Блаженный Сын Рок-н-Ролла

      Спёртый воздух пропитан горьким дымом и запахом карамели. Его приторность дерёт пересохшее горло до спазмов. Дурно. А впрочем, чего деликатничать-то — не просто дурно, а хуёво, очень, блядь, хуёво. Не находя в себе сил открыть глаза, я безотчётно протягиваю руку к предполагаемому столу в поисках глотка воды. Очевидно, ничего не нахожу. Сука. Придётся приложить усилия и таки выйти на контакт с окружающим миром.        Утреннее солнце болезненно слепит глаза. Голубизна узорчатых стен, исписанных кривыми граффити и обвешанных пёстрыми картинами в помпезных перламутровых рамах, слепит не меньше. Солнце радужными брызгами осыпает их, отражаясь в занавесках из серебристой мишуры. Растомленное тело тонет в велюре.       Я пытаюсь подняться, и обнаруживаю под рукой чью-то теплую кожу. На широком диване, помимо меня, бессознательно разлёживают ещё парочка ребят. Оглядываюсь и замечаю, что таких же пьяных тел в комнате точно с десяток-два. Все как на подбор разодеты в кожу, золото, серебро, потёртый джинс, глиттер, глянец, животные принты и меха. И всё помятое, усыпанное слоем конфетти экстравагантное шмотьё так пышет кислотными цветами, что меня едва не тошнит. Стоит только разуму совсем чуточку протрезветь, и до меня сразу доходит, где я. Конечно же. Ответ слишком прост: обитель Детей Глэма.        Что я знаю об этих засранцах? То, что они богаты до задницы, часто безбожно тупы и ещё чаще отбиты наглухо, а если и нет, то как минимум с колоритной ебанцой. Мамочка их с пелёнок учит одному: плевать на всех и вся и иметь в жизни одну-единственную цель — удовольствие. Разумеется, их недолюбливают и к Играм Святых практически не подпускают. Сложно представить, чтобы высшие чины позволили влиять на мироздание тому, чей единственный бог — сладкий гедонизм. Но самим Детям на это предсказуемо плевать. Они давно имеют свою обитель, где круглые сутки услаждаются всякой дурью, давятся блёстками и преимущественно ни на миг не задумываются о такой бесполезной для них чепухе, как признание. Объяснимо и даже разумно с их стороны, на самом деле. У тех, кто ступил на путь участия в Играх Святых, лишь одна дорога: из года в год пыхтеть над репутацией, чтоб однажды, если очень сильно повезёт, таки заполучить победу, а в качестве награды за неё — шанс на перерождение после смерти. Дети Глэма совершенно закономерно пожелали не отягощать себя всей этой сранью. Они предпочли не добиваться вечной жизни, а проживать как можно ярче свою недолговечную. Легкомысленные, безбашенные, бросающие вызов извечным устоям. Они так похожи на нас, Детей Рок-н-Ролла. За исключением одного: Дети Глэма безмерно красивы. А наша стихия — уродство.        Голова раскалывается. В воздухе витает запах алкоголя разной стоимости, смешанный с ароматами столь же разных, но одинаково дорогих духов. Желая освежиться, я отправляюсь на поиски ванной. Ноги спросонья подкашиваются так, что с первым же шагом приходится ухватиться за невозможно яркого цвета стеклянный столик. Благо, не поранился.       Опуская глаза, я замечаю на себе туфли на высоченном каблуке, сплошь усеянные бриллиантами. Их сияние заставляет болезненно морщиться, словно брызгает на мозг кислотой. От вида скользкого пола броской шахматной расцветки голова кружится лишь сильнее, и я уже боюсь ступить следующий шаг. К шпилькам мне не привыкать, но туфли слегка жмут — похоже, размер у них весьма себе дамский. Но ещё больше, чем переломать ноги, мне не хочется что-то здесь повредить. Любая мелкая скульптура в этом доме стоит дороже всей моей жизни.        С трудом перебирая ногами и при этом ещё и умудряясь переступать через множество беззаботно валяющихся тел, я обхожу десятки метров цветастых коридоров, облепленных позолотой и хрусталём. Даже после, очевидно, грандиозной попойки всё здесь выглядит до блеска вылизанным и кричаще дорогим. Сказать, что атмосфера не по мне — не сказать ничего. Пошло, штампованно, шумно, приторно. И красиво. До тошноты красиво. Каждый квадратный миллиметр этого блядства вызывает у меня столько отвращения, сколько я не ощущал ещё задолго до дня смерти матери. На какой-то момент даже подумалось, будто ко мне вернулась способность проживать эмоции. Глэмовцам и вправду удалось впервые за множество лет разжечь во мне какое-то чувство — раздражение и колючую зудящую ненависть. Спасибо им хоть за это, наверное. При возможности я бы сбежал из этого вонючего аттракциона пафоса побыстрее, но, увы, мне сперва предстоит как минимум разузнать, что вчера произошло и каким чёртом я вообще здесь оказался.        Наконец, очередная дверь таки оказалась ведущей в ванную. Будто издеваясь надо мною, стены её окрашены в настолько отвратительно ядрёный розовый цвет, что, кажется, меня и вправду вот-вот стошнит. А вместе с ними, окончательно добивая мои измученные глаза, таким же богопротивно-розовым здесь оказывается и практически всё остальное, словно я внутри блядского пузыря из жвачки. Всё, кроме скользкого пола, разрисованного выжигающими мозг кривыми чёрно-белыми полосами, словно предназначен для гипноза. Или скорее для психологических пыток. А ещё из не-розового здесь невообразимо аляповатая хрустальная люстра, с коей свисают чьи-то рваные стринги — надеюсь, не мои, свой прикид-то мне ещё только предстоит осмотреть. Пытаясь справиться с усилившимся головокружением, я невольно представляю, как эта люстра падает и со смачным хрустом ломает все кости тому, кто ответственен за этот злоебучий дизайн.        