Павлина заботливо разложила на столе принесенные гостинцы: ватрушки с творогом, смородиновое варенье, сушеную вишню. Катерина тепло улыбнулась ей: Павлусе прекрасно известно, что она обожает эти вкусности. Раньше Катерина всегда радовалась, как дитя, когда Павлина навещала ее и приносила ей полакомиться.
— Вот, — порадуй себя, сердечко мое, — Павлина пододвинула ей тарелку с ватрушками.
— Спасибо тебе, Павлуся, — вздохнула Катерина. — Давай чаю попьем вместе. Я сейчас позову Анфису, она накроет нам в гостиной.
Павлина пожала плечами, пробормотав при этом себе под нос, что она бы и сама справилась, но Катерина поднялась и быстро вышла из комнаты.
Дело было даже не только в том, что ей отдать ей распоряжение насчёт чаю. Как назло, Катерина вдруг почувствовала, что ее снова мутит. Она кинулась прямиком к себе в комнату и метнулась к умывальнику. Помедли она еще секунду, ее вывернуло бы наизнанку прямо в коридоре… Просто ужасно!
Катерина дрожащей рукой провела по лбу, затем налила себе воды из графина, после чего устало опустилась на кровать. Выпив пару глотков воды, она отставила стакан и попыталась подняться, но тут силы ее покинули. Катерина улеглась на кровать и закрыла глаза.
Неужели, с тоской подумала она, это будет продолжаться долгие-предолгие месяцы. Она попросту этого не вынесет… Будто мало бед на ее голову… Она свыклась со своим положением, сделалась любовницей Григория Петровича! Так можно ли отмолить этот грех? А вот теперь еще и это…
Катерина и сама не понимала, как так вышло. Григорий Петрович приехал однажды навестить ее, и она… Что бы там ни было, она ему обрадовалась. Все-таки он напоминал ей о детстве, о прежней, беспечной жизни в Червинке, об Анне Львовне, о том, как хорошо ей было в том доме… Если бы Анна Львовна была жива, частенько думала Катерина, она ни за что не позволила бы ей уйти. Иногда ей казалось, что зря она оставила Червинку. Может быть, стоило тогда поговорить с Петром Ивановичем, попросить у него позволения остаться, все-таки этот дом в какой-то мере был и ее тоже. Петр Иванович же с тех пор, как влюбился в Ларису Викторовну, сделался чуть мягче и терпимее к людям, так что, кто знает, вдруг он согласился бы. Но увы, сейчас это всего лишь пустые мечты…
Поэтому-то Катерина так обрадовалась, увидев Григория Петровича, а потом… Потом она уже ни о чем не думала. И справедливо подозревала, что и он тоже.
Катерине просто безумно хотелось, чтобы рядом с ней был кто-то, с кем можно не думать ни о чем плохом, и кому можно безоговорочно доверять. Григорий Петрович был внимателен к ней, предупредителен, он больше не пытался схватить, обнять и поцеловать Катерину против ее воли. Напротив, теперь он был даже робок с нею, и Катерина не могла не оценить этого. Он — был для нее связью с ее прошлой жизнью, по которой она так скучала, поэтому-то она стала ждать его визитов, покупала специально для него засахаренные орехи в кондитерской, заваривала вечерами чай и ждала.
Когда он впервые остался у нее на всю ночь, Катерина поняла: теперь ее жизнь изменилась навсегда. Никогда более не будет такой нежности и страсти, вряд ли она сможет испытать подобное наслаждение с кем-нибудь еще.
Если бы только он был свободен! Тогда им никто и ничто не помешало бы быть вместе, но к несчастью, Григорий Петрович женат. Катерину мучила совесть, ведь это же страшный грех: жить не венчанной с женатым мужчиной, — но чувства были сильнее нее. Да, пускай она больше не невинная и непрочная девушка, которая хранит себя для будущего мужа (ведь именно о семье, о муже и о детях она когда-то мечтала), пускай от ее целомудрия и благих помыслов не осталось и следа, но зато она испытала ни с чем не сравнимое удовольствие в горячих объятиях любимого человека.
— Господи, — частенько сетовал Григорий Петрович, лежа рядом с Катериной на мягкой, хоть и не слишком-то просторной кровати, — кто бы мог подумать, я ведь ругал отца, осуждал его, злился. А сейчас…
— Больше не злишься? — Катерина ласково потрепала его по волосам и придвинулась ближе, склонила голову ему на грудь.
