***
Да, всё-таки пробраться до тюрьмы оказывается той ещё задачкой. И даже не из-за того, что около Претории всегда, как сорняки, торчат охранники, а в первую очередь потому, что весь город стоит на ушах, и скопление народа вокруг поистине адское. Чем ближе, тем более хмурым кажется асфальтное небо над головой. Вязкий туман окутывает здание тюрьмы. Настолько выверенное в своей геометрии и строго-угнетающее, что невооружённым глазом можно понять, что построенное классицистами. Эти ублюдки всегда не против поучаствовать в расправе над неугодными, чтобы лишний раз почесать своё снобское эго. И получить копеечку от государства, разумеется. Прорваться через ворота удаётся лишь благодаря тому, что внимание охраны слишком распылено на ломящуюся внутрь толпу, а среди неё мы оказываемся самыми наглыми. Внутри картина похожая: работники вовсю пытаются удержать особо любопытных, потому без лишних слов надавать по морде всем, кто встаёт на нашем пути, оказывается не так уж и сложно. Пока Джи сбитыми в мясо кулаками расчищает дорогу, я спешу пролезть к камерам, судорожно оглядываясь по сторонам и из редких осознанных кадров собирая единую картину обстановки. Спрашивать, в какой именно камере находится Джоан, нет смысла — ответа мы всё равно не получим. Искать придётся самостоятельно. У входа в один из коридоров на втором этаже охранник бдит особенно сосредоточенно. На бородатом мужике единственном среди всех работников, что я повстречал, громоздкие серебристые подобия доспехов, а на плечах кровавыми пятнами пестрят эмблемы в виде чёрно-белого герба, оплетаемого красными розами. Вот оно. Нет сомнений, что Джоан именно там. Как только мы, поднявшись по лестнице, спешим ступить первый шаг, над нашими головами с невыносимым грохотом пролетает пуля, выпущенная тем самым мужланом. Доспехи со знаком царского двора не перебьют на его не обременённой интеллектом роже следы тупой зверской жестокости, которую его должность позволяет проявлять от всей души. — Эй, уёбки! — Рычит и сипит он точно как зверьё. — Пиздуйте отсюда по-хорошему, пока не пристрелил, как последних шавок! Я замираю, дышу сбито и глубоко, пытаясь охладить разум и обдумать следующий ход. Джи справляется с этим гораздо раньше меня — хотя думать он никогда толком не умел, так что наверняка за это просто даже не брался — потому молниеносно швыряет находящуюся на полке рядом керосиновую лампу, целясь прямиком мужику в жбан. Промазывает, лишь раня ему лоб осколком стекла, но не останавливается, и тут же следующим в ход идёт уже горшок с невзрачным фикусом на подоконнике у зарешеченного окна. Впервые в жизни я благодарю вечную тягу классицистских дизайнеров к унылому псевдоэстетству, ведь на сей раз горшок попадает в цель. — Ыгх… — Пока мужик ненадолго теряет бдительность, согнувшись, как гоблин, и приложив измазанную землёй руку к кровоточащему лбу, я спешу со стриптизерской ловкостью как следует херакнуть ему ногой в пах. Как обнаружилось, царская броня не способна защитить от высоких каблуков. Хоть удар и оказался достаточно мощным, чтобы охранник со смятым вскриком повалился на колени, что-то заставляет меня впасть в ступор и опасливо помедлить, прежде чем предпринимать что-либо дальше. Вероятно, мозги. То, как этот подонок из последних сил поднимает руку и направляет дуло пистолета на меня, доходит до разума гораздо позже, чем это уловили глаза. — Ёбанная дрянь… — Он сплёвывает кровь. — Зря вас всех не добили ещё тогда… — И отпускает курок. Я рефлекторно зажмуриваюсь от нового резкого звука. Чувствую, как моё тело ударяется об землю. Но не из-за выстрела, а потому, что кто-то сбивает меня с ног и валит, заставляя уклониться. Джи, конечно же. Хвала всем живым и мёртвым Богам, пуля лишь едва-едва задевает его ребро, оставив рассеченную, но, благо, далеко не смертельную рану. Поднявшееся облако пыли пробирается в лёгкие охранника и заставляет разразиться мерзким свистящим кашлем. Настолько сильным, что тот невольно выпускает оружие из рук. На сей раз, к счастью, не медля, я сквозь нервную хриплую одышку подбираю пистолет и бездумно стреляю мужлану в лоб. Его мозги тут же размазываются по стене красными кляксами авторства какого-то укуренного экспрессиониста. Наконец-то в помещении повисает тишина. — Ты в порядке?.. — Спустя пару мгновений задышки в унисон я поднимаю взгляд на всё ещё нависающего надо мной Джи и стираю густые брызги крови с его щеки. — Бывало и хуже… — сипло выдыхает он, медленно поднимаясь. Из-за раны у ребра это получается самую малость неуклюже. — Когда это бывало, интересно? — Я смеюсь по-нелепому легко и несерьёзно, оттирая запястьем кровь и от своего лица. — Шутить вздумал? Сейчас не время, не думаешь? — А что предлагаешь? Рыдать, как две пиздючки? Или мочиться в штаны от страха? — Ты какого хера стоял столбом, Адио? Тебя чуть не грохнули, блядь! А если бы я не успел? Что это было? — Не знаю… — честно и слегка затуманенно выдыхаю я, поднимаясь. — Ай, ладно, хуй с ним. — Тут же сведя злость на нет, Джи протягивает мне руку и помогает встать на ноги. — Главное, что ты живой. — Главное, что мы живы. — Это тоже. Восстанавливая шумное дыхание, я бросаю взгляд на распластавшийся на грязном полу труп охранника. Мысль о том, что я только что завалил царского