***
Своими размерами стадион явно не уступает лукавоньюйоркской Резиденции. Места для нищих, филигранно обозванных «малоимущими», полностью оправдывают название своим видом. Сектор для богатых возвышается над нами, словно силы небесные. Наш же не заполнен зрителями даже на треть. Да и то, безупречные укладки и аккуратный маникюр редких вялых присутствующих позволяет допустить, что они здесь лишь на правах массовки для красивой картинки на титулках газет, что издаются исключительно ради восхваления Герода II. С каждым годом всё меньше низших слоёв желают участвовать в этом театре одного актёра. Уже никак не скрыть то, насколько вопиющим стал раскол общества. Зато пустующие сидения спереди дают право без зазрения совести закинуть на них ноги, а свободные сбоку — использовать их в качестве пепельницы. И никакие журнашлюхи нам не запретят. — Аккуратнее, блядь! — возмущается Джи, когда его грубо толкает сумкой в плечо протискивающаяся между рядами женщина. — Ты тут не одна, твою мать! — Следи за языком, дрянь! Скажи спасибо, что мадам не раздавила тебя своим каблучком, как таракана. По уровню пользы для общества вы примерно на одном уровне. — Седая дамочка высокомерно фыркает в нашу сторону и со снобской гримасой поправляет облепленные стразами солнцезащитные очки. И, похоже, узнаёт меня даже раньше, чем я её: — Ох, божечки, Ади! Мой сахарочек… — Чего застыла, Роза? — Я делаю глубокую сигаретную затяжку, скаля зубы. — Перебирай ножками дальше к своему месту. Ты последняя, с кем я хотел бы сегодня пересекаться. — Ах, мой чертёнок… — Розелла снимает очки, игнорируя мои слова и как обычно лишь высматривая меня, будто кусок мяса на рынке. — Ты так изменился, сладенький… Куда подевалась та манящая тьма твоих локонов? Без всей этой ужасной маргинальной мишуры ты был гораздо привлекательнее. Раньше ты напоминал падшего ангела, под гнётом земных соблазнов преобразившегося в суккуба… А теперь выглядишь как кукла Барби, на которой какая-то девочка воплощала свои сексуальные фантазии, а потом выбросила на свалку, когда купила первый вибратор. — Вот поэтому я и изменился, — ядовито хмыкаю. — Боги не были созданы для того, чтобы быть ручными питомцами для зажравшихся элит и ублажать ваш взор. — И решил уподобиться всяким помойным крысам, отказавшись от своего потенциала ради так называемого «искусства»… — Произнося последнее слово, она кривит губы, словно от дольки лимона на языке. — Ох, Ади-Ади… Я замечаю, как Джи скалится, едва не до хруста сжимает руки в кулаки и рвётся заехать бабке по лицу, а потому резко вонзаю ногти в его запястье, утихомиривая. Так, чтобы он без лишних слов понял, что это не просьба, а строгий приказ. Проблемы сейчас нам не нужны. — Потенциала секс-игрушки на ножках? Ещё бы. И в своём искусстве я, между прочим, очень даже преуспеваю. — Я затягиваюсь горьким табаком, слегка ухмыляясь. — Ваши с муженьком приспешнички не дадут соврать. От этих слов Розелла неожиданно мрачнеет, строго одёрнув воротник излюбленной кроличьей шубы: — Господина Фелда вчера похоронили. Его убила кучка вонючих экстремистов из нашей общины, что наслушались бредней какого-то нищеброда с улиц, возомнившего себя настоящим Новым Богом. — Она жеманно вздыхает. — Кто же знал, что эта зараза отравит умы даже наших ребят… — Старый ублюдок наконец-то схлопнулся? — ухмыляюсь я уже куда оживлённее. — Хвала Богам. Первый плюсик мне в карму… — Так это всё-таки был ты? — Роза хмыкает презрительно, но всё ещё по-аристократски сдержанно. — Ах, до чего же ты опустился, малыш… Ещё и самых наивных из наших ребят утащил вслед за собой. — Пф, думаешь, это только из-за меня они решились расправиться с твоим муженьком по-чёрному? А ничего, что ваш хозяин, Герод II, не так давно устроил побоище, где едва не половина эсхатоновцев передохли? И не только они, но и куча мирных… — Царь всегда знает, что делает. Если он решился на подобный шаг – значит, на это были весомые причины. — Розелла разглаживает кроличий мех пальцами с отвратительным розовым маникюром. — Знаешь, мой сахарок, тебе бы стоило взять пример с Марселя Хардмана. Он ведь тоже Сын Рок-н-Ролла, однако всегда понимал, что ваши Собратья – сплошные блохастые псы, не стоящие и ногтя на его мизинце. Потому решил направить своё божественное очарование на то, чтобы добиться признания среди знати, что у него получилось просто великолепно. Ты тоже мог бы быть одним из нас, Ади… Но вместо этого выбрал проповедовать для низших слоёв общества. — Вся ваша крепость вот-вот рухнет под напором гнева тех самых низших слоёв, которых вы так долго ни во что не ставите. И тогда уже за золотым забором вам не спастись. Твой муж – лишь разогрев. Скоро к нему присоединишься и ты, и грёбаный Марсель, и вся царская пиздобратия… — На меня твои речи не действуют, сахарочек. За подобную деятельность тебе по-хорошему давненько пора отправиться на перевоспитание за решеткой. А может, и сразу на гильотину… Ах, безумно жаль будет расставаться с такой мордашкой. Однако ты сам принял решение её поганить… — Удачи доказать мою вину. — Я дерзко ухмыляюсь. — И в частности рассказать, откуда ты знаешь о моём происхождении. Ведь это известно только лукавоньюйоркцам и тем, кто заказывал меня, когда я был простой шлюхой… Либо моё личико на гильотине, либо образ верной прилежной жены рассыпется в прах. Выбирай. На миг она хмурится, невольно демонстрируя каждую непобеждённую ботоксом морщину, но уже вскоре возвращает привычную пафосную физиономию. Похоже, чем-то мне таки удалось её задеть. — Ох, наивный мальчик… На тебя обязательно найдётся управа. Мне лишь хотелось бы верить, что до того, как достигнется точка невозврата, ты успеешь раскаяться и перейти на верную сторону. — Бросив напоследок лишь один мимолётный взгляд сквозь тёмные очки, Роза спешит покинуть наш нищий гадюшник и направиться к своему месту в секторе для элиты. — Какая же мерзопакостная баба… — сквозь зубы процеживает Джи, щелчком отбросив дотлевший окурок. — Все аристократы такие. Ничего удивительного. — Я вновь подношу сигарету к пластмассово-алым губам, зажимая её между пальцев с потресканным чёрным лаком на ногтях. Работа всегда вынуждала прятать изуродованные руки под перчатками, но сейчас стыдиться их нет смысла. Наоборот, страстно манифестировать, привлекая к ним внимание корявым маникюром и множеством дурновкусных золотых колец, что так возмущают знать, которая искренне верит, что золото — исключительно их привилегия. Каждая клетка моей плоти должна сочиться противоречиями и эпатажем. Лишь тогда я чувствую себя собой. Под звуки флейт и литавр на сцене пляшут надрессированные на безукоризненную синхронность девочки. Расшитые бисером ткани их одеяний неприятно поблескивают на солнце и летают, словно мошки перед глазами. Танцоров сменяют хоры, а их — какие-то мутные дядьки в лощёных костюмах, толкающие заунылые и мало кому понятные речи, касающиеся благотворительности и годовых достижений нашей столицы. Вот лучшая выпускница Дома Оперы в окружении громадных оплетёных вьюнком лир разоделась в антично-белоснежную тряпку и демонстрирует вовсю, на что способны её нетронутые табаком лёгкие. Вот какой-то хер с карикатурно-зализанными кудрями зачитывает свои стихи — сладкие и ванильные до желания проблеваться, но академики от них оргазмируют по-поросячьему. Столько Детей, но их происхождения можно сосчитать по пальцам одной руки. Чем ближе империя к краху, тем меньше направлений искусства остаются угодными правительству. В перерывах между тягомотиной периодически