арми помнит, как они брали такое перед кино и в итоге половина сеанса ушла на то, чтобы вытереть отовсюду клейкие следы на щеках, ладонях и одежде. У себя в том числе.              По тому, как блестящие глаза сына останавливаются на сладком облаке, Хаммер спешит отвлечь внимание на менее опасную для Эммета, его одежды и всего окружающего мира сладость — мороженое: любого вкуса, в рожке или в стаканчике, со сливками и всевозможными топпингами… Широкий отцовский жест встречается фирменным выражением скепсиса на детском личике (когда только успел нахвататься?).              Тимоти на помощь прийти не спешит. Наоборот, опирается локтями на стол с кассовым аппаратом, отклячивает задницу, улыбается миловидной продавщице в зелёной кепке с теми самыми, мать их, жирными точками на макушке (а-ля глаза аллигатора) и белой футболке с распахнутой клыкастой пастью.              — Один хот-дог с халапеньо и творожным сыром, пожалуйста, — не просит, упрашивает наглец.              Самый младший, едва услышал заказ Тима, поднимает крик. Разумеется, ему нужно то же самое. С перцем, кетчупом, горчицей и самой большой сосиской в мире. Эм топает ножкой, от чего подошла кроссовок начинает переливаться жёлто-красным, и ставит отцу ультиматум.              Наконец, Арми присаживается рядом с сыном.              — А если не куплю?              Мальчик скрещивает на груди руки и поднимает взгляд чуть выше плеча отца. Оттуда слышится успокаивающее:              — Мне — купит. Я поделюсь.              Наблюдавшая за сценой девушка у кассы то ли со скуки, то ли от недостатка адреналина решает вмешаться в почти семейную перепалку. Перегибается к Эммету через прилавок и протягивает несколько открыток.              — У нас недалеко живут енотики, — Хаммер-младший недоверчиво принимает картинки из чужих рук. — Хочешь покормить их? У меня есть их любимые сладости.              Дитё машет головой и возвращает продавщице яркие картинки.              — Я сам есть хочу.              — Ну, чем тебя накормить, здесь тоже найдётся…              И пока сын увлекается каталогом со сладостями, что помогает ему листать общительная работница парка, Хаммер перехватывает мелкого под талию и шипит, вплотную приблизив губы к уху:              — Предложишь ему эту острую херню снова, и в следующий раз используем твой любимый соус вместо смазки.              Тим не с первого раза отодвигается от Арми, но прилагает максимум усилий — считает, похоже, жизненно важным заглянуть ему в лицо. Мелкий корёжет мордаху и высовывает язык с булькающим звуком.              Брови собраны домиком, нос шмыгает.              — Это самая стрёмная херня, что я от тебя слышал.              — Поверь, не самая.              — Ладно-ладно, дай минутку… Чёрт! — на жёсткий тычок под рёбра.              Цыканье пацана слышно всем, за исключением, разве что, Эммета — он чрезвычайно увлечён рисунками в заламинированном от непогоды меню.              — Ты меня теперь смущаешь, — говорит Тим Арми, отойдя на пару шагов. — Не смотри.              Девушка с блондом в розовых прядях замолкает, как по взмаху палочки дирижёра прекращает играть оркестр. Она забирает книжку за прилавок, потому что видит — одеяло на себя перетягивает растрёпанный парниша: наклоняется к ребёнку, берёт его за ручки и смотрит на того с пустотой в глазах, которая наливается смешинками и огнями.              — Эм, слушай, — трагично вздыхает Шаламе, и Арми глубоко вздыхает намечающемуся представлению. — Брать хот-дог — плохая идея.              — Но ты же себе взял! — аргумент.              — Я кое-что запоздало понял…              — Ты врёшь!              — А вот и нет.              — А вот и да.              — Ты не хочешь меня слушать?              — Я хочу хот-дог.              Топанье, и снова блестят цвета на подошве.              — Перед этим тебе нужно узнать супер страшную вещь о нём, — по привычке напускает зловещести Тим и оказывается благородно прерванным:.              — Это не может быть страшно.              — Может.              — Не докажешь!              — Докажу.              — Неа.              — Слушай…              — Хот-дог! Папа! Хочу-у!              Тим шипит на малыша, как разъярённый леопард, ловит смешок удовлетворения, какой бывает только у детей, выбесивших взрослого, а затем Эммет смеётся и кричит с таким озорством, что приводит в ужас землю, небо и окружающих. Катализатор — Тимоти. Он укусил Эма за нос и выиграл шанс выговориться.              — Мы забыли, что в хот-доге творожный сыр.              — Не забыли, ты о нём говорил.              — Да, говорил.              — Тогда что не так?              — Творожный сыр делают из молока и сливок!              Эммет настороженно оглядывает своего вроде бы друга, потом — отца и любезную даму за стойкой. Она, кажется, побледнела.              — Я знаю, — запоздало отвечает малютка.              — И молоко тебя не пугает?              — Не пугает.              — Почему?              — Тебя же нет.              — Ты забыл, что я лужи-то считаю вкуснее молока.              — Ты тогда говорил о клубничном!              — Если молоко не клубничное, то оно всё равно вкусное?              Пораженчески Эм упирает глаза себе под кроссовки и строптиво двигает ртом. С тишиной до них доносится пение лесных птиц, для которых сон пока — ранняя задача.              — Невкусное, — со всхлипыванием.              — Именно! Так зачем над собой издеваться?              — А ты будешь над собой издеваться?              — Не-е-т, ты что, — Тимоти притягивает к себе младшенького, хихикает по-победному. — Я приберегу эту отраву для чудовищ на нашем пути. Или если попадутся аллигаторы. Сечёшь?              — Секусь, — печально и с прелестной ошибкой.              — Так что там любят еноты, тебе сказали?              Кивок.              — Скажи-ка вслух.              — Маршмеллоу.              — Чудо! — Тим поворачивается к Хаммеру-старшему. — Папуль, возьми две пачки — нам и диким зверям.              — И мороженое! — Эм бегом возвращается к ларьку со сладостями, приподнимается на носках, опирается ладошками в запылённую витрину. — Синее! И вон то, с орешками! И с «Орео»!              Эммета ни в коем случае нельзя просвещать о наличии молока в его любимой холодной сладости. Детский мир навсегда будет разрушен. Похоже, об этом думает и продавщица, и не решается сказать правду, в ужасе и шоке вздыхая от замудрённейшего вранья чуть не расплакавшемуся ребёнку.              Пальчики тыкают по стеклу вразброс и создают точечный рисунок, пока сие варварство не прерывает отец: дёргает мальчишку за оранжевый капюшон и прижимает спиной к себе. Или, скорее, удерживает.              После недолгих споров с работницей и самим собой Эммет выбирает есть мороженое в рожке, куда девушка с творческой находчивостью начинает укладывать объёмный заказ.              — И сиропом шоколадным полить. И посыпать жемчужинками.              — А не слипнется, Эм? — нежности в голосе старшего больше, чем едкости.              — Исполняй желания сына, — Тимоти вновь появляется встаёт поблизости и обдаёт запахом курева. — И мои.              Девушка с розовыми прядями вздёргивается взволнованно (так, что несколько капель шоколада проливается на столешницу).              — К слову, я не бралась за хот-дог… Его готовить?              — Нет! — важный голосок снизу. — Тим сказал, это — отрава.              Плечи Арми поднимаются от сдерживаемого смешка. Шаламе вскидывает руки в молебном жесте и склоняет голову, давая понять, что получить острую пищу — его единственное и последнее желание в этой жизни.              Продавщица жуёт помаду с губ. Морально не готовая ко встрече с кучерявой бестией, девочка кивает, пока посыпает рожок серебристыми шариками.              — О, да… Я уже… Уже порезала халапеньо. Секунду…              Тимоти щёлкает суставами, когда с карточки Арми списывается энное количество денег. Сколько именно, по хер даже её владельцу. Он успевает заказать себе двойной эспрессо и выпить его залпом, прежде чем сунуть кусочек пластика в pos-терминал.              — Ссыпьте зефир из пакетов в ведро для попкорна, — просит Арми.              Не представившаяся девушка выполняет просьбу. Спустя четыре минуты, как Тим играет в слова с Эмметом, Хаммер получает бумажный стакан с зефиром, а сынишка мороженое. Младшенький сию же секунду откусывает от верхнего шарика огромный кусочек.              — Не спеши, — с укоризной.              Эм получает от отца лёгкий подзатыльник, не обращает на него ни малейшего внимания и тянет Арми на поиски обещанных зверушек.              — Идите, я догоню, — Тим разводит губы в плутоватой улыбке и утаскивает несколько маршмеллоу. — Сразу, как получу контрабанду.              — Еноты чаще всего встречаются в кемпинге, — вмешивается общительная мисс, пока смазывает вытянутые булочки испугавшим Эммета сыром. — Увидите палатки — смело останавливайтесь около. Эти хитрецы учуют сладости и сбегутся.              