прихвостня, вызывает призрачную довольную ухмылку. Спустя несколько гулких тиков настенных часов я отряхиваю руку от крови, а остатки слизываю с запястья. После этого краду у охранника ключ от двери — судя по тому, что тот у него один-единственный вместо целой связки, мужик здесь был вовсе не надзирателем — и отворяю. То, насколько она грузная, подсознательно успокаивает. Значит, что никто за ней не слышал всей суеты. — Постой… — Лишь слегка приоткрыв дверь, я останавливаюсь и осторожно прячусь за щелью, ведь замечаю посреди угнетающе-бурой ржавой сырости яркое сиреневое пятно. Её Высочество Саломе. Что ж, теперь не осталось ни единого вопроса, что здесь делал царский пёс. Надеюсь, царевна не слишком расстроится от потери очередного питомца. К счастью, я легко нахожу взглядом и камеру Джоан — благодаря тому, что Саломе вертится рядом с ней. В своём длинном платье из невесомых лоскутков ткани, к низу всё ярче перетекающих из лавандового заката в сапфировую ночь, с опоясывающими его тонкими листистыми веточками из чистого золота, с короной на голове в виде нимбоподобного солнца — немудрено, весь её семейка всегда считала себя светилом нации — на фоне грязных решёток и стен царевна выглядит барвинком, оплетающим надгробье. А вот Джоан же попытались заставить слиться с общим интерьером, укутав в потёртые серые лохмотья. Но она всё ещё сияет. Пусть и совсем не так, как раньше. — Не смей лгать мне! Я и так уже сыта этим по горло! Мэй всё мне рассказала. О каждом случае до единого, котором знала… И о последнем тоже… — Высокий голосок Саломе звучит вовсе не так щебечуще, как обычно на экранах телевизоров. Хотя сквозь истерику всё ещё проскальзывают аристократичные нотки, которые она явно впитала с молоком матери. — И в благодарность за это ты её отравила? — Джоан говорит это с шутливой улыбкой, но беззлобно, даже слегка печально. — Ах, у дворцовой знати свои методы и обычаи… — Не смей издеваться надо мной! Я… Я… — Ярость Саломе плавно перетекает в надрывистый плач, пока та отчаянно стучит кулачками по решётке, за которой смиренно сидит её возлюбленная. А возможно, правильно будет сказать и «некогда возлюбленная». — Как ты могла?.. — Звёздочка… — Джоан стирает грязными костяшками слёзы с её щёк. — Ты ведь всегда знала это. Я никогда не могла любить лишь тебя одну. Моя природа требует заполнять каждый уголок сердца… И одного человека для этого недостаточно. — «Человека», да? В этом всё дело, не так ли?.. — Ох, нет, вовсе нет… Пойми, Дети не могут любить лишь одного-единственного до гроба. Безразлично, человека или Собрата… Мы всегда будем нуждаться в ком-то ещё. — Но таблетки… Тебе ведь нужны были они, правда? И для тебя они оказались дороже моей любви… — Ох, крошка… Если б было так, я бы не оставалась с тобой все эти годы. Ты всегда была мне нужна, поверь. — Но… Ты ведь знала… Знала, что это разобьёт мне сердце… — И поэтому делала всё, чтобы ты об этом не узнала. — Джоан по-доброму улыбается. — Ты считаешь это благородством?! — Саломе вновь вспыхивает яростью, но лишь на миг. — Я… Джоан… Ты знаешь, что ты была для меня всем? Всем… Я видела в тебе нечто не опороченное земной рутиной. Возвышенную божественную силу, что-то за гранью бренной плоти. Ту, кому не нужно стараться, чтобы быть совершенной, ведь она такой сотворена. Ту, которой я никогда бы не стала… — Прости меня, звёздочка. — Джоан с полным сожаления взглядом мягко поднимает подбородок Саломе. — Я просто не умею иначе. Знаешь… На празднике ты была просто великолепна. Тебе удалось приблизиться к тому, что делает нас Новыми Богами, так, как ещё не удавалось ни одному человеку. А я научиться любить по-человечески так и не смогла… — Звёздочка слишком долго меркла рядом с солнцем… — Царевна крайне несмело прикасается к серьге Джоан в виде характерного небесного светила. — Пора и ей почувствовать себя стоящей. Независимой от Богов и слепых поклонений им… Несмотря на то, что Саломе говорит это уверенно, её голос с каждым гласным звуком всё неумолимее дрожит от слёз: — Я знаю, что Боги не могут иначе. И ненавижу их за это… И себя ненавижу!.. — Она опускает голову, произнося горькие слова так обессиленно и печально, что на них невозможно обидеться. — Я буду делать всё, чтобы по тебе не скучать… — Удачи, крошка. — Джоан ласково, многозначительно улыбается ей, осторожно поглаживая израненными подушечками её ладонь и не менее осторожно потянувшись за поцелуем. По всей видимости, прощальным. Но Саломе решительно отворачивается. Её рука выскальзывает из сплетения пальцев. Царевна делает шаг назад. Твёрдый, пусть и заметно, что он даётся ей через силу. Ещё один. Ещё. И лишь оказавшись на ощутимом расстоянии от камеры, Саломе легонько оборачивается и произносит напоследок мягко, без тени обиды: — Спасибо. Оставшийся путь она проходит спешно, желая как можно скорее оставить позади это проклятое место. У выхода ожидаемо пересекается с нами. На миг окидывает меня — и только меня — таким непривычно тяжёлым для её румяного кукольного личика взглядом. К счастью, явно без какого-то коварного умысла. Скорее нечто личное. Да, однозначно личное, ведь в следующее мгновение она с размаху отвешивает мне обжигающую пощечину: — Приношу свои извинения! — и с по-королевски гордовито поднятой головой окончательно