Я склоняю голову над раковиной и плескаю на лицо ледяную воду, что сейчас действует лучше любого аспирина. Косметика стекает в слив насыщенными радужными потоками. На фоне розового мрамора они превращаются в картину, которую Детишки Глэма наверняка наблюдают перед глазами каждый раз, когда набивают глотку веществами. Я так и не увидел, что за макияж был на мне всё это время, но, судя по палитре, это даже к лучшему.        Поднимаю взгляд на зеркало. Из одежды на мне лишь дамские трусы из чёрного кружева, по цене, по всей видимости, превышающие годовую прибыль «Чистилища». От глэмовцев можно было ожидать и худшего. Приодеть меня на свой вкус здесь, судя по всему, особо никто не стремился, и слава богу. В любом случае, благодарю, что ограничились только этим и блядскими туфлями.        И только сейчас я вспоминаю о вышитом сердце. Поразительно, как быстро я успел забыть о боли, от которой только вчера чудом не откинул коньки. Швы никуда не исчезли, они по-прежнему на месте и по-прежнему осязаемы. Изменилось лишь одно: лилия справа окрасилась в сиреневато-розовый. Остальные шесть по-прежнему бесцветны, но седьмая теперь напоминает свежее тату. Я с опаской касаюсь её. Ничего. Словно и правда лишь татуировка. Швы на ощупь тоже ничуть не саднят, будто уже давно зажили.       Но вот палец мимолётно затрагивает кожу внутри самого сердца — и меня пронзает боль. Я рефлекторно отдёргиваю руку, словно ошпарившись. Прикоснуться вновь решаюсь не сразу. И вновь болит, на сей раз намного сильнее. Так же, как и вчера, только, к счастью, теперь лишь на миг.       Несдержанный вскрик срывается с моих губ. Настолько громкий, что мне приходится оглянуться, проверяя, не разбудил ли я здесь кого вдруг. Кожа в этом месте выглядит совершенно живой и здоровой, но ощущение, словно вместо неё здесь тонкий пергамент, скрывающий за собою настоящее обнажённое сердце.        Озноб и мелкая дрожь в пальцах проходят вместе с болью. Задерживаться здесь незачем. Я снимаю с дверного крючка расшитый серебристыми пайетками тонкий халат, накидываю на себя, и, обойдя целиком обнаженную даму со склонённым над унитазом лицом, покидаю ванную.        Касание ткани к сердцу, к удивлению, болью не отдаёт. Если бы не эта чертовщина, я готов был поверить, что встреча с Анлу мне привиделась в пьяном угаре, а швы оставил кто-то из здешних — мало ли какие у глэмовцев фетиши. Я проверяю вновь, притрагиваюсь к тому самому участку кожи, в этот раз предельно осторожно. До крови закусываю губу, подавляя болезненный стон. По-прежнему больно.        По пути мне встречается полураспахнутая мерзопакостно-розовая дверь, что даже после всего, что я здесь видел, привлекает моё внимание. Вся её лакированная гладь испачкана грубыми чёрными набросками и надписями. Видимо, Дети хотели добавить в свой прилизанный глиттерный храм чуточку бунта. Выглядит настолько нелепо, что в этом даже что-то есть. Жаль, не для меня.        У той двери на полу рассиживает парочка. Всё время до этого они вели бурный, хоть и очень тихий разговор, но при виде меня резко умолкли. Худосочная блондинка в алом мини не сводит с меня внимательного взгляда, выжидая, когда я наконец пройду мимо. Длинные волосы её парня скрывают его лицо в глубокой тени, а рука, обвитая татуировкой в виде змея, протягивает к губам сигарету и зажигает, мигом напомнив о том, как нестерпимо мне сейчас хочется курить. Не останавливая шага, я молча вырываю сигарету из его загорелых пальцев и нетерпеливо делаю долгожданную затяжку. Так-то лучше. Давно пора смыть с языка слащавость обстановки, перебив её табачной горечью. У чувака наверняка при себе найдется ещё пачка-другая, а все мои остались валяться в гримёрной «Чистилища».        Вопрос, как я здесь оказался, всё ещё открыт. В поисках ответа — а для начала кого-то, кто уже успел прийти в сознание — я спускаюсь на первый этаж и краем уха улавливаю подобие речи. Звуки скрипучего жеманного женского голоса приводят меня на кухню. Некто, в ком со спины я узнаю свою главную клиентку, сидит за столом и хлёстко ругает дворецкого. Когда после череды нервных кивков юноша удаляется, мадам окидывает помещение задумчивым взглядом и предсказуемо замечает меня. Снобская гримаса на её напудренном морщинистом лице словно по щелчку пальцев сменяется непомерной любезностью:        — Адиэ-э-эль, мой сахарочек! — Леди давит широченную улыбку, обнажая ослепительно-белые виниры. Тон её с каждым словом стаёт всё более нелепо кокетливым. — Присаживайся ко мне! Моя любимая девочка, мой сладенький, мой дьяволёнок…        Я по-свойски раскидываюсь на мягком стуле напротив неё, закинув ноги на стол и даже не пытаясь скрыть, что от этого театра меня едва не передёргивает. Она поднимается и через стол тянется ко мне, недвусмысленно касаясь плеч и намереваясь поцеловать. Столь нагло, бесцеремонно и собственнически, будто это моя обязанность. Я грубо убираю её руки со своего тела и резко отстраняюсь.        — Я не на работе, — огрызаюсь я и начинаю долгую затяжку. Удивительно, как я раньше не замечал, насколько раздражающие её повадки. Может, просто именно в этой обстановке оно приумножилось до невыносимости.        — Ух-х, какой неприступный… — Подперев рукою подбородок, старуха смотрит на меня с игривым прищуром, ловя каждое моё движение так завороженно, словно я уже танцую перед ней. — Знаешь, Адиэль… Когда я впервые тебя заказала, ты напоминал мне уличного котёнка. Худой, нечёсаный, и с такими большущими потерянными глазками, такими чистыми и печальными. А сейчас ты превратился в хищную кошечку, гордую, грациозную, с острыми-острыми когтями… И где же твой поводок, милый?        Я выдыхаю дым. Моё лицо не выражает и капли взаимности в ответ на её столь интенсивную симпатию. Вероятно, в нём даже можно прочитать омерзение. Но старуху это ничуть не отталкивает.        — Каким хером я здесь оказался? Что вчера произошло? — Мой голос настолько заспан, что я сам его еле узнаю.        Женщина выдает тихий смешок из-за сомкнутых губ. Её голос становится тише и словно даже самую малость моложе:        — Неужели дорогое вино настолько отбило тебе память? — Она хитро стреляет глазами. — Я это учту.        Мадам отпивает из бокала и продолжает в схожем тоне:        — Вчера мой сахарочек подвёл свою любимую даму и почему-то перед тем, как обслужить меня, ещё таскался где-то больше часа. А я спешила на вечеринку в Доме Детей Глэма и никак не могла задерживаться. Тогда ваш босс решил искупить твою вину и в качестве извинений позволил мне увезти тебя сюда с собой. Вот и всё. Ну и как тебе здесь, мой сладкий, нравится?        Почему-то я нисколько не удивлён. Никогда не сомневался, что за нужную сумму Хозяин позволит хоть выпотрошить меня на органы. Смутило меня другое:        — И каким это образом Вас пустили на тусовку Детей Глэма? — Обращение на «Вы» в сочетании с моим чересчур откровенно презрительным тоном внезапно прозвучало настолько язвительно, что я даже почувствовал гордость. Правда, пожилая дама ничуть не изменилась в лице. Похоже, её благосклонность ко мне слишком сильна. А мне, похоже, нравится этим пользоваться. Она вновь негромко хохочет и говорит совершенно беззлобно, как будто обращается к ребёнку:        — Скажи, Адиэль, а с чего бы они должны были не пустить на свою вечеринку жену владельца этого Дома?        Владелец Дома Глэма? Мне повезло услышать об этом мудаке немало. Как раз таки из-за него обитель глэма, некогда красочный символ безумной свободы, превратился в этот лютый китчевый винегрет из многолетней глэмовской атрибутики и царских замашек. Мужику давно пора передать бразды правления в руки кого-то помоложе да потолковее, но он продолжает отравлять независимый дух глэма унылым нарочитым богатством. И его жена… Надо же, вот так встреча. Пожалуй, именно такою я её себе и представлял. Немолодой, жеманной и считающей, что каждый, кто ниже по статусу, должен сиюминутно преклонить перед ней колено. Человеком.        — Миссис Фелд, стало быть? — Только я успел это сказать, как прибывает дворецкий и подаёт ей тарелку с золотистой каёмкой, полную вычурной еды, которую я вижу впервые в жизни. Видно, лишь приближённые царя могут себе её позволить. Мимолётным недовольным взглядом леди Фелд приказывает прислуге принести мне такую же.        — Розелла Фелд. Для тебя, Адиэль, просто Роза. — Она протягивает ко мне руку, ожидая поцелуя. То ли старуха правда так оторвана от реальности, что каждый раз искренне ждёт, что я ей подчинюсь, то ли ей нравится моё сопротивление. Если второе, то пусть будет уверена, что она отхватит этого сполна.        В ответ я лишь с прежним пренебрежительным взглядом выдыхаю дым. Намёк ей ясен, и она элегантно опускает руку, демонстрируя, что моя неприязнь к ней нисколько не задела её гордость.        — Зачем ты куришь такую дешманщину, сахарочек? Напомни, и я куплю тебе что-то попрестижнее. — Роза не желает оставлять меня в покое ни на миг. Мне неприятно её внимание ровно настолько же, насколько приятно втаптывать его в грязь. Чувствую себя энергетическим вампиром, но мне искренне нравится испытывать терпение этой буржуйской карги.        Тут же возвращается дворецкий и услужливо подаёт мне кучу деликатесов, чудом умещающихся в одной тарелке. И пусть желудок мне этого не простит, но я не собираюсь и притрагиваться к ним. Ведь Розелла пристально и с азартом наблюдает и ждёт, когда я попробую что-либо. Так, словно подкинула животному в зоопарке ломтик хлеба и ждёт реакции. Хрена с два. У меня нет ни единого повода сдерживать то, что я думаю об этой семейке:        — Твой муж едва ль не яростнее всех топил за то, чтобы мою мать и таких, как я, истребили к херам. И я хорошо помню, что ты тогда ему активно подтявкивала. А теперь ждёшь, что я буду твоей карманной собачкой? Какие же всё-таки вы, мажоры, наивные.        Глаза Розеллы притворно округлились:        — Ади, неужели ты…        — Не делай вид, что не знала, Роза. Понимаю, что ботокс и блеск бриллиантов наверняка разжижают мозги, но любой законченный идиот сразу поймёт, что я — Сын Рок-н-Ролла.        От последних слов она на миг ёжится, словно боится, что кто-то посторонний это услышит. А мне от этого лишь приятнее продолжать:        — Я мог бы сейчас танцевать на сцене для миллионов людей, а не для парочки потных алкашей, если бы не вы, капиталистические свиньи. Не думай, что сможешь меня так просто купить. На шесте я оказался из-за вас. Будем считать, что, пихая деньги мне в трусы, ты передо мной извиняешься. И я, так уж и быть, тебя прощаю. Но давай вне работы постараемся держаться друг от друга подальше, хорошо?        