***
Бездна. Нескончаемое бесцветное полотно. Бесцветное.? Нет-нет, оно не бесцветное… Этот оттенок знаком до глубины души. Это цвет пустоты. Лишь одно-единственное пятно портит картину. Неуместно светлое, несвойственно живое. Оно движется, дышит, источает тепло и сияет сверхживой белизной. Анлу. Анлу Вечная. Она танцует. Под ногами Её расцветают алые розы, внося краски в чёрно-белое кино. Кровавые и жестокие краски. Но всё ещё живые. Она танцует, и с каждым полётным шагом приближается ко мне. Словно жаркое солнце падает на землю. Сияет белоснежной платиной и сиянием своим затмевает взор. Анлу танцует живее всех живых. Будто все эти столетия только и ждала, пока оковы наконец спадут. И будто вот-вот Её тонкое и хрупкое, словно стебелёк нарцисса, тело вновь скуют, и этот танец для Неё — последний глоток свободы. Последний и единственный. Пустота обрастает пышными цветками от каждого взмаха Её худых ног. Белоснежный взгляд, обычно пустой и мёртвый, теперь прожигает меня с такой страстью, что, кажется, и прикосновения мне не потребуется, чтобы сгореть. Но вот Анлу ныряет в мои объятия — а я всё ещё здесь, цел и невредим. Она тонко и нежно направляет меня, заставляет вести танец. Рука на плече, сплетение пальцев, плавные изгибы ног. Анлу кружится как в последний раз. Я исследую пустоту ритмичными шагами, веду Вечность за собой, алые лепестки колышутся от моих движений. В моих руках Она податлива и легка, словно ветер. Музыка в голове раздаётся смазанным, но сладким шумом, безмолвно указывает путь и руководит моим телом. С мелодией сливается глухой ритмичный стук Её обнажённого сердца, цветки роз вокруг него отзываются шелестом на каждое биение. Стук-шелест-шаг, стук-шелест-шаг… Анлу обвивает мою шею, переплетая свои тонкие пальцы. Такая могущественная, в моих руках же кажется совсем миниатюрной. Она словно невинный призрак, чьи касания отпечатываются не физически на коже, а лишь ментально. Стеклянно-жемчужные глаза впервые смотрят на меня прямо и так пристально. И пока Её взгляд пронзает меня, пустота растворяется. Красные лепестки улетают вслед за ней. А фигура Анлу сливается с невыносимо ярким светом, в котором я с каждым тягучим мигом тону, тону, тону…***
Капли стекают по щекам. Я по-прежнему чувствую лишь их ласковый холод. Как только исчезает и он, непривычно тёплые пальцы снимают лепестки анемонов с моих век. — Открой глаза. — Среди густой тишины голос Джоан звучит мягче, чем обычно. Я выполняю приказ и вижу всё то, что было и прежде: тьма, бледные огоньки свечей, обнажённый силуэт Джоан и алтарь за её спиной. Она протягивает руку, предлагая помощь, но я поднимаюсь сам. — Ритуал окончен. Теперь ты один из нас. Тот, кем тебе суждено было быть всегда. Я пытаюсь прислушаться к внутренним ощущениям. Что-то и правда во мне изменилось, но пока я не в силах это уловить и идентифицировать. Джоан уже скрылась за моей спиной, оставив дверь приоткрытой. Помещение светлее не стало, но её силуэт в дверном проёме виден ясно. — Спускайся. Вот-вот начнётся банкет. Ты ведь не пропустишь его, новоиспечённый Сын Божий? — говорит Джоан перед уходом. Непривычное ощущение во рту всё ещё напоминает о совершённом ритуале, в отличие от абсолютно сухих одежд и тела. Я и не уверен, что Джоан, омывающая моё лицо водой, не была видением. Но кувшин на алтаре почти целиком опустошён, а рядом с ним в моём поле зрения теперь вырисовывается и бокал. Я наливаю в него остатки воды, чтобы запить загадочную субстанцию, которую Джоан положила мне в рот. Что-то подсказывает мне покорно подчиниться и даже не пытаться разузнать, что это было. Напоминает таблетку из неизвестного порошка, совершенно безвкусную. Я делаю глоток. Вода на вкус отчего-то терпко-сладкая и слегка обжигающая. Таким я всегда представлял дорогое вино… По коридору я следую в одиночестве. В этой тишине, казалось, так легко прислушаться к телу и понять, что же изменилось. Я что-то чувствую. Что-то совершенно мне незнакомое, что-то яркое и с каждым мигом стающее всё ярче. Невозможно сказать, приятно оно или нет, но оно продолжает меня безжалостно поглощать. И лишь спустя время, спускаясь по лестнице, осознаю: та самая пустота внутри… Она была всегда, и сейчас она никуда не пропала. Но всю жизнь она просто-напросто была, как данность. А теперь она болит. Ноет, свербит и умоляет её поскорее заполнить. Только чем..? Бескрайний зал слегка преобразился. Теперь в центре действа — роскошный стол, который официанты уже спешат заполнить лакомствами. А ещё… Глубокие оттенки Лукавого Нью-Йорка словно приглушились. Теперь всё кажется выцветшим, покрытым пылью. Краски утекают и утекают с каждым мигом, сводя окружение до сплошь чёрно-белой картинки. Всё, что остаётся — алые брызги узора на одежде Джоан и её алые губы. Она восседает во главе пиршества, на самом видном и богатом месте. Вместе с ней рассиживаются и множество Детей, как будто всё население Лукавого Нью-Йорка собралось за одним этим столом. Я чудом нахожу свободное место и присоединяюсь. Официанты сменяют друг друга непрерывным людским потоком, принося всё новые блюда. На кого из гостей ни глянь — у всех полные тарелки. Кроме Джоан. Возле неё — ни хлеба, ни вина, лишь золотистая чаша с мёдом… И тут я понимаю, что и красный цвет губ Джоан превратился в асфальтную серость. На смену ему пришёл солнечный жёлтый оттенок. Теперь он — единственное, что пестрит на общем бесцветном фоне. Мне же ни один кусок не лезет в горло. Глотку сдавливает пустота, не пропускает воздух в лёгкие. Тело немеет. Громкий шум светских бесед неумолимо тает, оживлённые жесты лукавоньюйоркцев и проходящих мимо официантов обволакиваются дымкой и замыливаются перед глазами. Среди чёрно-белых бликов я отчаянно ищу лицо Джоан. Но и оно теряет очертания, превращаясь в смазанное пятно. Горячий жёлтый цвет теперь окончательно смыт с полотна. Лишь суетливые бесцветные кляксы остаются перед глазами. Я беспрестанно обвожу взглядом окружение в надежде отыскать хоть один ясный элемент среди мутной абстракции. Услышать хоть единый звук, увидеть хоть единый цвет, рассмотреть хоть одно лицо. Но не могу. Не получается… А пустота рвёт изнутри, болит всё сильнее и едва не кричит в мольбе погасить эту боль. Если бы только я мог что-либо слышать… Но тут я что-то улавливаю. Не звук, не цвет, не вкус… Запах. Незнакомый аромат, не поддающийся сравнению и описанию. Но от него боль гаснет. Медленно-медленно, едва ощутимо, но гаснет. Я верчу головой как проклятый в поисках его источника. Не уверен даже, что ещё не свернул себе шею. Перед глазами возникает новый оттенок… Небесно-голубой. Я хватаюсь за него как за последнее спасение, бешено вгрызаюсь взглядом и молюсь, чтобы он ни в коем случае не растаял вслед за остальными. Чьи-то очертания медленно вырисовываются сквозь волокнистый туман. Незнакомое лицо напротив. Бледное и худое, оно всё ещё слегка замылено в моих глазах. Кривые и контрастные чёрно-белые полосы на одежде змеятся, словно живые, и гипнотизируют меня, не позволяют отвести взгляд. На предполагаемом месте гла́за — чёрная дыра. То самое спасительное голубое пятно всё чётче приобретает форму густых растрёпанных волос. Я вижу, как он, их обладатель, подносит к губам что-то напоминающее сигарету. Дым на миг обволакивает уста, вновь ненадолго смазывая картину перед глазами. А когда рассеивается, на его языке мелькает голубая точка. И вмиг мой взгляд фокусируется на ней, и только на ней. Таблетка. Голубая таблетка в его рту. Я вижу её, и пустота внутри тут же начинает рваться наружу, требуя её раздобыть. Вот оно, моё лекарство… Я вмиг взбираюсь на стол и ползу через него к заветной таблетке. Звон перевёрнутых мною тарелок и визги всеобщего возмущения едва доносятся до меня. Как бы гости ни пытались, эту оглушающую пелену им не пробить. И вот уста с желанным лекарством как никогда близко. Я впиваюсь в них самозабвенным поцелуем, перехватывая голубую таблетку с языка. Её сладкий вкус мешается с привкусом табака на его губах и чем-то жгучим, пьянящим, словно крепкий алкоголь. Я глотаю эту адскую смесь, предвкушая облегчение, что вот-вот нахлынет волной. И оно приходит. Румяные портреты ангелов на потолке вновь насыщаются цветом. Возмущения гостей то ли уже утихли, то ли просто-напросто тонут за оживлёнными разговорами и музыкой. Я возвращаюсь на место, пробираясь через множество перевёрнутых посуд, и с блаженно опущенными веками раскидываюсь на стуле, закинув ноги на стол. Уж не знаю, возмутили ли присутствующих мои манеры, но отчего-то на это мне до невыносимости похер. Весь мир