покидает коридор. — Царские манеры, блядь, — язвительно комментирует Джи. Успокоив саднящий отпечаток ладони на щеке, я тут же бегу к Джоан. Она… выглядит иначе. С мазками грязи вместо благородной пудры её лицо кажется гораздо более земным, а обычно до блеска безупречно уложенные стриженные пряди жутко растрёпанны. Взгляд Джоан больше не горит тем привычным пламенем, но продолжает излучать силу. Силу и какую-то едва уловимую печальную надежду, пусть и с явной примесью смирения. Хоть что-то в ней не смогли сломать. А на щеках по-прежнему ни следа слёз. Такие женщины, как она, никогда не плачут. Истинная Богиня. — Джоан… — Я сжимаю ладонью прут решётки, разделяющей нас. Понимаю, что время у нас чертовски ограничено, а сказать есть что, но нервы слишком крепко сдавливают горло. — Доигралась, сука?! — Зато Джи от этой проблемы явно не страдает. Он в слепой ярости хватается за решётку, стукнув кулаком, и не стесняется выплёскивать злость. — Натрахалась с царскими крысами, да?! Только не пизди, что не знала, что так будет! Все понимали, что едва ты ляпнешь что-то им неугодное – и всё твое детище пиздой накроется! И ты тоже это знала! И что нам теперь делать, а?! Хозяйка ёбанная, блядь!.. Его пиздёж давит сейчас на нервы с удвоенной силой. Не в силах сдержаться, я как следует вмазываю ему по ебалу: — Да заткнись ты уже, блядь! И без тебя всё знаем. Ни слова больше, слышал? Ни слова!.. — Я нервно отталкиваю Джи в сторону и накрываю ладонь Джоан своей, будто ища в этом успокоение. На удивление, на каждый наш порыв она реагирует с исключительной стойкостью и холодным разумом. — Джоан… Что произошло? Почему?.. Расскажи, пожалуйста… Она с едва заметной улыбкой, словно пытаясь меня ею убаюкать, начинает объяснения непоколебимо ровным голосом, как будто отрепетировала эти слова уже сотню раз: — В царском дворе узнали, что те, кто убили их приближённого, Фелда, находились под влиянием Детей Рок-н-ролла. Я не знаю, как… Но им также стало известно и то, что эти Дети из Лукавого Нью-Йорка. И что способность творить им возвращала я. — И… Что теперь будет? Тебя ждёт за это наказание, не так ли? Суд уже назначен? — Суд уже давно прошёл. Он и не требовался… — Джоан по-прежнему улыбается. Грустно, но сдержанно. — Возможно, всё могло бы обойтись и чуть менее трагично. Царь долго сомневался насчёт вердикта, но Саломе… За то, что его любимейшая дочь устроила такое завораживающее шоу на празднике, взамен она попросила у отца… подарок. Месть за столько лет измен… — И каков же вердикт? Что тебя ждёт? Что ждёт нас всех?.. Джоан издает едва заметный вздох, из последних сил пытаясь держать лёгкую улыбку как можно непринуждённее: — Вас – пока сложно сказать. А меня – казнь. Последнее слово ударяет по голове молотком до морозной дрожи в кончиках пальцев. Хотелось бы, чтобы разум по-привычному стал защищаться, не подпуская эту информацию к себе. Но нет, она попала в мозг охренительно метко. Как хорошо, что у Джи хватает ума не встревать в такой момент. Хотя бы сейчас. — Казнь?.. — Я шумно сглатываю, пытаясь собраться с мыслями и не млеть в столь неподходящий миг. — Мы можем устроить бунт. Спланировать для тебя побег. Да что угодно… — Нет, Адиэль. Увы, не можете… — А она всё с прежней ласковой усмешкой гладит мою щеку кончиками пальцев. — Не переоценивай наше могущество. Не забывай, что мы – всего лишь артисты. Боги, но без единого грамма материальной власти. Бессильные перед теми, кому служим… Пойти против воли государства с помощью грубой силы – всё равно, что попытаться муравью одолеть слона. А одной твоей божественности на это не хватит. Даже если объединить весь Лукавый Нью-Йорк в едином порыве. Не забывай, как однажды высшие чины убили в тебе и твоих Собратьях бога. Им не составит труда совершить это вновь. Только уже гораздо более жестоко. — Джоан… — В любой другой момент я бы взбунтовался, но сейчас просто не в силах. Она — единственная, чьи слова всегда звучат для меня столь гипнотически убедительно. — Не бойся, Адиэль. Это ещё не конец. Даже наоборот, это лишь начало. Я знала, что такой исход возможен, и была к нему готова. И сейчас мне вовсе не страшна гильотина… — Джоан осторожно расстегивает пуговицу на моей рубашке, оттягивает воротник, открывая для себя вид на вышитое сердце, и обводит его пальцем. Её улыбка сейчас наконец-то абсолютно искренне тепла и вознесённо-мечтательна. — …Ведь я повстречала Мессию. — Ты… — Я рефлекторно хватаю её за запястье, опасаясь болезненных прикосновений, но делаю это предельно мягко. — Ты знала об этом? Всё это время ты знала… Знала обо всём с самого начала… — Именно. И поэтому пошла на такой риск. Спасала тебя, чтобы ни в коем случае не попал под горячую руку правосудия, пусть ты сам этого и не замечал. Позволяла тебе творить так, как просит сердце, даже несмотря на то, что это почти наверняка должно было привести к… такому исходу. Но главное, что оно расцветает. Главное, что я нашла того, кто уже совсем скоро разрушит крепость старых порядков. Я спокойна. Дело всей моей жизни выполнено… — Но какой теперь в этом толк, чёрт подери? — Я крепче сжимаю в руках прутья решётки, тяжело выдохнув сквозь зубы и опустив взгляд. — Ты должна была вместе со всеми нашими стать той, кто построит новый мир на обломках старого. Но