Розелла ухмыляется:        — А кто сказал, что я перестану тебе платить? Наоборот, мой сладенький, ты получишь всё, что только пожелаешь. Кстати, о трусах, как тебе мои подарочки? — Она указала взглядом на туфли и бельё на мне. — На мой взгляд, сидят просто великолепно. Хотя, конечно, гораздо лучше ты смотришься без них…        Я кривлюсь, не сдерживая отвращения.        — Как пожелаете, госпожа. — Освободив ноги от тесных туфель, я швыряю их в открытое окно. Звуки приземления до меня не доходят. Буду рад, если окажется, что их шпильки проткнули глаз кому-то из напомаженных царских подсосов, коими Фелды напичкали Дом Глэма за последние годы.        — Я куплю тебе новые, не переживай. — Розелла пропускает мимо ушей каждое моё слово.        Она смотрит на меня, как на подростка, выпалившего нелепую бунтарскую тираду. Как на непослушного котёнка, забавно уворачивающегося от всякого, кто пытается его погладить. Я для неё — красивая игрушка, не более, труднодоступная и оттого занимательная. И так поди и должно быть, ведь в этом заключается моя работа, но… Впервые я чувствую к своей роли непередаваемое отвращение. Я готов быть шлюхой для простых несчастных людей небольшого ума. Порочных, жалких и нищих, как я. Которые облизывают меня обожествляющими взглядами и в тайне от супруга деньги на школьную форму для ребёнка тратят на то, чтобы посмотреть на мой зад. Но плясать для зажравшейся знати — не в моей грязной природе, нет.        Мадам Фелд поднимается из-за стола и плывущей походкой приближается ко мне. Так близко, что я невольно вжимаюсь в стул. Она чуть подвигает тарелку с деликатесами:        — Попробуй, Адиэль! Это белые трюфели. Уверена, никто из твоего блядушника такие даже ни разу не видел воочию. Один их кусочек стоит, как весь ваш вонючий притон!        Роза явно считает меня за идиота. Я же прекрасно понимаю, что ей просто хочется, чтобы я сломался и принял её ухаживания. Поставить таким образом штамп, что я принадлежу ей. Сигарета в моих руках тлеет до фильтра, и я осыпаю её пеплом дорогущее жраньё, а остатки сминаю о позолоченный край. Уголки губ Розеллы всё же мимолётно дрогнули, но она поспешила их выровнять:        — Не беда. Если я прикажу, здесь мигом нарисуются такие лакомства, что трюфели ещё покажутся поросячим кормом!.. — Она мельком оглядывается на часы и снова бесстыже тянет ко мне костлявые лапы. — Адиэль, мой сахарочек, черед два часа сюда вернётся мой муж. Ты же не хочешь, чтобы он о тебе узнал, верно? Тогда нам следует поторопиться.        Старая сука уже начинает медленно стягивать с меня халат. Я не позволяю ей этого сделать и от всей души врезаю по руке:        — Ты не охуела, карга?! На работе надо было руки распускать, здесь я тебе ничем не обязан.        Она лыбится и лишь увлечённее продолжает ко мне лезть, словно вместо чёрного видит белое и вместо «нет» слышит «да»:        — Ох-х, Адиэль, что ж ты со мной делаешь, мой сладкий… — Всякий раз, когда я слышу свою кличку из её уст, меня тянет вылезти из собственной кожи и проблеваться прямо на этот мраморный пол. Пусть её рабы хорошенько помаются, отмывая его. — Ты лучше всех на свете знаешь, как протест усиливает желание, и так бесстыже этим пользуешься… Знаешь, что я люблю. Обещаю щедро вознаградить твои старания, мой чертёнок…        Сухие пальцы цепко блуждают по шее, и я спешу стряхивать с себя каждое их касание, а старуха и не думает останавливаться. Для Розы это всего лишь игра. Наверняка за последние годы она не получила ни единого отказа: вряд ли найдутся те, кто будет против секса с богатой дамой. Особенно люди, и особенно те, чей главных бог — не кто-либо из Детей, а лишняя копейка. К тому же, муженёк явно не жалел денег на то, чтобы его жена выглядела словно сошедшая с порноплакатов. По крайней мере, хотя бы издалека. Бабке просто наскучило находиться там, где всё, что она только пожелает, достаётся ей настолько просто. Блядским богатеям легко оградиться золотым забором от той массы, что отчаянно их презирает, вместо этого живя в мире, где им по расписанию вылизывают зад, давиться вульгарной роскошью и не замечать народной ненависти. И особенно злит меня то, что для этой суки боль и гнев тех, кто из-за неё же бултыхается на дне — не более, чем больной фетиш. Теперь я, похоже, понимаю, как чувствовала себя Лилит.        — Какой подарок ты хочешь, мой сахарок?        — Я ни за какие гроши не притронусь к жирующим уёбкам вроде тебя, даже не надейся. — Отбиваюсь как только могу, но целиком избежать её прикосновений не удаётся. Тогда миссис Фелд крепко вжимает мои запястья в подлокотники и приближается к лицу едва ли не вплотную, почти не оставляя мне пространства для уклонения:        — Ай-яй-яй, что за плохой мальчик! Какой острый язычок у вас, юноша… — Губы Розы в сантиметре от моих, а я задыхаюсь от тошнотворного обилия клубничного запаха её духов и на пределе возможностей вжимаюсь в спинку стула, похоже, стремясь сквозь неё провалиться. — Надеюсь, ты умеешь им не только трепать…        Её рука притягивает меня за талию, вынуждая подняться, а другая до боли впивается в челюсть. Только губы мадам Фелд касаются моих, во мне засыпает всякая осторожность и просыпается кипящая злость. Я отталкиваю Розу так сильно и нещадно, насколько хватает сил. Руками, ногами — в ход идёт всё, что в поле доступа, я вырываюсь отчаянно, пока не начинаю ощущать свободу. Она валится с ног, хватается за край стола, но от шумного падения это не спасает. Все до единого глэмовцы, что уже успели оклематься, поворачивают головы в нашу сторону. Мне это, кажется, лишь придаёт сил.        — В задницу себе засунь свои подарки, блядская карга! — В сопровождении нескольких по-разному заинтересованных взглядов я спешу к выходу. Напоследок лишь снова выхватываю из чьих-то рук сигарету, перебивая мерзкий привкус старухиной помады во рту. Больше делать мне здесь нечего.