происходит и то, ради чего это формально и устроено: представление участников Игр Святых. Начали с художников, спустя пару номеров продолжили поэтами, затем — писателями, затем… Да чего греха таить, я перестал следить за этим дерьмом довольно быстро. И без того знаю, что участвующие Дети всегда источают такую ауру, словно все они — двенадцать Олимпийцев, а остальные — максимум мелкие полубожки у их ног. Зачастую достаточно одного взгляда на них, чтобы вычислить будущего победителя. Его божественную энергию обычно не скрыть даже за единой для всех участников формой: длинные лоскуты жемчужного оттенка, скромные по силуэту, зато богатые на вышитые золотыми нитями узоры в виде небесных светил, и опоясанные тонкой лавровой ветвью из чистого золота. Вскоре её предстоит примерить и мне… Приближается закат. Мясисто-красный, как языки пламени, в котором уже скоро будет тонуть вся эта шушара. Наверное, завтра стоит ждать дождя. Багровые лучи падают на фигуры аристократов, дорисовывая кровь на их холёных руках. Под их светом происходящее на сцене выглядит ещё порочнее. Словно сама природа насмешливо разоблачает для самых тупых, что всё это — не празднование, а поминки. Агония бриллиантовой утопии, которую так долго пытались нам навязать. Солнце прячется за горизонтом, его свет тускнеет, а руки знати всё ещё по локоть в крови. Только уже метафорически. Наблюдать за солнцем гораздо приятнее, чем за праздником. Потому лишь случайность заставляет меня на миг опустить взгляд на сцену и обнаружить, что та уже целиком застелена цветочным коврищем и обставлена высоченными сплетениями декораций в виде густых ветвей и небесных светил, что почти теряются в наступившем полумраке. Над стадионом вспыхивает главная часть конструкции — солнце, и заливает светом самое сердце сцены — огромную ракушку… — Эй… — Осторожно толкаю Джи в бок. Каким-то образом я даже и не заметил, как он задремал, положив голову мне на плечо. — Хорош спать. — М?.. Чего? — Едва пошевелившись, он трёт кулаком глаз и заставляет любимые красные тени расползтись по щекам ещё хаотичнее. — С добрым утречком. Готов держать кулачки за лукавоньюйоркскую звездень? — Уже начинается, что ли? — Прокашлявшись, Джи уставляет помятый сонный взгляд на сцену. — Нихуя ж тут представление закатили… — Боюсь даже представить, из-за чего они решили так раскошелиться. Не к добру это… Тихая флейта. Над искусственным лесом кружатся редкие светлячки. Ракушка раскрывается медленно-медленно, гордо демонстрируя, насколько ценную жемчужину прячет внутри. Свисающие с плетёных деревьев бледно-коралловые глицинии, обшитые тонкой нитью света бутафорского солнца, вслед за потоком музыки колышутся от лёгкого ветерка. Тень, скрывающая силуэт танцовщицы, постепенно уползает. Та прячет лицо за узористой ало-терракотовой тканью. Наконец, делает первое плавное движение рукой, насыщая нежную мелодию негромким звоном рубиновых бусин. Поднимается и восстаёт, словно медленно разгорающийся огонёк свечи. Звук гонга — и солнце резко гаснет, сменяясь на десятки ярких звёзд, взмах — и воздушная ткань улетает вслед за ветром, обнажая лицо главной звёздочки. Её тоненькую фигуру, пухлые маковые губки, окутанные такими же тенями васильковые глазки, румяные щёчки, волны длинной золотистой шевелюры… Нет, это не Мэй. Она — Её Высочество Саломе. — Какого хрена? — шепчет Джи. — А где наша-то? — Ничего не понимаю… — В моем животе зарождается панически зудящий пчелиный рой. Что бы ни было причиной столь внезапной замены, я уверен, что для нас это добром не кончится. Саломе ступает первый шаг от бедра, выходя из ракушки. Помимо редкой паутины из золота и кровавого бисера, на её теле лишь парящие в танце лоскутки ткани цвета заката, струящиеся с бедер и длинных перчаток. Аккуратную обнаженную грудь прикрывают усеянные рубинами золотые звёзды. Не будь это традиционным нарядом — подобный образ точно посчитали бы недопустимо откровенным. Кисти принцессы с золотистыми когтями следуют по невидимой дороге, вырисовывая в воздухе замысловатые и в то же время слаженно перекликающиеся друг с другом узоры. Каждое её движение отточено до безупречности — видно, что в подготовку было вложено уйма времени. Но когда люди творят искусство, обычно только это и видно… В жестах Саломе же, помимо вылизанности, чувствуется и доля страсти. На её лице — довольно детском как для дамочки, что старше меня года так на три — сияет широкая улыбка без грамма пластика. Столь искренняя, что вряд ли большинство аристократов в целом способны на такое. — А для человека она довольно неплоха, — хмыкаю я, слегка улыбаясь. — Мг, ещё бы! Батенька наверняка вбухал в её обучение целое состояние. С такими учителями, как при царском дворе, даже блоха запляшет похлеще любого Нового Бога! — Джи делает ленивую затяжку, облокотившись на моё плечо. — Да это понятно. Люди всегда будут лишь имитаторами настоящего искусства, как бы им ни хотелось обратного. Но царевна хоть поистине старается… Каждый взмах ножкой Саломе сопровождается шлейфом светлячков. Она словно их повелительница, порхающая над бархатистой цветущей поляной. Утонченная, невесомая, пластичная и бесконечно счастливая в своей роли. Или же просто настолько искусная притворщица?.. В мистическую мелодию мерно вплетаются струнные, завершая адажио. Ветер колышет лозы на искусственных деревьях, подобно волнам. И если они — море, то Саломе — трепещущий огонёк, вспыхивающий всё ярче с каждым оборотом, прогибом, взмахом густых локонов, соскальзывающих с хрупких плеч. Крохотный, но по-прежнему способный вызвать пожар. Невесомыми шагами Саломе кружит у деревьев, перелетая от одного к другому, будто ласточка. Крещендо, крещендо, крещендо… Пируэт — и словно по её приказу облако светлячков вмиг окутывает лес и заставляет загореться светом, уподобившись звёздам. Вдоль фальшивой коры золотистыми венами растекаются искры, и каждым их потоком будто руководит сама Саломе. Озаряет стадион, как звезда, сияющая не хуже всякого солнца. Так и завершается её танец. Сопровождаемый салютами, в лучах звёздного сияния, под аккомпанемент поистине оглушающих аплодисментов. Я и сам не замечаю, как в один миг обнаруживаю себя тянущимся их подхватить. Представлению и правда удалось ненадолго застелить мой разум хлипким туманом околорелигиозного экстаза, однако как только он стал рассеиваться, от шума захотелось лишь спрятаться. Потому, скинув ноги со спинки переднего места, я спешу пройти к задним рядам в уголок потише. Джи без лишних вопросов следует за мной. — Не знаю, как тебе, Адио, а лично мне это пиздец как не нравится! — выпаливает он, подперев спиной перегородку. — Да ладно тебе, вполне недурственное шоу было. Пусть и парочкой дешёвых трюков, но всё же увлекает. Видали и похуже. — Очутившись подальше от давящего шума, я закидываю сигарету в рот. — Блядь, да не об этом я! Куда подевалась Мэй? Ты можешь себе представить хоть один ответ на этот сраный вопрос, который пойдёт нам на пользу, а? За все столетия программу на празднике открытия не меняли ни разу! Ни разу, твою мать, ни-ра-зу! — Может, с Мэй что-то случилось? Ну там, ноги оторвало гранатой, знаешь, — слегка ухмыляюсь я. — А может, Джоан телепатически прислушалась к твоим вечным истерикам в пустоту и по итогу отказалась, чтобы её подопечная плясала для царя? Совесть взыграла? — Ещё хуже! Представь, сколько она отгребёт за такой косяк! А вслед за ней и мы все, блядь. — Хер его знает. Не хочу сейчас ничего думать. Ответ мы всё равно пока не найдем… — Ты хоть