Лукавого Нью-Йорка больше нет. Тебя больше не будет. Кто станет лидером нового мира, если не ты? — Лукавый Нью-Йорк никуда не исчезнет без меня. Даже если примут решение его снести — а наверняка так и будет, — с достойным лидером дух наших ребят не угаснет. Я передаю свой пост тебе и Кассандре. Твоё пламенное сердце поведёт в будущее тысячи лукавоньюйоркцев, заслуживающих поцелуй Вечности. А Сандра будет твоим голосом разума. Правой рукой и самым верным компаньоном. С её помощью ты обязательно справишься. И после твоей жертвы Кассандра продолжит это дело. Я знаю, что она этого достойна как никто другой. Её убийственные глазки и острый каблучок поставят на колени любого… — Джоан… Кассандра мертва. Её убили сегодня, пока искали тебя. И я вижу, что какая-то крохотная частичка только что в ней погибла. В один миг взгляд Джоан гаснет, а в горле застревает горький ком, и она уже никак не в силах это скрыть. Однако всё же пытается проглотить его и дарит самую светлую и ободряющую улыбку, на которую только сейчас способна: — Всё равно не теряй надежду, Адиэль. — Но я прекрасно понимаю, что она сама верит в эти слова с трудом. — Молодые люди. Удушающей паузе не позволяет возникнуть стальной мужской голос, громом отражающийся от стен коридора, полного пустых камер. Спокойный, как море перед штормом. Каждый шаг, обрамлённый цокотом низкого каблука начищенных мужских туфель, звучит в холодной тишине ударами плети. Из тени выплывает статный мужчина средних лет с интеллигентно сложенными за спиной руками. Длинная смолистая шевелюра, с возрастом почётно награждённая контрастной седой прядью, прикрывает глаз и едва уловимо колышется с каждым движением. Настолько по-аристократки бледная кожа, что на ней едва разглядишь неглубокие морщины. Его острые черты лица они нисколько не искажают, в отличие от тяжёлого взгляда, пронзающего не стрелами, а целыми копьями. Классицист. Очевидно, идейный до мозга костей. Чувство, что даже его тело адаптировалось под строгий, элегантный и весьма старомодный чёрно-белый костюмчик, полностью лишившись красок и каких-либо небезупречных линий. Такие подонки, как этот и его Собратья, всегда продают душу служению переменчивым заповедям, и благороднейшая из них ныне — верно карать противников власти. — Аврелий. Надзиратель, — представляется он, поглаживая пальцами в бархатистых перчатках недлинный, но явно крепкий кнут. — Но Вам, юноша, стоит называть меня Господин. — Мы не в борделе и Вы мне за это не заплатили, — едко отвечаю я. — Какая пошлость. — Аврелий хмыкает, словно предупредительно шлёпнув концом орудия по своей ладони. — А впрочем, мне Ваш поганый язык безразличен, Адиэль, — моё имя он выговаривает особенно акцентированно, с явной угрозой. — Его Величество желает с Вами побеседовать. Прямо сейчас. И моей задачей, — шаг навстречу, — является провести Вас к месту… переговоров. — Совсем уже охуели, деды?! Никуда он не пойдёт! — И снова Джи рвётся в бой, но я всё тем же ударом по лицу останавливаю его, прежде чем его кулак собьёт хоть пылинку с костюма Аврелия. На сей раз приказываю утихомириться без лишних слов, одним лишь взглядом. У надзирателя явно за спиной имеется всегда заряженный ствол, а ничего, что могло бы послужить оружием, у нас под рукой уже нет. Я не могу позволить ни себе, ни ему испоганить ситуацию ещё сильнее. — И что пень от меня хочет? — хмыкаю, дёрнув уголком рта. — Думаю, Вам стоит узнать об этом самостоятельно. — Не успеваю я и заметить, как надзиратель с профессиональной ловкостью смыкает наручник около моего запястья. Похоже, в Претории он выполняет грязную работёнку уже давно. С сжатым в руке свободным браслетом потянув меня вслед за собой, Аврелий желает отвести меня к царю, однако я опережаю его и решительно ступаю шаг сам. Насмешливо игнорируя моё как никогда сочащееся ядом и презрением лицо, он разглаживает суровую мину едва заметной улыбкой: — Верное решение. — Адио… — Я слышу, что тихий голос Джи за моей спиной полон волнения. Потому, обернувшись, мрачно и мимолётно подмигиваю, пытаясь заверить, что за меня беспокоиться не стоит: — Я скоро вернусь, — говорю ему с невозмутимой уверенностью, издеваясь так над царским прихвостнем. Ведь понимаю, что ему-то точно известно, когда я вернусь. И сделаю ли это вообще.***
Вместо допросной в Претории, как и ожидалось, тесный бомжатник без грамма естественного освещения. Да и искусственным он не изобилует, что уж там. Немудрено, ведь попадают сюда преимущественно лишь главные идейные враги власти. Им-то стелить мягкую коечку явно никто не обязан. Аврелий столь не по-интеллигентному грубо заставляет усесться на стул, стальной хваткой сжав моё плечо до вероятных синяков. Тут же заламывает мои руки за спинкой и окончательно сцепляет наручниками. Дернувшись, я проверяю их на прочность совершенно неосознанно. Если бы мне удалось сейчас вырваться — всё равно наверняка я бы попросту впал в ступор, не имея плана для дальнейших действий. Да и стоит ли оно того? — Ваше Величество, он на месте, — слышу металлический голос надзирателя. Даже в полумраке мне виден силуэт мудака, ради которого всё и происходит. Но прежде чем тот выплывет из тени, Аврелий зажигает лампу, направив её свет прямо на мою рожу и строгим жестом подняв мой подбородок. Безжалостным