***

       Солнце на заднем дворе палит нещадно. Засилье цветущих кустов отяжеляет воздух своими ароматами, но, благо, бассейн рядом малость освежает обстановку. Около него прохлаждаются десятки растрёпанных глэмовцев с помятыми лицами, измазанными в растёкшейся косметике, спасающихся от духоты и похмелья. Даже здесь приходится порой обходить обмякшие тела дремающих счастливчиков, что за особое усердие в прожигании жизни прошлой ночью вот-вот будут награждены солнечным ударом. Благо, это не моя забота. Мимолётно промелькает злорадная мысль о том, как мистеру Фелду вскоре придётся разгребать весь этот хаос. Хотя с чего бы это? За престарелого ублюдка как обычно отмучаются его рабы.        Как бы жалко и смехотворно не смотрелись глэмовцы после тусовки, я сейчас явно ничем не лучше их. Голова по-прежнему раскалывается, во рту будто насрали коты, а слепящие солнечные лучи ощущаются прожигающими дыры в коже. В надежде немного облегчить свои страдания я осторожно опускаюсь на колени перед бассейном, стараясь не подскользнуться на мокрой плитке — на каблуках это было бы явно сложнее, как же удачно, что они полетели к чёрту — и склоняю голову над лазурной водой.       В Доме Глэма, кажется, даже вода приобретает кислотные оттенки, выжигающие глазные нервы. Однако, по крайней мере, действует она как следует. Я погружаю в неё полголовы, и райская прохлада очищает тело изнутри, растекаясь по капиллярам до кончиков пальцев. Солнце настолько растомило меня, что не удивлюсь, если вскоре обнаружу себя простоявшим так до самого вечера.        Из импровизированной медитации меня грубым толчком в спину выбивает чья-то нога. Потеряв равновесие, я сам не успеваю осознать, как падаю в воду. Бодрящий холод резко обволакивает. Было бы хорошо, даже очень, если б не было так неожиданно и без моего согласия. А ещё если бы, вынырнув, я не увидел перед собою парочку, чей давящий на уши смех подхватили все вокруг. Мне же, увы, не до шуток.        Подплыв к краю бассейна, я хватаю виновника за расшитую стразами пёструю велюровую штанину — клянусь, вкусом глэмовских отпрысков можно пытать — и мстительно резко тяну вслед за собой. С неприсущей Детям Глэма неуклюжестью он валится с ног, а расплескавшаяся вода с головы до пят окатывает и его подружку. Всеобщий хохот усиливается и отзывается в голове стреляющей болью. Ребята как обычно развлекаются. Жаль, что для веселья я не в настроении.        Не хочется отравлять их праздник жизни своей кислой рожей. Ладно, на самом деле, хочется, особенно учитывая, что они испоганили мой. Но я, к счастью или к сожалению, не настолько мудак для этого. Сигарета в моей руке размякла вкрай. Я стряхиваю с пальцев кашу, в которую она превратилась, и, выкарабкавшись из бассейна, отбираю новую у подруги толкнувшего меня парня. Это и её вина тоже, так что пусть платит.        — Эй, уже вторую за день у меня заграбастал! Твоя сахарная мамочка не может купить тебе сигареты, что ли?! — слышу я за спиной.        — Дак миссис Фелд же ж не любит, когда от её любовничков несёт табаком, потому и не покупает. Поссорились, вот чувак ей назло и дымит, как проклятый, — подхватывает кто-то.        — Какой любовничек, ты чего? Розелла любит мальчиков мягоньких и сладеньких, как зефир. А ты на этого глянь! Не удивлюсь, если чувак каждую ночь грабит могилы, а потом вспарывает помойных крыс и участвует в кровавых оргиях. Не, миссис Фелд даже в приступе старческого маразма такого бы не трахнула.        — Не-е, я видела, как они с Розой устроили скандал только что. Ну мало ли, захотелось бабке разнообразия, с кем не бывает? Он ведь даже не из наших, как тогда, по-твоему, его сюда пустили?..        Наконец я достаточно далеко, чтобы голоса за спиной растворились и больше не царапали ушные перепонки. Не хватало ещё, чтобы меня считали одним из шлюх Розеллы. А впрочем, на здоровье. Всё равно я не намереваюсь сюда когда-либо возвращаться.        Пытаясь уйти от шума, жары и не самой приятной компании, я забредаю в часть двора, где ни единой души — удивительно, но здесь такая имеется. Там, где нет ничего, кроме бесконечных благоухающих кустов, чью природную красоту испоганили садовники, выстригшие их красочные кроны в банальнейшие фигуры. Какой же китч, ей-богу. А самое главное ведь, что Дети Глэма в жизни бы не додумались пихать в свой дом такую претенциозную примитивщину. Их природа в безумии и декадансе, а не в богатстве и понтах. Жаль, что Фелды своими царскими замашками убивают последний оплот свободы.        