подождёт. Медленно и глубоко вдыхая воздух, я усердно тру глаза, не жалея труда своих недавних проводников и размазывая макияж по щекам. На языке вновь что-то крохотное и сладкое. Я достаю это нечто изо рта и вижу в своих руках ещё одну голубую таблетку. Недавние воспоминания о том, как прекрасен их вкус, подсказывают проглотить и эту. Я совершенно не в силах противиться, а потому закидываю её в рот и глотаю, запивая вином. Хорошо, как же чертовски хорошо… Картинка в моих глазах окончательно приобретает чёткость. Но едва я успеваю моргнуть, как вновь всё плывёт. Оттенки же остаются на месте, но с каждой секундой неумолимо смешиваются: то сливаются порой воедино до сплошь белого полотна, то снова обретают формы. Пустота… Нет, она больше не болит. Она сыта по горло. И теперь моё тело сковывает тошнота. Воздух густеет, превращается в гадкую вязкую смесь, что плотно забивает глотку. Что-то изнутри рвётся наружу… Неуклюже вскочив из-за стола, я спешу на поиски уборной, в полубреду шатаюсь по множеству коридоров и уголков. Когда предполагаемо нужная дверь мутно вырисовывается перед глазами, я что есть силы надавливаю на ручку и заваливаюсь вовнутрь. Хвала богам, и правда уборная. На полусогнутых ногах я добираюсь к первому на своём пути фарфоровому товарищу за полуоткрытой дверцей кабинки и окончательно опускаюсь на колени. Боль от резкого приземления звенит в ушах, но остальная плоть едва её ощущает. Всё тело сейчас сосредоточено на густой слизи, застывшей поперёк горла. Грудь разрывает от несдержанного кашля. Спина содрогается в крупных разрывных судорогах, будто грозится высвободить рёбра из-под мышц и расправить за спиной аки крылья. Горло саднит чертовски больно, до закатанных глаз и немого крика. Из лёгких вырывается наружу нечто большое, мягкое и одновременно царапающее до одури. Злополучный комок всё приближается к выходу, перекрывает глотку, и я из последних сил помогаю ему протолкнуться на волю. Наконец, поток свежего воздуха врывается в ноздри. Сердцебиение стучит в ушах, а горло пульсирует и словно обливается кровью из свежей раны. Свобода… Я окончательно выкашливаю нечто застрявшее в груди и вдыхаю медленно и облегчённо. Перед глазами всё ещё мутно, но, кажется, тело постепенно возвращается в норму. — Пиздец ты болван, конечно. Кто ж таблетки из собственного рта глотает-то? Ещё и голубые. — За спиной звучит чей-то голос. Настолько сиплый и прокуренный, что невольно проскальзывает мысль, что в этом плане мне ещё точно есть куда стремиться. Я едва нахожу в себе силы повернуть голову в сторону внезапно вырисовавшегося собеседника. Подпирая стену, передо мной стоит мужчина. Бледный, будто скелет, и с таким же худым лицом, напоминающим скорее череп, обтянутый кожей. Глаза и губы его измазаны в огненно-красной косметике настолько броско и выразительно на фоне серовато-бледной кожи, что ещё больше нагоняют ассоциации со смертью во плоти. Глазовыедающий голубой цвет волос и сигарета в руке сходу дают мне намёк на то, что с ним мы виделись совсе-е-ем недавно… Про дыру на месте глаза я, между прочим, почти угадал: на правом у незнакомца красуется повязка. А под ней отчётливо виднеется розоватое мясо, покрытое паутиной молочных шрамов. Настолько отчётливо, что чувак, похоже, и не пытается скрыть увечья за повязкой и носит её скорее для понта. Впрочем, многочисленные шипы, цепи, булавки и прочая херня, украшающая её, лишь подтверждают мои догадки. — А, это ты… — хрипло протягиваю я. Теперь наши тембры почти сравнялись. Не в силах больше стоять в такой позе и удерживать взгляд на незнакомце, я вновь склоняю голову над толчком и покорно жду, когда тело хотя бы отдалённо вернётся к норме. На поверхности унитаза красуется то самое нечто, что не давало мне вдохнуть. Ярко-голубой георгин. Изрядно смятый, пожёванный и обрамленный чёрно-алыми кровавыми каплями. Откашляв последний лепесток, я вновь уставляю взгляд на незнакомца, надеясь заполучить ответы. — Что это за херня?.. После затяжки чувак переводит пристальный взгляд с моего измученного лица на крест на шее. И тут я замечаю, что на нём — точно такой же… — Ты в Лукавой Нью-Йорке новенький, я смотрю? Тогда всё ясно, — хмыкает он и протягивает мне руку. — Поднимайся, а то задницу простудишь. И как давно ты здесь? Я так понимаю, совсем недавно, раз такое сокровище каким-то хуем прошло мимо моих глаз. — Угадал. — Я поднимаюсь. С моим и без того извечно колючим лицом изобразить дружелюбную гримасу всегда стоит усилий, сейчас уже даже нет смысла пытаться. — Пару часов я здесь. С пылу, с жару после ритуала посвящения. А ты кто? И зачем за мной тащился?.. — Чувак, мы даже ни разу не виделись, а ты в первый же день засосал меня на глазах у половины Лукавого Нью-Йорка! Думаешь, я такой кадр просто так отпущу? Мы обязаны узнать друг друга поближе. К тому же, тебе явно нужен кто-то, кто представит нашим. — Лизнув палец, он стирает капли крови с креста на моей шее, снимает прилипший к подбородку голубой лепесток и протягивает мне руку для знакомства. — Джиозу. Можно просто Джи, как тебе угодно. А ты? Понимая, что ответ с объяснениями мой мозг сейчас не сможет сгенерировать, я тяжело выдыхаю и пожимаю руку в ответ: — Адиэль. — И всё-таки что-то тянет добавить: — Меня так в моём стрипушнике называют. «Земного» имени у меня нет. — Так ты у нас танцор? — Джи с ухмылкой смеряет меня взглядом. — Теперь ясно, почему так ловко забрался на стол. Сразу видно, что ножками перебирать, спину гнуть и задницу выпячивать умеешь, как никто другой. А впрочем, и правда, кем ещё в этом сраном внешнем мире могут устроиться такие бесоёбы, как мы с тобой? Лишь стриптизёрами и шлюхами, да и то, только если ебалом не обделён. — Ты прям снова угадал. Я выживаю и тем, и другим. — Сквозь очередной тяжёлый выдох задаю самый очевидный вопрос: — И много тут наших, кстати? — Двенадцать, включая меня. Теперь будет тринадцать. Пиздец, я уж думал, за столько лет в Лукавый Нью-Йорк припёрлись уже все наши, кто только мог… А тут – вот те на! – новый экспонат! Джи бросает окурок в раковину и тут же достаёт пачку сигарет, чтобы взять новую. Тело ещё недостаточно готово к тому, чтобы выдать членораздельную просьбу, но всецело готово принять в себя новую дозу родной отравы, поэтому я безо всяких слов резко выхватываю сигарету из рук Джиозу. Он явно прихреневает, но реагирует спокойно: — Мог бы просто попросить. — Джи поджигает одновременно и свою, и мою. После безмолвной затяжки, сделанной трясущимися руками, я роняю раскалённый комочек пепла на перчатку, прожигая там видную дырку. — Блядь… — обессилено процеживаю я, снимаю испоганенную вещь и безразлично бросаю под ноги. — Ладно, похер. Не мне ведь за это платить. — Нихуя ж себе. — Заметив ожоги на моей руке, Джиозу сдержанно вскидывает брови. Вернее, ту часть физиономии, где они обычно располагаются. Лишь вблизи до меня доходит, что на его лице — ни бровей, ни ресниц, а стеклянно-светлый серо-голубой глаз кажется немногим здоровее отсутствующего. Точно оживший череп. Густые ярко-голубые волосы хоть и привлекают внимание похлеще всяких маячков, но вблизи выглядят настолько выжженными, что, кажется, ещё чудом не повыпадали к херам. Джи нагло берёт мою руку, рассматривает и ехидно улыбается, обнажая слегка пожелтевшие от курения зубы: — Ты нахуя сигареты о руки тушил-то, Адио? Смотрю, мальчик любит боль?.. — Я хотя бы о руки, а не о глаз, — саркастично фыркаю в ответ. — Хех, нашёл-таки козырь, зараза… Один-один. — Джи беззлобно хмыкает. — Да и ладно, имеем право поганить себя, как пожелаем. Не зря ведь мамка родила нас с иммунитетом ко всякой дряни. Судя по тебе, будь ты человеком, то от такого интенсивного дымления уже наверняка бы загибался от рака. А так вон, лишь шрамы на пальцах и круги цвета говна под глазами. Ну и кожа пиздец дрянная, конечно, даже рабы Джоан не спасли… Ну, зато сходу видно – рок-н-ролльщик. — Слышь, если мне сейчас положено лежать под капельницей с гниющими лёгкими, то ты явно должен был бы вообще дремать в гробу уже лет пять как. Нашёл кому предъявлять за последствия курения, блядь. — Да не бушуй ты, Адиэль. — Джи убрал растрёпанную прядь с моего лица. Почему-то из его уст моё имя звучит даже чуть менее гадко, чем обычно. — Знаешь, в таком виде ты мне нравишься куда больше. Всё-таки Лукавый Нью-Йорк своей блядской элегантностью заметно приглушает нашу распиздяйскую харизму. А у тебя и так ебальник смазливее большинства наших. Понятно, почему из нас всех только ты смог среди людей ужиться и танцевальником устроился… Я-то со своей рожей могу