Хаммер-старший поощрительно кивает девчонке, менее одобрительно — Тимоти, и отводит сына по тропке к столбу-указателю. На нём — деревянные стрелки смотрят во все стороны света с выскобленными надписями. Так они находят зону кемпинга без фантастических блужданий.              На коротко подстриженном поле расположились три палатки с серо-коричневым брезентом, лысоватый дуб с растопыренными ветвями, словно ножки паука, и занавес из сосен-близнецов. За ним нет троп и не виднеется домиков местных охранников-старожил. У кромки между лесом и свободным зелёным пространством (наверняка для игры во фрисби и для запуска воздушных змеев) прыгают тени зверьков. Скрываются среди деревьев, копошатся в земле и поодиночке вылезают наружу.              Эммет вглядывается в сплошные заросли, замечает там шевеление и с восторгом оборачивается — зовёт Тима. Арми спешит отпугнуть от сына идею присоединить к ним Шаламе, чтобы тот имел возможность побыть наедине с желанным лакомством.              — Видел, как он смотрел на маршмеллоу? — присаживается рядом с малышом, ставит ведёрко на траву и вытирает измазанный шоколадом нос. — Того и гляди, всё съест, енотам не останется.              Эм откусывает кусочек вафельного рожка.              — Разве, ты не купил бы ему ещё?              — Ты задаёшь слишком сложные вопросы.              Малыш взволнованно хватается за отцовские джинсы. К ним, крадучись, подходит первый приставала.              Парочка других, замечает Арми, зависла на деревьях, вцепившись лапами в кору на стволах. Они вытягивают мордочки, по-охотничьи двигают носами, распознавая добычу по запаху, и недвижно наблюдают чёрными-чёрными глазами за разворачивающимся представлением.              Арми поднимает с травы веточки. Две достаточно крепкие. Избавив их от сучьев, он протягивает одну ветку сыну, другую оставляет себе. Объясняет, что они будут накалывать на них маршмеллоу, как если бы жарили зефир на костре, и проверят, насколько еноты при первом знакомстве окажутся дружелюбными.              Недоверие оказалось оправданным, палочки — бесполезными.              Тот зверёныш, что их встретил, протянутую зефирку не заметил. Острые коготки потянулись к оставленному без присмотра маршмеллоу в ведёрке. Арми едва успел спасти гору сладостей (которая вообще-то на всех) от одной наглой енотской морды, что смотрела на него с по-настоящему человеческим негодованием.              — Сволочь, — цедит сквозь зубы, но не проходит больше пяти секунд, как зверёныш, к восторгу Эммета, смело забирается отцу на колено и, кажется, ждёт персонального угощения.              Беспардонное создание выхватывает сладость из пальцев, сползает на траву и отбегает. Мужчину пробивает на смех от осознания чертовски уморительной вещи.              — Тебя случайно не Тим зовут? — обращается к пушистой живности, что только что мило запихнула в себя половину крупного маршмеллоу и изо всех сил пыталась быстрее переживать его.              — Тим, Ти-и-им, — соглашается Эммет и заворожённо любуется гладкой шёрсткой у зверя.              Глаза-бусинки сверкают: будто бы против сравнения себя с каким-то человеком. Хотя… Нет. Эти глазища ни о чём таком не думают. Они думают, когда же получат своё и удерут с ним.              Арми откидает маршмеллоу ближе к лесу. Сразу штуки четыре. Из жадности и вредности собратья енота кидаются туда, куда Хаммер отправил их любимые вкусняхи. Эммет норовит срочно бежать к ним и утонуть в толпе хвостатых бесстыдников. Отцу приходится удерживать того за кофту и уговаривать кормить диких вредин с места..              Откуда-то вылезла параноидальная мысль, что с виду безобидные создания могут утащить сына невесть куда.              Мужчина старается отвлечься. Вертит головой. Находит Тимоти под дубом: с телефоном вместо хот-дога. Похоже, мелкий с кем-то переписывается — беспрерывно набирает сообщения при помощи двух рук.              Сын, кажется, и думать забыл о своём друге, стоило встретить енотов. Логично, при их-то схожести.              К Арми опять ринулся зверюга. Похоже, тот самый, который в начале прибежал требовать полюбившийся за годы зефир. Прыгает на колено, забирает последнюю сладость из ведёрка, запихивает ту в пасть и сматывается. Когти оставляют на джинсах затяжки и — наверняка — царапины на коже.              — Точно Тим, — шипит Арми, стряхивая грязь от чужих лап с одежды.              Наконец, Шаламе решает к ним присоединиться, и появление мальчика в безвкусной футболке Эма сперва пугает. Он отшатывается.              — Хэ-эй, ты чего?              Тимоти кладёт ребёнку ладонь на макушку и перебирает светлые пряди, отличавшиеся от папиных тем, что у старшего они заметно потемнели.              Хаммер-младший партизански молчит. Щекотка заставляет разговориться.              — Куда ты пропал?              Вздох, достойный «Оскара»:              — Прятался от аллигатора! Он чуть не цапнул меня, представляешь?              Эммет вздрагивает от испуга. Не сразу. Рисует в голове прекошмарную картину, видимо, и мотает головой с мычащим протестом. Прячет нос в штанине папы. Тим извиняюще пожимает плечами и беззвучно двигает губами, мол «простите-простите». Младшенький целых полминуты обиженно молчит.              — Почему ты не пришёл к нам? — тащит Шаламе за полы длинной футболки к себе. — Папа бы тебя спас!              Шагнувший было в сторону туристической тропы, Арми спотыкается. В уставшую голову закрадывается дебильнейший из вопросов: как Эм объяснил себе присутствие Тимоти? Раз уж никто из взрослых этим не озаботился.              Уставший за день мозг работу над этой риторической темой быстро сворачивает. Хаммер с чистым сердцем отмахивается от неё. До поры, до времени. Пока сжимает ладошку сына в своей и бухтит наигранно:              — Что сразу я-то? Тебе нужно, ты и спасай.              Малыш от возмущения распахивает рот и с негаданной для четырёхлетки силой цапает Тима за большой палец. Тянет к себе, с уст срывается наивный детский вопрос:              — Кто тебе больше нравится: я или папа?              Тимоти шипит и цокает языком. Приседает рядом с карапузом, и Арми замечает, что ветер растрепал парню все волосы.              — А что тебе больше нравится: мороженое или маршмеллоу?              Малыш скрещивает руки: замечает, что вопрос оставили без ответа… Или просто злится.              — А тебе? — Эм обличительно тыкает ногтём в щёку Тима. — Маршмеллоу или хот-доги?              — Хот-доги, но если они без сыра и с кетчунезем. Что ты любишь есть больше всего на свете?              С колен Тим поднимается, берёт за ладошку маленькую копию Арми и ведёт к грунтовой дороге — туда, куда норовил попасть отец. Как-никак, вокруг куча неизведанных мест, ещё не потемнело, а еноты щадяще откладывают новый набег на посетителей.              — Чипсы! — крик малыша пугает стайку птиц под кустом с мелкими ягодами. — И роллы. Но после ухода папы я больше этого не ел. Дядя запретил няне покупать их мне.              Арми чувствует, как что-то тяжелое сдавливает грудь.              Сука...              — Мне нравятся чипсы с сыром, — Эм качает переплетёнными с Тимом пальцами взад-вперёд, словно отгоняет от них приставшую неловкость. — А тебе?              — Люблю пиццу, — говорит мальчишка и разворачивается так, что идёт теперь задом наперёд. Он берёт Эммета за вторую руку и качает их сцепившиеся ладони туда-сюда. — Не такую, как у «Папы Джонса», а римскую. Не верь «Маленькой Италии» в американской пиццерии. Это надувательство!              Тимоти прыскает, таращится на Арми, явно надеясь найти поддержку, как у человека, который прожил в штатах тридцать лет и может рассудить его категоричные заявления. Но находит... да ни хера не находит, кроме потухших глаз.              — Слышь, Эм, — останавливается Шаламе и приближается носом к носу ребёнка. — Нам нужно уговорить твоего отца набить наши желудки роллами. Ты надавишь на него, лады?              Вопрос Тима прерывается звуком вибрации хаммеровского телефона. Мужчина шипит ругательства, кончиками пальцев достаёт из заднего кармана трубку и проклинает высветившееся на экране имя. Сбрасывает звонок.              — Не сегодня, как видите, — и самому себе, и им.              Смартфон снова падает в карман, а Арми, наклонившись, подхватывает сына на руки и со всей дурью прижимает к себе. Эм хохочет в энный раз за вечер: отец губами щекочет под рёбрами и выгоняет закравшуюся в их небольшую компанию грусть.              — Можешь приехать ко мне как-нибудь. Что думаешь? Позовём Тима, закажем роллы. Сколько влезет.              — Сколько влезет! — мечтательно повторяет малыш и говорить получается с запинками из-за несползающей улыбки. — Хочу, хочу!              