осознаешь, насколько всё серьёзно?! Мало того, что за столько времени это первый, сука, раз, так ещё и отдуваться вышла сама, ёб твою мать, царевна! Такое даже в анекдотах не найти, блядь! — А ты не думал, что, может, златовласка сама захотела выступить? Вот и выклянчила у папочки пару минут славы. Зная их, я удивлен, что Герод II ей ещё сразу победу на Играх не купил. — Если было бы так, её бы поставили вместо кого угодно другого. Но не вместо, блядь, лукавоньюйоркчанки! Первой за всю ёбаную историю праздника открытия! Да и мелкая наверняка бы выбила это у бати гораздо раньше, если бы хотела. — Ладно-ладно, всё я понимаю. Не нервничай. — Я делаю медитативно неторопливую затяжку, облокотившись на плечо Джи. — Сейчас это ни к чему. Сейчас мы беспомощны, как дворовые котята под дождём. Он лишь шумно вздыхает и опускает взгляд, словно ища успокоение в пыльных камешках под ногами. Моё же успокоение — любоваться тем, как кривые разводы выжженных следов отбеливателя на его топе перекликаются с трещинами на перегородке позади нас. Как его до пизды дешёвые и аляповатые глянцевые ботинки за день покрылись слоем грязи, сменив алый на цвет запёкшейся крови. Как далёкий мерцающий свет декораций падает на волны шрамов на его лице, едва прикрытых самодельной повязкой с торчащими нитками. Как его татуированная рука с ошмётками чёрного лака судорожно сжимает тлеющую сигарету. Джи никогда не стоит усилий выглядеть как сама грязь во плоти. Что бы он ни надел и в какой помойке ни оказался, он всегда будет органичным продолжением её интерьера. В глубине души я буду вечно завидовать Джи и его… цельности, что ли. Он и без лишних стараний всегда законченное произведение искусства, совершенное в своей абсолютной косячности. Возможно, в нём просто не успели выжечь пустоту в груди, в отличие от меня. Или не смогли. Я же, наоборот, вырядился нарочито богато, зная, что на подобном мне замухреныше это будет смотреться по-особенному нелепо и богохульно. В тугих латексных штанишках с тонной увесистых золотых побрякушек выкрутил свою дешёвую сексуальность до ёбаного абсурда. Настолько, что ни у кого в здравом уме даже не встанет. Где бы я ни был, я должен выглядеть там порочным пятном. Сплошным противоречием. Ошибкой природы. Самым позлащённым куском дерьма в болоте и самым гнилым цветком в царском саду. Единственное амплуа, в котором я хоть что-то стою. Мне никогда не будет покоя. — Хе, смотри-ка, кто припёрся! — Джи кивает в сторону мест для элиты в первых рядах. Вернее, не просто для элиты — для будущих участников Игр Святых и их группы поддержки. — Кто? — Едва я успеваю переспросить, как сам среди десятков макушек замечаю там Марселя. В свежевыглаженной рубашке с закатанными по локоть рукавами, он гордо демонстрирует, что перебил свою давнюю татуировку со знаком принадлежности к нашей общине. Теперь на её месте пестрит куда более китчевый и простецкий комок змей и роз. Аристократичная жилеточка, элегантно спрятанные в карманах руки, взгляд свысока на всех и вся, безупречная осанка, прилизанные кудри… Надо же, такая сучка и без ошейника. Ни следа от его рок-н-ролльной сущности. Вряд ли, конечно, Марсель решил вдруг попытать удачу на Играх. Вероятно, это сделал его смуглый дружок, беспрестанно поправляющий свои длиннющие патлы. Марс увлечённо трындит с ним, важно рассиживая на диванчике, как и полагается элите. — Ну и уёбок, — хмыкаю я, высматривая каждый его жест с каким-то иррациональным любопытством. Для самопровозглашённой людской интеллигенции Марсель уже почти свой. Но безукоризненные манеры и накрахмаленные брючки в жизни не заставят меня забыть, как живописно смотрелась его задница в штанишках из тугой кожи и сколько в его вечно дьявольски-хмурой снобской гримасе было живого, живейшего рок-н-ролла, пусть и уже припорошенного алмазной пылью аристократии… Частичка исконно божественной дури навечно останется в нём, как бы Марс ни сопротивлялся. Что-то не позволяет мне отвести взгляд ни на миг. Я ловлю его движения в полумраке с небывалой жаждой, и чем дальше, тем сильнее разгорается тяга сорвать с него эту мишуру зубами. Нагло разрушить идеальную укладку, горячо надавать по роже и до удушья затянуть на его шее этот сраный ошейник с крестом. Хватит строить из себя хуй пойми что. Ты такой же уебок, как и я. Как и мы все. Выжги себе это на лбу, чтобы никогда не забывать, иначе это сделаю я. Почему я думаю об этом мудаке так много, чёрт подери? Решил свалить — скатертью дорога. Всё равно он был бы таким же бесполезным, как и остальные. Предатели не стоят моего внимания. Однако горькая фиолетовая таблетка на моём языке явно так не считает… В какой-то миг моя жажда достигает пика. Сорвавшись с места, я протискиваюсь сквозь толпу бедных, богатых, Детей, людей… Обхожу ряды, перескакиваю через места, даю по морде охране, пока не оказываюсь в заветном отсеке. Не оставляя ни мгновения, чтобы успеть сообразить, я хватаю Марселя за галстук и целую, целую так, словно намереваюсь убить. Толкаю ему в глотку таблетку и лишь по тонкому солоноватому привкусу крови понимаю, что гадёныш прикусил мне язык. Плевать, абсолютно плевать. Перед глазами туман, в голове туман, в теле туман, и я даже не улавливаю то, с каким рвением Марс сейчас наверняка сопротивляется. Таблетка ушла, но её послевкусие только начинает расцветать на языке. Разрушительное, наркотическое, не позволяющее противиться желанию… Желанию, черт подери, выбить всю дурь из этого говнюка голыми руками. Выбить, выгрызть, высосать, вытрахать… Разорвать эти аристократские тряпки в клочья и втоптать в дерьмо. Заломить его запястья за спиной, до боли затянуть ремнём, чтобы не рыпался, и трахать, пока на его роже не останется ни намёка на это блядское буржуйское высокомерие. Чтобы не осталось сил ни на что, кроме как хныкать, сладенько стонать и томно клясться, что больше никогда не посмеет отрекаться от своего призвания быть грязным мудаком. Рождённым, чтобы жечь золотые дворцы, а не становиться их частью. Я с небывалой ранее силой валю Марселя на стол. Сквозь туман едва-едва прорезаются звуки грохота опрокинутых ваз и разбитых бокалов. Кусаю грязными поцелуями его шею, разукрашивая багровыми засосами в каждом месте, где ошейник должен был впиваться в кожу. Бесстыже пачкаю дорогие шмотки в едкой помаде, всеми силами удерживаю запястья Марса, чувствуя, как по губам вовсю стекает теплый ручеек из носа — похоже, как минимум раз он уже успел мне въебать. Но до моего разума сквозь туман этот эпизод, видимо, так и не добрался. Нет смысла затягивать. Поддев серебряную пряжку своим когтем-перстнем с блошиного рынка, я рвано, но решительно расстёгиваю ремень Марселя. Но большее уже не успеваю: какие-то едва ощутимые плотью, но, по всей видимости, охерительно мощные силы оттолкнули меня и заставили повалиться на землю, подняв облако пыли. И этими силами оказался сам Марсель и его чертовски крепкие кулаки. Оседлав и схватив за воротник, он лупасит меня по лицу как не в себя. И каждый удар, черт возьми, ощущается всё чётче и больнее. — Мессия, блядь, подзалупный! — слышу я мутными обрывками яростные крики Марселя. — Совсем уже охуел?! Ломку по работе словил, что ли?! Я тебе, сука, устрою! Всего нахуй переломаю! Вместе с твоим вонючим кормильцем! Иди дерево выеби, если свой хуй некуда присунуть! Удары постепенно отрезвляют. Хочется лишь верить, что хотя бы какая-то часть моего лица после них ещё осталась на месте. Пока разведать это ещё не хватает сил. — Да нахуя ты вообще касаешься меня?! — Голос