А моя же природа здесь как нигде даёт о себе знать и отторгает, словно вирус, каждое мельчайшее проявление показухи и помпезности. Я привык жить в дерьме, в окружении тех, кто тонет в нём ещё сильнее меня. Я был рождён, чтобы копить внутри грязь и выплёскивать её на позлащённые изыски блядских олигархов. Без разрушения нет созидания, так ведь? Чтобы двигаться вперёд и заполучать новое, нужно для начала регулярно испепелять в прах старое. Ведь в этом моё единственное предназначение?.. Я попал в цитадель закостенелой сияющей фальши и каждый миг пребывания здесь во мне зудит инстинктивная тяга разрушать.        Из-за кустов выглядывают вычурные колонны, обвитые золотыми виноградными лозами, и я замечаю, как между ними белеет мраморная статуя в полный рост Герода II. С его головы небрежно свисает Венец Идола — извечный трофей, вручаемый за победу в Играх Святых. Да, однажды там таки выиграл Ребёнок Глэма. Первый и явно последний раз. Разумеется, как исключительный распиздяй, коим с рождения является каждый глэмовец, шанс на перерождение он проебал в первые же дни, но Венец-то остался. Для Детей он с того времени стал своеобразным царским скипетром: кто владеет Венцом — тот владеем Домом Глэма. Должен же быть кто-то, кто будет держать этих олухов в узде хоть самую малость.       Отрекаются от статуса владельца добровольно, когда начинают ощущать, что не справляются со своей ролью. Тогда Дети Глэма выбирают любого другого, кого только пожелают, и, соответственно, передают Венец ему. Только вот за последние годы он потерял всякую ценность, ведь мудак Фелд так хорошенько нагрел место здесь, что никак не желает уходить. Все, кажется, давно уже смирились, что он здесь будет править, пока не подохнет. А Детям и плевать, что их свободу втаптывают в грязь — лишь бы Дом регулярно снабжали колёсами и прочей дурью. До них не доходит, что своим извечным похуизмом и жадностью они сами себя и погубят.       Готов поспорить, глэмовцы вот-вот и моргнуть не успеют, как обнаружат себя с царским хуём поперёк горла. До прихода Фелда о том, чтобы разместить в Доме статую главы государства, речи не могло быть даже в теории. А сейчас она прям передо мною, и на ней повис наплевательски заброшенный всеми Венец Идола. Более точной иллюстрации к тому, во что превратилась обитель глэма, и быть не может. Ну и позорище.        Я изо всех сил борюсь с желанием сделать то, что мне положено природой, и бросить камень в его ублюдскую мраморную рожу. Останавливает меня лишь мысль о том, что, отрабатывая ущерб, мне наверняка придется долго прислуживать Фелдам, а возможно и другим господам тоже. Я и без того сегодня, вероятно, лишился где-то двух третей своего постоянного дохода. Лучше, пожалуй, стерпеть сейчас, чем потом лишь сильнее прогнуться. Не знаю, как долго этот тезис ещё продержится в моей голове, пока жажда разрушения не возьмёт верх, потому лучше побыстрее убираться отсюда и возвращаться в родной гадюшник. Но мысль сама зарождается, мелькает вскользь, а затем прячется куда-то глубоко-глубоко, но чернилом отпечатывается на сердце: «Придёт время, и весь ваш блядский рай будет пылать под моими ногами».        Докурив, я бросаю остатки сигареты на безупречно зелёную, будто пластмассовую траву и растаптываю. Раскалённый пепел больно обжигает кожу босой ступни — мой антидот от местной стерильности. Только собрался я ступить шаг, как чья-то рука впивается в моё запястье. «Прячемся!» — чей-то суетливый шёпот обжигает ухо. В тот же миг меня неуклонно тащат за кусты, а я даже не успеваю это осмыслить.        Очутившись в безопасном месте, я наконец могу рассмотреть того, кто прервал мои планы. Передо мной вновь Она. Анлу. Не та же, что и вчера… Сегодня Она — Госпожа Глэм. Слепящий серебристый жакет с мягким лиловым отливом, едва заметным под золотистыми лучами, прикрывает обнажённую грудь; чёрная кожа туго облегает ноги, на которых красуются сияющие тем же холодным серебром ботильоны. На лице — пурпурно-малиновая помада, того же оттенка размашистые румяна вдоль скул и полоска лазурных теней поверх век, продолжающаяся до самых висков. Традиционно платиновая часть волос у Госпожи Глэм грубо окрашена в идентичный лазурный цвет, столь неестественно, словно ребёнок измалевал мелками.       И снова чёртовы пластмассовые крылья за спиной… Это всё можно было бы счесть за розыгрыш, если бы не третий глаз на Её лбу. Он открыт, он жив и реален не менее, чем остальные два. И смотрит прямо на меня. Я готовлюсь, что под его взором меня вот-вот разорвёт на части, но… Ничего. Я не ощущаю и доли того, чего можно назвать болью. Но это Она, чёрт подери, это точно Она. Даже отсутствие нимба меня не переубедит, что это Анлу. Я чувствую Её божественную ауру. Теперь она никак на меня не воздействует. Но я точно её чувствую, точно…        — Что, блядь, происходит?! — нервным, отчаянным шёпотом вырывается из меня.        — Тише! Сядь и смотри. Смотри и не своди глаз. — Госпожа надавливает на плечо, заставляя опуститься, указывает пальцем на статую и закрепляет на ней взгляд. Мой вопрос Она оставляет без ответа. А я не решаюсь его повторить, потому молча следую Её воле.        Мы продолжаем сидеть в кустах, бесперебойно чего-то выжидая. Время протекает нестерпимо медленно. Каждую его секунду во мне горит желание расспросить Её хоть о чём-то, пусть даже самом простом, но не могу. Не сила Анлу сковывает мой язык на сей раз, а страх. Спутанный, липкий, необъяснимый, бесконтрольный страх. Я боюсь начинать с Ней разговор. Боюсь так, будто посмею я выдать хоть слово — и что-то невероятно хрупкое, но до безумия важное, рассыплется в прах.        