Гость, которого собирались звать за стол, спрятал ладони в задних карманах и покачивался, как тростник на ветру.              — Эм, — пропевает Тим. — Какой у тебя любимый мульт? Посмотрим его, пока будем уплетать папкин подарок?              Малыш замер в отцовских руках. Только судорожно сжатый воротник Арми мнёт, да с восхищением пялится на Шаламе. Глубокий вдох. За ним — вопль восторга. И мальчишка тянется с рук отца на нового друга, обнимает за шею, вертит сцепленными руками, — словно хочет отломить Тиму голову.              — Ты посмотришь со мной весь мультсериал! — в перерыве между заливистым «а» выдаёт Эммет.              — О, нет, — еле слышно бурчит старший Хаммер, ловит Тима за плечо и чуть тянет на себя, помогая обойти прогалину. Сам парень, по причине перекрывшего обзор Эма, увидеть её не мог.              — Мы посмотрим всего «Человека-паука»!              — Тебя за язык никто не тянул, Тим.              — Видел, какой там Питер? Он совсем как папа!              — Да-да, — горланет Тим. — Припоминаю… Старый такой? — малыш возглашает «да». — Боюсь, Эм, придётся переехать к папе, чтобы всё-всё посмотреть. Иначе будем долго возиться. Согласен?              Говорит одновременно двум Хаммерам и останавливается, чтобы посмотреть на того, что взрослее. По виду он совсем разбит.              У Тима это не вызывает и чуточки сопереживания.              — Да! — Эм зажимает ладонями щёки кучерявого паренька. — Или давайте уедем все вместе! Спрячемся!              Ладонь отца ложится на вздыбленные волосы Эммета. Растрёпывает их сильнее ветра-негодника.              — Будем смотреть твой любимый мультфильм дни напролёт? — второй рукой Арми касается чёрных кудрей: аккуратно убирает их с лица, щекочет кожу на шее. — И никто. Никого. Не найдёт.              Тимоти кривит губы, морщит нос, фыркает и при всём этом выглядит точь-в-точь так, будто хочет внести поправки в ранее сказанное: «ладно, вот это самая стрёмная херня, что я от тебя слышал».              Он подхватывает Эммета покрепче, как делают те, у кого уже не остаётся силёнок держать ребёнка. И всё же мальчуган-студент продолжает идти по тропе к неизвестной части парка. Появляются скамейки.              — Ну так, а как дела с фильмами, мелкий? — по-задиристому смеётся дурень с вихрами. — Есть любимый? Или дядя запрещает смотреть?              — Я... — Хаммер-младший запинается.              Хмурится. Ворочается (видно, что мальцу неудобно вот так, повиснув на чужих руках, и он изо всех сил пытается найти удобное положение).              Сдаётся и, неосознанно копируя замученное выражение на лице папы, спрыгивает на землю. Засовывает руки в большие карманы кофты (как подросток, ей-богу) и шагает к ближайшей лавке.              — Не люблю фильмы. Там люди ненастоящие.              Улыбка трогает губы Арми.              — Ты просто не видел хороших фильмов, — реагирует Тимоти.              — Хороших? — уточняет Хаммер-старший.              Он садится рядом с сыном и расправляет задравшиеся в момент карабканья на скамью джинсы малыша.              — Это каких, например?              — «Хороший, плохой, злой». Напоминает градацию твоего настроения, — Тим указывает на Арми и так и подходит к нему с вытянутым пальцем, тычет им в грудь. Ухмыляется, гадёныш. — «Человек дождя» — красивая золотая классика, — отступает. — Можно поплакать, — кружится на месте, точно в руках раритетный зонт-трость. — «Полночь в Париже» — об искусстве и поддельных чувствах. Вуди Аллена, между прочем… Тебе, Эм, там больше людей понравится Франция. И если бы кое-кто не был крохой, мог бы с ума сходить по «Зловещим мертвецам».              Последней рекомендации метафизически подмигивает футболка Шаламе с имитацией крови и кровожадным девизом.              Он останавливается, как вкопанный, и разминает косточки методичными движениями вправо-влево — вразумил, отчего ломит тело и почему держать Эма оказалось невмоготу.              — Это твои любимые фильмы? — спрашивает Эммет.              Сын подтянул колени к животу и, окажись он старше лет так на десять, обязательно получил бы. Хотя бы от пожилой парочки, что неспешно прогуливались вдоль очищенной от листвы дорожки. Пока же младший Хаммер пользуется преимуществами возраста и скребёт подошвой по скамье.              — Нет, они мне просто нравятся.              Голова люто ноет. Накатывает…              — А если нравятся, то могут быть не любимыми?              — Могут.              — Хм.              — Что такое?              Эммет дуется. Тогда недоговорки разбиваются Тимом:              — Не волнуйся. Подрастёшь, будешь у телека залипать и сможешь наконец ответить, какой твой любимый фильм.              — Не буду залипать!              — Зуб даёшь?              — Ничего я тебе не даю.              — Какой жестокий…              — Ты сам фильмы не смотришь.              Шевеление рядом отбрасывает вторую или третью волну сна.              — Да что ты? А хорошие фильмы я откуда взял?              — Оттуда, откуда берёт мама.              Хихиканье.              — Что "мама"?              — Она всё в интернете читает.              — Ну и ну. И как же тебе доказать, что я смотрю фильмы? Пойдём вместе в кино?              — Назови свой любимый фильм!              Его. Сука. Виски.              Арми давит ладонями на глазные яблоки сквозь закрытые веки (чем делает только хуже). Мычит от боли, больше слышит, чем видит, как Тим бежит к соседней скамейке и запрыгивает на неё.              Очередное шоу. Конечно. Кто-то думал, что он просто ответит?              Шаламе не сразу обретает равновесие. Его ноги трясутся в коленях, как и худые лодыжки. Ликование в глазах искажается чувством физического дискомфорта. Он пытается это скрыть излишней громкостью.              — Моё любимое кино не оценено критикой, — пятки друг к дружке, ладони разведены в стороны в торжественном идолопоклонческом жесте. — Настоящая классика не становится любимицей циников.              Преамбула Арми не интересует так же, как и то, что будет сказано дальше. Эммет же, по всей видимости, не может оправиться от неожиданного хулиганства Тима.              — «Звёздные войны», — объявляет с гордостью. — Эпизод… Подожди-подожди! — пригибается. — Я не буду, чёрт побери, говорить о четвёртом — это же банально! «Философский камень» тоже пересматривают, но только потому, что привыкли: без него никуда. Отправная точка. Любимое незабываемое начало. Шедевр. Ну, почти.              Тим изображает указательным и большим пальцами небольшую пустóту, как когда просят налить пару граммов крепкого.              — Пятый охренеть как популярен, — пожимает плечами, делает оборот в триста шестьдесят градусов и благодаря божьей милости не грохается на землю с сотрясением (хотя за ругательства перед ребёнком Арми желал этой справедливой кары). — А почему бы и да? Любимые персонажи постоянно в передрягах. Лея почти раздета и в цепях. Не предел ли мечтаний? — на спинку скамьи ложится красный кед, мальчишка качает ногой. — Только шестой эпизод испортил всю малину, потому что Лукас посчитал космомедвежат ужасно смешными. Чокнутый, — и скороговоркой: — Хотя забывают, что он в нём даже не числится режиссёром…              Пафосный оратор разворачивается к ним спиной и начинает ходить взад-вперёд. Хаммер замечает, как кто-то издалека к ним спешит. И этот кто-то не похож на туриста, решившего перед сном заняться бегом трусцой.              — Первый и второй эпизоды… Для вас, несведущих: они вышли больше, чем через пятнадцать лет после четвёртого и других. И чтобы остановить ваш пар из ушей: Лукас их переименовал, потому что снял приквел и решил отдать дань хронологии. Правда, если смотреть по порядку, компьютерная графика в старых частях вызовет вопросы… Но не об этом. Мы о лучшем фильме «Звёздных войн». Лучшем нахрен!              Тим с какого-то перепугу начинает размахивать руками и подключает к танцу безумца свои ноги.              Арми перестаёт удивляться.              — В помойку пятый эпизод с раздетой красавицей! Кто сказал, что секс лучше драки? Покажите мне этого хрена — я отправлю его в лечебницу, мать вашу!              Да, блять, так и поверили.              Бегущий человек приближается.              Тим тарабанит словами — так же пулемётная очередь рассекает воздух. Он задыхается. Кричит. Возносит вверх кулаки, как после забитого гола.              Арми шепчет сыну на ухо, чтобы он не рассказывал дяде о «Звёздных войнах».              — Невозможно смотреть на людей нормально после третьего эпизода. Невозможно говорить. Нет! Ни фига, друзья! Никто не в шоке, не подумайте. Всё просто зашибись, только кто ни попадя считает вас поехавшим и уже звонят в клинику. Ведь вы — грёбаный псих! — читаете лютую ахинею в их баптистском доме, — Тимоти, безмозглый мальчишка, штурмует спинку лавки и качается на ней с серьёзными глазищами. — И, обращу внимание, вы даже не знаете имён бедолаг!              