Марселя стрелами прорезает туман в голове, из раза в раз попадая, сука, чертовски метко. — Я надеялся, что никогда больше не увижу ваши бомжацкие рожи, а особенно твою, скотина! Среди всей вашей позорной шайки ты – самый гадкий кусок дерьма! Твои шлюшьи повадки, твой напомаженный ебальник, твоя вечно упоротая лыба и феноменальная, сука, наглость – ты ходячий кошмар, а не Бог! Сдохни уже наконец, как мамка сказала, и не отравляй мир своим присутствием! Разум уже прояснился достаточно, чтобы чувствовать боль. Но, к счастью, достаточно прояснился и взор, чтобы её перекрывало удовольствие от вида агрессивной румяной моськи Марса. Злится он по-прежнему очаровательно. Как юный дьяволёнок: опасный, горячий и по-неземному привлекательный, но пока ещё явно переоценивающий свои силы, от чего зачастую выглядит попросту забавно. Я лишь протягиваю растомленный дурашливый смешок, глядя на это зрелище. Вроде уже и аристократ, а всё ещё столько внимания уделяет простой челяди. И не жалко ведь марать руки… Марселя это приводит в ярость, и он херачит меня ещё сильнее. В этот раз мне не удаётся сдержать смятого вскрика. Впрочем, похер. Ведь своей дозы внимания и всегда сопровождающей его пьянящей чёрной вязкости во рту я получил сполна. — Марс… — Вижу, как его чернявый дружок наконец поднимается с дивана и пытается оттащить Марселя от меня. Под мерцающим светом поблёскивают золотом и серьги пацанчика, и кольцо в его носу, и куча утончённых перстней. И голос сладкий-сладкий, хоть и с какой-то пряной чертинкой. Я таки угадал — однозначно участник Игр. — Хорош уже, чувак. Остынь. — Аргх… — Марс рычаще выдыхает, скрестив руки на груди, но всё же прислушивается к совету друга и возвращается на место. Тем временем вокруг сектора, аки змеи вокруг добычи, сгущаются журналюги и папарацци. Материал для обложки они, конечно, отхватили знатный. Марсель вместе с друганом моментально тонет в их галдящем потоке. Меня они окружить не успевают: тут же прибегает Джи, и каждый, кто пытается приблизиться ко мне, сиюсекундно получает от него кулаком по ебалу. — Валим нахуй отсюда! — Он протягивает мне руку, помогая подняться, и тащит моё ещё не до конца пришедшее в себя тело подальше от вспышек камер. Наконец над нашими головами сияют только настоящие звёзды, пусть и сквозь тучи. Как только мы покидаем злоебучий стадион и оказываемся на полупустой ночной улице, Джи рваным жестом поджигает сигарету в зубах и нервно закуривает: — Пиздец ты учудил, конечно! — Зато как феерично вышло… — смеюсь я и чувствую, как каждый вдох отдаёт лёгкой болью в рёбрах. — Это тебя из-за фиолетовой таблетки так скосило, что ли? — Да походу. — Лениво тру щеку костяшками, ощупывая, насколько смазался мой макияж после драки и сколько новых кроваво-лиловых оттенков к нему могло присоединиться. — Я был словно в трипе. — В следующий раз постарайся как-то сдерживаться, а! А то фиолетовые вызывают зависимость только так. С них слезть потом пиздец как сложно... Ты ж не хочешь начать бегать на задних лапках за этим ублюдком и каждый раз впадать в астрал от вида его рожи, ага? — Да боже упаси! Надеюсь, следующего раза уже не будет. — На миг я хватаю сигарету из рук Джи, делаю быструю затяжечку и возвращаю. — Пару раз поигрался, наказал за скверный характер – и хватит с мальчика. У меня есть дела гораздо важнее, чем какая-то заносчивая малолетка. — И правильно! Проведи-ка лучше свои последние пару месяцев со мной, а не со всякими уёбками. — Только он способен произнести такую фразу настолько непринуждённо. Ещё и со сбитыми в кровь костяшками. — А то что? Будешь ревновать? — Я свешиваю руку ему на плечо, с шутливой лыбой слизав кровь с разбитой губы. — Ага, запру в хате и буду выпускать строго по графику, когда там твоя благохуйственная книженция требует! Будешь только моим. — Хрипло рассмеявшись, Джи тыкает пальцем мне в нос, и лишь после этого я в полной мере ощущаю, насколько каждый сантиметр моего ебальника болит после кулаков. Я осторожно кладу голову ему на плечо, вновь выхватив из его рук сигарету для новой затяжки. Это вошло в привычку настолько же, как дышать или перебирать ногами во время ходьбы. — Эх… — негромко вздыхает Джи. — Я буду скучать по тебе, Адио. И голос его в этот момент звучит настолько легко и беспечно, что я понимаю, что мой выбор оказался чертовски верным. Каждый до единого.***
На следующий день витающее в городском воздухе напряжение словно стало постепенно переползать и за ворота Лукавого Нью-Йорка. Глянешь в окно — и что-то незримое душит тревогой, давит на плечи, звенит в ушах отчаянным воем. Вчерашний кровавый закат не обманул: погода в преддверии дождя сегодня чертовски хмурая. И никогда ещё сизое небо не ощущалось настолько угнетающим и неспокойным. К счастью или нет, пересидеть бурю дома мне не предстоит. В кармане по-прежнему валяется приглашение на тусу Детей Готики, а отказываться от такого предложения по-прежнему нет ни повода, ни, собственно, желания. По архитектуре их мрачный Дом словно находится не здесь, а где-то в конце прошлого столетия. В отличие от прочих крайне скромных лукавоньюйоркских обителей, он не сильно уступает в размере самой Резиденции. Немногие общины в целом-то удостаиваются чести не ограничиваться тайными комнатами и иметь свою территорию. Но, конечно, любовница самой хозяйки Лукавого Нью-Йорка может себе позволить и не такое. Внутри здание выглядит чуточку посовременнее, но контраст старомодно пышного готического интерьера и неоновых ламп, источающих густую поволоку алого света, мгновенно бросается в глаза. На ресепшене я без лишних слов демонстрирую свой пропуск человеческой даме. Она сидит за стойкой в одном лишь латексном белье поверх облегающего костюма из черного кружева, что служит словно второй кожей, и маска на её лице серебряная вместо привычного фарфора. Смерив меня взглядом — по всей видимости, оценивая, насколько я соответствую дресс-коду, — она приближается к велюровой шторе и слегка отодвигает её, пропуская меня в главный зал. Там меня встречает настоящий эзотерический бал. Тёмный симбиоз гипнотического агрессивного бита с изысканными классическими струнными звучит отовсюду и словно заставляет Дом функционировать в своём едином ритме. Неон омывает тела гостей, словно кровавое море. Разодеты они по-всякому: кто-то придерживается традиций и предпочитает пышные платья, опоясанные корсетом, да блузы с жабо, кто-то же без зазрений совести демонстрирует тело сквозь прозрачную ткань, хищно исполосованную портупеей. Но нечто их всё же единит: непритворное высокомерие, отчуждённость и интеллигентная провокация, излучаемая каждым жестом. Хочется верить, что я достаточно вписываюсь в этот шабаш со своей тёмной бездной вокруг глаз, наспех прилизанной шевелюрой и единственными чёрными шмотками, которые смог нарыть в концертном гардеробе. — Адиэ-эль! — Знакомый резкий тоненький голосок зовёт. Кассандра спешит ко мне, пробираясь через толпу и кроя каждого, кто ей в этом мешает, тихой, но чертовски угрожающей руганью. Очаровательный контраст. — Ну привет. — Непринуждённо улыбнувшись ей, я беру хрустальный бокал вина со столика и делаю глоток: — Ух, пойло у вас просто адское. Из чего оно? — В древние-древние времена, когда все демоны оказались убиты, их трупы были перемолоты в кровавое озерцо… — Сандра театрально тянет каждое слово, будто рассказывая сказочку. Впрочем, почему «будто»? — А потом Госпожа Готика почерпнула оттуда водички и сварила для нас сладенький коктейльчик. — Она заливается невозмутимо