— Теперь, — хохотнул он, — я попросту не имею на то никакого права. А кроме того, я теперь прекрасно понимаю отца. Если он полюбил Ларису столь же пылко и страстно, как я тебя, то у него попросту выхода не было, кроме как сойтись с нею вопреки всем предрассудкам.
— Ах, Григорий Петрович, — вздохнула Катерина, — право слово, лучше не думать о трудностях и преградах, что нас разделяют.
— Ты права, моя хорошая, — отозвался он, прижимая ее к себе. — Мы с тобой вместе, а все остальное — пыль!
Вскоре Григорий Петрович снял Катерине новый дом и даже нанял прислугу. Двух расторопных и аккуратных комнатных девок он купил специально для нее. Катерина, правда, тут же попросила его освободить их, но Григорий Петрович отмахнулся, мол, сейчас не время. Пускай, дескать, поработают пока, а там видно будет. В дальнейшем же он пообещал ей еще дворецкого, собственную кухарку и кучера. Катерина убеждала его, что это ни к чему, право слово, она ведь живет одна, зачем ей полный дом прислуги. Ежели необходимость возникнет, так она сама и приберется, и одежду свою починит, и обед приготовит. Однако же Григорий Петрович и слушать ничего не желал, говоря, что у его «сияющей звезды» должно быть все самое лучшее.
Впрочем, через пару месяцев он вынужден был продать девок, сославшись на непомерную скаредность Петра Ивановича, который не желал входить в положение сына и выслать ему побольше денег.
С планами провести вместе Рождество тоже, как ни при прискорбно, пришлось распрощаться. Катерина предвкушала, как они поедут вдвоем в Киев, посетят маскарад в доме у вице-губернатора, и неделя — целых семь дней — будет их полном распоряжении.
— Мы с тобой повеселимся наславу, звездочка моя! — улыбаясь, обещал ей Григорий Петрович.
Но за день до отъезда он прислал Катерине весточку, что Наталья Александровна расхворалась и раскапризничалась, и потому вынужден он остаться дома.
«Она изводит меня придирками и глупыми прихотями, любовь моя, — писал Григорий, — но я вынужден быть рядом. Натали в тягости, носит, к несчастью, очень тяжело, а врач, гадёныш, глаза прячет, говорит, что не уверен, сохранит ли, сможет ли родить здоровое дитя. Все это изматывает меня! А тут еще отец, вечная моя головная боль, забрасывает меня письмами с угрозами, что чуть ли не наследства лишит, если я не поумерю траты. Поэтому, прости, прости меня, душа моя, несравненная, отрада глаз и сердца моего! Но я вынужден быть внимательным к Натали и затянуть потуже пояс. Каюсь, я испортил нам с тобой Рождество, но обещаю, весной, как только Натали разрешится от бремени, я мигом все устрою, и мы будем вместе.
Любящий и бесконечно тоскующий в разлуке с тобой,
Г.Ч.»
Катерина смирилась. Рождество она провела в одиночестве у себя дома: сходила в церковь, покаялась во грехе, помолилась о спасении души, а после, сытно поужинав, легла спать. Она утешалась тем, что ее дорогой возлюбленный сейчас со своей женой, как и велит ему долг. Но вместе с тем, стоит сказать, ее мучила безудержная ревность. Как же ей хотелось поменяться местами с Натальей Александровной! Была бы она женой Григория Петровича, а Натали… Пусть бы ее и вовсе не было в его жизни. От таких мыслей Катерине делалось не по себе, но увы, она ничего не могла с собой поделать.
Она вспоминала несколько дней, которые они с Григорием Петровичем провели вместе в маленькой деревеньке под Черниговом.
Как Григорий объяснил Катерине, деревня эта — часть приданого Натали. Там был небольшой господский дом, милый и уютный, который содержала в порядке старая экономка, что служила еще матери и бабке Натальи Александровны. Вокруг были довольно обширные угодья: лес и озеро, заросшее камышами.
Стояла золотая осень, и Катерина с Григорием Петровичем наслаждались последними теплыми деньками, гуляли по берегу озера, любуясь красным и огненно-рыжим золотом кленов и тополей. А ночами, уже достаточно холодными, любили друг друга так, словно это была последняя их встреча, словно назавтра их жизнь могла закончиться.
Павлина, которая, разумеется, была в курсе всего, стыдила Катерину, убеждала ее порвать с Григорием, без конца повторяя, что добром это не кончится.
— Да все я понимаю, Павлусенька, — вздыхала она, — но что поделать! Я уже просто не могу отказаться от своего горького счастья!
