Блаженный Сын Рок-н-Ролла

      Взгляд чёрно-белых глаз всё не желает покидать меня. Он словно навечно впечатался клеймом в моё зрение. Я опускаю веки — и он наваждением маячит в голове. Открываю вновь — и он по-прежнему жалит моё тело. Сорвавшись на беспомощный стон, я в отчаянии швыряю в его сторону, кажется, единственное материальное, что ещё осталось вокруг меня — подушку.        — Эй, Адио, ты чего? — Последовавший за глухим звуком хлопка голос вмиг опускает меня на землю. Или, по крайней мере, на пару метров ближе к ней. Оставшийся путь мне уже предстоит пройти самому. Я тру кулаком глаза, костяшками ощущая, как крошится тушь на ресницах. Пару пощёчин самому себе помогают окончательно проснуться.        Окружение постепенно вновь материализуется в моих глазах. Знакомая захламленная комнатушка, облепленная выцветшими постерами. Чёрно-белые глаза Анлу продолжают неуклонно смотреть на меня с плоскости мятого клочка бумаги, вклеенного в синкретическую композицию на стене напротив. Обрывок одного из старых, как мир, агитационных плакатов против Госпожи Рок-н-Ролл. На нём Она изображена в облике ведьмы-искусительницы, коварно отравляющей умы горожан скверной. Рваный отпечаток ушедшей эпохи, а на полу под ним — брошенная мною подушка.        На подоконнике, беспечно покуривая, сидит Джи с алой электрогитарой в руках и наигрывает незамысловатый мотив. Повязка, скрывающая изувеченную кожу, до сих пор не вернулась, а оттого его взгляд на мне ощущается ещё острее и пристальнее. Джи смотрит с насмешливо терпеливым выжиданием, хоть и совершенно незло, всё ещё надеясь услышать от меня ответ.        — С добрым утром, моя рок-н-ролльная соня. Вернее, уже днём. — Ускоряя процесс моего пробуждения, он спрыгивает с подоконника и пересаживается на край кровати. — Полвторого, чувак.        — Нгх, отъебись… Знаешь, сколько лет я уже не спал по ночам? Имею право, — крайне лениво протягиваю я и продолжаю усердно тереть глаза, размазывая крошащиеся, словно земля, остатки макияжа.        — Ладно-ладно, не буду пока вырывать тебя из транса… — Вразрез своим словам, однако, он с едва слышным ехидным смешком прикасается кончиком пальца к моему носу. Его святая простота порой бесит, но гораздо сильнее подчиняет и восхищает, пусть и сквозь зубы. — Как спалось?        — М-мх… — Поморщившись, я сонно потягиваюсь, и губы мои медленно растягиваются в улыбке угретого на солнце майского кота. — Я впервые за лет так десять спал на кровати. Не на скамейке, не на свалке, не в гримёрке, не на диване в дворце какого-то богатого уёбка… На кровати.        — Рад за тебя, Адио. Кстати, оно всегда таким было? — Джи кивает в сторону вышитого сердца на моей груди.        — М?.. Ты о чем?        — Мне казалось, этой жёлтой херни там не было. — Он указывает пальцем на лилии, одна из которых теперь присоединилась к розоватой и голубой, окрасившись в медовый. Так это был не сон?..        — Тебе показалось.        — Может быть. — Джи подносит сигарету к губам для очередной затяжки, и от этого жажда курить во мне моментально пробуждается от спячки. Не дав завершить начатое, я моментально вырываю сигарету из его рук и взахлёб набиваю лёгкие дымом. Тихо рассмеявшись, словно наблюдая за глупым котёнком, Джи ещё сильнее косматит мои волосы, вслед за чем достает новую папиросу из пачки, подбрасывает в воздух и ловит её ртом.        — Твоя? — Неуклюже поднявшись на локтях, я обнимаю его со спины и с интересом провожу пальцем вдоль изгиба гитары в руках Джи. На сияющей глади очевидно вручную выцарапаны незамысловатые почеркушки, напоминающие сделанные от балды рисунки на полях школьных черновиков: глаза, хаотичные вихри, лаконичные надписи.        — Нет, блядь, Господа Бога. — Сквозь зубы выдохнув первый дым, Джи продолжает играть нечто, по всей видимости, из собственного репертуара.        — Мало ли. Пушка от Госпожи Богини у тебя же имеется. — Поудобнее уложив подбородок ему на плечо, я завороженно наблюдаю за тем, как ловко его сплошь перемотанные потрёпанными пластырями пальцы зажимают и перебирают струны.        — Кстати, раз уж ты припомнил о всякой херне из моей тумбы… — Отложив гитару в сторону, Джи принимается обыскивать полочки, пока не находит там небольшую прозрачную склянку, наполовину заполненную зелёными таблетками.        — И что это? Коллекция из всех разбитых сердец на твоём счету?        — Ты и твоя дорогостоящая задница наверняка сгрызли сердец куда больше… — Сняв потертую крышку, он высыпает парочку таблеток на ладонь. — Особое лукавоньюйоркское изобретение: стоит один-единственный раз обменяться этими штуками – и теперь мы можем спиздить голубую таблеточку с языков друг друга в любой момент, когда проснётся аппетит. Неисчерпаемый источник любовной наркоты. Единственная херня, что эти синие таблетки уже будут иметь строгого адресата и абы кому их в глотку не впихнёшь, только друг другу. А ещё они не такие сытные, как обычные.        — Таблеточный аналог любви по расчёту, я так понимаю? — Я докуриваю сигаретку и поудобнее усаживаюсь на кровати. — А что, мне нравится. Это ведь не помешает жрать прочие изо ртов других Детей, верно?        — Ага. — Слегка сжав пальцами мой подбородок, Джи кладет одну зелёную таблетку мне на язык, а вторую — себе, после чего вовлекает в продолжительный поцелуй с уже привычным обменом любовным наркотиком.        Я послушно глотаю на удивление безвкусную субстанцию, а затем хватаю Джи за крест на ошейнике, резко притягивая к себе, пробираюсь языком в его рот и пытаюсь достать оттуда голубую таблетку — а она и правда там оказывается.        — Ха, работает. — Разомкнув поцелуй, я наслажденно облизываю губы, смакуя уже знакомый сладкий вкус, что теперь действительно ощущается чуть слабее. Потому, не насытившись одной, я тут же вновь глубоко и рвано целую Джи в поисках новой дозы. Позволив мне снять с языка ещё парочку, он вырывается из моей хватки:        — Эй, Адио, попридержи коней! Сейчас у нас время для другого.        — И для чего же?        — Ну как же? Я ведь обещал, что свожу тебя в наш клубешник на выступление! Пора тебе познать воочию, чем живут здесь рок-н-ролльщики, в конце концов. — Хаотичными мазками нанеся перед зеркалом макияж поверх недостёртых остатков вчерашнего, Джи надевает новую глазную повязку, всё так же увешанную цепями и распестрённую небрежно вышитыми узорами. Наверняка у него таких целая коллекция. — Нацепи что-нибудь из моего шкафа. Шмотьё в твоём стиле там точно найдётся.        — Я бы мог пойти и так, хе… — с заспанной улыбкой протягиваю я, удобно распластавшись на кровати животом вниз и сверкая голым задом.        — Не-не-не, это сокровище не для чужих глаз! Я им хуй пойми с кем делиться не собираюсь!        — Хей, вообще-то я думал, у нас свободные отношения, все дела.        — Свободные, свободные. Просто тебя, Адио, ещё надо заслужить. Здесь тебя за пару баксов в трусах уже не купишь, знаешь…        — А ты, значит, уже уверен, что заслужил? — дразняще улыбаюсь я, по-прежнему уткнувшись щекой в постель.        — А что, разве нет?.. — Опёршись о тумбу и скрестив руки на груди, Джи с вызовом улыбается в ответ.        — Вот сегодня и проверим. — Я поднимаюсь с кровати, почти не глядя достаю из шкафа пару вещичек и, компактненько смяв их в ком, сладким полушепотом на ухо протягиваю: — Мне ещё предстоит увидеть тебя на сцене, бог рок-н-ролла…        — Ты не разочаруешься, Адио. Будешь смотреть и учиться.        — Думаю, скоро учеником у нас станешь ты… — несерьёзно-кокетливо шепчу я, мимолетно проведя языком по ряду зубов.        — И кто там ещё затирал о моей самоуверенности, а?        — Как видишь, ученик уже превзошел учителя. Уж что-то, а приспосабливаться я умею. Это навык ещё с работы.        — Одевайся уже, приспособленец ты наш. — Джи невзначай шлёпает меня по заднице. — Посмотрим, как быстро ты схватишь сегодняшний урок.        Заветный рок-н-ролльный клуб оказывается частью небольшой облезлой пятиэтажки на соседней улице. Подобные виды невольно вызывают ассоциацию с домом. Вернее, прежним домом.        Сквозь тёмный коридор Джи приводит нас в гримёрную, на что недвусмысленно указывает ржавая табличка на двери. Тусклое белесое освещение, теснота и обклеенное выцветшими стикерами общее зеркало — обстановка настолько напоминает «Чистилище», что на какой-то миг в сердце словно зажужжала застрявшая в его тканях муха. И тут же утихла.        — А кроме нас здесь ещё кто-то обитает? — Я бросаю сигарету на пол и топчу её высоким каблуком.        — Наши сейчас должны тусоваться за кулисами. Надо мне сперва немного попиздеть с ними, подготовить к встрече новобранца, что ли… А ты тут пока развлекайся. Можешь лапать всё, за что зацепится глаз, не стесняйся. — Похлопав меня по плечу, Джи скрывается в тёмном проходе, соединяющем гримёрку с кулисами.        Я следую его совету лишь отчасти: изучение коробок с реквизитом оказывается не столь увлекательным занятием, поэтому я завязываю с ним весьма быстро. Единственное, за что цепляется мой глаз — тонкая цепь, служащая поводком. Мой извечный сценический реквизит нашёл меня и здесь. Всего лишь за сутки я словно успел напрочь позабыть, как он ощущался, когда свисал с моей шеи.        Последующие минуты провожу отнюдь не развлекаясь: уж слишком крепко я охвачен предвкушением, чтобы заниматься чем-то ещё, кроме как следить за ржавым циферблатом настенных часов, развалившись на кресле с закинутыми на стол ногами и докуривая очередную сигарету. Наконец, когда самая длинная стрелка совершает полные пятнадцать оборотов, мое любопытство берёт верх и я решаю сам ворваться за кулисы аки наглый фанат. Однако звуки разговора на повышенных тонах заставляют попятиться:        — Какая ещё нахрен отмена выступления?! Пиздец, блядь, приплыли!        — А как ты предлагаешь провести его без Андреа, а, Джи? — ему отвечает невысокая девчонка с обнаженной грудью, прикрытой лишь наклейками на сосках, выбритыми висками и довольно миловидным личиком, искажённым непомерной дерзостью.        — Это не мои проблемы, что он, сука, вчера на банкете в Резиденции нажрался таблеток до блевотины и сегодня едва живой!        — А такое впечатление, что ещё как твои. — Ехидно хмыкнув, она раскидывается на диване и отпивает какое-то дешманское пойло из бутылки.        — Петра, ты ебанулась? Я не собираюсь отменять выступление! К нам в Лукавый Нью-Йорк вчера заявился новый рок-н-ролльщик, мы должны посвятить его в наш движ!        — И что, обязательно тащить его в эту забытую самой Анлу дыру? Отведи своего пацанчика куда-нибудь ещё. Вон, я слышала, сегодня вечером Кассандра презентует свой новый альбом. Сама глава общины Детей Готики – это тебе не абы кто. Уж покруче нас, помойных замухрёнышей.        — Какая нахуй Кассандра?! Он рок-н-ролльщик, Петра, рок-н-ролльщик! Возможно, последний! Когда в последний раз сюда добавлялся кто-то из наших?        — Блядь, Джи, как же ты заебал. Из всех нас только ты носишься с этим сраным рок-н-роллом, как курица с яйцами. Нас двенадцать на весь Лукавый Нью-Йорк, а ты всё хочешь, чтобы мы держались исключительно сообща и в стороне от всех остальных, как в старые недобрые. Очнись, еблан, рок-н-ролл мёртв! Уже почти лет двадцать как! Какой нам смысл придерживаться этих мнимых традиций? После смерти мамашки мы все Собратья лишь формально. Пора бы тебе, тридцатилетнему лбу, уже с этим смириться.        В ответ Джи лишь шумно рычаще выдыхает, пылая от ярости из-за того, что не находит чем возразить.        — Что бы там ни было, выступление я отменять не собираюсь. Я взял новенького под опеку и не прощу себе, если заговню его первый полноценный день тут.        — И что ты будешь делать без вокалиста, а? — Петра чуть едко ухмыляется. — Сам выйдешь петь, что ли?        — Блядский боже упаси! — Немного успокоившись, он со склонённой головой садится на диван. — Хер его знает. Что-нибудь придумаю…        — Думать у тебя всегда получалось крайне хреново, Джи. — Петра почесала затылок и принялась наматывать ядовито-жёлтую прядь на палец. — А за два часа до выступления твоя головёшка уж тем более не сможет ничего родить.        В процессе бессовестного подслушивания я и сам не осознаю, как выдаю идею:        — Хей, Джи. — Облокотившись о стену и от нехер делать покручивая в руке найденный среди реквизита поводок, я окончательно выхожу из тени. — А как насчёт того, чтобы вашего непутёвого вокалиста заменил я?        — Адио?.. — Ошеломлённый то ли моим предложением, то ли самим моим присутствием здесь, он оборачивается ко мне. Вслед за ним это делает и Петра:        — А это твой дружок, я так понимаю? — Она окидывает меня оценивающим взглядом с тонкой ноткой скептицизма. — А не слишком ли ты ещё зелёный, малыш?        — Не бойтесь, юная леди, опыт выступлений на сцене у меня точно имеется.        — Но петь-то ты не умеешь, Адио!        — А кто-то из наших умеет, что ли? — криво ухмыляюсь я, мимолетно подмигнув. По-свойски плюхнувшись на диван, я обвиваю рукой шею Джи. — В рок-н-ролле играет роль лишь внутреннее пламя и полное отсутствие мозгов, правда?        — Адио!.. — Не успевает он воспротивиться, как я моментально — спасибо многолетнему опыту — пристёгиваю цепь в своих руках к его рок-н-ролльному ошейнику и резко тяну на себя, заставляя Джи заткнуться.        — Возражения не принимаются. — Намотав поводок на кулак и поднявшись, я направляюсь обратно в гримёрку и веду Джи за собой. — Давай, за два часика успею что-нибудь разучить из вашей дискографии.        Последующие его робкие попытки сопротивления, к счастью, легко гасятся одним лишь движением руки, дёргающей за цепь. Как же всё-таки легко выбить все сомнения из крашеной башки того, кто смотрит так влюблённо, какую бы херню я ни творил.        Я бегло зачитываю набросанный вручную текст с помятых бумаг, пока рядом проигрываются пластинки с записями песен, которые мне вот-вот предстоит исполнить своим ртом. Отчего-то ничто внутри меня даже не заикается о том, что в этом всём есть нечто неправильное. В том, что я в мгновение ока вышвырнул в мусорное ведро всю прошлую жизнь, переехав к какому-то засранцу, с которым едва знаком. И в том, что так легко решился показать весьма балованной толпе своё искусство, пусть и обрёл способность его создавать лишь вчера.        Накануне Джи хотел было заставить меня чутка преобразиться, чтобы я выглядел хоть немного рок-н-ролльнее и не опозорил светлое имя своего опекуна. Однако за все эти годы кропотливое обмазывание лица жирным слоем грима настолько остопиздело, что я без лишних разглагольствований тащусь на сцену в том, в чём был. Не хочется притворяться. Хочется наконец-то немного побыть. Хотя бы эти пару часов на сцене.        — Ну что, большой мальчик, посмотрим, каков же ты на вкус. — Петра выбрасывает зубочистку в сторону, готовясь к выходу и вперившись в меня испытывающим взглядом. Я лишь мимолетно склоняюсь над её ухом, оглаживаю ряд хищных зубов кончиком языка, шепчу в ответ:        — Острый, как пхаал. Смотрите не обожгитесь, — и, клацнув зубами перед её лицом, ступаю первый шаг на сцену.        Толпа пестрит лицами в потёртых масках, но изредка можно выцепить и некоторых Детей. При виде меня публика уже скоро заряжается гулкой смесью звуков удивления и негодования. Когда среди набора смятых возгласов всё чётче выбивается вопрос «Где Андреа, вашу мать?!», я беспечно выдыхаю ядовитый цветок сигаретного дыма, стряхивая пепел на сцену, и свешиваю руку на микрофонную стойку:        — Забудьте обо всех здешних мудаках. Сегодня я – ваш единственный грёбаный идол.        Ответная реакция мгновенно тонет в музыке. Её громкий шероховатый поток тут же заставляет меня яростно настукивать каблуком ритм и размахивать волосами, заряжает поистине божественной энергией, даёт столь обожаемое ощущение всесильности и полнейшей неуязвимости за её невидимой броней. Я и сам не замечаю, как мой дрожащий прокуренный голос бесшабашно рвётся навстречу музыке. Микрофон — моё оружие, которым я воинственно размахиваю не для победы, а лишь ради пламенного вкуса сражения.        Дешёвая, едкая сексуальность давно вросла в меня паразитом, просочилась в каждый невинный жест, заменила собою душу и превратила в пустую куклу-приманку для животных инстинктов. Я двигаюсь и манерничаю как умею, даже не пытаясь скрыть, что навеки ею отравлен. В глазах публики я замечаю привычную усладу от этого, однако впервые она лишена всякой низменной похоти. Сотни пар зрачков наблюдают, и каждый видит на сцене не заводную секс-игрушку, а артиста. Личность. Бога. Меня.        Здесь всё иначе. Шестом, который положено облизывать влажным языком и крепко держать, соблазнительно приседая с широко разведёнными ногами, ныне служит куда более подвижная микрофонная стойка. Томные стоны с рваными вздохами теперь разбавляются концентратом моего далеко не самого умелого, однако невозмутимо уверенного пения. Порой от неудержимого драйва, заменившего в теле кровь, оно выливается в бешеный крик. Ни единой мысли в голове. Лишь чувства. Их так много, так непривычно много, что можно взорваться, если бы и плоть сейчас не ощущалась столь невесомой. Ни одного импульса боли, когда колени бьются о сцену, ни когда крик рвёт горло, ни когда музыка атакует ушные перепонки, а софиты слепят глаза. Богам всё нипочём.        Я пою, и звуки гитары заменяют мне воздух. Публика громко вторит каждому моему слову, будто молится своему божеству. Мне. Мне, черт подери, мне.        Сотни-сотни готовых отдать мне сердце и душу. Власть. Свобода. Рок-н-ролл. Сцена. И Джи. Сияющий в зловещих лучах сине-алого неона, будто сын грома, и медиатором выжигающий из гитары грёбаные искры. Я смотрю на него помутнённым взглядом снизу вверх, густо залившись мазутными потёками макияжа, по-животному ползу навстречу от невозможности устоять на ногах из-за куража. И совершенно не противлюсь спонтанному желанию как следует дёрнуть за поводок на его шее, потянуть до удушья, заставив свалиться, и жёстко вжечься в губы Джи поцелуем, крадя языком голубую таблетку. Его похабный рот теперь всегда в моём распоряжении.        Под жадно-одобрительный ор зрителей я нависаю над ним, смотрю в глаза, дышу прямо в губы, заслоняя патлами взор, однако умелыми ручками Джи всё так же ловко играет заученные риффы даже не глядя. Его сраные пальцы в дуэте с гитарой сейчас настолько охрененно великолепны, что тянут дотронуться. Попробовать. Присоединиться. Я прикасаюсь языком к струнам и наигрываю им нечто, внося хаос в и без того прекрасную в своей беспорядочности мелодию. Профессия, к счастью, сделала мой ротик чертовски натренированным. Но происходящее казалось интимнее любого секса. Хоть по работе, хоть по обоюдному желанию.        Тяжёлая грязная мелодия опьяняет до сиплой одышки и радужного тумана перед глазами. Кажется, я схожу с ума.        Обезумевшие руки зрителей тянутся ко мне, желая отхватить кусочек бога. Я уже давно не в силах лишить их подобного удовольствия. Потому отдаюсь им сполна и прыжком ныряю в ураган рук. Пусть он несёт меня, куда ему вздумается.        Десятки ладоней облизывают моё потное тело, цепляются за каждый клочок плоти. Публике мало. Они начинают рвать на мне одежду в клочья, стягивать, проникают пальцами под тугую кожу штанов, кусают, жадно царапают напряжённый торс. Хватают за всё, что попадётся под руку. Артист принадлежит зрителям?.. Значит, настало моё время вернуть должок. Блаженно раскинув руки, я отдаю тело на растерзание толпе до тех пор, пока та не насытится. Лучшая смерть, которую можно только представить. И которую богу рок-н-ролла суждено прожить множество-множество раз…