разве что позировать для стендов о вреде наркоты. Я решаюсь взглянуть в зеркало и вижу, о чем говорит Джи: мой макияж давно смазался в какую-то дерьмовую абстракцию, белый пиджак перепачкан кровью, а волосы напоминают скорее симбиоз моей привычной причёски и недавней безупречной укладки, правда, с явным перевесом в сторону первого. — Пиздец… — невольно шепчу я, и тут же решаю домучать свой образ до конца, поэтому встряхиваю голову и окончательно довожу волосы до привычного хаотичного состояния. Обернувшись к Джиозу, я наконец вспоминаю о том, что больше всего меня беспокоило: — Джи, что это всё вообще было? В какой сраный трип я провалился? И что это за таблетки такие?.. Он подходит ближе на шаг, явно намереваясь выебнуться и рассказывать издалека: — Для начала скажи мне, чувак: какая главная разница между нами и людьми? — Очевидно же. Как минимум, мы явились на свет не из пизды, а из божьей воли. А когда той самой воли не стало, мы превратились в обычных людских отбросов, коих тьма. — Нет, не то. Разве ты никогда не ощущал, что не такой, как все простые смертные?.. — В моём блядушнике все такие же, как я. Так что как-то не особо, знаешь. — Понятно. — Джи вновь опирается об стену. — Главная наша фишка в том, что мы, Дети, не умеем любить. Вернее, не умеем делать это так, как люди. А ещё вернее – от простой человеческой любви мы не получаем нужного удовлетворения. Вот такая хуйня… Для людей вся подобная срань – просто развлечение, пусть для кого-то и неебически важное, но всё же далеко не жизненно необходимое. А мы – творцы, и для нас она – главный ресурс и источник силы. Любовь по человеческим принципам чересчур переменчива и требует слишком дохуя усилий, потому матушка значительно упростила нам добычу этой хрени. Если мы хотим подарить её кому-то, то на языке у нас появляется таблеточка. Для кого она предназначена – тот и должен выхватить её из твоего рта и проглотить. А ты глотаешь такую же от него. Пока люди обмениваются любовью и тратят на это невъебенно много сил, мы просто обмениваемся таблетками. Вот и всё. Я пытаюсь переварить услышанное ещё не до конца заработавшими мозгами: — И с какого это хера, получается, ты внезапно захотел дать мне свою любовь, если мы даже не были знакомы? Герой-любовник хуев. И почему меня от твоей сраной любви так стошнило? — Стошнило тебя не от моей таблетки, а от своей, дурень. Мою-то ты спиздил, а свою мне не отдал и сожрал сам. Нельзя таблетки из собственного рта глотать, иначе будет очень хуёво. Так же, как и у людей: когда пиздецки любишь кого-то, а он твои чувства шлёт нахуй, и ты пытаешься их просто затолкать поглубже внутрь себя и избавиться поскорее, или же всунуть в рот кому-то другому – всегда становится лишь хуже. Так и у нас. Если таблетку глотнёт тот, кому она не предназначена, произойдёт хуйня. Она прорастёт цветами внутри и выхаркать её оттуда будет очень непросто и болезненно. — Значит, со своей я уже отмучался?.. Ну и хвала богам. Я ещё слишком мало разобрался в этом дерьме, чтобы жрать таблетки изо рта первого встречного. — Только успеваю я это договорить, как Джиозу бесцеремонно суёт мне в рот пальцы, достаёт оттуда голубую таблетку и демонстрирует мне, что никуда она не пропала. — От любви так просто не избавишься. Если ты решишь её глотнуть или запихнуть в глотку кому-то не тому, она вернётся. И не пропадёт, пока не окажется во рту нужного чувака. — Всё ещё не могу понять, каким образом нужным чуваком оказался именно ты. — Я закуриваю в надежде перебить приятный, но такой незнакомый вкус таблетки привычным крепким табаком. — Люди, конечно, говорят, что любовь зла и все дела, но не до такой же, блядь, степени. — Таблетки разные бывают. Как и любовь бывает разной. Фишка этих голубых именно в том, что они не предназначены ни для кого конкретного. Они – эдакий аналог людского желания одноразового траха. Их и проглатывать самому наименее болезненно. Так что ты ещё отмучался по-лёгкому, Адиэль. — Это значит, что пока ты сидел на главном банкете Лукавого Нью-Йорка и слушал премудрые речи Джоан, в это же время тебе чесалось с кем-то по-быстрому перепихнуться? Ну ты и шлюха. — Я говорю эти слова совершенно беззлобно, скорее даже наоборот. — Мы точно поладим. — Зато насколько удачно я оказался рядом, а! Если б не я, тебя бы хуевертило ещё очень долго. Раньше, в людском мире потреблядства таблетки тебе нахрен были не нужны, ровно как и чувства. А сейчас тебе наконец вернули законную возможность творить, а вместе с ней – способность к любви и потребность в ней, потому тебя и охватил такой невъебенный голод. Теперь ты полноценный Сын Божий, как и мы все, Адио. — Джи… А какие ещё бывают таблетки? И как они ощущаются, как они работают? — Не ебу. У меня всегда получались только голубые. — Получается, тебе никогда не хотелось ничего более, чем одноразовый трах? — ухмыляюсь я. — Выходит, что да… — Джи кладёт мою таблетку обратно мне на язык. — Эй, не хочешь её проглотить, нет? Получить наконец часть любви, которую я тебе зажлобил, в конце концов. — Хочу. — Джиозу демонстрирует мне свой язык, на котором красуется такая же таблетка. Явный намёк, что он ещё не насытился. — Ещё как хочу! Но я хочу по старинке, знаешь ли. Из рук жрать таблетки нихрена не весело. После этих слов он нагло и резко притягивает меня к себе за шею и глубоко целует, совершенно бесцеремонно проникая языком в мой рот и забирая таблетку оттуда. Я не сопротивляюсь — наоборот, охотно отвечаю на поцелуй, — но не отстаю и взамен краду таблетку у него. Сладко-жгучий привкус обволакивает глотку, а за ним по венам растекается что-то тёплое. Даже не тёплое — горячее, казалось, почти до кипения. Оно будоражит, волнует, то окутывает приятным холодом, то не менее сладостно обжигает. И я понимаю, что, чёрт его подери, с этим грубым и нескладным поцелуем не сравнится ни один оргазм в моей жизни. — Так намного круче, правда? — говорит Джиозу рваным полушёпотом и отстраняется. Чувствуя вновь знакомый привкус, в ответ я открываю рот и без лишних слов даю знать, что на языке у меня только что появилась новая таблетка. Джи улыбается раззадорено и почти хищно: — А тебе всё мало, да?.. — А как же… Теперь я сам впиваюсь в его сухие губы со страстным поцелуем, бессовестно размазывая алую помаду и проталкивая таблетку в рот Джи. До невозможности горький, но такой знакомый привкус табака мешается со вкусом горячей и развратной любви с первым встречным засранцем. Я наполняюсь ею до краёв и хочу больше, больше, больше. И всем телом ощущаю, как Джиозу хочет тоже. Я крепко вцепляюсь в воротник его полурасстёгнутой рубашки и притягиваю всё ближе к себе. Но на каждое моё движение он отвечает с ещё большим рвением, и потому сам прижимает мою задницу к холодной раковине. Свободной рукой я хватаюсь за её мраморный край в надежде одержать хоть немного контроля, но справиться с напором Джи невозможно — он словно грёбанный ураган. Я получаю небольшую дозу воздуха лишь тогда, когда его губы опускаются на шею и целуют. Хотя и поцелуями это хрен назовешь: этот мудак попросту кусает меня, как пёс в бешенстве. Всё так грубо, смято, хаотично, необузданно, неправильно, но так по-настоящему… И таблетки в наших ртах, чёрт подери, всё не заканчиваются и не заканчиваются. Поцелуи быстро пробуждают закономерную жажду чего-то гораздо большего. Разгорячённое тело поглощает сладкое беспамятство. Ни секунды на передышку… Прикрыв глаза и запрокинув голову назад, я ощущаю, как Джи опускается на колени и принимается уже вовсю расстёгивать мой ремень. — Ты закрыл дверь хоть..? — рвано шепчу я ему. — Обижаешь. Я всегда хорошенько забочусь о подобной херне. Не в первый раз же, хуё-моё. — А жаль… Я был бы не против, чтобы весь Лукавый Нью-Йорк узнал, как я провожу свой первый день тут. Не ожидая, похоже, таких слов, Джи направляет на меня взгляд исподлобья: — Блядь, Адио… Мы с тобой нахрен свернём горы. — Его хриплый голос дрожит от нетерпения. Я погружаю пальцы в кислотно-голубые пряди и мягко перебираю, стремясь чуточку скрасить томительное ожидание. Волосы Джи на ощупь напоминают какую-то волокнистую наждачку, и своими израненными руками я ощущаю это особо остро. Справившись с ремнём, он одним резким небрежным движением приспускает с меня штаны вместе с тесным дорогущим бельём и освобождает член. С закрытыми глазами я прикусываю губу, пытаясь справиться с колким жаром внутри, что уже так долго и мучительно скапливается внизу живота по капле. И вот уже ощущаю, как горячий язык проводит влажную дорожку от самого основания до головки. Мелкие мурашки окутывают