движением рвёт на мне рубашку, целиком обнажая для всеобщего обозрения вышитое сердце. С издевательской ухмылкой обводит его пальцем, а затем неожиданно наносит по нему удар плетью. Хер его знает, насколько грубый, ведь даже от малейшего касания меня разрывает на части. Вместо крови по венам словно бегут ржавые гвозди, а кожу трут наждачкой изнутри. Я не в силах сдержать отчаянный крик, из-за эха смазывающийся в дьявольский вой. Изгибаюсь дугой, звеня цепями наручников и дрожа, как одержимый, пока боль не соизволит пойти на спад. И тогда остаются силы лишь на жалкий скулёж. — Неплохо играешь, — с язвительной полутонной улыбочкой хмыкает Аврелий. Тем не менее, я слышу в его словах какой-то особенный оттенок: наводящий на мысли, что он точно знает, что моя боль совершенно настоящая. Только откуда?.. Пока я всё ещё обессилен, надзиратель нагло шарит по моим карманам и за считанные мгновения, словно зная об этом изначально, нащупывает в одном из них рок-н-ролльный ошейник, который я благоразумно решил снять и припрятать перед тем, как покинуть Лукавый Нью-Йорк. Он швыряет его на стол как некую улику, явно служащую уже не более чем нелепой формальностью, и звон золотого креста, удаляющегося об облезлое дерево, отбивается от стен холодным и зловещим эхом. — Оставьте нас, господин Аврелий. — Наконец-то и сам царь показывается из тени. С по-королевски сложенными за спиной руками, величественно расправленными плечами, приглаженными множеством дорогостоящих процедур морщинами и унылым пенсионерским взором, посматривающим на всех свысока, как на прилипший к подошве кусок дерьма. Тьфу. — Слушаюсь, Ваше Величество. — С учтивым поклоном надзиратель покидает допросную, и я провожаю его взглядом. — Так и знал, что все классицисты – латентные садисты, выплёскивающие свои фетиши в работе, — фыркаю. — Под стать всем вашим лизоблюдам. Возможно, не самые лучшие слова, чтобы начать какой-либо диалог с самим царем, но мне совершенно насрать. У меня нет тяги сейчас корчить из себя супергероя. Герод продолжает стоять, ведь явно не желает марать руки и задницу о здешнюю мебель, которую, собственно, сам же и проплачивал. Однако для королевского эго, видимо, слишком оскорбительно быть на ногах, пока какой-то жалкий клоп рассиживается, потому, тихо хмыкнув с долей брезгливости, он всё ещё умащивает свою пятую точку на трухлявом стуле. Царь прикасается пальцем к ржавому золотому кресту на моем ошейнике. Одновременно и нагло, словно он только ему и принадлежит, и с отвращением, как будто боится, что от одного касания на его руку перепрыгнут мириады опасных для жизни бактерий. Было бы замечательно. — Что, слишком безвкусно для Вас? — не стесняюсь трепать языком я. — Не только элите же носить золото ради лишних выебонов. Старый хрен продолжает молчать, по-собственнически высматривая и мой рок-н-ролльный атрибут, и ссадины на моём теле, и сердце на груди. Явно не из-за того, что сказать ему нечего, а потому, что не считает должным вести себя уважительно с какой-то челядью. А минуты всё идут и идут. — Меня сюда притащили, чтобы Его Величество мною полюбовался? У аристократов в крови тяга поразвлекаться с теми, кого сами же втоптали в грязь, да? — Сдуваю прядь с лица. — Смотри, хмырь, это я. Двадцать лет назад ты приказал меня убить. Семилетнего пацанёнка вместе с ещё сотнями таких же. И вот он, всё ещё здесь. Жив, здоров и точно не готов прощать… — А зачем торопиться? Думаю, ты и без того прекрасно понимаешь, из-за чего здесь оказался. — Он отвечает невозмутимо, показательно игнорируя большинство моих слов. Видно, свято уверен, что никакого вреда я ему не причиню. Я чувствую на себе этот взгляд. Даже когда он застелен густой чернильной тенью из-за сырых лучей лампы. Взгляд хозяина, которому принесли чумную крысу, что погрызла всю клубнику в его саду. Тем не менее, взор царя всегда минует моё лицо. — Страшно, старый хрыч? Страшно взглянуть в глаза такому, как я? — кривлю губы, скалясь. — Жаль, а я бы Вам в глаза посмотрел. Но вы, дворцовые шавки, все поголовно ссыкуны. — Нам не страшны такие, как вы. — Герод выражается как можно мягче из-за явного намерения поиздеваться. Ведь знает, что я не дурак и прекрасно понимаю, что он имеет в виду. — Да ладно? И это говорит тот, кого до усрачки напугала шайка подростков, недовольных вашей херней? Напугали настолько, что ты приказал их перебить? — Хорошо, что ты об этом вспомнил. Ведь опасность они стали нести именно благодаря тебе. Воспалённый юношеский ум, склонный к губительному радикализму, легко может попасть под влияние некоего распутника, возомнившего себя Богом… — Во-первых, и как же вы собираетесь доказывать, что им был именно я? И уж тем более то, что я – рок-н-ролльщик? — хмыкаю. — Что, неужели старая шлюха Роза осмелилась перед всем судом сознаться, что трахалась с дешёвыми блядями, пока на экранах строила из себя благоверную жёнушку? — Ей это и не понадобится. Ты задал на удивление очень уместный вопрос… — Герод подсовывает мне помятую, но всё же очевидно новую газетку. На её титулке красуюсь я, кусающий губы Марселя в порыве бешеного поцелуя на празднике открытия Игр. Его сладенькая моська, румяная от злости, аки спелый персик, здесь изображает настолько картинную беспомощную ярость, что я едва не начинаю чувствовать заново вкус фиолетовой таблетки на языке. Как я и ожидал, материал получился охрененно живописным. Мозг давно приучен игнорировать кричащие заголовки крупным шрифтом, а потому глаза опускаются непосредственно к тексту статьи с пометкой «ПРЯМАЯ РЕЧЬ ИНТЕРВЬЮИРУЕМОГО СОХРАНЕНА». Тут же заметив своё имя, я продолжаю читать:꧁⚜꧂