Спустя несосчитанное количество минут что-то в Госпоже меняется. Колкий взгляд набирает сосредоточенности и настороженности. Застывшая перед моими глазами картина наконец делает движениe: в поле зрения появляется худая фигура, облачённая в броский красный, помеж кустов мелькает её блондинистая макушка. Я узнаю эту девушку — кажется, именно её я видел в коридоре вместе с парнем. По выражению лица Госпожи и тому, как напряглось Её тело, я понимаю, что именно её Она и ждала.        — Кто это? Зачем она нужна нам? — шепчу я так тихо, как только удаётся.        — Она хочет похитить Венец Идола и занять место Фелда. — Анлу едва шевелит губами, и лишь благодаря почти безупречной тишине мне удаётся слышать Её голос.        — Ну и пусть, — фыркаю я. — Давно уже пора. Раз старый мудила возомнил свою власть настолько неприкосновенной, что позволяет себе оставлять Венец без присмотра, то с чего бы этим не воспользоваться? Сам виноват.        — Ты не понимаешь. Если она это сделает, то Дети решат, что всё настолько просто и что заполучить Венец может каждый. Они начнут резать глотки друг другу, лишь бы подняться на вершину, титул владельца Дома Глэма тогда потеряет всякую ценность. А это будет равносильно анархии. Фелду и так осталось недолго, а подобный раздор погубит Моих Детей быстрее, чем его законы. Нам нельзя этого допустить.        «Они это заслужили», — чуть было не вырвалось, но, благо, я вовремя себя остановил. Сказать подобное в лицо самой матери Глэма будет, пожалуй, нелепо, самонадеянно, да и просто по-скотски. Хотя Она ли это вообще?        При возможности я бы поспорил (впрочем, надрать зад глэмовцу звучит всё ещё привлекательно), но мне не остаётся ничего, кроме как выдохнуть и согласиться:        — И каков наш план?        Блондинка оглядывается, заставляя нас пригнуться сильнее. Интересно, смогла бы она увидеть Госпожу так же, как я? Предельно осторожно и неторопливо, опасаясь звона чистого золота, она стаскивает Венец с мраморной головы, суетливо прячет в глянцевую сумочку и удаляется — торопливо, но не слишком, боясь вызвать подозрения.        — Бежим! — Госпожа тут же вскакивает, дёрнув меня за рукав и таким образом приказав отправиться вслед за Ней, что я и делаю. Девушка замечает нас — а может, только меня — и сразу ускоряет шаг, стуча каблуками и звеня бриллиантами на шее.        Ноги едва касаются земли, окружение плывёт и дрожит перед глазами. Единственный мой ориентир — силуэт Госпожи, смазавшийся в чёрно-голубую кляксу, изредка бьющую по глазам бликами от серебристых одеяний. Я боюсь упустить Её из вида настолько, что, кажется, за всё это время ни разу не моргнул, хоть и расстояние между нами наверняка не больше вытянутой руки.        Мой взгляд нерушимо прикован к Анлу, и я с самого начала догадывался, что это сыграет со мной злую шутку. Так и получилось: в один миг я спотыкаюсь о чьё-то до сей поры дремающее тело и неловко приземляюсь прямо на куст магнолии рядом. Мятые лепестки в отместку осыпают лицо, а ветки безжалостно дёргают за и без того спутанные волосы.       Я спешу вскочить и продолжить погоню, но пока пытаюсь пробраться через упрямое сплетение колючих ветвей, одна из них задевает кожу на груди, очерченную стежками. Такое легонькое и мимолётное касание, но меня словно насквозь пронзила стрела, пропитанная соком ядовитых ягод, и их токсины уже принялись стремглав растекаться по венам. Больно, больно, сука, как же больно… Тело одолевает спазм. Чувствую, как по щекам уже катятся горячие слёзы. Я несдержанно кричу, пока связки не начинают будто обливаться кровью. Я ощущаю её настолько отчётливо, что тянет выплюнуть, либо наоборот проглотить — что угодно, лишь бы избавиться от солоноватого тепла, наполняющего рот до захлёба.        Боль утихает медленно, но верно. Туманные цветные мазки, застелившие взор, стают всё чётче. Вскоре из них вырисовывается лицо Госпожи. Она стоит передо мной, протянув руку, дабы помочь встать, и нетерпеливо, явно обеспокоено ждёт, пока я наконец оклемаюсь и приму её. Тряхнув головой, я спешу ухватиться за Её руку и поднимаюсь. Не отпуская моё запястье, Госпожа принимается бежать так быстро, что я почти не успеваю за Ней. Однако приходится всё же как-то подстраиваться под темп.        Мы останавливаемся так резко и внезапно, что, похоже, моё сердце вот-вот совершит то же. Подняв глаза, вижу перед собою покрытый радужно-серебристым глиттером автомобиль, больше напоминающий кукольный, нежели настоящий. Мельком я замечаю на капоте рисунок в виде розового сердца с нарочито фальшивыми ангельскими крыльями, уж слишком схожими с теми, что носит Госпожа. Анлу не даёт мне ни рассмотреть его, ни развить эту мысль: Она предельно торопливо садится за руль, а меня заставляет усесться рядом на переднем сидении. Госпожа поворачивает ключ, звеня сердцевидной подвеской, полностью идентичной тому рисунку, и я оглянуться не успеваю, как мы уже мчимся на полной скорости.        