тело. Мало, чертовски мало… Но как только я открываю рот, чтобы попросить о большем, Джи тут же принимается скользить языком настойчивее, крепко обхватив губами чувствительную головку и за пару мгновений разогнавшись до темпа, который едва позволяет мне вдохнуть. Похоже, многолетний опыт ловкого выуживания таблеток из чужих ртов дал свои плоды. Я рефлекторно хватаюсь за край раковины крепче в надежде не рухнуть, если ноги начнут подкашиваться. Голова пуста аки воздушный шар, и единственная связная мысль, которая в ней мельтешит — как же мне пиздецки повезло, что Джи прост как раз-два-три, и даже не пытается играться. А просто так бездумно, бесстыже, безо всяких церемоний моментально берёт всё, что хочет. Тело от макушки до пят превратилось в сплошной оголённый нерв, и если б этот говнюк вздумал сейчас меня подразнить, я бы наверняка задушил его нахрен без малейших колебаний. Пока под веками вовсю пляшут кислотные пятна, я ненасытно глотаю воздух, задыхаясь от жажды большего, мать вашу, большего… Кажется, что сколько бы Джиозу мне не дал, этого мгновенно становится мало. Дрожащей рукой я изо всех сил сжимаю шершавую копну, и сам совершенно не осознаю, как резко насаждаю его голову глубже. — Эй, осторожней, а! — Джи едва слышно давится. Только то, что он прервался, и приводит меня в чувства, да и то лишь на самую малость. — Всё-таки из нас двоих профессиональная шлюха вовсе не я, не забыл? Это, конечно, охеренно, что у тебя мозги плавятся уже до такой степени, но я напоминаю. — Ну, извини, — еле разборчиво выдыхаю я, смотря на него помутневшим взглядом. — Сам виноват, что довёл меня до этого. Такой уж я жадный похотливый засранец. — Я знаю. — Даже во время болтовни он продолжает мимолётные прикосновения языком. — Потому сразу же и отхватил тебя. «Бля-ядь…», — хочется произнести мне, но любые слова из моих уст смазываются в полужалостливые стоны. Тянет поскорее заткнуть Джи, чтобы не отвлекался на лишнюю срань и использовал сейчас свой рот только для того, чего мы оба желаем больше всего. Но сказать это уже нет сил. Сдерживая новый порыв, я лишь крепче сжимаю его волосы, до такой степени, что, казалось, вот-вот вырву голубой клок вместе с ебучими корнями. Хвала богам, Джиозу всё понимает без слов, потому мигом продолжает, за считанные секунды разгоняясь до ещё более неистового темпа, чем прежде. Хотя казалось, что лучше уже быть не может. Холодный мрамор под моей рукой словно уже грозится раскрошиться в пыль от того, насколько крепко я его сжимаю. Тело вольно и невольно отзывается на каждое малейшее воздействие, каждое влажное касание губ, каждый резкий толчок, каждые грубоватые ласки, каждый новый тёплый импульс внутри. Джи до боли крепко впивается острыми ногтями в мои бёдра, оставляя следы в форме алых полумесяцев, и я чувствую, как полыхает моя кожа под его пальцами. Окончательно теряя связь с миром, я отбрасываю все мысли и целиком отдаюсь в его руки, сосредоточившись лишь на удушающе приятных ощущениях. Переполняющее возбуждение понемногу выплёскивается наружу в виде горячих слёз, мешающихся с тёмным макияжем и стекающих по моим щекам. Долгожданная разрядка наконец пробегает по телу электрическим током, заставляя мелко содрогнуться. Яркая, острая, горячая, будоражащая, умопомрачительная. В какой-то миг словно каждая мышца в теле резко напрягается, а потом столь же быстро расслабляется, окончательно превращая податливую плоть в вату. В попытках справиться с нахлынувшей бурной волной услады я прикусываю губу до крови и не сдерживаю протяжного напевистого стона. — Ненадолго тебя хватило, однако. — Сквозь пелену истомы мне слышится голос Джи. — Я ожидал, что мне придётся надрачивать тебе до самого утра. Элитная шлюха же ж, в конце концов… — Во-первых, не такая уж и элитная. То, что я параллельно ещё кручу пируэты на шесте, не делает меня премиум-давалкой. А во-вторых, иди-ка нахер… — сквозь звучную одышку отвечаю я, из последних сил держась за раковину позади. — Готов поспорить, ты во время своего первого траха под таблетками вообще кончил от нескольких касаний. — Я уже и не помню. Это было пиздец как давно. И с того момента произошло так дохуя всего… — Поднявшись на ноги, он прислоняется спиной к стене, достаёт сигарету и поджигает. Вновь не желая лишний раз напрягать голосовые связки, я просто молча вырываю её из его рук и делаю долгую глубокую затяжку. Джи в ответ лишь хмыкает с ехидной ухмылочкой, доставая новую: — Вижу, кто-то совершенно не умеет просить. — Не порть атмосферу. — С блаженно прикрытыми глазами я медленно выдыхаю дым. — У меня сейчас нет ни грамма сил на пустую болтовню. Дай восстановиться хоть немного. А тогда уже будем чесать языками сколько влезет. — Нехуёво тебя так вштырило, конечно… — Джи резко выдохнул клубок дыма. — Это первый день в Лукавом Нью-Йорке так влияет или ты всегда такой ненасытный мальчик? — И то, и другое. Просто раньше не было чем обжираться до удушья. А теперь… Теперь я ощущаю себя, словно открыл новый мир. И он весь уже лежит у моих ног и лишь послушно дожидается, пока я его подчиню. — Так и есть, чувак. Мы с тобой такие рок-н-ролльные дела вершить будем, что весь Лукавый Нью-Йорк охуеет!.. — А ты уже решил, что мы будем разъебывать здешние красо́ты вместе?.. — ухмыляюсь я, изогнув бровь. — Знаешь, а мне нравится твой настрой. Я уже даже почти не сомневаюсь насчёт того, соглашаться или нет. — Знай, даже если тебе по башке вдруг пизданёт мысль послать меня нахер и покорять Лукавый Нью-Йорк без моего участия, я в жизни тебя просто так не отпущу! Блядь, Адио… — Джи делает шаг навстречу. — Ты не представляешь, насколько мне не хватает такого чувака, как ты. Такого же приёбнутого и привыкшего всегда брать всё и сразу без малейшего лишнего пиздежа. Все местные рок-н-ролльщики скучные до опизденения. Постоянно тусуются с другими Детьми, примазываются к ним и уже насквозь пропитались их влиянием. А ты – чистейший концентрат рок-н-ролла, пока ещё не замаранный вшивой лукавоньюйоркской интеллигентностью и блядским снобизмом. И я не прощу себе, если позволю такому бриллианту тоже погрязнуть в этом дерьме. — Хех, а почему же ты не поддался влиянию Лукавого Нью-Йорка? Очарование Джоан совсем на тебя не действует? Или за столько лет ты смог раздобыть от него вакцину? — Да я в жизни не прислушаюсь ни к единому грёбанному слову этой суки! Пусть пудрит мозги всяким сраным эстетам вроде глэмовцев или Детей Готики. А наш рок-н-ролльный пыл ей не унять. Я удивлённо вскидываю брови: — А что не так с Джоан? Разве Лукавый Нью-Йорк – не единственный оплот оппозиции на нашем творческом Олимпе? Именно она ведь дала нам обоим шанс быть теми, кем нам всегда было положено, а не гнить среди бетонных развалин в мире, где нам совершенно нет места. — Неужели ты думаешь, что ей бы вот так снихуя позволили собрать в одном местечке всех, кто открыто презирает извечные устои, и устроить для них лакшери-тусовку? Джоан ещё с самого начала продала свою задницу царю. Это он спонсирует Лукавый Нью-Йорк, чтобы создать иллюзию оппозиции. А заодно и держать всех потенциальных бунтарей в узде. И всё это мнимое сопротивление законам ограничивается лишь тем, что ей разрешит царь. А на деле ни нам, ни этой суке никогда не позволят показать зубы. Нам дают творить здесь лишь до тех пор, пока это не причиняет вред никому из царских подсосов. — Хочешь сказать, Джоан – лишь пешка? И всегда ею была? — Не сомневаюсь. Здесь уже много лет ходят слухи, что она тайно крутит роман с младшей царевной. Представь, насколько же семейке Герода выгодно всегда держать лидера оппозиции на цепи рядом с собой. — С младшей царевной? С той златовласой куколкой, которую Саломе зовут? — Ага, с ней. Самая тихая из царской семейки. И меньше всего подозрений вызывает. — Дочь Джаза и человек… — тихо протягиваю я, монотонно выдыхая ядовитый дым и вслух размышляя: — Разве подобные отношения вообще возможны? Мы ведь не умеем любить так, как люди. Их любовь – чувство, наша же – наркотик. Думаю, всем должно быть очевидно, что здесь есть какой-то подвох. Человек никогда не даст нам то, в чём мы нуждаемся. — Человек-то даст, но аристократская псина – нет. — Что ты имеешь в виду? — заинтересованно изогнув бровь, выдыхаю дым я. — А, ну да, ты ж в этом деле новичок… Наши таблеточки заменяют лишь чувство кайфа от любви. Но отношения ведь заключаются не только в этом, правда? Простых житейских удовольствий нас матушка тоже не лишила. Мы можем влюбиться в человека взаимно, ощущать привязанность, теплоту, совершенствовать друг друга и тыры-пыры, вся вот