И вот, когда стаял снег, вновь набухли почки, распустились первые подснежники, а дни сделались длиннее, Катерине вдруг сделалось очень худо. Ее тошнило от запаха еды, и даже от глотка воды, бывало, выворачивало наизнанку. Ей постоянно хотелось плакать, кричать и даже бить посуду: такой ужасной и несправедливой полагала она свою судьбу. А неделю назад она упала в обморок прямо в больнице.
Катерина, как обычно, несла ведро воды, чтобы вымыть пол в приемном покое, и вдруг у нее неожиданно закружилась голова, в глазах потемнело, она выронила ведро да и упала прямо в мыльную лужу. Очнулась она на на кушетке, увидела склонившееся над ней лицо доктора Лавроненко и сжалась от страха: сейчас он выгонит её с работы пинками. Но Михаил Михайлович неожиданно тепло улыбнулся ей, присел рядом, взял за руку, нащупав пульс. Осмотрев ее, он усмехнулся себе в усы, покачал головой и строго спросил:
— И давно это с вами, душечка?
— Ну, — она задумалась, — не очень. Но некоторое время мне… сильно нездоровится, вынуждена признать это, Михаил Михайлович.
— Что ж, дорогая моя, — хмыкнул он, — такое случается…
Затем он вновь взял ее за руку, внимательно рассмотрел, точно впервые увидел.
— Простите уж за вопрос, — замялся Михаил Михайлович, — но вы… кажется, не замужем?
Катерина помотала головой.
— Впрочем, — вздохнул он, — такое тоже случается и гораздо чаще, чем хотелось бы.
— Что вы хотите сказать, Михаил Михайлович? — удивленно воззрилась на него Катерина.
— Понесла ты, девка, вот что я хочу сказать! — хмыкнул он.
— Кого? — ахнула Катерина, схватившись за живот.
— А про то, милая, один Господь Бог ведает, — хохотнул доктор. — Ты бы лучше подумала о деле: как жить. Ты же вроде совсем одна?
— Я справлюсь, — пролепетала Катерина.
— Ох, и дуры ж вы, бабы! — покачал головой доктор Лавроненко и вышел, оставив Катерину в полном смятении.
На следующий день он прислал горничную своей жены, Анфису, сказав, что пока Катерина в тягости, ей нежелательно оставаться одной. И покуда ее «наглый и трусливый полюбовник» и в ус не дует да собирается позаботиться о своем ребенке, он, Михаил Михайлович, сидеть сложа руки не станет, ведь сия «глупая дурында» могла бы быть его дочерью.
С того дня Анфиса помогала Катерине по хозяйству, и стоит сказать, это очень обрадовало Григория Петровича. Он был чрезвычайно рад беременности Катерины, но положение дел сложилось таким образом, что помочь ей он покуда не мог. Петр Иванович перестал почему-то отвечать на письма сына, а кредиторы требовали уплатить долг. Ко всему прочему третьего дня, как рассказала ей Павлина, Григорий Петрович поругался с женой: Наталья Александровна обнаружила, что он продал ее фамильные драгоценности (кстати сказать, именно на деньги с их продажи Григорий внес арендную плату за дом Катерины, а еще ему требовалось закупить какие-то там семена для хозяйства).
Наталья Александровна вновь слегла, а Григорий Петрович, пристыженный и униженный, чуть не на коленях молил простить его. Кончилось тем, что он уговорил Натали продать ту деревеньку, где они с Катериной провели осенью несколько дней, и таким образом смог выплатить хотя бы часть долга. Выплату процентов он оставил до возвращения Петра Ивановича, справедливо ожидая, что тот обрушит на его несчастную голову весь свой гнев, но делать нечего, надобно же как-то выпутываться!
***
Прождав в гостиной чуть не четверть часа, Павлина решительно поднялась и направилась на поиски. Катерина обнаружилась на втором этаже, у себя в спальне. Она стояла, склонившись над умывальником.
— Так, — протянула Павлина, — что тут у тебя?
Катерина вздрогнула и обернулась:
— Ох, Павлуся-мамуся, — через силу улыбнулась она, — прости, я…
Павлина вгляделась в ее бледное лицо, лихорадочно блестящие глаза и тяжело вздохнула:
— Чего ты? Тошнит?
— Да, — быстро отвела глаза Катерина, — съела что-то несвежее намедни.