милым хохотом. — И как тебе, м? — Верю, верю. Что ж, ваша мамка постаралась на славу. Вставляет дай боже. — Я слизываю остатки адского вина с губ, одновременно окидывая Кас взглядом с ног до головы. Длинное струящееся глубоко-бордовое платье с практически прозрачным верхом, прикрытым, правда, коротким чёрным полушубком… Обычно глава общины не изменяет традиционным для Детей Готики пышным юбочкам. — Клёво выглядишь, кстати. А Джоан где? — Йоанна? Хм… Наверняка на работе. Где же ещё? — Неужто у неё не нашлось времени, чтобы посетить тусу своей любимой? — Дурачок! Если госпожа не на месте, её обязанности выполняет заместитель. А кто присмотрит за хозяйством, если мы обе будем здесь? Базовые рабочие правила, малыш, не слыхал о них? — Так ты её заместительница? — Я сдержанно вскидываю брови. — Неужели ты не знал? — Как-то не интересовался. — Ах, эти Детишки Рок-н-Ролла… Всё такие же растяпы! — Кассандра притворно-обиженно дует щечки. Впрочем, её мимика столь театральна, что сложно сказать, где её реакция искренняя, а где преувеличенная. — Всё-всё, не злись. — Я издаю короткий смешок, без зазрений совести опёршись на столик позади. — Получается, ты вторая по важности особа в Лукавом Нью-Йорке? — Именно, малыш. Йоанна – моё солнце, а я – её луна. Солнце величественное и могучее, своим светом оно дарит жизнь, спасает от мрака, затмевая даже звёзды… Но когда оно гаснет и наступает тьма, на смену ему приходит луна. — И при этом луна заметна людскому глазу лишь благодаря солнечному свету… — ухмыляюсь я. — И как давненько вы царствуете тут вместе? — С тех пор, как познакомились. Лет пять, шесть… Ах, я уже не в том возрасте, чтобы считать годы! — Не в том? — смеюсь я. — Это в каком? Тысяча лет? — Две, малыш. — Кассандра подмигивает. — Понятно. Древняя мудрая ведьма… Или нагулянная дочь Сатаны? А может, сама Смерть во плоти? — Шуточки шуточками, а в моём родном посёлке меня и правда считали ведьмой. — Кассандра останавливает полуобнажённую официантку, берёт сочную карамельную вишенку с верхушки кекса на её подносе и поглощает, сжимая пухлыми алыми губками. — Ах, выпало же родиться среди дремучих невежд… Они свято верили, что нечисть всё ещё жива, просто тщательно скрывается от нашего взора! У них даже примета существовала: белокожая с красными глазами – точно ведьма! — Поэтому ты сбежала от них в Лукавый Нью-Йорк? — Не сбежала, малыш, не сбежала… Меня чудом спасли. Один молодой человек из Академии Искусств однажды повстречал меня, разглядел во мне потенциал и решил утащить сюда с собой. И заодно познакомил с Йоанной. — Из Академии? Там же ж одни классицисты и подобная им срань обычно торчит. А в Лукавый Нью-Йорк ему с чего переться? — Кто знает… Он, кажется, Сын Романтизма, так что меня скорее удивляет, что он забыл в Академии. — Кассандра мягко хохочет. — Он всегда был себе на уме… Ах, но я в любом случае безумно ему за это благодарна. Иначе эта розочка совсем бы зачахла… — Если бы вообще выжила, — хмыкаю я, делая ещё один глоток. — Знаю, в такой глуши обычно с так называемой нечистью поступают довольно жёстко. — Верно, малыш… — Сандра вздыхает, опустив пушистые реснички. — Это было жуткое время. Я… Я ведь не сделала ничего плохого! Жила простой тихой жизнью, собирала травы в лесу, вплетала дикие розы в волосы, была со всеми дружелюбной и мягкой, как зефирка. А они… «Адское отродье! Все беды из-за тебя!», «Ты принесла проклятие на наши земли!», «Белобрысое чудовище!»… Она морщит носик и тихонько всхлипывает, будто подавляя слёзы. Хотя я уверен, что если такие, как она, и плачут, то только кровью. Впрочем, алые реки, в которые под напором слёз могла бы превратиться её излюбленная красная подводка, вполне бы на неё походили. — Наверняка ты меня понимаешь… Ты ведь Сын Рок-н-Ролла. Вас тоже считали недостойными жизни… — Понимаю, конечно… — Я сочувственно вздыхаю. — И как ты справилась с этим? С постоянно внушаемым тебе чувством, что ты – ошибка природы… — Любовь, малыш. — Кас улыбается мягко, сквозь светлую грусть. — Когда настало время белой розе окраситься в кровавый, именно Йоанна меня спасла. Она помогла этому бутончику распуститься… Сандра томно и ненавязчиво запрокидывает назад голову, давая платиновым кудрям соскользнуть с хрупкой шеи и открыть во всей красе вид на ожерелье, напоминающее изящное сплетение смолистых ветвей с кулоном в виде серебряного полумесяца. Удивительно, но даже пошлейшие сравнения с розой в её адрес звучат вовсе не тошнотворно и не приторно. Слишком много в ней тьмы для этого. Но тьмы не разрушительной, а даже наоборот — манящей, соблазнительной… родной. Я смотрю на Кас, ловлю каждого чёртика в её глазах, и чувствую: когда мир окажется на пороге краха и всё святое будет раскрошено в золотую пыль, в этой тьме я смогу найти убежище. — Со всеми трудностями я справлялась только благодаря ей. — Кассандра мечтательно улыбается. — Порой, когда к горлу подкатывала истерика перед очередным судьбоносным решением… Ах, одного лишь взгляда её медных глаз и мягкой улыбки было достаточно, чтобы я сказала себе «К черту эти нюни, Кас, ты справишься!»… И я справлялась. Йоанна – моё вдохновение, моя госпожа, моя кошечка, моё всё… — Любовь – весьма ненадёжный источник силы, честно говоря. Что ты собираешься делать, если твоей Йоанны внезапно не станет? А вдруг она и вовсе тебя предаст? И как ты справишься с этой болью? Вновь превратишься в ту зашуганную девочку, которой вся деревня желает смерти? — Ох, малыш… Любовь стоит того, чтобы ради неё жить, испытывать боль и умирать. Но тебе не понять. Ты упёрся барашком и погряз в своей зоне комфорта. Любил бы ты по-настоящему – не пришлось бы из раза в раз прыгать выше головы и лезть из кожи вон, чтобы чувствовать себя полноценно. — Поверь, малышка, моя зона комфорта – самое беспокойное место на планете… — ухмыляюсь я. — Любому там мгновенно оторвёт башку штормом. — В том-то и беда. Ты готов умереть по собственной дурости в любой момент, но не можешь позволить такую элементарную вещь, как любовь. Не боишься боли физической, зато до чёртиков боишься душевной… — Кассандра делает шаг навстречу и кладёт руку мне на сердце, прикасаясь сквозь чёрную рубашку. — Что в твоём сердце, малыш? Почему ты так испуган, что кто-то его ранит? — Ничего, в этом-то и дело. Только всякое дерьмо. У таких, как мы, это в крови. Оно бесполезно, и при этом ещё и уязвимо. Я встречал таких же, как я, которые возомнили, что если открыть своё сердце настежь, то станут счастливы. И всё они кончали хреново. Потому лучше даже и не пытаться. Пусть на его месте у меня будет холст, где я буду творить своё искусство, пока не сдохну. — Но твоя божественность – только половина тебя. — Она касается моего сердца подушечками пальцев. Мысль о том, что Кас могла нащупать швы, на миг заставляет здорово вспотеть. — И она – лишь следствие твоей человеческой части. Если бог внутри тебя столь смел, откровенен, готовый погибнуть ради справедливости и блага всех обездоленных и всегда жаждет большего – значит, в этой груди бьётся чертовски особенное сердце. Яркое, горячее, неугомонное… Может, ты его не чувствуешь, но оно есть. И то, что ты спрятал его за семью замками и больше к нему не прислушиваешься, не значит, что оно перестало биться. Я хочу ответить, но слова мгновенно ускользают с языка. Словно Кас лично ловит каждое своими ручками и отбрасывает подальше. Чтобы я ни в коем случае её не перебил. Потому я лишь совсем несвойственно мягко накрываю её ладонь своею. — Наверняка ты просто ещё не встречал того, кто