эта земная херня. Нам может быть с человеком хорошо до опизденения, но как бы охуительно ни было в моменте, без таблеток всё равно со временем будет возникать блевотное послевкусие, что чего-то в нашей жизни катастрофически не хватает. — Получается, любовь Детей особенная, типа того? Не лучше, не хуже, просто совершенно другая. — Ага. Я знаю полно Детей, которые мутят с простыми людьми и параллельно ходят за таблетками к другим Детишкам – и всё у них пиздато. Это люди придумали, что какого-то хуя любовь должна быть лишь одна. Впрочем, они – существа попроще, им-то, наверное, и может хватить одного придурка на всю жизнь. А нам нужно много, охуенно много. — Сомневаюсь только, что царевна позволила бы Джоан потрахивать лукавоньюйоркцев. Аристократия даже однополые отношения принимает с огромной натяжкой, а секс развратнее миссионерской позы под одеялком для них вообще неприемлем. Уж я-то знаком с этой хернёй не понаслышке, хе. — Вот и я о том. Эти свиньи физически неспособны любить таких, как мы. Если Джоан и правда крутит шашни с царевной, то только ради бабла. — И правда, — хмыкаю я, упёршись взглядом в бездну. Слова вырываются из моих уст безжизненно и ровно, ведь я сам не до конца в них верю. Вернее, отчего-то мне очень не хочется в них верить. — А я уж на миг решил допустить, что у них и правда может быть всё серьёзно. Неужели Джоан меня так приворожила? — Я ей не позволю. Если надо, сейчас я тебя моментально разворожу. — Джи грубо притягивает меня за шею, оставляя между нашими губами лишь жалкий дюйм. По-прежнему бессовестно он врывается в мой рот терпким поцелуем и проталкивает таблетку прямо в горло, попутно украв и предназначавшуюся ему. — Достаточно? Или мне постараться ещё? И вновь его блядский рот творит грёбанную магию, от которой сердце пропускает удар. С похабной улыбкой я прижимаю Джиозу к стене, с той же грубостью впиваюсь пальцами в его талию и шепчу, обжигая дыханием алые уста: — Старайся изо всех сил, чувак. Ибо мне мало, мне пиздецки мало. — Я тут же мщу столь же резким поцелуем, только гораздо глубже и тягучее. Не потому, что меня тянет потягаться с Джи, а потому, что сейчас тело и разум в унисон жаждут именно так и только так. Шипы, покрывающие повязку на глазу, холодно впиваются в мою разгорячённую щеку. Жадно сорвав таблетку с его языка, я едва нахожу в себе силы, чтобы на миг оторваться: — Кажется, мне всегда будет мало… — Тогда, может быть, лучше едем ко мне? Здесь конечно, тоже охуенно весело, но дома гора-аздо больше возможностей… — Только если дорога будет недолгой. — Унимая дрожь в кончиках пальцев, я крепко сжимаю подбородок Джи и нетерпеливо вгрызаюсь новым поцелуем, куда более спешным. — Ибо я не смогу долго терпеть… — Долго и не придётся. — Он касается губами моего уха и протяжно шепчет: — Да и в любом случае, поверь мне, это будет стоить любых ожиданий… — Самоуверенности тебе не занимать, конечно. — Облокотившись о стену, я немного отстраняюсь от него и небрежно застегиваю ширинку, приводя себя в хоть сколько-то приемлемый вид. Не отрывая от Джи томного взгляда, с вызывающей улыбкой просовываю руку в его задний карман, беру оттуда пачку сигарет и зубами достаю одну. — А тебе – наглости. — Джиозу ухмыляется иронично, но совершенно беззлобно. Протянув алую зажигалку к моим губам, он поджигает сигаретку и проводит перемотанным пальцем вдоль моей скулы. — Поэтому из нас выйдет охуительная парочка. — Знаешь, Джи, — я выдыхаю облако горького дыма, — всё-таки ты меня убедил. Мы определённо подружимся. — Вот и охуенно. — Он по-свойски вручает моей заднице ленивый шлепок. — Валим отсюда, я закажу такси. В чём-то Джи не соврал: такси прибывает и правда быстро. К счастью, Лукавый Нью-Йорк урожаен на телефонные будки на каждом шагу, потому и вызвать его проблемой не оказалось. Завалившись на заднее сидение, я растомленно раскидываюсь там и сам не замечаю, как моя рука похотливо тянется к колену этого размалёванного засранца и жадно сжимает. Уж не знаю, в таблетках ли дело или же в чём-то чуть более земном, но меня тянет к нему каждую грёбанную секунду, словно наркомана к игле. Хотя… Что земное может произойти между двумя богами рок-н-ролла? Только успевает Джи произнести нужный адрес, как я тут же затыкаю ему рот горьким поцелуем, на который он отвечает с не меньшей вовлечённостью. Наши слившиеся воедино уста, жирно-прежирно перемазанные в углисто-красных пятнах помады, во всей красе отражаются в салонном зеркальце заднего вида. От подобной картины водитель громко хмыкает и тихо ворчит что-то себе под нос. Меня же это лишь раззадоривает. К уже знакомому сладкому вкусу нескончаемого потока таблеток прибавляется некая пьянящая крепкая остринка, синим пламенем обжигающая язык и не оставляющая ни единого шанса оторваться. Она впитывается в напряжённые мышцы и патокой растекается по венам с каждым грязным вздохом. Кажется, я вот-вот ею захлебнусь. И буду до чёртиков рад. Дорога пролетает незаметно. Мы высаживаемся в каких-то захламленных и напичканных мелкими домиками ебенях, где каждое встречное жилище выглядит беднее другого. Нищий шик безо всяких притворств. Едва разрывая поцелуй, Джи тащит меня за шиворот к двери своего дома. Как только его подрагивающие руки до конца проворачивают ключ в скважине, я мигом переступаю порог и нетерпеливо заваливаюсь вовнутрь. Захлопнув дверь за собой, тут же всем своим жаждущим телом прижимаю Джи к ней, но наш первый поцелуй в этой укромной рок-н-ролльной халупке прерывается сразу, как только его таблетка оказывается в моём рту. Не позволив мне освободить язык от своей, Джи грубо отталкивает меня. — Я в душ, — нагло произносит он, прекрасно осознавая, насколько издевательски по всем фронтам это сейчас звучит. — Жди и не скучай. Можешь пока осмотреться, что ли. — Схватив меня за запястье, на миг он всё же притягивает моё податливое от возбуждения тело к себе снова, чтобы горячим шёпотом пощекотать ухо: — И не смей к себе прикасаться, пока меня не будет, слышал? Будь послушным мальчиком, Адио. — И вновь беспощадно оттолкнуть. — Мудак… — шепчу я, провожая Джи взглядом, пока он окончательно не скрылся за дверьми ванной. Решил-таки поиграться напоследок, засранец. С огромным трудом переборов дрожь в коленях, я прохожу в единственную комнату и тут же падаю на кровать. Ржавые пружины матраса под моим весом стонут с металлическим скрипом. Густо заплесневелые пошарпанные обои, коими обклеена тесная комнатка, давно выцвели и потеряли свои краски. Они едва видны за нагромождением мятых плакатов, афиш, подвешенных на стены запыленных пластинок, насмешливых вырезок желтушных газет, полароидов и размашистых граффити. Мозг улавливает каждую деталь, но оставляет совершенно без внимания. Тело до того тонет в томительном мандраже и беспамятстве, что наверняка моя реакция нисколько бы не отличалась, будь вместо этой чёртовой комнаты хоть грязный подвал, набитый выпотрошенными телами всех обликов Анлу, хоть блядская Арена Тщеславия. С тяжёлым дыханием сминая в мокрых ладонях простынь, я ворочаюсь на скрипучей кровати и горю от невыносимости ожидания. Видимо, Джи и правда меня чем-то приворожил. А ведь я, чёрт меня подери, ещё даже не видел его на сцене… Или под таблетками всегда так? Сквозь мутный туман в мою нечёсаную головёшку приходит идея немного отомстить этому говнюку за то, что решил меня подразнить, и лишить его возможности раздеть свою добычу самостоятельно. Тело всё ещё слишком скованно и поглощено желанием, чтобы провернуть это так быстро, как хотелось бы, но благо, натренированные за годы стриптиза руки даже сейчас помнят, как стягивать одежду за считанные минуты. Швырнув лощёный чёрно-белый костюм в угол, я принимаюсь спешно сбрасывать с себя ботильоны. Но взяться за последний и самый важный элемент — бельё — уже не успеваю: Джи возвращается. — Решил начать без меня, Адио? Ай-яй-яй… — Облокотившись о дверной косяк, он смеряет моё тело голодным взглядом, придерживая завязанное на бёдрах полотенце. Размазанный алый макияж на иссера-бледном лице Джи никуда не исчез, а лишь расхлябаннее растёкся по физиономии. И теперь густые тени напоминают кровавые слёзы, а мазки помады — широкую безумную улыбку или скорее воспалённую рану на её месте. — Мог бы хотя бы сделать вид, что и правда был в душе. — Со слегка язвительной и одновременно томной ухмылкой откинувшись на локти, я лёгким взмахом головы убираю волосы с лица и с бесстыже нескрываемым интересом разглядываю его тело в ответ. Крепкое, всё такое же бледное, награждённое пылающе-аловатым ожогом на груди аккурат под