— Несвежее она съела! — пробормотала Павлина. — Доигрались вы, я гляжу, с Григорием Петровичем! Вот же ж паразит, вот охальник! Весь в батьку своего! Хотя даже тот таких фортелей не выкидывал, чтоб разом двух баб обрюхатить, и жену, и полюбовницу. Он-то, Петр Иванович, стало быть, первый год с Ганны Львовны чуть только пылинки не сдувал, угождал во всем, нарядами ее завалил, на балы возил, она, сердешная, дюже любила тогда шумные праздники. Это потом уж пан, когда Гришка у них родился да подрос немного, загулял, кобель бессовестный. Правда, долго у него девки не задерживались, наиграется да и с глаз долой. Замуж выдавал, приданое дарил, не обижал, чего уж там… А потом вроде бы и поутих, постарел, видно. Казалось, что может наконец лад настанет, да не тут-то было, тут как раз и подвернулась ему эта вертихвостка, от которой он последний ум растерял. Впрочем, тут Ганна Львовна, покойница, сама чуток виновата, — не успокаивалась Павлина, — ей бы чуть помудрее быть тогда, смолоду-то. И не отталкивать мужа, не заявлять, что, мол, пока сын не вырастет, она… ну, ты понимаешь… Долг свой супружеский, словом, исполнять не хотела. А мужик-то, он, чай, не каменный!
— Ох, Павлуся, да полно тебе! Петр Иванович тут совершенно ни при чем. И Анна Львовна тоже. Просто так уж вышло: мы с Григорием Петровичем любим друг друга! А все остальное — для нас не важно.
— Вся в мать свою, такая же глупая! — покачала головой Павлина. — Та тоже твердила, что пусть де весь мир против них со Степкой, но она зато так счастлива, что и сказать нельзя! Даром, что Степка тот — пьяница да драчун был, каких мало. Один раз даже на Соломийку руку поднял, приревновал ее, дурень, к старшему псарю панскому. Тот, правда, видный такой парень был. Иваном звали. Да… Ну, подарил он Соломийке монисто, что тут такого, а батька твой — в драку сразу. А уж когда про Соломию заговорили, будто она с паном… ну… того, так он кричал на всю округу, что бунт подымет, да панский дом подожжет вместе с хозяевами и сынком их, Гришкой, стало быть, нашим.
— Павлусенька, милая, — взмолилась Катерина и обняла ее за шею, — да я ведь все знаю, ты мне столько раз уж про то говорила. Не ругай меня, прошу! Я и сама в смятении, иногда сижу и думаю: что теперь будет…
— Ничего, надо полагать, кроме дитяти! — отозвалась Павлина. — Знать, судьба у него такая же, как и у тебя: байстрюком расти. Правда, он-то хоть вольный будет, и то хорошо.
Катерина всхлипнула и уткнулась ей в плечо.
— Ничего, детонька, не кручинься, — Павлина, сменив гнев на милость, ласково погладила ее по волосам, — все образуется. Вырастим! Лишь бы здоровый был да тебя, мать свою, почитал. А в остальном… живут же люди, вот и мы проживем, не плачь! Я с тобою, я уж тебя ни за что не брошу.
Домой Павлина вернулась ближе к полуночи. Она отправила служанку Катерины в лавку, приказала принести сушеной мяты да ромашки. Затем она лично приготовила чай, напоила свою дорогую донюшку, и вскоре ей полегчало.
Что теперь делать, Павлина не знала. Как поступить: поговорить с Григорием Петровичем? А что толку! Он попросту разозлится и велит ей помалкивать, знай, мол, свое место, не лезь, куда не просят. Наталье Александровне, разумеется, тоже ни о чем говорить нельзя. Если она прознает про выходки своего муженька, чего доброго сляжет, или того хуже — родит преждевременно. Хоть Павлина и подозревала, что хозяйка несколько преувеличивает, а на самом деле состояние ее вовсе не такое плачевное, каким она его выказывает, но с другой стороны, доктор-то говорит, что ей худо, и надобно беречься. Если только они не заодно, но это уж и вовсе из ряда вон.
Нет, сколь веревочке ни виться, кончику быть, и рано или поздно правда наружу выплывет. А тут еще и денег Григорий Петрович растратил столько, что ажно дом заложил и драгоценности продал. Причем, Павлина доподлинно знала от Марко, который состоял теперь при Григории Петровиче камердинером, что пан заложил не только серьги Натальи Александровны, доставшиеся ей еще от прабабки, но и жемчужное ожерелье Анны Львовны. Ожерелье то было свадебным подарком Петра Ивановича, стоило оно очень дорого, так как жемчужины там были самые отборные, а еще каждая чередовалась с бриллиантом. Анна Львовна надевала его лишь по большим праздникам и очень им дорожила. Когда Петр Иванович про то узнает — страшно представить себе ту бурю, что здесь разразится. Дай боже, чтобы он не прибил сынка ненароком.