☙ И всё-таки, что же Вас связывает с Адиэлем? Марсель: Да [ЦЕНЗУРА] меня с этим придурком не связывает! [ЦЕНЗУРА]! ☙ Как же так может быть? Между вами такая искра! Как вы с ним познакомились? Марсель: Никак! Он очередной сектант из этого вашего Лукавого Нью-Йорка, вот и всё! Вообразил себя, [ЦЕНЗУРА], Мессией, голосом всех лохов, [ЦЕНЗУРА]! Выступает для кучки таких же обиженных жизнью шлюх, как и он сам, а я сказал, что участвовать в этом [ЦЕНЗУРА] не собираюсь, и теперь этот [ЦЕНЗУРА] всё никак от меня не [ЦЕНЗУРА]! [ЦЕНЗУРА], [ЦЕНЗУРА]! И вы меня все тоже [ЦЕНЗУРА]! ☙ Мессия? Расскажите нам, что это значит! Марсель: Я [ЦЕНЗУРА], что ли? Этим [ЦЕНЗУРА] рок-н-ролльщикам всегда делать [ЦЕНЗУРА], вот они и понапридумывали себе всякой [ЦЕНЗУРА]! ☙ Вот это новость! То есть, Вы хотите сказать, что Адиэль — Сын Рок-н-ролла? Марсель: Да, [ЦЕНЗУРА], самый настоящий и самый [ЦЕНЗУРА], [ЦЕНЗУРА]! [ЦЕНЗУРА] придурок, [ЦЕНЗУРА]! Отпетая шлюха до мозга костей и навсегда ею останется!꧁⚜꧂
Смотреть дальше нет смысла. Хоть я и бегло замечаю, что в оставшемся тексте журналюги неплохо так вгрызлись в мою прошлую работу, решив использовать это как повод ещё сильнее завалить Марса развратными вопросиками. И от этого не помеченных цензурой слов в его ответах становится всё меньше и меньше. — Как видишь, тебя выдал один из твоих же Собратьев. Вовсе не кто-то из тех, кого ты считал врагами. — Он мне и не Брат, — с оскалом хмыкаю я. — Таким сосункам не место в рок-н-ролле. Царь негромко выдыхает, явно не вкушая мои бунтарские речи: — Надеюсь, ты понимаешь, что это только начало. Вашему беспределу давно стоило положить конец, но теперь Джоан окончательно пересекла черту. Леди возымела наглость решить, что имеет право держать в своей обители Детей Рок-н-ролла, и, более того, не согласовывать это с царским двором… — Так я и думал… Даже если бы мы сидели и не отсвечивали, всё равно оказались бы здесь. Вам всем насрать на то, действительно опасны мы или нет. Вы просто нас боитесь в любых обстоятельствах и хотите истребить. Грёбаные трусы. — Вы все несёте потенциальную угрозу. И она, как можно увидеть, очень велика… — Царь поднимается. — Искусство не должно служить меньшинству. Особенно тогда, когда это меньшинство столь свирепо и неконтролируемо. И особенно в тяжёлые для империи времена. — До вас, уёбков, никогда не дойдет… Если настало время рок-н-ролла, то империю не удержат от развала и миллионы проплаченных вами хуесосов-академистов. Не Боги определяют человеческую жизнь, а люди определяют Богов. Мы появляемся лишь тогда, когда ваш сраный мир в нас нуждается. И если высший замысел решил, что пришло время сиять таким, как я, а вашим жополизам наконец отправиться на свалку – никто это не остановит. И не вам определять моё место. Раз в человеческих сердцах так рьяно отзывается моя тяга испепелить всю вашу шайку в огне революции – значит, такова судьба. И вам остаётся только смириться с этим. — Да, я знаю, что ваши адепты всегда считали именно так. Более того, даже создали некое учение, верующее в так называемого Мессию… Но как правитель я никогда не позволю неким маргинальным низшим слоям посеять яд, отравляющий светлые умы, и разрушить моё царство. Божественный замысел никогда не станет оправданием для беспредела. — Знаете, какую функцию исполняют яды в природе? Избавляют землю от недостойных. Тех, кто падает замертво от одной лишь их капли… — Я смотрю исподлобья, скрипя зубами. — Пришло время нашему яду утопить старые порядки. Я – пламя праведного гнева народа. Ваше проклятие и кара. Умалишённый, чей прокуренный ебальник на иконах спустя лет десять напомаженные губищи будут целовать сквозь стекло. Я – вестник конца света, который ещё не наступил… — И не наступит, — отрезает он всё с той же непробивной невозмутимостью старика с намертво задеревенелыми мозгами, делая твёрдый шаг навстречу мне. — Перейдём наконец к сути. Мне прекрасно известны подробности вашего так называемого «учения». Я знаю, что ты вместе со своими приспешниками намереваешься пробиться на Арену Тщеславия. Увы, многовековые правила продолжают накладывать неприкосновенность на каждого, кто числится участником текущих Игр Святых, даже если ещё не успел пройти через Теват. Идти на богохульство никто из царского двора не желает, потому пока я сохраняю тебе жизнь. Но если ты не отречешься от своих замыслов и принадлежности к самой поганой стихии как можно скорее… то Лукавый Нью-Йорк снесут, а гильотина будет ждать уже не только Джоан, но и каждого даже косвенно причастного к вашим с ней злодеяниям. — Ещё чего, — хмурю брови, по-волчьи скаля зубы. — Насколько же вы все всё-таки не понимаете своими сраными черепушками… Грядёт революция, хотите вы того или нет, и положить жизнь за её идеи – ничтожная цена. Нас так дёшево не купить. — Значит, ты сделал свой выбор… — Он сцепляет морщинистые пальцы в замок. — И кто же по-вашему, молодой человек, устроит