бы это увидел. Или встречал, но отвергал… Но я вижу твоё сердце, и оно прекрасно. Оно пылает и трепещет в моих руках прямо сейчас… И вновь я не в силах сказать ни слова. А Сандра продолжает пытку нежностью, почти невесомо прикасается костяшками тонких пальчиков к моей скуле. И я никак не могу понять, какого рода её нежность и что в себе несёт. Искренняя ли она? — Ты давно нашёл того, кто помогает твоему внутреннему богу сиять… Может, пора довериться и тому, кто будет оберегать твоего внутреннего человека? Я точно под чарами Кассандры. Ведь не могу выдавить из себя ни единой реакции даже когда она приближается губами к моей щеке и ласково щекочет, словно лепестками роз: — Ах, солнышко… Я вижу в тебе такой же нежный цветочек, каким была в начале своего пути. И сколько бы брони ты ни нарастил, этого не отменить. Я бы хотела, чтобы ты прошёл этот путь вместе со мной… — Она гладит меня по голове, как милого щеночка с жалостливыми глазками. В её руках я правда чувствую себя слабее и уязвимее, чем когда-либо. И… мне нравится это чувство. — Мне тоже есть чему у тебя поучиться, малыш. Все эти правила и обязанности порой так давят на плечи, что мне нужен первоклассный массажист. Тот, кто своими крепкими руками затащит меня в мир страсти, грязи и безумия… Мои внутренние человек и богиня живут полной в гармонии. А вот внутренняя ведьмочка уже давне-енько голодает… Сандра проводит пальчиком вдоль моей скулы, оставляя тонкую розоватую нить от своего ноготка. Улыбается хитро-хитро, сверкает глазками-рубинами хищно-хищно, но будто это лишь оболочка. А под ней — безграничная нежность, которую Кас словно некуда было девать столь долгое время. Или всё наоборот?.. Я не знаю. Но эта чертовка манит меня каждым тоненьким вздохом, каждым движением худых рук настолько, что я не в силах даже пошевелить губами. Манит до глубины души. До той глубины, к которой я сам ещё ни разу не прикасался. — Ты будешь моим самым любимым пёсиком… Хозяйка будет гладить тебя, оберегать, вычёсывать шёрстку, заботиться и никому не давать в обиду. И спускать с цепи каждый раз, когда ты в этом будешь нуждаться… Наконец она соизволяет ослабить свои чары и позволяет хотя бы шумно сглотнуть. И улыбкой без лишних слов даёт понять, что произносить ответ от меня не требует. Сандра уже давно считала всё сама. Каким-то образом каждое её словечко проникло под кожу так глубоко, что ни одна струна души не осталась незадетой. Кассандра столь непринуждённо вывернула меня наизнанку, и теперь я просто не в силах ей противиться. — И правда ведьма… — рвано шепчу я, улыбаясь. — Ах, солнышко… — Кончиками пальцев Кас поглаживает мою скулу, томно стреляя инфернальными глазками. — А знаешь, к чёрту вечеринку! Может, пора нам уже уединиться, м? Последнее слово она тянет сладко, будто карамель. Я понимаю, что каждая клетка души и плоти вопит соглашаться без раздумий… Но мысли о швах на груди заставляют ненадолго притормозить. Кассандра наверняка должна знать, что они означают. Впрочем… В таком случае ещё один приспешник мне точно не помешает. Я вижу, что могу доверять Кас. Чувствую это на подкожном уровне. — А у вас тут есть где?.. — шепчу ей на ушко. — Ну конечно, малыш! Следуй за мной… — Отстранившись, она плывущей походкой направляется к чёрной шторе, исписанной неизвестными мне символами, и манит пальчиком. Я подчиняюсь. Местечко за шторой оказывается весьма причудливым. Свечи с ароматом дурманящих трав, чёрные бутоны роз, обвивающие каменные колонны, кровавые витражи вместо окон… И в сердце помещения — застеленный бархатом алтарь. — Это… Весьма необычное место для плотских утех. — Я ступаю осторожно, обходя тающие на полу свечи. — Но мне чертовски нравится. — У нас есть варианты и поклассичнее, конечно… Но ты ведь не из тех скучных мальчиков, правда? — Сандра сбрасывает шубку с плеч. — Ты ведь любишь кровожадных девочек… И умеешь быть для них самой послушненькой жертвой… — Хах, откуда ты это знаешь? — Я присаживаюсь на алтарь, вольно раскинув ноги и зазывающе улыбаясь. Этот вопрос задерживается в голове чуть дольше, чем стоило, с каждым повторением теряя первоначальный смысл. Откуда она это знает? Откуда она в целом знает про меня столько?.. — Ведьмы всё ведают… — Кассандра мягко хохочет. Хищно цокая каблучками, она приближается ко мне как никогда уверенно, взбирается верхом и целует резко, жадно, агрессивно. — Например, ещё я знаю, что ты любишь, когда тебя берут вот так… Кассандра наступает каблучком мне на грудь, вжимая в бархат. Одним движением распахивает рубашку, заставляя пуговицы с треском оторваться и с тонким лязгом покатиться по полу. К счастью, вышитое сердце всё ещё остаётся скрытым под тканью от её взора… Сандра царапает мою шею острыми зубками, а грудь — ноготками, будто точащая когти дикая кошка. Я не намерен отставать, потому небрежно тяну за бегунок на её платье и нетерпеливо срываю с неё кружевной бюстгальтер. Кас не наказывает за напористость, а лишь поощряет бордовым засосом на шее. В отличие от Джоан, она не играется и не томит, а уверенно берёт всё и сразу. — Какой же ты вкусный, солнышко… — Кас слизывает с кончиков пальцев крохотные брызги крови от царапин на моей груди. — Ах, обглодаю тебя до косточки… Я несдержанно шиплю от бурлящей смеси боли и удовольствия. С высоким прерывистым полувздохом-полустоном обнимаю её шею, всем телом намекая, что позволяю Сандре при желании съесть себя целиком до последнего кусочка. Жажда крови пробуждается в ней с новой силой, и Кас кусает мои ключицы, терзая клычками кожу, а затем зализывает каждую рану. За маской милой куколки скрывается настоящая плотоядная хищница, но даже в её порывах чувствуется забота. Сколько же в ней граней… Кажется, в её руках я буду гореть до бесконечности, как мне и суждено. Но при этом Кас явно не позволит, чтобы однажды это причинило мне вред. Мучительница, бесконечно любящая свою жертву. Голова кружится от сплетения дурманящего аромата свеч, животной похоти, кровопотери, боли и сладкой лихорадки. Картина перед глазами плывет, застилается туманом, и единственное, что я в ней распознаю — то, как лепестки кровавого света от витража падают на слепленное из снега тело Кас, её белоснежные плечи и мягкую грудь. Но и это вскоре уползает от моего взора. Твердь алтаря под спиной превращается в зыбучие пески, а укромная комната бесшумно растворяется кирпичик за кирпичиком. И остаётся лишь тьма…***
Родная пустота. Мы снова с ней наедине. Только я, она и Кассандра. Алый шёлк сползает с моих обнажённых бёдер. Нет сил держаться на ногах, но упасть мне не позволит кедровый крест за спиной и руки, привязанные к нему шершавыми верёвками. Я полностью во власти своих самых верных подруг — пустоты и Кассандры. Волосы спадают на истомленное лицо. Невзрачно-тёмные, спутанные… мои. Настоящие. Нетронутые едкой супрой. По щекам катятся горячие слёзы. Я никогда не чувствовал себя так легко и счастливо. Я на месте. Я дома. Кассандра ласково проводит хрупкой ладошкой по моей груди. Намеренно не касается швов. Знает. Смотрит, отражая глазами каждую частичку моей бесконечной влюбленности. В её руках — серебряный стилет. Сандра осторожно поддевает им вышивку и рвёт нить. Стежок за стежком освобождает меня от сердца на груди. Краски бесследно уползают с лилий, оставляя за собой лишь царапины, которым суждено превратиться в едва заметную паутинку молочных шрамов. Контур утекает и утекает с кожи, пока Кассандра не вспарывает острием последний стежок. Взглянув на проделанную работу, она чувственно-чувственно прикасается губами к моему сердцу. Уже не вышитому, а тому, что спрятано где-то глубоко в пещере мышц под грудной клеткой. Кас зацеловывает каждый участок кожи внутри бывшего контура мягко, будто летний дождик. Ни одно её касание теперь не отдаёт болью. Лишь лёгким трепетом, сорвавшимся с губ тихим вздохом и приятными мурашками по спине.Я помогу тебе вырастить новое сердце…