идентичным увечьем на лице. Руки, бёдра, сухой торс — ни одна часть тела не обделена хотя бы парочкой татуировок, и самая видная из них — иссохший терновник, простирающийся от запястья до локтя. Каждая синеватая вена виднеется отчётливо, словно он грёбанная иллюстрация из учебника по анатомии. Казалось, стоит мне вонзить ногти со всем желанием хоть в один участок кожи — и я смогу ощупать каждый насквозь прокуренный внутренний орган, который мигом рассыплется в моих руках в чёрный пепел. — Это имело бы смысл, если бы у нас обоих на ебальнике не было написано, что мы видимся с душем не чаще раза в месяц. — Опустив взгляд чуть ниже, на моё бельё, Джи расплывается в плотоядной улыбке: — Хе, а ты, я смотрю, в Лукавый Нью-Йорк заехал сразу в рабочем? — Сама жена Фелда с утра нацепила на меня этот подарочек. Моя постоянная клиентка, прикинь. Уже лет семь пичкает мои трусы деньгами, а я только сегодня узнал, кто она. — Серьёзно? Не узнал бабу самого Фелда? — Не слежу за жизнью гламурных подонков, знаешь. Мне это как-то не сдалось. — Я поддеваю резинку дорогущих кружевных стринг, по-особенному нелепо смотрящихся в подобном антураже, натягиваю и отпускаю, заставляя с хлёстким звуком врезаться в кожу. — За день, увы, не успел переодеться и сжечь это тряпьё к херам. — Ничего, мы быстренько отправим подарок этой старой бляди туда, где ему и место. — Забравшись на кровать, Джи крепко цепляется зубами за кружево на мне и яростным движением рвёт его в клочья, точно бешеный пёс. Потрёпанная ткань соскальзывает вниз и обнажает мой член, уже давным-давно стоячий сраным колом. Дразняще проведя пальцем от основания до головки, Джи поднимает на меня нахальный взгляд. Повязка больше не скрывает ни единое увечье: обрамлённый ажурной сеткой ожогов, незрячий глаз словно вырезьблен из лунного камня и на фоне прочих неряшливых изъянов смотрится уж слишком поэтично. Он напоминает тот самый третий глаз Анлу: не только внешне, но и тем, что точно так же, несмотря на свою пустоту, смотрит на меня настолько живо, что вот-вот насквозь продырявит мозг. Загрубелые пальцы Джи увлечённо изучают чувствительную плоть, неспешно крадутся по телу вверх, из раза в раз вызывая шершавыми касаниями рой мурашек. Добравшись до вздымающейся груди, он с любопытством обводит вышитое сердце, о котором я успел и позабыть. Лишь сейчас я замечаю, что с той поры ещё одна лилия на нём обрела цвет: к нежно-розовой прибавилась голубая. — Интересное украшеньице, однако. Простые татуировки уже наскучили, да? — Джи с интересом ребёнка протягивает палец к швам, намереваясь ощупать. — Не трогай! — мгновенно прерываю его я. — Пожалуйста… Оно пиздец как болит. Сам понимаешь, у мастеров из внешнего мира поголовно руки из одного места. — Болит?.. — Он дразняще касается нитей на моей коже. — Блядь!.. — Только успевают его пальцы встретиться с работой Госпожи Потребления, я тут же выгибаюсь дугой, трепыхнувшись, словно от резчайшего удара кнутом. — Блядь-блядь-блядь… Агх-х-х, Джи… Пожалуйста, не надо. — Ладно… — удивлённо вскидывает брови он, явно ожидая вовсе не такого отклика. — Думаю, мы найдем и более приятные способы причинить друг другу боль. Как только позорная дрожь покидает меня, я вновь направляю томный взгляд на Джи, ступнёй провожу вниз вдоль его напряжённого живота и заставляю полотенце спасть с его бёдер, открыв вид на самое интригующее. — Нравится? — Джи с упоением ловит каждую заинтересованную искру на моём лице. — Видал и побольше, но сойдёт, — ухмыляюсь я. — Ну конечно, с тобой-то мне не потягаться, мальчик на миллион. Ох уж эти избалованные шлюхи… — Он почти по-хозяйски хватает меня за талию, разместившись между широко разведённых ног. — Размер не главное, помнишь? — Конечно же не главное. — Я притягиваю его ближе к своим губам, просунув палец под рок-н-ролльный ошейник с золотистым крестом — единственный элемент одежды, оставшийся на нас обоих. — Самое главное – то, что это, твою мать, первый секс в моей жизни, который я искренне хочу… — Можно ли мне тогда считать, что я у тебя буду первым, Адиэль? — Он грубо оглаживает моё бедро, оставляя тонкие-претонкие царапины от ногтей. Я протяжно вздыхаю: — Да хватит уже называть меня так, Джи. Ты же Ребёнок, в конце концов – для тебя моё имя и хуя выебанного не стоит. Оно не моё. Я его не выбирал и не заслуживал. — Похер, а мне оно чертовски нравится. Кто бы тебе его не дал, что-то в нём, знаешь, есть. — Джи всё сильнее приближается, заставляя плюхнуться затылком на подушку. Грубо подняв мой подбородок и заглянув в глаза, он с аппетитом протягивает имя по слогам, смакуя каждую буковку будто бы не менее наслаждённо, чем таблетки: — А-ди-эль… Прокуренное дыхание щекочет мои губы, и я со всем вожделением вовлекаю Джи в поцелуй, едва позволив ему закончить. Таблетки одна за другой переплывают с языка на язык, нисколько не удовлетворяя аппетит, а наоборот, лишь подогревая. Я глотаю раз за разом столько, сколько только лезет в горло, крепко обвиваю руками его шею и ни в коем случае не позволяю отстраниться, ведь кажется, что даже самый краткосрочный перерыв сейчас будет равносилен смерти. Грубые пальцы испещряют царапинами мои бедра, пока в ответ я с тем же рвением истязаю спину Джи, охватив ногами его талию. Запрокидываю голову назад, подставляя шею под кусающие поцелуи, впиваюсь ногтями в его кожу едва не до крови. Таблетки уже окончательно перестали утолять возникшую жажду. И пока она рвёт изнутри и продолжает разрастаться, в один момент я осознаю: нет, чёрт подери, мне совершенно не хочется, чтобы Джи меня трахнул. Я хочу трахнуть его сам. Собравшись с силами, я вырываюсь из объятий и резко заставляю сменить позицию. Теперь уже я нависаю над ним, вжимаю его запястья в подушку и вцепляюсь пальцами в челюсть: — Нет, чувак, сегодня мы всё-таки будем играть по моим правилам… — О-хо-х, земной мальчик так быстро нарастил клычки? — Джи явно не против подобного расклада. — Они были всегда. И сейчас наконец пришло их время. Считай, ты станешь их первой жертвой. — В подтверждение своих слов я тут же кусаю его шею, пачкая кожу помадой и постепенно опускаясь ниже. Рядом с рельефом красноватых ожогов один за другим расцветают следы моих диких поцелуев, обрамленные углистыми отпечатками. Джи дышит звучно и сбивчиво, порой срываясь на тихие хриплые постанывания от особо сильных укусов, его грудь интенсивно вздымается под моими губами. Татуировки почти непрерывно мелькают перед глазами, пока я неторопливо опускаюсь к череде рёбер, ни на миг не прекращая вести дорожку из чёрных штрихов помады. Довольно быстро насытившись видом спереди, я небрежно переворачиваю Джи на живот и незамедлительно продолжаю изголодало покусывать уже плечи. — Блядь, поаккуратнее!.. — шепчет он, резко уткнувшись щекой в подушку. — Неужели ты такой неженка? — хмыкаю я, особо грубо прикусив кожу между лопаток в отместку за претензии. — Мх… Ну извини, меня уже лет десять никто не собирался драть в задницу. Успел позабыть, каково это, когда тебя швыряют ебальником в кровать и пожирают как ёбаный стейк. — Кто бы говорил, а. — Я сжимаю зубами булавку в его ухе и оттягиваю, срывая с уст Джи едва слышное рычание. — Ты разве не собирался сделать со мной то же самое? Или я тебя сильно переоценил? — Вот поэтому я и схватился за тебя, Адио. Ты такой же ебанутый, как и я. — Своеобразные у тебя, конечно, комплименты. Но тебе повезло, что на меня они охрененно действуют. — Мои руки неторопливо опускаются вниз по сухому телу, а губы грубо чёркают мазками помады по шее. — Смазка где? — В верхней шуфлядке, там же и резинки. — Джи указывает взглядом на облезлую прикроватную тумбу. — Я бы обошёлся и без них, но раз тебя столько лет лапала сама жена Фелда, то мало ли в каких ещё богатых уёбках побывал твой хер. — Я с Розой, к счастью, не трахался. Хотя она сегодня и предлагала стать очередной мясной куколкой в её коллекции. Но я тут же послал её к херам. — Последний багровый засос вырисовывается на ключице Джи прежде чем я отстраняюсь. — И, тем не менее, столько лет без зазрения совести дразнил её своей задницей… — Да если бы я сразу знал, кто она такая, своими же руками вышвырнул бы её нахрен из нашего клуба. Бабло баблом, а обслуживать Фелдов выше моего достоинства. — Открыв шуфлядку, помимо всего нужного я обнаруживаю там самые дешёвые сигареты и пистолет с выцвелым портретом кого-то из старых святых на рукояти. — А это тебе ещё нахрена? — А чёрт его знает, уже и сам не помню, откуда оно. Такое чувство, что этот красавец был со мной всегда. Наверное, от мамки достался. — И