революцию, если каждый, кто посмеет хоть на миг задержать в голове мысль о ней, мгновенно этой же головы и лишится? — Собираетесь истребить весь народ, кроме парочки своих подсосов, м? После такого уже не так просто будет играть в демократию перед другими правителями, не находите? — Я смахиваю с лица волосы. — А Мессии и без того суждено погибнуть в огне переворота. — Ах, Мессия… — Царь качает головой с как никогда уверенной улыбкой. По-издевательски доброй, словно убеждённый в своей правоте взрослый объясняет нечто глупому ребёнку. — А думал ли ты о том, кто будет строить новый мир?.. Я крепко сжимаю кулаки от ярости и лишь усиливших её мимолётно промелькнувших ноток отчаяния. Да, и правда думал. И ответа так и не нашел. Герод будто замечает возникшую во мне едва заметную трещину, и потому продолжает с безжалостным напором вбивать в неё кол, лишь сильнее раздалбливая: — Какими бы великими ни были лукавоньюйоркцы на своей территории, без неё они попросту никто. Ни один из них не сможет перенести даже прикосновения к Вечности. А о поцелуе уж не идет и речи… За кем же тогда последует народ? Все, на кого вы рассчитывали, уже мертвы. Кто станет зацелованным Анлу вестником вашего так называемого нового мира? Или ты собирался строить его без единого дееспособного сторонника? Меня чертовски тянет ответить. И я вижу, что Герод только рад выслушать мой ответ. Но я открываю рот и всякий раз обнаруживаю, что слов на языке не осталось. На сей раз они даже не испарились — их попросту нет. — Вашей сказке о Мессии даже в Лукавом Нью-Йорке верили не все. Во внешнем мире вас и вовсе считают сумасшедшими культистами. Даже если ты продемонстрируешь каждому своё клеймо, якобы доказывающее твой статус Мессии, это убедит последовать за тобой лишь некую часть лукавоньюйоркцев. Жалких и ничтожных, совершенно бесполезных без своей обители. А люди… В таком общественном климате они предпочтут тепло мягких кроватей и семейное спокойствие, вовсе не мучительную смерть ради сомнительных перспектив. Для масс безопасность всегда будет важнее свободы, как бы ни желали обратного некоторые маргинализированные индивидуумы. В какой-то момент царь склоняется надо мной и впервые за всё время смотрит прямо в глаза. С ощущением полной победы он позволяет себе на один-единственный миг отбросить аристократские формальности и сказать безо всякой мишуры: — Людям их зад гораздо дороже революции. И Новым Богам тоже. Чем раньше ты с этим смиришься, тем лучше для нас всех. Герод понимает, что ответа от меня не дождётся. Видит по глазам, как бы ни пытался я это скрыть. Я и правда не знаю, чем это крыть. Просто не знаю. — Господин Аврелий. — Царь зовёт своего пса, и тот мигом отзывается на его команду. — Уведите его. — Слушаюсь, Ваше Величество. — Надзиратель наконец расстёгивает мои наручники. Тут же захватив свой ошейник и демонстративно нацепив на шею, я тру затёкшие запястья и испепеляю престарелого ублюдка взглядом. Ему это, очевидно, нипочём. — Помни, что шанс перейти на другую сторону для тебя пока ещё действителен, — произносит Герод II. Когда Аврелий уже впился стальными пальцами в мои локти, намереваясь вывести, я таки бросаю царю свой ответ: вместо тысячи слов лишь плюю ему в рожу. Увы, проследить за его реакцией уже не успеваю. Но на душе становится немного легче. Самую малость. Будто с тяжеленной горы упал крохотный, но чертовски назойливый камушек. И всё же легче.***
Навстречу мне в коридоре рвётся Джи. Он нервно хватает меня за плечи гораздо раньше, чем я успеваю распознать его в своём поле зрения вообще. — Адио, чёрт их поеби! Хвала Анлу, ты живой… Что эти ублюдки с тобой творили? Я им глотки, сука, перегрызу! Каждому, блядь, до единого! — Я… — Вяло, хоть и без капли обиды или раздражения снимаю его руку со своего плеча. И молчу. Молчу, потому что не знаю, что сказать ни себе, ни ему. И потому, что ни одно слово не пролезает через сжатое изнутри горло. Тихо вздыхаю: — Валим нахер отсюда. Живо. — Сорвавшись с места, я бегу к выходу, не дожидаясь Джи. Хоть и даже без каких-либо сигналов слышу и знаю, что он следует за мной. Как и всегда. На нижних этажах народ и вовсе испарился, кроме некоторых работников. Многие из них за это время успели обзавестись травмами разной степени тяжести. Удручающая тишина в опустелой приёмной. Практически траурная. Зато по ту сторону огромных металлических дверей человеческая и божественная масса не прекращает гудеть. Пока лишь тревожным шепотом. Все ждут. Ждут хоть каких-то новостей. Ждут… меня. Того, кто замешан в этом глубже всех. Того, из-за которого мы все оказались тут. Я ступаю шаг, вылезая из тени лишь слегка, и тут же толпа взрывается воем. Обеспокоенным, печальным, отчаянным и разъярённым. Каждый знает, что произошло. И каждый знает, что это всё из-за меня. Они явно нуждаются в чём-то от меня. И что бы это ни было, я обязан дать им это сполна. Крики народа на пару мгновений перебивает пробирающий до мурашек гром. Небо цвета голубиных крыльев наконец разразилось косым ливнем. Вот и случилось то, что зрело и наливалось гноем уже так давно. Звуки мешаются в один сплошной протяжный гул. До неестественного медленный, колючий и скрипучий, а потому сжимающий рассудок в тисках особенно безжалостно. Мои пальцы выскальзывают из