— Как денёк, малыш? — Кассандра пододвигает горячий чай в мою сторону и улыбается как всегда лучезарно. Её кухня всегда пахнет травами, розами и белым шоколадом. — Да как обычно. — Я присаживаюсь, закинув ноги на столик. Благо, Кас никогда не против моей грязной привычки. Потираю костяшками свежий синяк под глазом. — После концерта увидел, как какой-то мудень на улице лупасит своего сынка до кровяки за то, что тот целовался с другим мальчиком. Ну и ты меня знаешь, я не мог пройти мимо… — Это он тебя так? Бедняжка… — Достав небольшую аптечку и разложив на скатерти, Кас присаживается ко мне на колени. — Хочешь, я наведу на него порчу? — Было бы неплохо. — Я смеюсь и размеренно покуриваю, пора Сандра мягкими мазками обрабатывает мои ссадины. — Ох уж эта твоя тяга к вселенской справедливости… — Она слегка улыбается, покачав головой. — Ты знаешь, я не могу иначе. — Знаю. И за это так сильно люблю. — Кас обнимает меня за шею.Мой самый благородный рыцарь и самый верный пёсик…
— Вот видишь. — Сандра щекочет носочком мой нос, вытянув ножку, и игриво брызгает розоватой пеной. — И совсем это не страшно! — Да понял я, понял, — закрывая лицо ладонью от водной атаки, смеюсь я. — Но всё равно принимать ванну – не моё. — Но ради меня можно и потерпеть, правда? — Ради тебя я готов и не на такое. — Я прикрываю глаза, растомленно закинув ноги на бортики ванны и нежась в душистой пене с ароматом вишни. Он насыщает собою воздух в тандеме с запахом роз, источаемым свечами, и витающим в комнате умиротворением. — Лежать в ванне одному – сущая пытка. А вот лежать вместе с тобой… Просто Рай на земле. — Ах, на какие только меры хозяйка не пойдёт, чтобы вымыть свою псину от дворовой пыли… — Кассандра выводит круги мочалкой по моей груди, оставляя мыльный след. — И на какие меры не пойдёт пёсик, чтобы его хозяйка была довольна… — И я никогда не оставляю твои старания без награды, солнышко. — Кас улыбается в ответ, снова мазнув мыльной пенкой по моему носу. — Надеюсь, я уже её заслужил? — Я расслабленно улыбаюсь и пересаживаю Кас себе на колени, обнимая её за талию. — Конечно, малыш… — Она кладёт руки мне на плечи и вовлекает в неспешный поцелуй. Кристальные капли стекают по её шее, и я ловлю их губами, чувствуя на языке едва уловимую нотку мыльного привкуса вперемешку со вкусом кожи Кас. Вода обволакивает наши тела, распаривая, размягчая, смывая стресс. Но это ничто по сравнению с тем, как уютно меня укрывают объятия моей ведьмочки.С тобой мне не страшно быть слабым.
— Ну и где ты пропадал?! — Сандра зла от нетерпения. — Извини, ведьмочка, дела. Ты же знаешь, помимо тебя у меня ещё как минимум один любовничек, — беззаботно ухмыляюсь я. — Ты же не ревнуешь, правда? — Ах, если бы я тебя ревновала, ты был бы уже не жилец, солнышко. — Она делает шаг навстречу. — Но я ужасно не люблю, когда меня заставляют ждать! — Простите меня, хозяйка. — Я опускаюсь перед Кас на колени, принимая стойку собаки в ожидании команд. Да, чёрт возьми, да… До дрожи в коленях обожаю эту игру. — Как я могу искупить перед Вами вину?.. — Несносная псина… Тебя ещё дрессировать и дрессировать. Этим мы и займёмся… — Сандра наклоняется над шкафчиком, явно нарочно делая это так, чтобы под её пышной юбкой я видел всё. Достаёт оттуда длинный поводок и пристёгивает к моему ошейнику. — Пёсик сегодня наказан. Так ты никуда не сунешься без моего разрешения. — Слушаюсь, хозяйка, — с наигранной покорностью киваю. — Вашей псинке позволено сегодня перемещаться на двух лапах? — Смотрю, твои коленки на сей раз в полной безопасности. — Она шлёпает меня по бедру, обтянутому кожаными штанами. — Так что только на четырёх, малыш… По-хорошему стоило бы ещё нацепить на тебя намордник, но обойдешься. — Хозяйка так добра… — Я любяще трусь щекой о колени Сандры. — Ах да, ещё кое-что… — Отойдя на пару шагов, Кас слегка задирает и без того короткую юбочку, стягивает с себя трусики и швыряет куда подальше. — Свой ужин пёсик сегодня получит только после прогулки. — С-слушаюсь… — Поджав губы, я киваю послушно и завороженно, зная, что при прогулке этот видок будет светить у меня перед глазами каждый миг. Лишь раззадоривая мой аппетит, Сандра демонстративно проводит пальчиком вдоль своей промежности и сперва легонько водит им по моим губам, а затем наконец проникает в рот, позволяя слизать всё. — А это чтобы ты не забывал, что тебя ждёт… Идём, моя сучка. — Сверкнув хитрой улыбочкой, она тянет за поводок и покидает дом. Я выхожу на улицу вслед за ней. Ползу по тротуару на четвереньках так быстро, как могу, чтобы ни в коем случае не отставать и не позволить гипнотическому виду под юбкой улизнуть от моих глаз. Взгляд каждого прохожего прикован к нам.Я так люблю тебе принадлежать.
— Готов, малыш? — Сандра хлопает в ладоши от предвкушения, как дитя. Отодвинув шторку и покинув кабинку, я демонстрирую ей то, как на мне сидит подобранный ею же образ. Полупрозрачная блуза-унисекс с пышными рукавами, перетянутая корсетом. Кожаные штанишки и грубый тёмный макияж в симбиозе с растрёпанными волосами разбавляют её элегантность до комфортного мне градуса. — Думаешь, мне идёт? — Ещё как, солнышко! — Сандра поправляет пышный бант на моей шее и с восторгом изучающе гладит пальчиками моё плечо сквозь воздушную ткань. — Теперь ты настоящий готический принц… Такой привлекательный в этом сочетании элегантности и небрежности… — Хе, Джи меня бы убил, если бы увидел в таком… — Выдохнув смешок, я увлечённо верчусь перед зеркалом в желании разглядеть каждую деталь нового образа. — Он и так каждый день истерит из-за того, что я передумал сдыхать ради спасения мира и сжёг мамкино писание к хуям собачьим. Ещё и по-старому вместе с ним теперь выступаю реже… — Ну и бес с ним. — Сандра улыбается томно и заговорчески. — Если он хоть посмеет нам помешать — я тут же отрежу ему язык! Или что похуже… — Ну-ну, не надо так радикально, — смеюсь я и целую запястье Кас. — Он хороший. Просто слишком горит рок-н-ролльной идеей. То, что я отрёкся от своего призвания Мессии, для него было как страшнейшее предательство… — Не слушай его, солнышко! Ты поступил чертовски верно. — Кассандра обнимает меня за талию и очерчивает пальцем мои ключичные ямочки. — И пусть весь мир пылает, а мы продолжим до последнего танцевать на его руинах… — Я проживу с тобой каждый шажок этого вальса… — шепчу на ухо. — Ну что, пора на сцену? — Пора, малыш… — С игривой улыбочкой она ведёт меня за руку на сцену Дома Готики. Больше, чем выступать с Кас, я люблю только трахаться с ней. Секс и искусство — мой универсальный язык любви. И своей ведьмочке я хочу дарить признания до бесконечности. Хоть поцелуями в шею во время траха на кухне, хоть пробуя её тело на вкус. Хоть тем, как на сцене простанываю в микрофон слова любви вместо внятного пения, позволяю ей наступать на себя и облизываю её каблучки. Хоть тем, как при каждом полнолунии даю ей царапать мои ладони лезвием во время её ведьминских ритуальных забавок, описанных в какой-то старинной книжке и которые она всегда проворачивает полностью голой, с лицом, прикрытым алой шалью.Если мир обречён гореть, лучше я сгорю в твоих объятиях.