Благоразумно спускает ноги на сидячие места.              Стонет, вытирает лицо от пота и хлопает в ладоши.              — Молодой человек! — женский вопль.              На издыхании. Ещё метров пятьдесят — и фигура здесь.              — Вы орёте, будто вам отдавать жизнь за родину, иначе все подохнут: «Тебе конец, учитель!».              Мелкий опять показывает дебильное кунг-фу.              — И тут учитель и ученик скрещивают мечи — «Всё кончено, Энакин! Я стою выше тебя!», — Тим понижает голос и тут же меняется сам с собой местом, как бы поддаваясь игре в воображаемый диалог. Теперь звучит высоко: — «Ты недооцениваешь мою мощь!». Пш-ш-ш-ш! — руки туда-сюда, ноги выполняют ту же херь и Тимоти падает на задницу, отбивая, придурок, копчик. Не двигается. Как мумия, поднимается чуть-чуть и тянет к нему с Эмметом ладонь (жаль, что малыш-таки увидел натуру Шаламе во всей невообразимой красе; так же всё неплохо начиналось). — Полный провал. И боль, — голова стукается о лавку. — Боль. — удар. — Ученик предал учителя, учитель — ученика — он световым мечом лишил его ног! И руки! Охуеть!              Тим вскакивает.              Он говорит так, что разобрать его получается с трудом при сверлящей боли в затылке.              — А учитель знаете ему что, знаете? — Шаламе смеётся, смеётся; и не прекращает. — «Ты был мне братом! Я любил тебя!». Любил! Любовь!… Он добр до слёз. Эни остаётся реветь «ненавижу». И почему-то…              — Пожалуйста, слезьте!              Незнакомка с чёрными дредами, запыхавшись, одёргивает на себе одноцветную бежевую форму. С правой стороны на ней имя и значок.              — По скамейкам прыгать запрещено, — она говорит спокойнее, но всё так же настойчиво и с плохо скрываемой раздражительностью.              — Это где написано? — вопрошает мелкий.              — В законе о порче государственного имущества.              — Не припомню, чтобы свинство на лавках относили к порче, — вмешивается Арми.              Он меняет положение тела. Из более-менее комфортного для больной головы в самое уёбское. Беатрис — так её зовут, судя по нашивке — растерянно переводит на него глаза, на Тима и, похоже, складывает пазлы в уме.              — Простите? Вы знакомы?              — Это мой папа! — выпаливает Эммет.              Прекрасно, что тирада Тима не оставила неизгладимое впечатление на сыне, и он возвращается в примитивный мир человеческой коммуникации.              — Точно, — говорит Хаммер и отталкивается от скамейки руками.              Поднимается. Мир кренится по часовой.              — А это мой старший.              Арми идёт в сторону Тима. Мальчик продолжает стоять с видом завоевателя. Смотрительница смущённо кивает.              — Понятно…              — Папа нашёл Тима и привёз мне, — рушит спектакль Эммет и вызывает скрежетание зубов у отца.              Да, что ни скажи, а дар нести околесицу передаётся воздушно-капельным путём.              — Просто… Могли бы вы быть более благоразумными?              — Беатрис, — читает с нашивки мелкий и крутится на пятках. — Я максимально благоразумен… Почти закончил.              — Он уже слезает, — обещает Арми под удар коленкой, которую на лету перехватает.              Здесь Хаммер понимает, что как бы его ни уничтожала резь в глазах, висках, затылке, скоростная реакция на действия Тимоти — это уже что-то, засевшее под корку мозга.              Тогда, не значит ли, что он специально разрешил Тиму себя догнать? Сегодня, перед домом…              — Хорошо, — кашляет мадам. — Я вас оставлю. Ведите себя тише.              — Но у нас день рождения! Папочка!              Женщина уходит. Затратив столько усилий, так скоро отлучилась. Арми предполагал, что Тим, похоже, выглядел чересчур агрессивно для окружающих, чем это казалось Хаммерам.              — Не ждёшь цветов и оваций, я надеюсь? — обращается Арми к фигурке на импровизированной сцене. — Ты дико переиграл.              — Я был хорош, — встаёт в оппозицию мелкий и деловито укладывает руки на пояс.              — Тим хорош!              Эммет хлопает в ладоши. Похоже, ему просто нравится дразнить папу.              — Предатель, — цедит Арми отпрыску.              Шутливо, без сомнений.              — Я вообще взял тебя гулять со мной и Тимом, а ты перетянул на себя всё его внимание.              Слышит фырканье за спиной. Такой звук получается, если высунуть язык и сильно при этом выдохнуть.              — Оценка Эма не считается объективной, он тобой очарован, — говорит Тиму.              Подцепляет пальцами огромную футболку, оттягивает её, заставляя мальчишку податься вперёд, и отпускает белую ткань.              Мальчишка покачивается, точно кукла на шарнирах, и почти сохраняет равновесие. Арми не даёт ему это сделать. Хватает за талию, бёдра, шёпотом: «держись» — и перекидывает сорванца через плечо. Мелкий визжит (Эммет тоже; ну а как он в стороне останется?) и болтает в воздухе всеми конечностями. К счастью, только для вида. Его руки бессовестно вытаскивают рубашку Арми из-за пояса.              — Мечтаю чем-нибудь занять твой рот…              Теперь бы не отказался. И не стал бы ждать предложения на коленях, как тогда. Просто бы… Заставил.              В воздухе раздаётся глухой шлепок — ладонь Арми прикладывается к тимовской заднице.              — Чтоб не матерился при детях, — добавляет.              Шаламе издаёт ноющий звук.              — Папа, вы дерётесь?!              — Разве это похоже на драку?              Арми крутится на месте (устраивает мальчишке бесплатный сеанс на карусели). Поражается лёгкости своей ноши (похоже, что не тяжелее Эммета с фотоаппаратом). Чувствует копошения на джинсах (рубашка выскальзывает из-под них окончательно и развивается, словно парус). Распрямляет спину от острого укола (Шаламе ущипнул рядом с позвонками и туда же впился, гадёныш, ногтями).              — Отпусти-и! Не надо меня закапывать под деревом, — ноет-воет Тим.              По шее пробежал табун мурашек (от одного только, мать твою, голоса). Ремень снова оказался под угрозой (мелкий крутит его во все стороны, своеобразно требуя опоры под ногами). Отпустило виски (стоило прикоснуться к Тимоти).              От осознания последнего Хаммер замирает. Не слушает угрозы мальчишки и подначивания крутящегося волчком сына. Только свои ощущения, которые, зараза, сродни кайфу.              Снова накатывает…              Он опять не успевает подумать, что делать, а рука с поясницы Шаламе исчезает. Неподготовленный, тот едва ли не мешком летит с почти двухметровой высоты. Не дать упасть не получается, помочь лечь без ссадин — вполне. Тим вновь матерится, со скрежетанием.              — А что ты хочешь? — спрашивает Эммет.              Он склоняется над лежащим на земле Тимом. Волнуется. Желания друга ведь должны исполняться, правда?              У мальчишки закрыты глаза. На вопрос Эма он открывает один.              — Больше, чем восстать из мёртвых? Хм-м, — он мычит нараспев. — Полакомиться свежей плотью. Иди сюда!              Тимоти хватает Хаммера-младшего, валит на себя, и вдвоём они кричат и катаются по песку с гравием, собирают волосами все крошки и пылинки, разносят их по себе и между задыханиями шуточно переругиваются: «пусти! — никуда! — щекотно! — цыц!».              Потом, только Арми собирается их разнять, Тим, догадливый, с рёвом поднимается вверх, расправляя руки, как крылья. Он убегает дальше по тропе, откуда к ним пришла смотрительница. За ним бежит Эммет.              Шаламе кричит, что он вольная птица, а младшенький друг поправляет его:              — Нет! Самолёты! Мы самолёты!              Тимоти не спорит. Издаёт жужжащий звук, похожий на громыхающий пропеллер.              Они оба смеются, Арми идёт за ними, и боль отступает. Только сон опустошает силы и ему приходится приземлиться на ближайшую лавку.              Снова звонит телефон. Бен? Нет, Бен, не сейчас. Пожалуйста, только не сейчас.              Мобильный переходит в беззвучный режим. Об этом он может пожалеть, но не так сильно, как если прервёт игру.              Кажется, Хаммер вечность слышит два разных смеха, смешивающихся в один: детский и юношеский, звонкий-заливистый и нежный с хрипотцой от сигарет. Арми не знает, сколько проходит времени, когда заходящее солнце перестаёт жалить веки, потому что тогда рядом скрипят и приветственно пошатываются доски. Он слышит сопение по правое плечо от себя и понимает, что сын уснул.              — Ну что, поедем? — спрашивает Тим.              Хаммер утвердительно хмыкает. Обнимает мелкого рукой и устраивает на его плече подбородок. Совсем на чуть-чуть.              Дальше мальчик тихонько говорит о том, что Эм вырубился у него на руках, и он еле-еле донёс его сюда, весь выдохшийся. Тим продолжает рассказывать ещё что-то, по его словам, «важное»: про «птиц», «самолёты» и «время».              Арми его уже не слышит.