***

       Первая моя проповедь на сцене оказалась весьма успешной. С того дня я открыл для себя ещё один наркотик, помимо любовных таблеток — сцену. Джоан была права: даже миллион посетителей стрип-клуба не заменит влюбленные взгляды зрителей, наблюдающих в зале некоего гадюшника за вольным язычески-эротическим музыкальным полётом того, что жило у меня где-то под ребрами так долго и едва осязаемо.        Мой внутренний бог рок-н-ролла проснулся чрезвычайно бодрым и голодным. Что бы я ни возымел после, этого моментально оказывалось мало, чтобы насытить давным-давно прожжённую пустоту внутри. Я потребовал от Джи научить меня создавать музыку. И хоть гитара, как и прочие инструменты, мне так и не подчинилась — мои обожжённые пальцы оказались слишком изнеженными для грубых струн, — писать композиции и тексты к ним у меня получалось приемлемо. Для всего остального у меня был Джи. Тот, кто восполнит все недостающие во мне кусочки пазла. Кто с горящими глазами наблюдает за каждым моим шагом на пути к раскрытию искусства внутри. Кто смакует мою радость, страсть, злость, печаль, готовый с фанюческим восторгом принимать любое проявление моей сущности. Кто, если я захочу сгореть заживо, сам поможет мне раздобыть хворост и поднесёт зажигалку. И напоследок с особым удовольствием прикурит от моего пламени. Он любит меня, словно щенок свою самую любимую игрушку. А я… Я люблю его, как любят сорняки прорастать среди излизанных гиацинтовых клумб. Как любит дробовик дырявить лбы солдатам. Мой самый преданный последователь. Моя смерть. Мой сын грома.        Я наконец вспомнил о внешности. О том, чтобы выглядеть не так, как того желают те, кто начиняет мои трусы баблом, а так, чтобы каждый раз видеть в зеркале себя. Эксцентричного бога, пропитанного сексом и капризами. Чёрная палитра моего гардероба с редкими кровавыми вкраплениями быстро сменилась на самые кричащие и безвкусные оттенки, только существующие в природе. Даже невзрачная темнота моей шевелюры ушла на помойку вместе со шмотьём. Джи помог мне выстричь виски и выбелить волосы. Поскольку его руки не умеют нихрена, кроме как играть на гитаре, вышло грязно и косо. Самое то.        Концерты… Всякий раз, когда зрители взахлёб орали в ответ на каждый мой жест, во мне тут же просыпалась тяга дать им ещё. Уж слишком опьяняюща та жгучая черная жидкость, что, как подсказала мне однажды пришедшая во сне (во сне ли?..) Госпожа Джаз, наполняет рот всякий раз, когда я эпатирую. С новыми появлениями мои выходки становились всё дальше от какого-либо намёка на приличие. Меньше танцев — больше зверских поцелуев в губы Джи; меньше вокала — больше страсти, больше стонов, больше «аплодируйте и орите во всё горло, если хотите меня трахнуть».        Со временем и той публики, что ходила на наши лайвы в клубе, стало не хватать, чтобы утолить мой голод. Потому я принялся повышать ставки. Начал выступать в заведениях поэлитнее, несмотря на то, что немногие их посетители были готовы по достоинству оценить моё искусство. Джи говорил, до меня никто из наших не осмеливался соваться на более массовые площадки, если только не играть по их правилам. Для рок-н-ролла у них всегда был свой маленький грязный оазис в виде нашего клуба. Но мне этого было уже катастрофически мало. Я нуждался в том, чтобы быть услышанным, даже если сам едва понимаю, что говорю.        Ни на одной сцене я не задерживался подолгу. И влюбленные взгляды, и презрительные подпитывали меня одинаково. Главное — их количество. И с каждым разом я требовал всё большую дозу. С этой дороги мне уже не свернуть. Так в одно утро ко мне в голову наконец закралась мысль: пора начать покорять не только Лукавый Нью-Йорк.        Идею рискнуть и выступить где-нибудь во внешнем мире одобрил только Джи. Впрочем, он и без поводка всегда последует за мной, даже если однажды мне захочется уничтожить мир до основания. Жаль, остальные рок-н-ролльные зануды не такие сговорчивые.        О моём замысле Петра тут же доложила Джоан, надеясь, что хотя бы запрет от самой хозяйки Лукавого Нью-Йорка меня вразумит. И что поистине меня удивило — Джоан оказалась не против. Лишь поставила одно условие: не появляться на глаза жителям внешнего мира с рок-н-ролльными ошейниками на теле. Мол, в первую очередь для нашей же безопасности. И всё равно подобная лояльность от хозяйки Лукавого Нью-Йорка натолкнула меня на предположение, что, возможно, Джи был не так уж и прав насчёт продажности Джоан. Отчего-то эта мысль поселила в сердце какую-то наивную надежду. Сам не понимаю, на что именно.        Размах пришлось слегка поубавить. Перед обычными людьми мы выступали просто-напросто на улицах. По-прежнему не требуя ни гроша, несмотря на то, что в человеческом мире за любое искусство принято платить. Начали с весьма неблагополучных районов и вскоре продолжили уже центральными кварталами города. Правда, аудитория повсюду была одинаковой. Парни в юбках и с мясистым слоем макияжа на лицах. Женщины, не имеющие денег на отрезание члена в клинике, чтобы общество признало их теми, кеми они есть. Мужики, работающие за копейки. Девочки, глотающие всякую дрянь, чтобы добиться выкидыша. Избитые подростки со своими вторыми половинками того же пола, что и они. Диванные оппозиционеры. Брошенные дети, ворующие еду на рынке. Шлюхи, наркоманы, сироты.        Они смотрели наши концерты без тени лукавоньюйоркского эстетства, безо всякой возвышенности. В их глазах я ловил первобытное, дикое, наивное, необузданное счастье. Чувство того, что они не одни в этой войне с заржавелой системой. Что даже грязные отбросы заслуживают на своего бога. И я видел, как они становятся сильнее от одного лишь вида моей голой задницы со сцены.        Конечно же, мы с удовольствием давали людским фанам прикоснуться к идолу и пускали за кулисы. Вместе курили, разглагольствовали о пороках власти, слушали их истории, трахались и просто веселились. Их любовь сытно кормила во мне бога и позволяла отлично проводить время в удовлетворении телесных потребностей. Но всё же не могла заменить таблетки.        Среди таких преданных фанов было множество наивных малолетних девчонок, свято верящих, что их вагина и оленьи глазки непременно растопят моё грубое рок-н-ролльное сердце. Был, помимо них, и солнечный мальчик с нежно-голубыми волосами, из-за предковых долгов торгующий задницей на трассе. На наши концерты он постоянно таскался с лохматеньким заёбанным одноклассником с шизофренией и не по-школьному уставшими глазами. После того, как в роли бывшего коллеги по секс-рынку я парочкой словечек утешил этот голубой комочек света и убедил не лезть в петлю из-за этого дерьма, мальчик решил, что отплатит мне такой же добротой. Конечно же, своей нежной человеческой любовью: самодельной выпечкой, милыми браслетиками и советами не закрывать своё сердце от серьёзных чувств. Такое чувство, что я какой-то сраный магнит для синеволосиков, которых тянет стать для меня ангелом на левом плече или демоном на правом. И подобных ему экспонатов не счесть. Дети Анлу, что любят всерьёз побаловаться отношениями с людьми, явно бы позавидовали такому потоку поклонников, готовых с первого взгляда идти со мной под ручку в ЗАГС. Жаль, я не из таких.        Однако людьми, как оказалось, наша городская аудитория не ограничивалась. Всё чаще среди публики я стал замечать личностей в подозрительно не по-человечески безвкусных ало-розовых тряпках и с подозрительно кричащими манерами. Дети Глэма. Хер знает, что заставило их внезапно вылезти из-под денежного одеялка и заглянуть в наше царство грязи. Но на концертах их становилось всё больше, аки мошек вокруг сгнившего винограда. А вскоре они набрались наглости и сунуться к нам за кулисы. Едва удержав Джи от того, чтобы тот не набил их напудренные ебальники прям с порога, я узнал об одной интересной новости из мира гламурных подонков.        Как оказалось, среди жителей их Дома образовалась пока ещё небольшая, но решительно настроенная оппозиционная группировка, провозгласившая себя «Эсхатон». Те, кто собрал яйца в кулак и решил приготовить против тирании Фелда заговор, втихую спиздив его Венец Идола. Шмотки в красных и розовых тонах — их дресс-код. И наши концерты — единственное место, где ребята могут находить единомышленников и строить свои злодейские планы спокойно.        О том, что их белокурая бывшая лидерша при прошлом их покушении на Венец слегла от выстрела в голову не без моей помощи, я культурно умолчал, но идеи эсхатоновцев охотно поддержал. Всё же глэмовцы и рок-н-ролльщики — испокон веков неразлучные братья, вечно бьющие друг другу рожи. Дети Глэма — Ян к нашему Иню, солнце к нашей луне и мраморный толчок к нашему дерьму. Ну как отказать им в помощи к возвращению к корням?        О планах похитить Венец никто извне не был в курсе — смерть их бывшей лидерши вскоре замяли так, что об истинных мотивах эсхатоновцев никто не догадался. В глазах общественности и Собратьев в частности «Эсхатон» были лишь пиздюками, агитирующими против Фелда из-за того, что бунт в жопе заиграл. Дурные и странненькие, однако безобидные. Но когда их идеи прямо со сцены стал поддерживать яростно почитаемый в узких кругах бог в лице меня, у ребят появилось всё больше последователей, в том числе и среди самый разных людей. Даже тот нечёсаный шизофреник хорошенько так поладил с новым лидером «Эсхатона». Школьник-полторашка в потёртом свитере с кукольно-аккуратным бантиком на шее и двухметровый сахарно-жеманный напомаженный дрыщ в розовой шубе и с женским именем — не дуэт, а пиздец. Хотя мелкий тот ещё в тихом омуте, как оказалось, ведь наши концерты время от времени посещал и в одиночку с какой-то древней книженцией, а за кулисами порой пытался пиздеть мрачные и весьма туманные словесные хитросплетения об апокалипсисе. Джи окрестил его каким-то жутким сталкером, но меня подобная компания даже веселила.        Концертная рутина в переплёте с таблетками и порывистым сочинением новой музыки за эти несколько месяцев слилась в один сплошной тяжёлый наркотик, с которого мне уже никогда не удастся слезть. Остаётся только увеличивать дозу, пока она не станет летальной.