ладони Джи, которая всё время будто служила для них убежищем, и я бегу навстречу толпе, готовой меня растерзать. Я слышу, как голос друга зовёт моё имя, но слишком быстро его звук тонет в общем урагане возгласов. У величественных ступенек возвышается статуя Анлу с завязанными глазами, подражая Фемиде, однако с широко распахнутым третьим — самым могущественным, сосредоточением Её мудрости. В своих хрупких руках Она держит весы, что всегда демонстрируют безукоризненный баланс. Я спешно карабкаюсь по статуе вверх, сдирая камнем ладони в кровь и смахивая липнущие к лицу промокшие пряди. Встаю на мраморную чашу весов, возвышаясь над народом, словно посланный свыше спаситель. Или наоборот, вестник Страшного Суда. — Боги и смертные!.. — кричу во всё горло, перетягивая внимание на себя. Толпа постепенно затихает. Я вижу каждого как на ладони. Лукавоньюйоркцы, прочие Дети, простые люди разного статуса. Глядя свысока, может показаться, что здесь собралась вся столица. Но на деле эта масса ничтожно крохотна в масштабах города. А уже тем более целого королевства. Как только из оглушающих звуков остаётся лишь редкий гром и стон ветра, я продолжаю: — Я знаю, каждый из вас считает, что всё это из-за меня. И каждый из вас чертовски прав. Если бы все мы забились в тихие уголки своих общин, вряд ли бы правосудие дотянуло до нас свои лапы. Но ответьте сейчас каждый для себя на вопрос: а имеет ли законодательство хоть малейшее право в целом судить, какое искусство имеет право на жизнь, а какое положено уничтожить? Или божественную волю порождают сами люди, а потому пытаться с ней спорить – прямой путь в бездну? Ответьте на это. И повторите свой ответ в голове трижды. Новому порыву ветра не удаётся заглушить поднявшийся гам из перешептываний и бормотаний под нос. — Помните? Однажды они пришли за мной. За моей матерью и каждым Её Ребёнком. Теперь они пришли за Джоан! Сколько времени пройдёт, прежде чем они придут за вами? Смогла ли бы вас уже спасти крыша тихого Лукавого Нью-Йорка?.. Шум нарастает, пропитываясь звуками сомнений. — Не кажется ли вам это знаком, что пора наконец оторвать задницы от изысканных велюровых кресел, взять оружие в зубы и начать наконец бороться? Что ещё вам для этого нужно? Всё это время, скажете, вы ждали Мессию?.. — Я окончательно рву на себе пропитанные грязным дождём ошмётки рубашки, выставляя на всеобщее обозрение своё цветущее сердце. Лохмотья улетают вслед за крапивным ветром. — Я – Мессия! И вот в океане возгласов начинается шторм. Каждый взбудоражен. Кто-то не желает верить, кто-то уже готов падать на колени и молиться спасителю. Но как только я открываю свой напомаженный рот, чтобы продолжить речь, вновь настаёт штиль. — Джоан отдаёт свою жизнь ради меня. Всё, что она делала, было ради встречи со мной. И я не позволю себе её подвести. Я должен был сгореть в огне тогда, двадцать лет назад, но сгорю сейчас… Новая волна гораздо более бурных криков даёт понять, что всё больше симпатий на моей стороне. — Увы, всё зашло слишком далеко. Мир уже давно неумолимо трещит по швам и рассыпается под нашими ногами. Он делал это ещё с момента, когда эти ублюдки впервые посмели пренебречь высшими силами и убили Госпожу Рок-н-ролл. И теперь поздно решать всё мирно… Зараза диктатуры и неравенства разрослась до непобедимых масштабов. И под её гнётом мы – беспомощные мошки. Винтики, которых лишили возможности перестроиться в совершенно новый механизм. Нас поработили, нас избавили от любого шанса на светлое будущее. Но это не значит, что мы сдадимся! Если элиты пожелали спорить с замыслом и ступить на путь богохульства, прикрытого благими намерениями, они должны отплатить за это до последней грёбаной капли! Настала пора играть по их правилам! Раз они довели мир до порога краха, всё, что нам остаётся – сделать так, чтобы каждый ублюдок захлебнулся в кровавом урагане последствий! Пусть опороченная ими Вечность падёт!.. Когда Она окажется на свободе, и настанет пора изъять из моей плоти последний седьмой кинжал… Я сделаю это сам. И благословенным лезвием его отрублю Ей голову! После смерти Её этот поганый старый мир наконец сгниёт с концами, и мы все станцуем на его костях! И когда-нибудь наши потомки породят новую Вечность. И нам останется лишь надеяться, что они не повторят ошибок прошлого. Устроим же этим подонкам кровавый урок!.. И теперь ледяные волны бушующего шквала народных криков наконец накрывают меня с головой и несут по своему течению. Каждый уверовал в Мессию. Каждый. Дождь смывает чернильный макияж с моих век. Только таким слезам позволено касаться моих щёк. Небо вспыхивает молнией, озаряя мой растрепанный затылок светом, подобно лунному нимбу. Я едва не захлёбываюсь от обилия вязкой чёрной скверны во рту, еле проталкивая её через горло, до фантомной крови саднящее от крика. Моё мясистое человеческое сердце из плоти и крови бешено стучит — но я больше не прислушиваюсь к его биению. У Мессии есть только одно сердце — сердце революционера. Которому суждено вот-вот расцвести кровавым полотном и остаться величайшим из всех шедевром, хранимых руинами старого мира. — И пусть всё горит!.. — хрипло выкрикиваю я в завершение, истрачивая последние силы в голосовых связках. — И ПУСТЬ ВСЁ ГОРИТ! — вторит мне толпа.И пусть всё горит…