как, доводилось хоть раз его применять? — Исключительно в творческих целях, хе. — Джи поудобнее устраивается на мятой подушке и прогибает спину, уставив на меня многозначительный взгляд из-за плеча в предвкушении следующих действий. — Для другого пока не было повода. — Если однажды судьба наградит меня возможностью влепить царю пулю в лоб из этого ствола, обещаю, что посвящу тот выстрел тебе и только тебе. — Разорвав зубами шелестящую упаковку презерватива, я машинально и одновременно нетерпеливо раскатываю его по возбуждённому члену. — А кто сказал, что я дам тебе притронуться к этой пушке? Семейная реликвия, так-то. — В интонации Джи слышится отчётливая шутливость и дразнение. — А если я очень хорошо попрошу?.. — На миг театрально изобразив пресвятую невинность в голосе, я даю его заднице хлёсткий шлепок. — Можешь попробовать… — Он сдувает с лица спутанные к чертям волосы и зазывающе смотрит в глаза. — Количество попыток неограничено, хер с тобой. — Мне хватит и одной. — Я удобно склоняюсь над ним, холодным влажным касанием проскальзываю между твёрдых ягодиц, наблюдая, как спина Джи невольно покрывается мелкими мурашками, а затем резко ввожу два пальца. — Мхн, чёрт… — Несдержанная эмоция лёгкой, но неожиданной боли на его лице тут же сменяется усмешкой. — Ты со всеми так жёстко, Адио? — Это специально для тебя. — С проказливой ухмылкой я тут же начинаю двигать скользкими пальцами внутри. Куда грубее, свободнее и яростнее, чем всегда делаю это на работе. В «Чистилище» за подобную неосторожность клиент почти наверняка украсил бы мне лицо лиловым пятном под глазом, но сейчас я наконец могу позабыть о бесконечной погоне за чужим удовлетворением и делать всё так, как того впервые просят в унисон душа и тело. — Значит, сегодня я пиздец счастливчик, да?.. — Он дышит тяжело и прерывисто, то и дело срываясь на негромкие полустоны от боли, не до конца заглушаемой физическим наслаждением, однако, похоже, всецело перекрываемой моральным. Желая вкусить большего, Джи приподнимается на локтях и тянет руку к своему члену, но я нагло перехватываю его запястье и заламываю за спиной. Одновременно с тем нащупываю внутри рельеф предполагаемой самой чувствительной точки и принимаюсь неспешно, практически нежно её массировать. Едва заметно содрогнувшись, он непроизвольно вжимается лицом в подушку, оставляя на ней следы огненно-алой косметики и заглушая первый наслаждённый стон. Я крепко зажимаю его руку между наших тел, не позволяя высвободить, запускаю разнеженные ласками пальцы в жёсткие волосы и дёргаю, заставляя Джи оторваться. Ни один звук, вырывающийся сейчас из его горячо приоткрытого рта, не должен пройти мимо моих ушей. — Быстрее… — Придыхание смывает с его интонации любой намёк на недовольство. — Не рановато ли?.. — с долей издёвки говорю я ему на ушко, продолжая двигать пальцами всё так же монотонно и мягко. — Мстишь, засранец? — Джи лениво ухмыляется, хмыкнув и направив взгляд на меня. — Я тоже, знаешь ли, умею играться… — Беру его за горло и крепко целую полыхающую от моих же укусов шею, попутно сделав один резкий толчок и сорвав с алых уст сдавленный стон. — От тебя я меньшего и не ожидал, хе… По глазам видно, что мальчик любит властвовать. Просто раньше не было возможности, правда? С каждым новым томяще-плавным толчком Джи выдыхает всё измученнее, не прекращая ёрзать на месте и пытаться двигаться навстречу пальцам, насколько это позволяет вес моего тела, вжимающего его в скрипучий матрас. — Блядь, Адио, мои яйца уже скоро назвенят сраную симфонию!.. — Он прикусывает губу. — Да трахни ты меня уже, говнюк блядский… — И всегда ли ты такой сговорчивый, м? — Ещё сильней дразня, я сгибаю пальцы внутри, со всем бесстыдством надавливая на точку услады. Едва уловимые нотки беспомощности в его обычно бесконечно дерзком голосе заставляют стиснуть зубы от разрастающегося жара внизу живота и доводят до слабой дрожи в коленях. — Мгх!.. — Джи впивается свободной рукой в сбитую подушку и, вновь расслабив тело после бурного отклика, расплывается в улыбке. — Я же говорил, что ты особенный, Адио… — Тогда не буду лишать тебя возможности распробовать каждый кусочек меня. Готовь клыки для дегустации, мой свирепый пёс… — Резко вынув пальцы, я незамедлительно вхожу в него по самые яйца и тут же приступаю к небрежным толчкам, не оставляя ни секунды на привыкание. — Сука!.. — хрипло восклицает он на выдохе, не ожидая, похоже, столь внезапных действий. Несмотря на всё, тело Джи весьма быстро вливается в ритм и спустя пару мгновений вновь стаёт подконтрольным хозяину. — Ну наконец-то, блядь, вот это я понимаю… — А тебе, я смотрю, всё мало?.. — К моим словам примешиваются всё более звучные вздохи. Впервые в жизни от начала и до конца неподдельные и исключительно наслаждённые. — Ты же видишь, Адио, нам обоим всегда мало. Поэтому мы и нужны друг другу. — К ускорившемуся ритму он привыкает столь же легко. — Чувак, если тебе не в падлу, подай-ка сигарету… — Хе, а ты хватку не теряешь… — Стараясь не сбавлять темп, я неловко тяну руку к полуоткрытой шуфлядке и слегка задеревенелыми от активных ласк пальцами хватаю пачку сигарет вместе с зажигалкой. — На, никотиновый зверь. Джи ловит ртом папиросу и зажимает между губ. Я склоняюсь над ним и подношу пламя к её концу, лишь благодаря многолетнему опыту держа руку твёрдо. Сквозь зубы он выдыхает первый дым. Взяв сигарету в свободную руку, Джи крепче вжимается в постель и позволяет горячему пеплу осыпаться на замаранную в красной помаде наволочку, прожигая до самых перьев уже далеко не первую дыру. — А ты не хочешь? — Следующее облако дыма он выдыхает мне в лицо. — Не, я пас. Один мой клиент, имеющий беды с сердцем, однажды решил тоже закурить прям во время траха. В итоге его схватил приступ ещё до того, как он успел кончить. Не самые приятные ассоциации, сам понимаешь. — Ну, как знаешь. — После очередной затяжки Джи вздыхает от особенно резкого толчка и давится табачным дымом. — Может, и тебе не стоит? — с ухмылкой шепчу я, всё стремительнее теряя контроль над телом и голосом. — Задохнёшься ещё к чёртовой бабушке. — Не нуди, Адио… — откашлявшись, хрипло отвечает он. Дрожь в голосе служит подтверждением, что ему сейчас так же хорошо, как и мне. И, отозвавшись в теле приятным трепетом бабочек в животе, она заставляет меня разогнаться до такого темпа, чтобы перед глазами засияли одни звёзды на двоих. Я ловлю каждый рваный стон Джи, чувствую, как он горит и сжимается изнутри, вижу, как он сминает в руке простынь, кусает подушку и с каждым толчком всё сильнее приближается к долгожданной разрядке. — Ох-х, блядь… — Выроненная из обессиленных рук сигарета стала первым предвестником оргазма. Я и сам уже давным-давно в шаге от пика, но выработанная за годы почасовой аренды своей плоти привычка ставит перед телом незримый барьер и никогда не позволяет кончить раньше того, кто снизу. И как только он наконец спадает, мне хватает лишь нескольких движений бёдрами, чтобы и самому утонуть в экстазе и обессиленно свалиться рядом. — Вот теперь можно и закурить. — Только успеваю я это произнести, как Джи протягивает мне полупустую пачку сигарет, предварительно захватив оттуда одну и себе. Вытащив зубами папиросу, я зажимаю её между губ, и он поджигает зажигалку для нас обоих. Кроваво-алый макияж пламенем расползся по худощавому лицу. Он словно смерть во плоти. Моя смерть. — А ты кончил, считай, сразу же после меня. Специально держался, что ли? — Джиозу уложил голову мне на грудь, не сразу, но, благо, всё ещё вовремя припомнив о том, чтобы не касаться швов. Однако почему-то ни одно касание его тела к ним во время секса так болью и не отозвалось… Жаль, что думать об этом уже совершенно нет сил. — Так меня в моём блядушнике надрессировали. — Я сдуваю с лица спутанные пряди и непрерывным потоком выдыхаю дым. — Трахаться там приходится относительно нечасто, но я всё же в этой гнойной яме торчу уже полжизни. Да и другого секса, кроме как за деньги, у меня никогда и не было… — Вашему боссу, смотрю, вообще насрать с высокой колокольни, на чём зарабатывать, да? — Джи растомленно наблюдает, как табачная дымка растворяется в воздухе. — Как вообще наши-то выживают среди людей? Поведай, что ли, как ты там существовал все эти годы. — Как-как… После смерти мамы таскался по улицам, выживал за те гроши, что изредка подбрасывали прохожие. Потом случайно меня занесло в стрип-клуб, устроился там батрачить уже за более солидную сумму. Днём брожу по улицам, сплю рядом со свалками, из выручки подкармливаю дворовых собак, курю как дьявол. Ночью