Очередное утро. Очередная суматоха за окном. Вновь кого-то неугодного арестовали. Вновь кто-то избит до полусмерти стражами порядка. Вновь улицы тонут в митингах. Революция кипит и пылает. Вечность пала. Поцелованные Ею, которые давно уже тешились безмятежным бессмертным существованием, вслед за Матерью превратились в золотую пыль, унесённую ветром. Культура уничтожена. У людей не осталось больше ни идеи, ни веры, ни Бога. Империя уверенно превращается в крохкие руины. Но мне плевать. Ведь у меня есть моя ведьмочка. Мы снова будим друг друга ласками языком. Разливаем багровые кляксы на ключицах, царапаем спины, сладко стонем в унисон. Я вижу своё лицо в отражении её томно поблескивающих глаз. Невзрачное, усеянное вмятинами, пятнышками и едва заметными морщинками, без грамма макияжа. Ни капли божественного. И рядом с Кас мне это никогда не претит. Её уста на моей шее, её нежные ручки, в порыве страсти вжимающие мои запястья в мятую постель... Даже если мир за окном превратится в горький пепел, мне будет достаточно одного лишь прикосновения к Сандре, чтобы чувствовать себя спокойным. Целым. Счастливым. Выстрел. Грохот атакует ушные перепонки, пламенная вспышка слепит глаза. Я крепко зажмуриваюсь, пытаясь справиться с резко скакнувшим до трёхзначного числа ударов в минуту сердцебиением. Потолок крошится на голову, обломки пролетают перед глазами. Крыша и едва не половина стен разрушены. — Кас?.. Я лихорадочно зову свою ведьму, словно она сейчас вовсе и не на одной постели со мной. Но ответа не следует. На груди Сандры кровавым цветком зияет дыра от пули. Густые бордовые потоки вытекают из её губ. Бумажно-белое лицо будто обретает новые грани бледности, заливаясь синеватым оттенком луны. Кас теряет равновесие и падает в мои объятия. Её дыхание прерывается. Навсегда. — Н-нет… Нет, Кас, нет! — Я отчаянно шлёпаю её по лицу, будто это должно вернуть ей жизнь. Но даже если бы это было так, мои руки уже едва в силах это совершить. Щёки обжигают слёзы. Каждая вена в теле стремительно сгорает, подобно динамиту, и на их месте остаётся пустота. Та самая. Ту, с которой я жил столько лет. Только если богу она была нипочём, то человеческую плоть она разъедает нещадно. Мы снова встретились. — Посмотри, что ты наделал. И снова Она. Этот чёртов голос, о котором я забыл навсегда. Но сейчас его звук расковырял покрывшиеся пылью воспоминания в моей голове и вывернул наизнанку. В лучах гнойного заката, посреди бетонных обломков, выжженных трав, пепла и луж крови возвышается Она. Озаряемая агоническим солнцем, обнажённая, словно та самая Анлу, что когда-то впервые спустилась на Землю. Но если та была рождена из морской пены и шёлковых ветров, то эта — из огня, руин и грязи. Её белые кудри и струящиеся тёмные локоны одинаково рвано острижены. Третий глаз густо сочится кровью, а единственное, что на Ней надето — серьги из букета пуль и символических алых капель. Кто Она? Кто эта Госпожа?.. — Ты сам обрёк себя на погибель. Твоё человеческое сердце было отдано ей. А от божественного ты отрёкся сам. И теперь ты – пустая плоть, доживающая последние дни в муках от собственной немощности. — Голос Анлу звучит подобно грому. Она протягивает ко мне руку и неощутимо прикасается к почти безостаточно рассосавшимся шрамам на моей груди. — Не ведись на соблазны. Ты – Бог. Тебе чужды человеческие слабости. Не позволяй им сделать тебя таким же жалким, как люди. Твоё сердце – не мясо, а полотно. Всё, что убивает простых смертных, каждый их грех, на твоём холсте будет лишь расцветать самыми живописными мазками. Не прекращай творить свой шедевр до конца. Однажды он изменит мир. И за это не должно быть жаль заплатить любую цену…Ведь в этом твоё единственное предназначение, не так ли?..
Незнакомая мне Госпожа просовывает палец под мой ошейник, похоже, притягивая для поцелуя. Но в последний момент перед соприкосновением губ вдруг отталкивает. Я уже не годен? Или… ещё не готов? Выстрел.***
Резкий грохот будит меня. Я по-прежнему в комнате с догорающими свечами. Похоже, их удушливый аромат оказался слишком коварен… По витражу расползлись трещины, исходящие от следа выстрела. Красные осколки разлетелись у его подножия. Оплетающие всё вокруг бутоны пестрят непривычным алым, добавляя месту ещё большего ощущения кровопролития, вплоть до осязаемого металлического запаха. Кассандра лежит на алтаре вместе со мной. Полуобнажённая, какою я её запомнил перед тем, как впасть в сон. И мёртвая. За плотной шторой отчётливо слышна суматоха. Я резко вскакиваю и спешу узнать, что же происходит. Гости в панике. Судя по разбитым окнам, выстрел был далеко не один. Я спешу ворваться в самую пучину волнений, кричу «Что происходит?» каждому встречному, но никто не отзывается. Мои слова попросту тонут в суетливом гуле. Поняв, что многого я здесь не добьюсь, я спешу пробраться через толпу на выход. Дама на ресепшене куда-то исчезла. Множество гостей скопилось у главной двери, и каждый пытается покинуть Дом как можно раньше. Но я оказываюсь среди них самым настырным, а потому вырываюсь на свободу первым. Хмурая улица жужжит от тревоги. На асфальте встречаются редкие брызги крови. Лукавоньюйоркцы собираются мелкими кучками, напряжённо обсуждающими что-то — по всей видимости, все одно и то же. Чувство, что самое бурное из произошедшего уже позади. И мы в нём проиграли. Вот-вот грядёт следующий акт пьесы — гораздо более напряжённый. — Адио! — Наконец-то знакомая фигура появляется в поле зрения. Джи бежит ко мне так яростно, словно от этого зависит его жизнь. Я спешу навстречу. Как только мы пересекаемся, он сквозь жуткую одышку, почти бессознательно хватает меня за плечи, рвано ощупывая и словно помогая себе убедиться, что зрение его не подводит. — Ну слава богу, живой! Ох ты ж, блядь… — Что тут было, чувак? — Я цепляюсь за его плечо в ответ, будто неосознанно ища опору. — Что за погромы? Почему весь Лукавый Нью-Йорк стоит на ушах?.. Джи пытается отдышаться как можно скорее, но прокуренные лёгкие, по всей видимости, не позволяют. Я не тороплю его, хоть и буквально закипаю от волнения, панически грызя губы. И как только дар речи возвращается хоть отчасти, он сбивчиво шепчет: — Джоан… арестовали…