***

       Нашей следующей остановкой должна была стать сцена, величественнее которой только сама Арена Тщеславия. Резиденция. Весь Лукавый Нью-Йорк соберётся поглазеть на меня и мою задницу. Поистине исторический момент для полумёртвого рок-н-ролла.        Месяцы составления идеального сетлиста; подготовка самого эпатажного костюма, который должен войти в историю на десятилетия; запланированная поклонниками огромная фан-сходка на самой границе Лукавого Нью-Йорка, где соберутся как простые люди, так и местные вместе с Детьми… Всё это полетело к херам вчера, когда Джоан явилась к нам прямо на репетицию в последний день перед концертом и сообщила, что концерт придётся отменить.        Причины она толком не назвала, явно рассчитывая на то, что с хозяйкой Лукавого Нью-Йорка всё равно никто спорить не станет. В разговоре я постарался удержаться от скандала, но не скрывал своего презрения к ситуации. Я был чертовски зол на Джоан. В первую очередь из-за того, что прекрасно понимал истинную причину: Герод II в жизни бы не позволил выступить в самой Резиденции таким отбросам, как мы. Ведь Лукавый Нью-Йорк — искусственно выращенная властью для красоты ручная оппозиция, а не настоящие борцы с системой. И пусть этот факт уже для многих не такой уж и секрет, я до самого конца не верил, что это так. Вернее, не хотел. Несмотря на злые языки, глубоко внутри меня всё это время теплилась надежда, что покоривший меня однажды образ героини, благодаря одной лишь харизме и верности идее построившей свой мини-рай для каждого несчастного — не выдумка. И ещё больше меня приводило в беспомощную ярость то, что я не могу на неё злиться в полной мере, ведь всё ещё, чёрт побери, хочу верить. Одному дьяволу известно, почему.        А вот ярости Джи в тот вечер не было предела. Я скрипя зубами терпел каждый его выпад в сторону Джоан, из последних сил сдерживаясь, чтобы не заехать ему по ебальнику. Не от того, что Джи ошибался, а наоборот из-за того, что был, скорее всего, чертовски прав и так нагло напоминал мне об этом. Он и Джоан — единственные, кто имеет хоть какой-то вес в моей жизни, и мне никак не хотелось между ними выбирать. Будь у меня возможность, я бы и вовсе посадил их обоих на цепь и заставил жарко трахаться друг с другом, пока сам по-господски наблюдал бы за этим с велюрового кресла, томно-томно покуривая. Но если бы цепь попала ко мне в руки прямо сейчас, я бы просто их обоих ею придушил. А затем и себя.        После сна, продлившегося вплоть до обеда, пылающий комок злобы, к счастью, погас. А чтобы он ни в коем случае не воспламенился вновь, я решаю окончательно потушить его добротным алкогольным отдыхом где-нибудь вне дома. Всё равно проебать этот день ещё сильнее будет крайне сложно.        На улицах Лукавого Нью-Йорка сегодня удивительно тепло как для зимы. Но в «Содоме», на который пал мой выбор, жарко в любое время года, а в воздухе всегда витает карнальный гедонизм. Здесь и казино, и симпатичный отель на втором этаже для любителей уединиться с первым встречным, и даже кабаре. Полный набор для томного выходного на любой вкус и цвет.        На азартные игры я сегодня совершенно не настроен, а вот на сигаретку и шоу под бокальчик лукавоньюйоркского алкоголя — вполне. Но грёбаный официант, видимо, решил внести коррективы в мои планы, ведь какого-то хрена не несёт заказ уже с полчаса так точно. А развлекать взор выступлением очередной пышногрудой дивы в серебристом свете софитов между водопадов карминных кулис под стаканчик воды — спорное удовольствие, для которого я ещё недостаточно извращён.        Одни артисты в гротескных нарядах сменяют других. Я наблюдаю за действом лишь краем глаза. Ведущий в фарфоровой маске объявляет о выходе на сцену танцовщицы по имени Мэй, и от звука её имени в «Содоме» почему-то начинают греметь аплодисменты куда громче обычного. Видно, местная любимица.        В центре действа — огромная перламутровая ракушка, внутри которой и красуется силуэт жемчужины шоу. На черноволосой танцовщице с хитрыми раскосыми глазами сияет тесное прозрачное платье. В непрерывном гипнотическом танце перья вееров в её руках ласкают изгибы тела, порочно-смолистые губы и лебединую шею, под звуки лиры скользят всё ниже, словно стекающая морская пена. А вслед за этим тончайшая ткань наряда плавно уползает и обнажает прикрытую цветками лотоса миниатюрную грудь. Обнажившись, Мэй ступает ножкой на ряд столиков и демонстрирует кусочек своего танца перед носом у каждого на своём пути. В какой-то момент очередь доходит и до меня. Носочком она воздушно поддевает мой подбородок, но на этом касания ограничиваются. Вся хрупкая, словно крылья мотылька, точёная, как древняя статуя, лёгкая, подобно белой голубке, но пластична и хищна, будто редкая змея. Казалось, в любой миг она может показать свой сочащийся ядом язык, выбрать жертву из зала и превратить в свой ужин, ни на миг не прерывая танец.        Свет гаснет, пятиминутное представление завершается, и вновь «Содом» заполняют аплодисменты — ещё более оглушающие, чем прежде. Настолько, что я невольно их подхватываю, несмотря на то, что пришёл сюда явно не для эстетического наслаждения. В такие моменты особенно не хватает вина под рукой. Но поскольку из-за сраного официанта мне до сих пор приходится воспринимать мир на трезвую голову, я решаю таки смочить горло этой несчастной водой. Её глоток неожиданно обжигает горло терпким виноградным привкусом. Я смотрю сквозь стакан, пытаясь понять, в чём дело, и обнаруживаю там вместо воды насыщенную бордовую жидкость. Ещё один глоток, чтобы убедиться… Вино. Чёртово вино. Но я готов поклясться, что всё это время там была простая вода. Неужели официант решил меня ещё и разыграть, пока я глазел на шоу? Этому засранцу повезло, что сегодня я совершенно не в настроении для скандалов.        С тлеющей сигаретой в руке скучающе обведя «Содом» взглядом, я ненароком замечаю в полумраке силуэт Джоан, которая мило воркует с импозантным мужчиной рядом с рулеткой. Бокал вина в его холёных пальцах, длинные локоны загадочного оттенка, при подобном освещении смахивающего на цвет сакуры, ряды пышных кружев на рукавах — похоже, Дитя Романтизма, хоть могу и ошибаться. Мужчина недвусмысленно касается кончиками пальцев подбородка Джоан, со звонким смешком целует её шею, невесомо блуждает руками по талии. Однако их беседа заканчивается довольно скоро. Оставив лёгкий кофейный отпечаток помады на его щеке на прощание, Джоан берётся за поиски свободного столика, но, видно, ничего не находит, и потому решает отправиться ко мне.        — Добрый вечер, Адиэль. — Её темные губы изгибаются в призрачной улыбке. — Не против, если я присяду?        Я не перечу, хоть и не строю из себя пай-мальчика и не скрываю колючесть своего взгляда в этот момент. Но Джоан знакома с моими манерами, а потому, легко считав согласие, плавно отодвигает стул и садится, осторожно поправив подол узкого тёмного платья, украшенного изящными золотыми цепочками.        — Тяжёлый день? — Она улыбается с привычной невозмутимо-сдержанной приветливостью, подносит к губам мундштук и поджигает тонкую сигарету спичкой.        — Ах, Йоанна! Ну что за приятная встреча. — В наш едва начавшийся разговор встревает чей-то лукаво-щебечущий голосок. Глава общины Детей Готики. Каким-то образом я даже запомнил её имя — Кассандра. Вся сотканная из снега, ослепляюще-белая от макушки до пят, но пропитанная кровью в виде вишнёвого кружевного платьица, того же цвета помады и дикой розы за ухом, подвязанной чёрным бантом. Присев к Джоан на колени, она обвивает изящными ручками её шею и хлопает белыми, будто иней, ресничками, беззаботно размахивая ногами в воздухе. — Пришла повеселиться? И без меня?        — Ах, как я соскучилась по твоим архаичным прозвищам… Я тоже рада тебя тут видеть, милочка. — Джоан приобнимает девушку за талию, легонько поглаживая пальцами испещрённый чернильными завитками винно-алый корсет. — Прости, я здесь скорее по работе, потому тебя не приглашала.        — Занимательная работа у хозяйки Лукавого Нью-Йорка, конечно, — фыркаю я, выпуская из губ поток горького дыма и бесцеремонно встревая в дамский разговор.        — Ой, а что это за лохматый пёсик рядом с тобой? — Кассандра хихикает заливисто, почти по-детски тоненько, но даже сейчас в её голосе слышен присущий всем Детям Готики яд. — Не ты ли тот самый Адиэль, малыш? Тот, у которого заиграло шило в пятой точке и он решил покорять мир жалких людишек, да ещё и своего дружка за собой потащил?        — Я вижу, ты обо мне наслышана, крошка. — Я закидываю ноги на столик, совершенно не стесняясь своих рок-н-ролльных манер. — Хотя и правда, как обо мне можно не знать?        — А почему это у вас столик пустует? Томиться в «Содоме» без бокальчика алкоголя и десерта — восьмой смертный грех! Эй, юноша! Принеси-ка нам бутылочку красного полусладкого и четыре шоколадных фондана! — Сандра ловит взглядом официанта, в котором я узнаю того самого говнюка, что уже битый час задерживает мой заказ. В одно мгновение сменив невинный сладенький тембр на пронзительно устрашающий крик, от которого вздрагивает не только чувак, но и я, она добавляет: — И побыстрее, иначе вместо вина в наших бокалах будет твоя кровь!..        — Почему четыре, если нас трое? — Джоан лишь мягко улыбается, явно привыкшая к слегка эксцентричным повадкам своей пассии.        — Ты ведь знаешь, какая я сладкоежка, солнце.        — Все сладости Лукавого Нью-Йорка только для тебя, детка… — Джоан выдыхает дым и мажет лёгким поцелуем по белоснежной щеке Кас.        — И даже этот мальчик? — Сандра переводит взгляд на меня и с плотоядной улыбочкой щурит огненно-алые лисьи глазки, хитро подведённые тем же кровавым оттенком.        — Я совершенно не сладкий, госпожа. — На моём лице мелькает отстранённая ухмылка с долей вызова.        — А если я проверю, хм?.. — Пересев на край столика, она кокетливо убирает за ушко недлинную платиновую кудряшку и легонько гладит мой пах носочком милой туфельки.        — Мой вкус по зубам немногим, — вбрасываю я в ответ, но хищная улыбка Сандры отчётливо даёт понять, что моё слово сейчас совершенно не учитывается: она в любом случае сделает всё, что хотела.        — Как думаешь, малыш, эти клычки смогут прокусить твою грубую плоть?.. — Она улыбается шире, обнажает острые зубки и демонстративно проводит по ним языком, вслед за чем по-свойски спрыгивает со столика прямиком на меня, седлает бедра и кладёт руки на плечи. Едва успеваю я сделать вдох, как Сандра вонзает клыки в мою шею, отодвинув ошейник, и прокусывает кожу до первых капель крови.        Я срываюсь на дрожащий стон, вздрагиваю и невольно сминаю в ладонях шуршащие чёрные кружева юбки Сандры, пока резкая боль не начинает таять и перетекать в растомляющее удовольствие.        — Ай-яй-яй, нехорошо обманывать даму… — Кассандра облизывает губки, размазывая по ним кровь. — Ты очень вкусный, солнышко.        — Можете наказать плохого мальчика за такой поганый язык, госпожа…        — О нет, твой язычок наверняка окажется полезным… — Шаловливо сверкнув чертячьими глазками, Сандра вновь впечатывается губами в место укуса, обрамляя его вишнёвой помадой, и высасывает из моей шеи ещё пару капель. — Не желаешь узнать вкус своего тела, малыш?        — Раз дама предлагает, то как мне отказаться?.. — лениво ухмыляюсь я, пытаясь прогнать лёгкий туман перед глазами от кровопотери.        — Умничка. Мне отказывать нельзя. — Она кладёт ладони на мои щёки и вовлекает в глубокий размеренный поцелуй, проникает языком в рот и позволяет распробовать мою же кровь на его кончике. — Вкусно?..        — Неплохо. — Я облизываю свои красные губы, собирая с них остатки солоноватых капель и помады Сандры.        — А знаешь… Бокал вина не испортит ни один вкус на свете! — Отпив немного алкоголя, который, как оказалось, уже давно принесли, она смачивает в нём губы и дарит ещё один поцелуй, примешивая к прошлому вкусу жгучий привкус вина и голубой таблетки.        — Тут не поспоришь… — ухмыляюсь я и глотаю ком свежего воздуха после жаркого поцелуя.        — Со мной спорить и так запрещено. — Кассандра выводит витиеватые узоры по моей груди тонким пальчиком, словно рисует на мне ритуальную метку. Хоть она и Богиня, но гораздо больше смахивает на демоницу-искусительницу, вампиршу или древнюю ведьму.        — Ну, знаешь, крошка, спорить у меня в крови. Не забывай, чьё я Дитя. — Я делаю сигаретную затяжку, перебивая сладкий вкус губ Сандры.        — Знаю, малыш. Но бунтарство бунтарству рознь. — Она проводит пальцем по моим губам, пачкая вызывающе-алой помадой свою бумажную кожу. — Ты — очень взрывоопасная игрушка. А такие имеют склонность самоуничтожаться по неосторожности, если рядом нет никого, кто будет тебя удерживать.        — Хочешь сказать, мне нужна хозяйка, которая будет держать меня в узде и херачить плетью за каждое непослушание?        — Ну-ну, солнце, не преувеличивай. Скорее та, кто научит направлять пыл в нужное русло. Руководствоваться сердцем, а не низменными удовольствиями и мимолётными амбициями… — Кас наматывает на пальчик мою выбеленную прядь.        — Я и без того слушаю только сердце. И так уж вышло, что оно из раза в раз шепчет мне наводить суеты и творить херню.        — Сердце важно воспитывать. Если впустить в него настоящую любовь – не только ту, что ради голубых таблеток, но и такую, чтобы до слёз и дрожи, – то оно и перестанет тебе приказывать лезть на рожон. Ведь тогда будет, ради кого себя беречь. То, чем ты занимаешься – не любовь, а пустое чревоугодие. А ты знал, что это смертный грех?        — Во-первых, для Новых Богов единственный смертный грех – быть скучными. А во-вторых, спасибо за совет, крошка, но это тело я берегу разве что для революции. Мне отлично живётся и безо всей этой земной херни. Глубинные человеческие чувства не так вкусны, не так легкодоступны и требуют слишком много свободного места в душе. А свою пустоту я давно уже нашёл чем забить под завязку. Да и, знаешь, гораздо проще жить не обременяя себя привязанностями. Завтра мне придётся потерять всё и сдохнуть в муках — и мне будет совершенно насрать. Ну не прелесть ли?        — А может, ты просто не пробовал, м? Поверь, глотать таблетки, приправленные искренними чувствами, гораздо приятнее… Это не только приносит эфемерное удовольствие, но и делает тебя лучше, живее, мудрее. И это стоит любых рисков.        — О-хо-х, если бы я в каждый свой одноразовый трах вкладывал искренние чувства, то очень скоро износил бы свое сердце к херам и превратился в хрупкого цыплёнка, которого можно раздавить одним махом.        — Ах, дурачок… Твои чувства — твоя сила, а не слабость. Особенно если рядом будет тот, кто научит в них разбираться и будет спасать всякий раз, когда ты теряешь над ними контроль.        — И кто же будет это делать со мной? — хмыкаю я. — Неужели ты?        — А почему бы и нет? — Сандра вновь невинно хихикает. — Я вижу в тебе огромный потенциал. Такого дерзкого пёсика будет о-очень весело дрессировать! Знаешь, будь моя воля, я бы вас обоих с твоим дружком сцепила в парные ошейники на одной цепи… Такие, знаешь, с удавкой.        — Ой, нет-нет, его уж точно втягивать в это дерьмо не стоит. Зря только время потратишь.        — А тебя, значит, всё-таки стоит?..        В ответ я игриво стреляю глазами и полушепотом протягиваю ей на ухо:        — Я подумаю…        — У тебя для этого есть ещё полным-полно времени, малыш. — Кассандра достает из декольте небольшую посеребренную черную визитку с витиеватым текстом на фоне алой розы и протягивает мне. — Держи. Это приглашение на нашу кровожадную готическую вечеринку. Она будет на следующий же день после праздника в честь дня открытия нового сезона Игр Святых, так что дату не перепутаешь. — Она поднимается, одёрнув пышную юбку, кружащей походкой огибает мой стул, игриво обнимает со спины и склоняется над ухом: — Вот там и посмотрим, насколько эта псина поддаётся приручению…        — Спасибо за приглашение, — хмыкаю я с усмешкой и прячу приглашение в заднем кармане. — Только не расстраивайся слишком сильно, если псина лишь погрызёт вам шторы и привнесёт уличную грязь в вашу изысканную обитель.        — Не переживай за меня, солнце, я и не с такими зверушками справлялась. — Кассандра возвращается к Джоан и, задорно приподняв ножку в ажурных чулках, крепко целует любимую в щеку. — Мне пора топать, кошечка. Удачной тебе работы!        — Спасибо, что составила нам компанию, детка. — Джоан целует её руку напоследок и ещё пару мгновений провожает глазами. Затем переводит взгляд на наш столик и издает хохот сквозь сомкнутые губы: — Ох, малышка… А к десерту так и не притронулась.        — Ещё бы. Нажралась моей крови и нервов в качестве гарнира. Очень плотный ужин получился. — Я делаю глубокую затяжку.        — А мне показалось, вы неплохо провели время вместе.        — Видимо, у меня какая-то особая мазохистская тяга ко всяким стервозам, — хмыкаю я, без всяких стеснений испепеляя Джоан взглядом и недвусмысленно намекая, что имею в виду.        — Ты всё ещё злишься из-за отменённого концерта? — Она смотрит на меня будто бы и с пониманием, но без грамма раскаяния.        — Вы чертовски догадливы, мадам. — Я по привычке стряхиваю пепел на язык, игнорируя позолоченную пепельницу прямо перед носом. — А ты неплохо придумала, как подлизать всем, конечно. И поддержала миф о том, что якобы оппозиционерка, дав согласие на проведение концерта, и угодила своему царскому хозяину, отменив его якобы из-за неизвестного форс-мажора. Даже я поначалу поверил.        — Прекрати, Адиэль. У отмены и правда были веские причины. Я искренне хотела, чтобы твой концерт состоялся. Но кое-какие обстоятельства в последний миг не позволили. — Джоан говорит уверенно и непреклонно, но меня её слова по-прежнему не убеждают. Я не поведусь на её сладкий голосок так просто. — Я знаю, что в ваших рок-н-ролльных кругах все поголовно считают, что я – лишь пешка Герода II, но тебе, как уже почти негласному главе вашей общины, стоит понимать, что это не так.        — Да? И почему же ты ни разу не пыталась публично опровергнуть эти грязные слухи? Так ведь считает не только шайка каких-то тринадцати отбросов, а как минимум четверть Лукавого Нью-Йорка. Неужели такой важной особе, как ты, плевать на репутацию? — Как бы пренебрежительно я сейчас ни выражался, сердце зовёт добавить последние слова мягче: — Джоан, я всегда очень тебя уважал. Даже вопреки всем сплетням, что о тебе распускают. Но ты уже не раз заставляла меня засомневаться в том, оправдано ли моё отношение к тебе и так ли неправы мои Собратья. А теперь это… И я уже не знаю, что думать.        Джоан тяжело выдыхает и опускает взгляд, подбирая слова. Наконец, посмотрев мне в глаза непривычно пристально и откровенно, она начинает:        — Ты хочешь знать правду? Да, Лукавый Нью-Йорк полностью спонсируется царской семейкой. Но это не значит, что я лишь их пиар-проект. У меня попросту нет другого выхода. Поверь, Адиэль, мои намерения всегда были совершенно искренни.        — Ты сама хоть понимаешь, какому риску в таком случае нас всех подвергаешь? Все противники власти в одном месте, так ещё в контролируемом лично царём. Нас прихлопнуть всех разом, как мух — раз плюнуть.        — Я никогда не допущу этого. Каждый лукавоньюйоркчанин — мой птенчик, которого я спрячу за своим крылом любой ценой. Все без малого двадцать лет я стараюсь оградить царскую семью от наших внутренних дел по максимуму.        — И даже свою возлюбленную царевну? — Я выпускаю колючий комок дыма изо рта. — Неужели у вас такая чистая любовь, что Её Высочество Саломе ни разу не лезла в твои дела? И тем более не выдавала отцу все тонкости того, что скрывает её дама сердца, даже когда он сам её расспрашивал? Или хочешь сказать, Герод II за столько лет ни разу не воспользовался такой возможностью?        — Тебе и об этом хочется знать? Ах, какой пытливый юноша… — Джоан грустно улыбнулась. — У нас с Саломе… всё сложно.        — Я уже догадался, знаешь. — Разломав фондан на своей тарелке вилкой, я кладу кусочек в рот. — Ведь у аристократов как-то не приняты свободные отношения.        — Это долгая история. — Джоан задумчиво проводит пальцем вдоль края пустого бокала и погружается в воспоминания. — Мы с Саломе познакомились ещё до основания Лукавого Нью-Йорка. Я была совсем девочкой, днями напролёт поющей на улице, чтобы кто-нибудь из опрятных прохожих раскошелился и подбросил хоть одну монетку в мой коробок, позволяя купить себе хотя бы леденец или заколку. Такова была судьба всех Детей Джаза в те времена. Но гораздо больше, чем золота, я жаждала одного: быть оценённой по достоинству. Я всегда знала, что мы с Собратьями намного величественнее и талантливее тех вульгарных самозванцев, выступающих на Арене Тщеславия ежегодно. И то, что они там, а нам суждено навеки оставаться здесь — несправедливо и кощунственно. С рождения я смертельно нуждалась в почитании и признании. И вот, в один день меня заметила совсем юная златовласка, что проезжала мимо на карете. Она была настолько очарована моим пением, что, вопреки запрету родителей, осталась и проплясала вместе с со мной до самого заката. Крохотная птичка в золотой клетке… Я стала для неё спасением от отцовских тисков, ключом к свободе, маленьким кусочком того мира, что гораздо выше материальных забот. Саломе была первой, кто углядел во мне настоящую Новую Богиню. Она всегда смотрит на меня с поклонением, которое ценнее миллионов заворожённых зрительских глаз. Лукавый Нью-Йорк стал её подарком мне. Саломе удалось уговорить отца на его создание… Взамен на то, что порой царь имеет право выдвигать некие условия, на которые я обязана соглашаться.        — И что, неужели малышка Саломе боготворит тебя настолько, что готова отбросить свои дворцовые замашки и закрыть глаза на то, что ты перетрахала половину Лукавого Нью-Йорка?        Джоан издает тяжёлый вздох.        — Дело в том, что… когда наши отношения переросли в нечто большее, я очень скоро поняла, что не умею любить так, как обычные люди. Никто из Детей не умеет. Мы всегда будем нуждаться в любви таких же, как мы, и никакой человек не в состоянии заменить это полностью. Без таблеток мы попросту гаснем и увядаем. Такова наша природа. Всякий раз я чувствую себя поистине отвратительно, когда предаю Саломе за её спиной… Но я просто не могу иначе. Не могу. И она, увы, никогда не сможет это принять. Поэтому… пусть лучше это останется для неё тайной.        Я открываю рот для ответа, но все возможные слова убегают с языка мгновенно и безвозвратно. В голове они звучат хамоватым голосом Джи. И с каждым мгновением он утихает, превращаясь в эфемерное эхо. Нет, у меня нет никакого желания возражать. Я хочу верить Джоан. Даже если она вновь меня бесстыже одурманивает и лишь пытается надавить на жалость своими сказочками. Я хочу позволить себе побыть наивной малолеткой, очарованной своим кумиром.        — Пойми, Адиэль… — Джоан опускает взгляд на тарелку и ломает пополам десерт. Но не от равнодушия, а наоборот, из-за того, что разговор явно начинает становится слишком откровенным. — Меня саму не радует положение дел. Я не меньше твоего хочу свободы и равенства для всех Детей, но, увы, это – единственный вариант, как реализовать нечто подобное. И пророчество о Мессии… Я знаю, многие считают, что оно выдумано лишь для оправдания того, почему мы как оппозиция не предпринимаем никаких попыток борьбы, а лишь прячемся в своём самодельном раю. Но мама и правда пересказывала его мне. И я искренне в него верю. И клянусь, что когда оковы с Вечности спадут, я буду первой, кто восстанет. Мы обязательно построим новый мир, где искусство вновь будет являться высшей ценностью независимо от происхождения. Надо лишь дождаться, когда придёт эта возможность.        Её слова окончательно меня подкупают. Лишь последняя настырная частичка сомнений заставляет произнести:        — Почему ты решила так откровенно рассказать об этом всём именно мне?        — У меня… — Джоан снова шумно вздыхает, смотря куда-то в сторону, и делает лёгкую затяжку. — Это нечто личное. Думаю, ты скоро сам поймёшь, почему.        Хотя по моему лицу наверняка всё понятно и так, я всё же на выдохе произношу:        — Я тебе верю.        — Спасибо, Адиэль. — Она улыбается. Как всегда по-интеллигентному сдержанно, но за этой завесой я вижу абсолютную искренность.        Последующие минуты разговора протекают гораздо непринужденнее. Больше никаких острых тем. Только томные светские беседы.        