раздвигаю ноги на шесте, а потом, если кому-то сильно присмотрюсь, трахаюсь с ним за пару дополнительных купюр. И так ежедневно, уже хрен знает сколько лет. — И как, тебе нормально живётся в этом дерьме? — он произносит это с кристально чистым любопытством, безо всяких едких примесей, однако его слова всё ещё едва уловимо попахивают риторичностью. — А хер его знает. Мне, в принципе, никогда это всё не претило, как некоторым. Но и восторга, разумеется, тоже нет. Просто… нормально. Главное, что всё стабильно. — Эх-х, всё-таки люди приучили тебя к смирению, как псину к лотку. Но ты, к счастью, не успел ещё вкрай очеловечиться, как некоторые наши. Спустя столько лет ты всё ещё остался блядским богом рок-н-ролла, Адио… А многие Дети слишком заигрывались с попытками обустроить жизнь по-человечески, да так, что в итоге напрочь забывали о том, что у нас подобной функции просто не заложено природой. Потом, когда скатывались обратно на дно, рыдали как обосранные сучки, уже и не помня даже, что были созданы для этого самого грёбанного дна. — А ты? Ты тоже пытался, Джи? Мне казалось, через это проходили все рок-н-ролльщики до единого. — Нихера. Хотя первый год после мамкиной смерти я таскался с одной девахой, которая всё пыталась и пыталась. Один разок она таки уболтала меня вместе снять дешёвую хату у одного мудака. Закончилось всё херово. — Расскажешь, если не секрет? — Играясь с жёсткими, словно тонкая проволока, волосами Джи, я почти бессознательно блуждаю взглядом по линиям его шрамов. — У рок-н-ролльщиков нет друг от друга секретов. — Он стряхивает раскалённый пепел прямиком на постель. — Да там ничего прям уж особенного… Хозяин квартиры, как только узнал, кто мы, тут же захотел вышвырнуть нас пинком под жопу. У него, насколько я помню, жена в своё время люто угорела по рок-н-роллу, хотя до этого вроде как даже тусила с Детьми Академизма – в общем, была пиздец какой святошей. А когда принцесса преобразилась в оторву, то и этот лох ей уже нахуй не всрался, и она его бросила. Вот мужик и обозлился на рок-н-ролльщиков так, что решил нас с подружаней нахер отравить, как тараканов. — И как всё обошлось? Я-то смотрю, смертельные яды тебя не шибко берут… — Так вышло, что чай с мышьяком, который он наварил для нас, случайно глотнула его дочурка. Не гребу, выжила она или нет, но слегла, помню, капитально. Вот тогда мужик уже и выпер нас из дома окончательно, а мне заодно ещё и плеснул кипящим маслом в ебальник. Я ему, правда, ответил, но уже не так феерично – просто кулаком в глаз. Если бы не этот подарочек на пол рожи, я бы уже и забыл об этом, как забыл обо всём, что было до Лукавого Нью-Йорка. Даже о мамке. — А я всё ещё почему-то помню маму… — Я выпускаю из уст струю дыма, листая огрызки воспоминаний. — Частично, но всё же. Помню её голос, запах, привычки, уставшие глаза. Даже почти помню наш дом… — Это потому, что ты всю жизнь пинал хуи среди простых смертных. Я после той херни сразу послал свою рыжульку катиться в пизду, а сам ушел искать счастье в Лукавом Нью-Йорке. Здесь мы худо-бедно, но живём, а не существуем. Поэтому и помнить о прошлой жизни нам некогда. А та дурында так и продолжила шастаться по людским помойкам… — Погоди, «рыжулька»? Она часом не с разноцветными глазами была? — Ага. Один зелёный, другой карий. Знал её, что ли? — Работала у нас. Постоянно только и делала, что рыдала мне в плечо о том, что всегда была достойна большего. Недавно повесилась прямо в нашей уборной после очередного танца. — Хех, ну и дура. Я её с самого начала предупреждал, что эти её порывы кончатся хуёво. Видишь, Адио? У нас у всех только один выход – Лукавый Нью-Йорк. Не самый лучший, конечно, но ничего более годящегося для просирания остатка жизни, увы, не найти. Поэтому ты правильно сделал, что пришёл сюда, Адио. Пусть и даже спустя дохренища лет… — Только что мне здесь делать-то… — Я тушу сигарету об язык, глотая мазок горького пепла. — У меня ни жилища, ни средств, ни даже каких-либо способностей к искусству. Только задницей крутить и умею. — И ты об этом паришься, что ли? — Джи поднял на меня взгляд. — Жить будешь у меня, писать музло я тебя научу. А больше нихуя и не надо. Не смей переживать о такой херне, слышишь? Ты больше не во внешнем мире. Ты в грёбанном Лукавом Нью-Йорке! — И что, неужели и правда передо мной теперь открыты все двери?.. — сонно потираю я глаза. — Ты даже представить себе не можешь, насколько широко они для тебя распахнуты, Адио. — Он поворачивает голову ко мне. — Будь ты один – возможно, и правда обживаться здесь было бы запарно. Но у тебя есть я, чувак. И я в жизни не дам тебе просрать свой потенциал! — А ты считаешь, что он у меня есть? — Я улыбаюсь ему расслабленно, словно угретый на солнышке майский кот. — В тебе потенциала полные стринги, танцорчик мой. — Джи взъерошивает мои волосы. — Завтра мы тебя намарафетим, приоденем и отправим на знакомство с нашими. Узнаешь, чем живут здесь твои Собратья хоть. Мы с ребятами как раз завтра играем. Побудешь разочек нашей сексапильной группиз. А потом, глядишь, и сам будешь отжигать на сцене похлеще, чем на шесте. — Хе, звучит, однако, заманчиво… Я согласен на все сто. — Отбросив погасший окурок в сторону, я убираю голубую прядь с лица Джи, слизываю алый потёк макияжа с его впалой щеки и ленивым соприкосновением губ обмениваюсь таблетками. — Блядь, как же я тебя люблю, Адио… — Он протягивает это, с сонно прикрытыми глазами раскинувшись на постели. А я понимаю, что эти слова Джиозу говорит каждому второму так же просто, как курит или дышит, и не вкладывает в них ни капли того смысла, с которым их обычно произносят люди. У Джи всё до невозможности легко. А я… Я и не привык к сложностям.***
— Мх… Джи, я сейчас не хочу… — тихо бормочу я сквозь сон, ощущая, как тёплая рука стягивает с меня одеяло и поглаживает бедро. И лишь пару мгновений спустя осознаю, что шершавые пальцы Джи однозначно неспособны на столь нежное касание. Резко распахнув глаза, я вижу перед собой золотистый туман, и единственное, что распознаётся в нём — очертания лица Анлу. Оно столь выразительно, что я вмиг узнаю Её сегодняшний облик: на меня смотрит Госпожа Джаз. Она нависает над моим беспомощно окутанным сном телом, Её лик заслоняет взор, не позволяя избежать взгляда поэтично-печальных чёрно-белых глаз, обрамленных малахитовыми тенями. Прикоснувшись к моему подбородку подушечками пальцев, Анлу вовлекает меня в поцелуй. Недолгий, лёгкий, но столь светлый и по-божественному блаженный. Едва шевеля губами, Она начинает свою мантру, и голос Её слоистым эхом растекается по несуществующему пространству:— Красный цвет – любовь-поклонение. Любовь творца к музе. Любовь наивного юнца к своему идолу. Любовь человека к Новому Богу. Жжёным сахаром она обжигает язык и прорастает в теле багровыми пионами.
Оранжевый цвет – любовь-жертва. Любовь Джульетты к своему Ромео. Самая всесокрушающая и смертоносная. Она дурманит ароматом ванили, шёлком ласкает сердце и манит в своё змеиное гнездо. Проглотить её можно лишь раз. Шипы розы слишком жестоко терзают глотку.
Жёлтый цвет – любовь-дружба. Любовь подсолнуха к июльскому солнцу, любовь рыцаря к своей принцессе. Её тепло окутывает, словно материнские объятия, просачивается в каждую венку. И когда её лишаешься, наступают бескрайние морозы.
Синий цвет – любовь-игра. Лёгкая, как пёрышко. Ею можно упиваться до забвения, глотать безрассудно и отчаянно. Она пьянит сладостью и преданно утоляет всякий голод. Георгины никогда не ранят глотку. Но уже вскоре ослабевшая плоть лишится всякого вкуса к чему-то острее и станет уязвимой до стыдливого.
Фиолетовый цвет – любовь-одержимость. Коварная и бессердечная. Горький яд, превращающий в раба. Стебли ликориса превратятся в путы для обоих: и жертвы, и охотника. Лепестки врастают в плоть и медленно крошат каждую косточку до пыли.
Однако нет скверны опаснее чёрного цвета. Чёрный – не любовь, а ненависть. Презрение и ярость, туманящие сознание. Но сознание не твоё, а других. Всякий раз, когда в самом центре внимания своим дурманом ты отравляешь души, сквозь нежелание пробуждаешь неравнодушие, захватываешь разум и подчиняешь, оно по капле откладывается в душе. Жгучее и опьяняющее чувство власти. Каждая заполонённая душа на твоей совести будет копиться, пока чернилом не выплеснется на кончиках пальцев. С каждой новой порцией грязного внимания она продолжит растекаться по коже, вдоль обожжённых кистей и крепких измученных рук. И как только она коснётся сердца, тебя ждёт неминуемая гибель.
Остерегайся грязи. Она пьянящей всех на вкус…