В общем, долго так продолжаться не может, всю жизнь Григорий Петрович не сможет прятать Катерину. Рано или поздно про них прознают! Увидят, скажем, их на улице или хоть в том же театре. Местным кумушкам ведь дай только повод посудачить, даром, что пани благородные, а языком сорить горазды, что бабы деревенские. Дойдет до ушей Натальи Александровны, до Петра Ивановича, и что тогда? Скандал! Тут уж к гадалке не ходи. Надобно найти выход, но — какой?
***
— Тетка Павла, тетка Павла! — не успела она переступить порог, как на нее со всего маху налетела Орыся.
— Тю! Ты чего глаза потеряла, оглашенная?! — напустилась Павлина на глупую девчонку.
— Наконец-то, — Григорий Петрович быстро сбежал вниз по лестнице, — где тебя носит?!
— Так я ж, пан, в село ходила, — многозначительно взглянула она на него, — мать проведать, узнать, все ли с ней ладно.
— Ясно, — вздохнул он. — Там, — он поднял взгляд, — Натали. Началось у нее, кажется.
— Кабы не померла панночка Наталочка, так ей худо сделалось, — запричитала Орыся.
— Вон оно чего, — всплеснула руками Павлина, — ну так чего вы всполошились-то? Повитуху надо скорее позвать и дохтура вашего.
— Да, — рассеянно кивнул Григорий, — ты… позови тогда. А я покуда пойду посмотрю, как она там…
— Галька! Дарка! — крикнула Павлина, завязывая передник. — Ну-ка, бегом! Ты, Галька, в село мухой — зови сюда мать мою, она поможет Наталье Александровне. А ты, — повернулась она к Дарке, — найди Яшку, пусть в Нежин едет за дохтуром. Скоренько давайте!
Наталья Александровна была бледна и испугана. Пока Орыся бегала за чистыми простынями и горячей водой, Павлина, с трудом вытолкав из комнаты Григория Петровича, старалась, как могла, успокоить хозяйку. Однако та рыдала горючими слезами и повторяла, что скоро умрет.
— Да полно вам глупости болтать, пани, — увещевала ее Павлина. — Вы бы лучше о ребеночке думали, скоро уж родится!
— Ах, Павлина, — всхлипнула она, — ежели я все-таки умру, то пускай Григ помнит обо мне. Пусть он воспитывает нашего сына, любит его. И пусть не приводит к нему мачеху.
— Не будет никакой мачехи у нашего паныча, потому как мамка его сама растить станет! — улыбнулась Павлина, вытирая Наталье Александровне пот со лба.
На рассвете порядком уже уставшие доктор и повитуха приняли только что родившуюся дочку Натальи Александровны и Григория Петровича. Павлина сама обтерла младенца, завернула его в чистую пеленку и передала измученной матери.
— Ну, вот, а вы боялись, — сказала она, — доченька у вас, пани.
Наталья Александровна грустно вздохнула:
— Как же так… выходит, не оправдала я надежд о наследнике!
— Да что за глупости, — взвилась Павлина, — значит, так надобно: бог вам дочь послал.
— Все равно, пускай и дочка родилась, — улыбнулась сквозь слезы Натали, — но она так похожа на своего отца! Миленькая ты моя, — она поцеловала девочку в лобик, — славная, доченька моя… Еленочка!
Доктор тем временем поспешил откланяться, мать свою Павлина отвела к себе в каморку, дабы она прилегла отдохнуть, а сама поспешила в гостиную. Григория Петровича там, впрочем, не оказалось, он сидел в курительной комнате, попыхивая трубкой.
— Ну, что там? — мгновенно вскочил он на ноги, стоило только Павлине войти.
— Дочку вам Господь послал, Григорий Петрович.
— А что Натали?
— Все в порядке, пан, — улыбнулась Павлина.
— Дочка! — задумчиво проговорил Григорий Петрович. — Что ж… это прекрасно!
Он отложил трубку и направился наверх, в комнату жены. В то же самое время со двора раздался шум подъезжающего экипажа и конское ржание.
Григорий Петрович остановился у лестницы:
— Кто это там еще ни свет ни заря? — недовольно поморщившись, пробормотал он.
— Пан наш вернулся! — радостно возвестил Фрол, выглянув в окно, — Петр Иванович!
— Принесла нелегкая! — вздохнул Григорий Петрович. — Как всегда — не вовремя.
Тихон же с Фролом тем временем поспешили распахнуть двери, приветствуя хозяина Червинки.