Когда огромный позлащённый циферблат над сценой выдаёт чуть за полночь, Джоан бросает на него взгляд. А затем и на меня:        — Адиэль… Ты свободен эту ночь, верно?        — Верно. А что, есть предложения, как скрасить её остаток?        Её тёмные губы растягиваются в лёгкой улыбке. За сотканной из полутонов мимикой Джоан не так просто углядеть её истинные мотивы, но у меня это из раза в раз получается весьма неплохо.        — Что насчёт того, чтобы воспользоваться услугами здешнего отеля?        — Нам вдвоём, я так понимаю?.. — Безмятежно улыбнувшись, я медленно выпускаю изо рта вуаль сигаретного дыма и убираю ноги со стола.        — Именно. — Джоан убирает за ухо подвитую шоколадную прядь. Я слегка приближаюсь и полушепотом обжигаю губы:        — Только если пообещаешь, что после этого меня не ждёт гильотина по приказу твоей златовласки.        — Не переживай. Я всегда забочусь о конфиденциальности подобных делишек. — Она с томно приоткрытыми кофейными губами проводит пальцем вниз по моей груди.        — Тогда у меня нет ни малейшего повода отказаться… — Я заигрывающе улыбаюсь в ответ.        — В таком случае следуй за мной. — Джоан поднимается, сжав тонкими пальцами сумочку и на миг бросив последний ироничный взгляд на едва тронутые десерты.        Одним глотком осушив бокал вина напоследок, я поднимаюсь с ней на второй этаж, где на ресепшене Джоан берёт для нас ключик от номера с золотой подвеской в виде лукавоньюйоркского символа и числа на нём. По реакции портье можно догадаться, что такими встречами хозяйка балуется едва не ежедневно.        — Симпатично тут. — Войдя в номер с незамысловатым интерьером, изобилующим велюром и кровавыми тонами, я сбрасываю косуху с плеч.        — Это место не изменилось ни капли со дня основания «Содома». — Джоан с растомленной задумчивостью глядит в окно, облокотившись о позлащённую раму и утончённо изгибая тело в облегающем платье. — Каждая царапина на изголовье кровати хранит в себе отдельную историю…        — И все эти истории весьма непристойного характера, я так полагаю? — С лёгкой ухмылкой я берусь расстёгивать пуговицы на своей чёрной рубашке, но Джоан меня прерывает, подойдя ближе и толчком в грудь повалив на кровать.        — Преимущественно. — Она склоняется надо мной и подушечкой пальца сквозь ткань длинной перчатки проводит вдоль ряда шипов на моём ошейнике с крестом. Под её кошачьим взглядом из-под полуприкрытых ресниц я словно слышу, как она вживляет в мою голову приказ оставить ей возможность раздеть меня самостоятельно. Я подчиняюсь.        Джоан целует мою шею мягко и шелковисто, словно кисть ласкает мазками полотно, и попутно неспешно лишает меня одежды. Я иду на поводу у желания ответить куда более страстными прикосновениями, но она лишь вжимает моё запястье в кровать, останавливая.        Оставив меня в одних лишь рваных сетчатых колготках, ни капли не скрывающих отсутствие белья, Джоан отстраняется устами от моего тела. Плывущей, мучительно-неторопливой походкой она приближается к оставленной на пуфе у входа сумочке и достаёт оттуда алую шёлковую ленту.        — Ты не против, если я немного с тобой поиграюсь?.. — Её голос звучит столь маняще, что шанса отказать у меня нет и в помине. Потому я лишь завороженно киваю, словно под гипнозом.        Джоан возвращается к моему податливому телу и нежно связывает руки за спиной. Похоже, прикасаться к госпоже мне по-прежнему запрещено.        Оставив на моей пылающей щеке дразнящий будоражащий поцелуй, она покидает меня с возникшей волной мурашек. Подойдя к столику с ажурным зеркалом прямо напротив кровати, опирается на него ладонями, грациозно прогибает спинку, покачивает бедрами в медленном танце и убийственно стреляет медными глазками из-за плеча.        Отражение демонстрирует всё, до чего не дотягивается взор: изысканные ключицы Джоан, её чувственную шею. И обнажённого меня, разлёживающего на кровати со скованными руками и любующегося каждым сантиметром тела госпожи.        Джоан расстегивает золотистую молнию на спине и даёт тёмному платью соскользнуть с тела, обнажив точёный силуэт. Полупрозрачная ткань белья едва что-либо скрывает, лишь сильнее пытая невозможностью прикоснуться. Джоан запрокидывает голову назад, наслаждённо прикрыв глаза, поддевает тонким пальчиком резинку трусиков и стягивает их медленно-медленно. Она будто находится на сцене, а я — её самый преданный зритель.        Представ в одних лишь полупрозрачных чулках и украшенных тонкими цепочками перчатках, она со сладко приоткрытыми матовыми губами оглаживает руками каждый изгиб. Сливочная кожа под лучами отельного освещения выглядит ещё более благородно бледной, оттеняя пудровый румянец на щеках. Настоящая Богиня. Остальные Боги, будь то Старые или Новые, достойны лишь зацеловывать её безупречные ножки.        Я стараюсь быть послушным мальчиком и совладать с возбуждением в теле, но то и дело сжимаю кулаки за спиной и покусываю губы. За неопрятным слоем алой помады не видно, как они полыхают. Как только Джоан завершает своё импровизированное шоу, в её руках незаметно для меня возникает ещё одна лента. Ею она без лишних слов завязывает мне глаза и негрубым касанием заставляет окончательно прилечь на кровать. Теперь остаётся довольствоваться лишь воображением, воссоздавая в нём бережно запечатлённый образ Джоан.        Её одурманивающий медовый парфюм заменяет мне воздух. Узкие ладони блуждают по моему телу. В пелене этих касаний я ощущаю, как палец Джоан обводит вышитое на груди сердце. За прошедшие месяцы я едва о нём не позабыл, хоть и продолжал скрывать от посторонних глаз. Но это уже скорее было делом привычки. Ни одна лилия более не расцветала окрасом, а никакие прикосновения к коже не жгли. Кроме одних — касаний пальцами, будь то своими или чужими. Я открываю рот в несмелой попытке предупредить Джоан, но она, похоже, и не собирается этого делать и лишь продолжает гулять пальчиком вдоль контура. Словно знает…        Огладив ладонью затвердевший член напоследок, она неспешно седлает меня и начинает размеренно двигаться, попутно даря вместе с касаниями периодические тягучие и сладкие, словно карамель, поцелуи. Я покорно принимаю ласки госпожи, с каждым плавным толчком выдыхая всё более шумно. Всякий раз, когда я тянусь притронуться губами к телу Джоан, она лишь подносит палец к моим устам и продолжает своё дело. Сегодня здесь главная она и только она.        Нежданное касание молниеносно обжигает грудь. Ещё одно. И ещё. Плеть. Негрубая, но с каждым ударом заставляющая мелко вздрагивать и выдыхать ритмичные уязвимые стоны.        Таблетка уже давно томит язык. Непривычно сладкая с лёгкой пряной горечью, будто жжёный сахар. Я больше не в силах её держать. Кровь жаждет новую дозу. Тело стремительно растомляется под напором движений Джоан, горячим дождём из лёгких шлепков и властных, но таких нежных поглаживаний её рук. Жарко приоткрыв рот, я бессловесно молю наконец снять таблетку с моего языка. Пробежавшись воздушной дорожкой из поцелуев вверх по моей шее, Джоан наконец поднимается к губам. Проталкивает любовный наркотик мне в рот и одновременно забирает предназначенный ей, едва соприкасаясь устами. Я жадно глотаю его и чувствую, как глотку обволакивает уже более привычный вязкий привкус голубой таблетки.        Из губ Джоан с каждым движением бёдер вырываются всё более откровенные глубокие полустоны, обрамленные сбивчивым дыханием. Мне остаётся лишь представлять, как прекрасно её лицо в этот момент. Она не позволяет ни наслаждаться видом её тела, ни прикасаться к нему, ни ублажать в ответ, лишь беспомощно извиваться в экстазе. Будто желает устроить пытку даже действуя столь нежно. Или словно боится пересечь черту, известную одной лишь ей.        Последнее соприкосновение губ. По-прежнему едва ощутимое, но для тела, балансирующего на грани разрядки, это становится последней каплей. Как только очередная таблетка проскальзывает в её горло, Джоан опаляет уголок моего рта протяжным стоном и в порыве оргазма проводит ноготками по моей груди. А в следующий же миг, освободившись от оков в виде давней привычки никогда не кончать раньше партнёра, хриплый стон экстаза выдыхаю и я.        — Игра окончена, — звучит тихий голос Джоан, после чего нежная рука стягивает повязку с моих глаз и, проникнув между телом и постелью, распускает бант на моих запястьях.        — Я выиграл?.. — лениво ухмыляюсь я, восстанавливая силы.        — Как минимум не проиграл. — Уже успев одеться, она присаживается на край кровати и зажимает между губ сигарету. Даже сейчас мне не позволено вдоволь налюбоваться её обнажённым телом.        — Так неинтересно. — Шутливо улыбнувшись, я слегка неуклюже поднимаюсь и потираю затылок, чтобы взбодриться. Подбираю с пола косуху, достаю из её кармана сигарету, сажусь на пол, прислонившись спиной к стене, поджигаю и закуриваю. Едкий табачный дым разбавляет приторную смесь аромата дамских сигарет и медового парфюма Джоан в воздухе.        — Возможно, в следующий раз игра пройдёт по твоим правилам. — Она с кокетливой, но всё еще сдержанной и гордой улыбкой выдыхает дым и надевает обратно туфельки. Вновь подойдя к окну и элегантно присев на подоконник, Джоан флегматично рассматривает вид Лукавого Нью-Йорка, утопающего в ночных огнях. Спустя некоторое время она оборачивается и смотрит на меня слегка несвойственно заботливо: — Не желаешь остаться? Номер всё равно снят до самого утра.        — Не-а, благодарю. Помпезный содомский шик сегодня выжал из меня все соки. Пора дворняге поваляться в родной грязи.        — Как пожелаешь. — Она вздыхает едва слышно, однако я замечаю это по-особенному отчётливо. Проследив за тем, как я с сигаретой в зубах одеваюсь обратно, она выдыхает завесу сладкого дыма напоследок. — Тогда хорошего вечера, я полагаю?        — Скорее уже утра, хех. Но спасибо. — Я убираю с лица растрепавшиеся выбеленные пряди и покидаю номер. — Тебе тоже.        — Береги себя. — Что-то в её голосе в этот момент звучит почти неузнаваемым. Но я уже не придаю этому значения.        Изысканные улочки припорошены тонким слоем первого снега. Такси в это время суток в Лукавом Нью-Йорке раздобыть крайне трудно. Проще пройти эту дорогу пешком. К счастью или нет, она ведёт через самый заброшенный и тихий участок района.        Окраина. Граница с внешним миром. Где-то неподалёку у моих поклонников сегодня была назначена фан-сходка. Состоялась она таки или нет, а может, уже завершилась — чёрт его знает. Если бы не дьявольская усталость, я бы даже попытался заглянуть, чтобы в случае чего сделать детишкам приятный сюрприз. Надеюсь, они и без того от души повеселились. Как минимум, место им досталось чудное. Где всегда пахнет влажной пылью, туманом и спокойствием, а вдоль обочины вопреки всем законам природы почти круглый год цветут незабудки.        Краем уха я слышу, как в кромешную тишину врываются приглушённые звуки ругани, плача, агрессивной возни и переломанных костей. Без малейших раздумий я спешу отыскать их источник. Остановившись в переулке, откуда грохот особенно слышен, осторожно выглядываю из-за бетонный стены заброшенной пятиэтажки. Где-то далеко, но словно и совсем близко мельтешат силуэты. Несколько огромных мужланов избивают дубинами группу молодёжи. На мужиках — полицейская форма, на ребятах — пёстрые шмотки в красно-розовых тонах. Эсхатоновцы?..        Я уже готов было вмешаться и броситься в самую пучину, чтобы засунуть эти уёбищные дубины их владельцам куда поглубже. Но тут меня останавливает какой-то раненый мальчишка совсем неподалёку, обессиленно ползущий как можно подальше от побоища:        — С-стой… Не… Кхг… Не н-надо…        Я узнаю его. Эти нежно-голубые волосы, пропитанные сейчас грязью и кровью, эти самодельные браслетики на запястье… Мой концертный ангелок. Перед глазами за один лишь миг невольно пробегают все наши закулисные посиделки, всегда почти смехотворно ванильные и невинные, но полные искренности. Что-то в сердце легонько щемит.        Судорожно метнув взгляд на убегающих кто куда эсхатоновцев, я вижу, как их главарь в легендарной розовой шубе жеманным голосом кроет матом всех и вся, приложив к лицу окровавленную ладонь, и молниеносно скрывается из виду со своим любимым лохматым школяром на руках — хрен знает, живым, мёртвым или просто раненым. Кто мог — уже сбежал, кто не смог — тем я уже ничем не смогу помочь. Одна надежда — попытаться спасти хотя бы малыша.        