Сплошь леденцово-розовая обивка салона столь мягка, что я словно тону в ней, как в чане, до краёв наполненном сладкой ватой. Хотя после подобного марафона даже асфальт покажется шёлковым ложем. Госпожа сжимает руль, обшитый нежно-розовым мехом, и мне едва не смешно с того, насколько Её серьёзный взгляд контрастирует с обстановкой.        Я понимаю, что вот он — шанс поговорить с Госпожой. Но, как назло, мысли путаются, а рот занят попытками отдышаться. Окно с моей стороны внезапно открывается.        — Ищи её, она не могла убежать далеко, — приказывает мне Анлу. Голос Госпожи сейчас так по-человечески сух, что заставляет меня на миг позабыть о том, что со мной сейчас Она, а не рядовая Дочь Глэма. Так или иначе, я слушаюсь и, высунувшись из окна почти что до пояса, берусь за поиски воровки. На подобной скорости мелькающие дома превращаются в набор особенно агрессивных мазков, но я уверен, что мои глаза точно смогут выхватить среди них ало-блондинистый штрих.        Полсилы уходит на то, чтобы убирать с лица волосы после каждой оглядки, оставшаяся половина — на то, чтобы дважды крепче держаться одной рукою в надежде не выпасть к хуям собачьим. Чёрт… Это оказывается сложнее, чем думалось. Время от времени мне вскользь мерещится та, кого мы ищем, но я то осознаю, что это точно не она, то в суматохе просто-напросто не успеваю известить Госпожу. Вдруг наш автомобиль резко тормозит, от чего я едва не вываливаюсь из окна. Спешу вернуться на место и вижу перед нами пешехода. А спустя миг понимаю, что это она. Надо же, добыча сама преподнесла нам себя на блюдце. Какая прелесть.        Окно рядом с Анлу опускается, пока Она быстро, но ловко достаёт из бардачка леопардово-розовый пистолет. Похоже, Госпожа не только повелевает глэмом, но и тайно спонсирует детские магазины.        Госпожа высовывается, целится в воровку и стреляет так молниеносно, что осознать этого не успеваю не только я, но и она. Бах! И в следующую секунду тело звучно и безжизненно ударяется об асфальт. Сумочка с Венцом внутри ускользает из обессиленных рук, падает на землю, вмиг покрывшись тонким слоем пыли, а трофей выпадает из неё и начинает предательски катиться вычурным золотым колесом прямо в направлении к не менее предательски открытой канализации. Я молниеносно вскакиваю и спешу его поймать. В последний момент это таки удаётся.        Венец Идола в моих руках… Кто бы мог подумать, что однажды это произойдёт. Пусть даже при таких обстоятельствах. Хотя если бы год назад мне кто-то сказал, что я выиграю его в Играх Святых, а другой — что я достану его у воровки, за которой гнался невесть сколько километров вместе с Анлу… Я бы однозначно поверил первому.        Девчонка распласталась на асфальте и лежит мирно, подобно манекену. Манекену, из лба которого жирной струёй сочится кровь. Её алость грубо мажет светлые кудри, растекается по точёным скулам. Брызги сливаются с краснотой мини, но на безупречно белых глянцевых сапогах они осели сотней ярких крохотных рубинов. Бриллианты на шее, покрытые кровавой влагой, сейчас по-особенно сияют. Так безумно. И очень красиво. Очень… по-глэмовски. Папарацци будут в экстазе от такого материала.        Насмотревшись на мёртвую диву, я возвращаюсь к автомобилю. Госпожа выглядывает из окна, протягивает руку и забирает Венец, прежде чем я успеваю отдать его Ей:        — Благодарю за помощь, Адиэль… — И вновь Она упорно продолжает звать меня по кличке. Почему сама Анлу использует прозвище, которое мне пальцем в небо подобрал полжизни назад какой-то старый выродок?       Мы свободны. И я наконец могу с Ней поговорить. Кипит нетерпеливое желание расспросить о многом, очень многом: что за сердце вышито на мне и почему оно так нестерпимо болит при каждом касании, зачем Она является ко мне уже второй раз, кто Она такая и что, вашу ж мать, происходит… Но Госпожа словно предчувствовала наплыв вопросов с моей стороны и вновь впивается в губы поцелуем. Она отдаёт его, будто награду за помощь. И… я чувствую то же, что и в прошлый раз. Божественная сила оживает внутри меня, дышит и бежит по венам. Она ласково ведёт меня за руку вверх по ступеням, подальше от земной тяжести… И я падаю с небес. Только наши губы разомкнулись, и Госпожа уезжает, вновь оставив меня без ответов. Без ответов и совершенно одного чёрт знает где… А ведь правда, где я? Куда Она нас привела?..        Я принимаюсь оглядываться. Невысокие дома выглядят просто, но вместе с тем необъяснимо поэтично. Район богатством не пышет. И что-то всё же в нем есть… Не ощущается он как обыкновенное обиталище среднего класса. Скорее как полотно кого-то из Детей Ар-Нуво, на котором текучими мазками изображено оное. Но главное — этот район я вижу впервые в жизни. Пытаюсь выхватить глазами хоть один знакомый уголок, но всё тщетно.        И лишь когда я оборачиваюсь целиком, передо мной предстают громадные ворота. Они источают силу, дышат роскошью и красотой в её самом божественном проявлении, истинной и неподдельной. Чёрные прутья переплетаются один с другим в изысканные узоры. Их обвивают хрупкие ветви из чистого золота, каркас удерживает на себе метры тончайших золотых фигур, в безупречно симметричных хитросплетениях которых угадывались и нежные листья, и пышные цветения, и изящные абстракции. В самом сердце ворот — сплетение солнца и луны: золотистый полумесяц окружают волнистые лучи. А над ним всё тем же золотом тонко и витиевато выведены слова: «Добро пожаловать в Лукавый Нью-Йорк»