Я беру его на руки и поспешно бегу к безопасной территории у обочины. Опустившись на колени, осторожно укладываю голову мальчика на прохладную землю. Мягкие голубые волосы рассыпаются по заснеженному незабудковому полю, словно становясь его частью. На месте гла́за у мальчишки неузнаваемая каша, обильно сочащаяся кровью. Она рекой стекает по холодным щёчкам, что обычно всегда были такими тёплыми и румяными. Малыш едва дышит, беспомощно прикрыв оставшийся глаз и периодически откашливая кровь. Я пытаюсь повернуть его голову, чтобы ненароком не подавился, но тело мальчика уже едва поддаётся. Последние проблески жизни покидают его личико.        Мысли нервно скачут в голове, словно грёбаные зайцы. Нигде поблизости точно нет ни врачей, ни любой другой живой души, ни телефонной будки — район наглухо заброшен. А времени почти не осталось. И я понимаю, что ничем не могу помочь.        Я пытаюсь похлопать мальчика по щеке, чтобы держать в сознании. Хоть и понимаю, что уже зря. На его запястье виднеется тот самый парный браслетик, что он старательно сплёл для меня уже на втором концерте. Вдруг вспоминаю, что среди десятков украшений на моей руке сейчас висит такой же. С того момента я его так и не снимал. В необъяснимом мимолётном желании я переплетаю с малышом пальцы, провожая его в последний путь. Он замечает это. Как и фенечку на моём запястье. Из последних сил пытается сжать мою руку в ответ, лишь едва пошевелив худенькими пальцами с крашенными в голубой ногтями. И улыбается. Так же ярко, как всегда.        В какой-то момент меня окутывает непривычный навязчивый стыд. За то, что его наивные советы открыть своё сердце для чувств всегда воспринимал с ироничной усмешкой. И за то, что так и не запомнил его имени. В голове отложилось лишь то, что оно означало «небо». Удивительно, каким точным было это имя, даже несмотря на то, что малыш был всего лишь человеком. Не все Дети могут похвастаться подобным. В том числе и я.        — Уже слишком поздно.        Голос разрезает тишину. Обрамленный бесчисленными слоями эха и приглушённый, словно звучащий из-под воды. Женский. Я уже почти успел его позабыть…        Фигура Анлу озаряет меня глазовыедающим светом. Сияющие волнистые узоры всех цветов радуги гуляют по Её целиком обнажённому телу, превращая в вырезьбленную из опала статую. В Лукавом Нью-Йорке с этим обликом знакомы многие, особенно те, кто любят подобно мне ужираться таблетками до тошноты. Госпожа Психоделика.        И снова эти злоебучие пластмассовые крылья за спиной. Мой грёбаный ангел-хранитель, делающий из каждой нашей встречи астральную пытку. Но, к счастью, на сей раз Её божественная аура едва на меня воздействует. В относительно здравом рассудке я наконец спрашиваю:        — Что происходит?..        — Сегодня самый канун праздника открытия нового сезона Игр Святых. Чтобы быть уверенным, что он пройдёт гладко и без происшествий, царь отдал приказ очистить улицы от радикалов, а вместе с тем и запугать «Эсхатон». Стражи порядка знали, что сегодня они соберутся полным составом на встрече твоих поклонников. Этот мальчик лишь попал под горячую руку.        Я ожидал гораздо менее приземлённого ответа.        — Неужели царь стал насколько ссыклом, что уже в обычных малолетках-неформалах видит угрозу?        — «Эсхатон» обрёл много последователей благодаря твоей поддержке. Твоё слово значит больше, чем может показаться. Старые порядки неумолимо слабеют. Каждое легчайшее дуновение на карточный домик системы может стать ведущим к революции. Мир рушится.        — Да уже, похоже, давным-давно, — хмыкаю я. — Почему из всех Ты рассказываешь об этом именно мне? Зачем Ты меня преследуешь? И, в конце концов… Кто Ты, мать его?        В руке Госпожи из пустоты образовывается позолоченный кубок, наполненный водой.        — Притронься. — Она протягивает его мне, и я несмело подчиняюсь.        После касания моего пальца к узору на блестящей поверхности вода начинает на моих глазах насыщаться кровавым цветом. Я поднимаю на Госпожу вопросительный взгляд.        — Пей. — Анлу подносит кубок к моим губам. В ноздри проникает терпкий запах вина. Глоток…

***

       Пустота. Вновь. Я всё ещё кружу с Вечностью в непрерывном танце. Кажется, словно с моего рождения прошло как минимум несколько бесконечностей. И каждую из них я провёл в этом вальсе.        Коврище из алых роз под Её ногами здесь не имеет конца. Нет больше ни клетки, ни увешанного цепями замка. Ни единой ограды.        Анлу всё так же порхает над алым полем, пролетая бледной кометой в моих руках. Невесомая и бесконечно свободная.        Вспышка. Молниеносная, неосязаемая. И словно одна из данных нам с Ней вечностей только что подошла к своему концу.       Танец завершён. Анлу лебёдкой прогибается в моих руках и вмиг теряет силы. Розы, окружающие Её обнажённое сердце, вмиг прорастают грубыми стеблями, что обвивают глаза, — то ли лента, то ли порочный кровавый нимб, — впиваются длинными шипами и заставляют густые алые водопады стелиться по платиновым волосам. Покрытые красными отпечатками губ ступни отрываются от земли. С них тонкой нитью стекает кровь.        Рубиновую влагу невозможно было распознать среди россыпи пёстрых следов поцелуев. Но она была там всегда. Её капли падают на нежные лепестки роз, обвитые шипами. Каждый из них отпечатался глубокой раной на Её ногах.        Лунно-бледное лицо Вечности словно приобретает новые оттенки белого, недоступные земному глазу. Лишь красные губы продолжают шевелиться:        — Меня принудили на потехе человечеству стоять на пьедестале из самых красивых и самых изувечивающих цветов. И покинули. Невольную, истекающую кровью, запертую в собственной плоти. Уже множество лет каждый новый восход солнца отнимает у Меня по капле жизни. До того, как запас её окончательно иссякнет, остались всего три лунных цикла…       На миг Она вздрагивает. Так уязвимо, хрупко и так по-человечески. От былого божественного величия не осталось и следа.        — Только Мессия спасёт Меня… Только Он сможет разрушить неприступную клетку. Станет благословением и проклятием, целительным ядом и праведным огнём. Тот, кто отдаст тело Своё во имя грехов Братьев и Сестёр. Кто одним взглядом испепеляющих очей будет совращать, а касанием превращать воду в самое пьянящее вино. Тот, чей неугомонный пыл снесёт старые порядки до последней пылинки. Тот, чьё искусство окажется самым смертоносным. Когда каждый прожитый Им грех расцветёт лилией на Его сердце, выплеснется вечным порицанием и кровопролитной раной, вонзится кинжалами в каждый цветок на Его груди… Тогда их священными лезвиями Он разрубит золотые цепи, сковывающие Моё тело. Орошая алой кровью Арену и жертвуя бременем жизни земной, Он позволит Мне сойти со сплетения шипов. Даст волю каждому достойному Ребёнку прикасаться к Вечности и погибнет в Моих объятиях, оставив последний кинжал Мне.

Тот, чья жизнь утопит мир в огне и на чьих костях из пепла взрастится новый…

***

       Я со свистом вдыхаю воздух, словно вынырнув из-под ледяной воды. Тело бесконтрольно дрожит в ознобе. Даже сквозь странную лихорадку я помню о каждом мгновении, что только что пропустил через себя и которому позволил вжиться под кожу. Едва подвластными мне руками я спешу расстегнуть пару пуговиц рубашки. Чтобы убедиться, что не спятил окончательно. И что моя догадка верна…        Задеревенелые ладони пытаются прикоснуться ко швам на груди. Госпожа делает это за меня. Водит худыми опаловыми пальцами по коже, а я не успеваю выдавить из себя хоть стона предостережения, как понимаю, что Её касания совершенно безболезненны. Потому я лишь поднимаю на Неё взгляд с гримасой, полной смятения, неверия и судорожного ожидания подтверждения.        — Ты — Мессия, Адиэль. — Ладони Госпожи мягки и теплы, подобно эфиру. Она ласково поглаживает моё полурасцветшее сердце со взглядом смиренной матери, утешающей своего смертельно больного ребёнка. — Ты был рождён, чтобы гореть. Тебе всегда было это известно. — Она прикасается подушечкой пальца к моим губам и проводит вдоль, будто вырисовывая на моём лице улыбку. — Эти слова навеки застыли на твоих устах.        Я сглатываю, проталкивая застрявший в горле незримый терновый ком:        — Почему именно я?..        — Сегодня день, когда минула ровно пятая часть века со дня смерти твоей матери. Из всех Детей Рок-н-Ролла ты – последний, кто всё ещё носит с собой воспоминания о Ней. — Анлу костяшками стирает с моих щёк слёзы, которых нет, хотя казалось, словно они уже давным-давно осели в носоглотке. Но все знают, что боги рок-н-ролла не умеют плакать.        Госпожа протягивает мне книгу, на обложке которой символ Лукавого Нью-Йорка сияет неземным светом, подобно настоящему солнцу. А в его центре размещён пустой глаз, напоминающий тот, что красуется на наших ошейниках. Выпуклый, ослепительно белый и будто живой.        — Эта книга укажет тебе путь и даст ответы на все вопросы. А если на какие-то ответов здесь нет – значит, время пока ещё не пришло.        Я листаю страницы хаотично и неосторожно, едва не надрывая края и не вчитываясь ни в одну промелькающую перед глазами строчку.        — А если я откажусь? Что, если утоплю эту писанину в огне и продолжу жить, как ни в чём не бывало? И буду с сигаретой в руках наслаждённо наблюдать, как за окном мир распадается на части… — Громко захлопнув книгу, я пытаюсь говорить ровно и даже слегка дерзко, однако волнение искажает мой голос до неузнаваемости. Странно, но мне совершенно непонятно, что его вызвало. Смерть? Я не боюсь умереть. Мне нечего терять. То, что мне выпала судьба погибнуть ради изменения мира? Но где тогда обещанная эйфория?..        — Посмотри на него. — Госпожа нежно смахивает снег с щёк безымянного для меня мальчика с волосами цвета неба, чьё лицо уже искажено поцелуем смерти. — Он любил тебя. Он искал спасение в тебе, твоём голосе, твоих словесных хитросплетениях и смелых заявлениях. И нашёл. Ты сохранил ему жизнь. Но в итоге её отняли те, кто из последних сил пытается удержать в целости шаткую крепость старых порядков. И это лишь начало неминуемого конца. Разве ты не желал, чтобы он был счастлив? Не ради этого ли ты всегда уделял ему время за кулисами, порой даже отказываясь ради этого от более привычных и развратных развлечений? Сколько ещё таких, как он, пострадает на этом пути?        Она охватывает ладонями мои пылающие щёки. Так тепло и чувственно, что на какой-то миг я и правда подумал, что передо мной мама.        — Благодаря твоей жертве откроются врата для нового мира. А ты и сам знаешь тех, кому под силу его построить. В нём не будет ни беспочвенной ненависти, ни несправедливости, а все Дети будут равны вне зависимости от их матери. Разве ты не об этом всегда мечтал? Разве ты не хотел стать величайшим богом рок-н-ролла?        Я не отвечаю. Лишь дышу так тяжело, что чувствуется, словно лёгкие медленно каменеют. И сквозь душный туман в голове я понимаю, что Госпожа чертовски права. Да, я хочу этого. Хочу простого счастья для тех покинутых жизнью отбросов, влюблённо и преданно глазеющих на меня со сцены. Хочу, чёрт побери, увидеть Джоан, с поцелуем Вечности на губах напевающую вдохновляющие речи на самой Арене Тщеславия и с горящими воинственным пламенем глазами ведущую миллионы к новому миру. В конце концов, хочу сгореть ярче всех.        Благо, Госпожа понимает каждую мою мысль без единого слова. Потому лишь приближается к моему лицу, мягко подняв мой подбородок, и гипнотизирующе шепчет:        — Первым твоим шагом будет собрать всех, с кем готов вместе идти в этот бой, и предложить стать твоими последователями. Расскажи им всё. Не бойся демонстрировать эту книгу в качестве доказательств.        И напоследок — поцелуй. Невесомый и короткий, но словно длящийся вечность. Первый, на который я иду со знанием, к чему в итоге всё это приведёт.        Когда я открываю глаза, Госпожи поблизости уже не оказывается. Как и мёртвого мальчишки. Кажется, меня перекинуло в другой конец обочины. Я опускаю взгляд на вышитое сердце. Ещё одна лилия на нём расцвела. Зелёная.        На один шаг ближе к пучине.

***

       Наконец-то, блядь, я дома. Слишком много херни навалилось за один день даже по моим меркам.        — Снова бренчишь? — Переступив через порог, я на автомате закуриваю и бросаю взгляд на Джи, который мается с гитарой, сидя на подоконнике. Он не меняется.        — А что ещё делать-то? Концерт ведь улетел в пизду. — Его злость явно ещё не утихла. Скорее всего, что-то даже заставило её разгореться с новой силой.        — И тебе всё ещё не похуй? Давно пора бы уже забить на это болт. Мы не в силах ничего изменить. — Я расстёгиваю косуху, незаметно достаю из-под неё данную мне свыше книгу и спешу спрятать в тумбе. Нет ни сил, ни желания рассказывать Джи обо всём прямо сейчас. Потом. Всё потом.        — Да ты хоть знаешь, из-за чего эта хуйня произошла?! — Да, что-то явно разозлило его вновь.        — Из-за чего же? — Устало хмыкнув, я с сигаретой в зубах падаю на кровать.        — Пока ты полдня дрыхнул, а остальные полдня бухал с содомскими шлюхами, в Резиденцию явился погостить сам грёбанный царь! Он, видите ли, проводил там закрытый приём, где отобрал какую-то узкоглазую пиздень танцевать для него на празднике открытия Игр Святых! Поэтому в Резиденцию сегодня никого не пускали.        Так вот какие условия приходится периодически выполнять Джоан…        — Узкоглазую? Не Мэй ли случайно? — Я сонно тру глаза, по-привычному размазывая макияж по щекам. — Теперь понятно, почему ей сегодня в «Содоме» так аплодировали, хе. Охрененное достижение для девчонки. А я, как обычно, проебал все новости…        — А тебе, я смотрю, совсем похуй, да? Сегодня в Лукавый Нью-Йорк пускают царя, а завтра ему покорно докладывают, что здесь живут и спокойно себе творят рок-н-ролльщики, и всех нас гонят на гильотину! Ты об этом не думал, не?        — Мх… Сейчас я совершенно не в состоянии о подобном размышлять, знаешь. — Я выдыхаю дым сквозь зубы, ленясь даже протянуть руку к сигарете.        — Когда ты успел так изъебаться в «Содоме»-то? — Джи продолжает изображать злость, но я прекрасно понимаю, что сейчас она уже напускная от и до. — Опять трахался с кем-то, что ли?        — Нет, блядь, всю ночь дискутировал о кабаре. — Я лениво склоняю голову набок, неосознанно смахивая волосы с шеи. Кажется, Джи замечает полыхающий на моей шее лилово-бордовый укус.        — Уже вижу, что ночь была пиздец жаркой, хе. — Он наконец откладывает гитару в сторону и, под ржавый скрип пружин пересев ко мне на кровать, щекочет пальцем свежую отметину. — Это кто тебя так погрыз?        — Да так… Кассандрой её вроде зовут. Та, что Детьми Готики заведует.        — Тогда понятно. У неё клыки дай боже… — Пока дым густым туманом выплывает из моих уст, Джи притягивает меня к себе и слегка прикусывает мою и без того истерзанную кожу. — Обожаю, когда от тебя несёт всякими блядями вперемешку с дешманскими сигаретами и дорогим пойлом. Это что-то настолько… твоё, что ли. Хер знает, как ещё сказать.        — Ради тебя сегодня даже не пойду в душ. — Ухмыльнувшись, я перебираю пальцами волосы на его затылке. Как же быстро улетучивается его гнев рядом со мной.        — Ой блядь, как будто иначе ты бы пошёл! Тебя заманить помыться можно разве что трахом в ванной.        — Как и тебя. — Я чудом нахожу в себе силы повернуться на бок и неторопливо краду синюю таблетку с языка Джи. Но спустя какое-то время, что-то учуяв, он резко разрывает поцелуй, оттолкнув меня кулаком в грудь:        — А я смотрю, сегодня тебя облизывала не только Кассандра, да?!        — Хе, а что, имеешь что-то против? — криво ухмыляюсь я. — Мы вроде как оба вольные дворняги.        — Думаешь, до меня не дошло, чьи это духи? Эту медовую вонь, от которой глаза нахуй слезятся, весь Лукавый Нью-Йорк знает! То есть сначала эта сука отменяет наш концерт ради того, чтобы старый хуесос, которого в Лукавом Нью-Йорке вроде как принято считать главным врагом, пришёл сюда поглазеть на девок, а потом ты ещё и позволяешь ей себя лапать?!        — Блядь… — Я закатываю глаза, выдыхая обессиленно и раздражённо. — Началось. Мне повторить? Я только сейчас узнал о том, что Джоан сегодня приводила сюда Герода II. Звучишь уже словно какая-то ревнивая баба, Джи.        — Да давно уже известно, что она та ещё продажная шкура! Среди всех наших ты единственный еблан, кто до сих пор ведётся на этот образ бравой оппозиционерки. Все давно знают, что Джоан с царской семейкой на пару лишь пускают нам пыль в глаза.        — Завали уже ебальник, а. Никакая она не продажная. Джоан приходится порой идти на уступки перед властью, чтобы Лукавый Нью-Йорк не снесли к херам, но это не значит, что она целиком лишь их проект. Просто иначе никак.        — Это она тебе такое напиздела, да? А ты опять повёлся. Когда ты уже разуешь глаза и перестанешь верить в эти сказки, Адио?        — Какое тебе дело? — выдыхаю я устало и рычаще. — Хочу и ведусь. В конце концов, даже если я и ошибаюсь, то имею право побыть наивным дурачком, доверяющим каждому слову своего кумира. Есть в этом своя романтика…        — За твои ошибки придётся расплачиваться всем нам! Она же просто втирается тебе в доверие, Адио. Джоан знает, насколько охрененно опасным ты можешь быть, если раскроется, что она такая же царская подстилка. А так вон, приручила единственного, у кого хватило бы яиц выступить против, когда она начнет уже открыто подлизывать старому обмудку, да ещё и потрахивает вдобавок!        — Ты не заткнёшься, да?.. — выдыхаю я ком дыма ему в лицо. — Знаешь, меня твой вечный нонконформизм в жопе уже доебал. Я знаю, что делаю.        — Да нихрена ты, похоже, не знаешь! Тебе мало того, что происходит уже? Будешь ждать, когда старый хер сунется уже не просто в Резиденцию, а на наши концерты?!        Да, Джи точно не уймётся. А я совершенно не намерен слушать его пиздёж. Ни сейчас, ни когда-либо.        — Просто заткнись, — шепчу я, потушив окурок об язык, и со всей резкостью впиваюсь поцелуем в его шею. Терпким, грубым, наглым, собственническим. Всё как любит Джи.        — Бля-ядь… — Он жмурится от резких ощущений, пытается сопротивляться, но тело едва поддаётся. А я продолжаю. Кусаю его ключицы до сиреневатых клякс, вонзаю ногти в спину. Даю понять, что не потерплю никаких возражений.        Окончательно повалив его на кровать и вжав запястья в матрас, я до красных полумесяцев от ногтей сжимаю его челюсть и проникаю глубоким поцелуем в рот. Джи легко ведётся на этот трюк. Его всегда можно было за считанные минуты заткнуть таблеткой. Он никогда не в силах противиться моим нахальным губам. А я всегда бесстыже этим пользуюсь.        С каждым мгновением поцелуя Джи протестует всё менее уверенно. А чтобы уж точно заткнуть его хотя бы до утра, я бесцеремонно пробираюсь пальцами под рваную ткань его белья и начинаю дразнить член. С точностью профессиональной шлюхи нащупываю самые чувствительные места и воздействую на них с безбожным усердием, заставляя выдыхать стоны прямо мне в рот. Да, вот теперь он точно не устоит.        На какое-то мгновение я размыкаю поцелуй, вновь опустившись губами к шее. Чтобы убедиться, что всякая ругань точно окончательно ускользнула с языка Джи. Я слышу, как он хрипло стонет мне на ухо, пока я двигаю рукой всё быстрее и грубыми касаниями губ к плечам и ключицам выгрызаю каждую неугодную мысль из его головы. И тихо благодарю прошлую работу за то, что научила меня делать это столь ловко.        Как я и ожидал, Джи хватает ненадолго. Он никогда не умел сдерживаться. Чувствую, как он выдыхает последний непривычно уязвимый стон и окончательно обмякает в моей крепкой хватке.        — Какой же ты, блядь, ёбаный мудак… — единственное, что ему хватает сил прошептать.        — И за это ты меня так любишь, правда?.. — Я ухмыляюсь по-идиотски томно и соблазнительно, прикасаюсь кончиком носа к щеке Джи, выкручиваю на максимум амплуа обольстительного шлюховатого дурачка. Я знаю, как его это злит. Злит, ведь он никогда не может сопротивляться моим невинно-наглючим глазкам.        Сонливость как рукой сняло. Мотнув головой, чтобы окончательно взбодриться, я сажусь на край кровати и закуриваю последнюю сигарету в пачке. Даже не оборачиваясь, вкидываю:        — Передай Петре, чтобы завтра собрала всю нашу общину в комнате для тайных тусовок в Резиденции. Есть один важный повод.        Выдохнув дым, я таки поворачиваю голову и улыбаюсь невозмутимо легко. Да, я знаю, что ты сделаешь всё, что я скажу. Даже если для этого придётся отдать жизнь. Ведь живёшь исключительно сегодняшним днём. Влюбленный еблан. Ты никогда меня не бросишь, Джи.