Блаженный Сын Рок-н-Ролла

       Цвет Пустоты. Цвет мокрой земли, что полжизни заменяла мне перину. Цвет гнилой листвы. Цвет неба в единственное время суток, когда я хоть немного существовал как Бог. Цвет моей потрёпанной рабочей формы. Цвет кружев на платьях Детей Готики. Цвет зыбкой гари. Цвет порочного внимания. Цвет яда. Цвет тьмы.        Тьма…        Цвет, в конце концов, ворса кисти, которая сейчас нагло щекочет мои щёки, перекрывая жухлые пятна на них пудрой. Чёрный. Теперь он навсегда сожрал мои кончики пальцев, вогнал под кожу несмываемый матовый слой чернил. И я всё не могу отвести от них полный любопытства взгляд. Будто мелкое дитя, рассматривающее новый браслетик.        Сегодня в нашем календаре денёк генеральной репетиции. Пока за кулисами Игр человеческая девчонка наскоро обмазывает моё лицо дорогой косметикой, я покуриваю, сжимая губами сигарету и выдыхая дым сквозь зубы. Ей это наверняка лишь усложняет задачу, но мне, в общем-то, насрать.        А вот кое-кому, видимо, нет. Чьи-то смуглые пальцы с аккуратным чёрным лаком отнимают у меня сигарету, и мой разум всё ещё не до конца здесь, чтобы отреагировать на это вовремя. Какой-то сучонок протягивает сквозь сомкнутые губы лукавый смешок и подносит к ним мою папиросу. Помятая дешманская сигаретка, испачканная в помаде, очень контрастирует с золотом, коим сплошь унизаны его запястья и холёные музыкальные пальчики.        Паренёк делает короткую затяжку, хитренько щурит чёрные глаза, устеленные тенью от спавших на лицо длинных локонов. Первое и едва не единственное, на что я обращаю внимание — дымчатая подводка обрамляет его глаза хоть и аккуратно, но слишком густо и вызывающе как для того, на ком сейчас форма участника Игр Святых. Я пытаюсь проморгаться — кажется, я так долго пялился на свои пальцы и думал о тьме, что та материализовалась в виде этого чертяки.        Наполнив дымом лёгкие, пацанчик одним резким выдохом выпускает его из губ. Удивляет, как он ни разу не поморщил свой благородный нос от едкости и дешевизны моей сигареты — наоборот, рок-н-ролльный табак он вкусил с нескрываемым удовольствием. А затем, вручив мне её обратно, хохочет, будто совершивший невинную шалость демонёнок, и удаляется. Я в ответ лишь фыркаю, но он этого уже явно не замечает. Единственный талант участников Игр, которым я позволяю себе восхищаться — умение без устали лыбиться сутки напролёт.        Я провожу взглядом по суетящимся работничкам, не отличая их от оборудования с декорациями и воспринимая как единый плоский картонный фон. Для меня каждый здесь — декорация. Актёры спектакля, в котором я, хотят они того или нет, буду главной звездой.        Гримируемые участнички, в отличие от меня, сидят смиренными манекенами, коими они явно будут и на сцене. Контингент среди претендентов на победу неизменен из года в год: одни лишь классицисты с академистами. Эти ублюдки въелись в каждую отрасль искусства, как вши. Их богопротивные идеи о существовании единой истины, не поддающейся оспариванию, хоть и давным-давно остопиздели простому люду, но зато чертовски полезны властям.        Мне совершенно похер на эту бесцветную жижу из псевдобожков. Вырванный из раздумий ни о чём и до предела раздражённый, я ищу среди них Джи. А отыскав, отмахиваюсь от назойливой руки с кистью у моего лица, словно от мошки, и шагаю к нему.        — Как настроеньице, Адио? — Он мимолётно приподнимает уголок рта. В ответ я без капли стеснений усаживаюсь к нему на колени, обняв за шею и поигравшись пальцем с ржавым крестом на его ошейнике. Гримёр всё вертит лицо Джи, подставляя под мазки своей кисти, чему тот поддаётся ну крайне неохотно. Сейчас он напоминает капризного щенка, которому пытаются всунуть в пасть лекарство, а тот в ответ лишь тянется отгрызть ветеринару пальцы.        — Обстановка – полный шлак. — Я по привычке стряхиваю пепел сигареты себе на язык и подношу почти дотлевшую сигаретку к губам Джи, отдавая последнюю порцию дыма ему. — Но нужно было совсем не иметь мозгов, чтобы ожидать другого.        — Ага, сегодня ещё хуйня. Завтра через эту всю поебень придётся проползти заново! Единственное, ради чего ещё можно потерпеть – чтобы завтра разъебать Арену в пух и прах…        — Поскорей бы уже. Меня тоже по самое горло доебала эта душная прелюдия. Я просто хочу наконец глотнуть новую дозу охреневших взглядов на себе…        — Да ты глотнул уже будь здоров, я вижу. — Джи сжимает пальцами мою кисть, чтобы рассмотреть получше черноту на пальцах. Не сказать, что он удивлён, но явно неравнодушен.        — Ты был в курсе, что такое бывает, Джи? — Я задумчиво шевелю потемневшими фалангами.        — Только слышал. Знаю, что эта херотень только у рок-н-ролльщиков может быть. Что-то типа чёрной метки, ага. Передознемся хоть разок вниманием – и всё, от неё уже не избавиться. Но из наших пока ещё никому не удавалось доэпатажить до такой степени… Ты был бы поосторожнее, а. А это это дерьмо вроде как и прикончить может.        — Не парься. До Судного дня точно не сдохну. — Я достаю пачку сигарет, припрятанную под резинкой рваных колготок, зубами вытаскиваю оттуда одну и, дав Джи сделать то же, поджигаю обе одним огоньком. Их тихий треск всегда успокаивает хлеще любых звуков природы.        — Смотри мне, Адио! Я не хочу, чтобы всё пошло по пизде из-за того, что ты вдруг заигрался и загнулся раньше времени.        — Думаю, мамка мне не даст. — Я вальяжно прижимаюсь щекой к щеке Джи, ненамеренно преграждая работу гримёра, и волокна табачного дыма выползают из моего рта. — И ты тоже, правда?..        Над нашими ёблами мейкаперам приходится пыхтеть с удвоенной силой. Привести в годный для Арены вид пару трупов явно было бы куда проще, чем нас. Работнички усердно штукатурят каждую отметину на лице Джи, разглаживают и обесцвечивают румяный рельеф ожогов вокруг слепого глаза, дерут волосы, будто вычёсывают блох из извалянной в дерьме дворняги, пытаются наспех замаскировать отросшие корни. Когда у нас не осталось ни гроша в кармане, а вместе с этим и возможности поганить дешманскими пигментами свои патлы, я впервые увидел воочию настоящий цвет волос Джи. Иссера-светлый, едва ли не прозрачный. Как покрытое изморозью поле увядшей пшеницы. С тех пор ничего не могу с собой поделать — смотрю и порой невольно представляю Джи, когда тот был ещё не тридцатиоднолетним крашеным придурком, а милым дрыщавым пиздючком. С непричёсанной светлой шевелюрой, ещё непроколотыми ушами, с обоими стеклянно-сизыми глазами на месте, с вечно сбитыми в фарш коленками и пятнами от травы на одежде. Таким он, наверное, был в юности? Иногда меня посещают мысли о том, каким хером я не знал о Джи столь элементарных вещей прежде. Наверное, если подумать чуть глобальнее, я вообще о нём нихрена не знаю. А впрочем, разве это что-то меняет?        Гримёр пока явно обеспокоен лишь тем, чтобы не задеть рукой раскалённый пепел наших сигарет и не замарать свою кожу шрамами. Он уже, кажется, почти смирился с нашим присутствием здесь. Зато менее занятый персонал не скупится на косые взгляды и брезгливо сморщенные носы. Уёбскую мешковатую форму участника Игр мы, разумеется, надевать не стали. В конце концов, каждый здесь знает, кто мы. Кто я. Никакие расшитые золотыми нитями белоснежные ткани этого не перекроют.        На сцену я, пожалуй, поглядываю меньше всего. У местных гримёров и то больше харизмы, чем у классицистов с их пережёванными тысячу раз огрызками оркестровых мелодий. Где-то час-полтора назад вместительностью своих лёгких выебывался дедок, который на Играх Святых пытает удачу уже, наверное, раз седьмой. Минут десять назад, припоминаю, сцену покинула какая-то девочка-ромашка с тоненьким голоском и сияющим на пальце обручальным кольцом — и это несмотря на то, что личико у нее моложе моего раза в полтора. И пела, судя по доносящимся словечкам, что-то о бесконечной верности своему муженьку. Я даже не пытаюсь запоминать тут чьи-то лица. Не хочу, чтобы они стали последним, о чём я буду помнить перед смертью.        — Эй, дай-ка!.. — Внезапно Джи, спихнув меня с колен, вырывается из лап гримёров и рвётся ближе к кулисам. Неужели что-то его заинтересовало?        — Что такое? — Я подхожу к нему, выдыхая сигаретный дым. — Только не говори, что в тебе вдруг проснулось желание понаблюдать за шоу.        — Он, что ли? Тот самый?.. — Джи, кажется, слышит меня лишь вполуха.        — Кто такой этот твой «он»-то?        — Ай, блядь, точно… Ты ж эти времена в Лукавом Нью-Йорке уже не застал.        — Тогда просвети меня, что ли.        Джи присаживается на коробку с реквизитом, скрестив руки на груди, и кивает в сторону находящегося на сцене паренька. Ха, а вот и тот, кто недавно пытался составить мне конкуренцию в воровстве сижек. Такой же невозмутимо уверенный в себе, будто уже наперёд знает, что в этом сезоне ему достанется роль главного красавчика, пожирателя сердец мокрощёлок всех возрастов и классов. Собственно, а почему «будто»?        — Мариан это. — Джи начинает объяснять. — Припёрся к нам в Лукавый Нью-Йорк давным-давно, когда я и сам там просидел ещё только год или два. Он тогда совсем пиздючонком был, лет семь от силы. Мелкий, но талантливый, сука, до пизды! — Я слышу, что это слово он произносит без единого намёка на комплимент или уважение. — Смазливый, голосистый, сам себе песенки с малых лет писал, ещё и мазюкал что-то. Все тётки за сорок мочили юбки от умиления и воспевали то дитя во всю глотку. А когда подрос, ссаться уже стала, наоборот, мелкотня в самый разгар пубертата…        — Когдатошняя суперзвездень Лукавого Нью-Йорка, короче говоря? — Я спираюсь плечом о стену, подойдя к сцене чуточку ближе.        — Ага. Но знаешь, в чём был главный прикол? Никто в душе не ебал, чьё он Дитя. А он себя ни в какую общину записывать и не торопился. Всегда был себе на уме, каждому подмигивал и лыбился во все тридцать два, но тусил только с парой-тройкой избранных, причем совершенно разных мастей. Во внешний мир тоже соваться не брезговал. Вольный дух, ёб твою мать! А пару лет назад, видно, наигрался с Лукавым Нью-Йорком окончательно, решил и вовсе упиздохать в Дом Глэма. Теперь вон, гляди, куда занесло!        — Из одной оппозиции в другую, а теперь на Игры? Стихию для него сменить, вижу, как посрать сходить. — Хмыкаю, отбросив в сторону погасший окурок, хоть и в полуметре от моих ног торчит мусорное ведро. — Даже не знаю, дар ли это или, наоборот, творческая проституция.        Музычка начинает играть заново. Стоит отключить внутреннюю сучку на миг и признать — материальчик Мариан подвёз и правда неплохой вроде бы. Чутка плаксивый, как и у всех тут, но всё же в сравнении с другими звучит гораздо свежее и бодрее, ещё и с претензией на какую-никакую самобытность. Да, можно покинуть Лукавый Нью-Йорк, но Лукавый Нью-Йорк тебя никогда не покинет.        Его голос порой взлетает так высоко, что я побаиваюсь за стёкла вокруг. На низких же нотах душу щекочет хрипотца — явно не накуренная, а родная, выдержанная, с горячими терпкими нотками. Перескакивает Мариан чертовски легко — сразу видно, вокал стал выдрачивать, как только научился говорить. Но иногда всё же позволяет себе томные гортанные вздохи и надрывы, за которые любой академист отхлестает его кнутом по заднице. Делает Мариан это явно осознанно, зная, сколько красок это добавляет в его пение. Мне даже стало интересно, не зассыт ли он спеть так же завтра, перед толпой академских жюри, что одним взглядом способны выбить из тебя любой намёк на дерзость.        Чем больше я смотрю на Мариана на сцене, тем больше осознаю, насколько же во всех смыслах броско он выглядит на фоне других. Начиная от слишком длинных для парня (в понимании местного контингента, конечно же) волос, слишком яркого макияжа, слишком ярких украшений — увесистые даже по дамским меркам серьги, хитросплетения браслетов, колечко в носу, соединённое цепочкой с ухом, и всё из чистейшего золота, — заканчивая крайне раскованными жестами. Боюсь, далеко не все будут готовы простить ему такие фривольности из-за вокального диапазона и красивого личика.        Ни одна сложная нота не мешает Мариану по-прежнему стрелять глазами и с озорной ухмылочкой проводить языком по ряду белоснежных зубов. Он чертовски хорошо осознаёт, насколько обольстителен в таких мелочах, и пользуется этим абсолютно вольно и бесстыже. Когда по ключицам змеями расползаются его глубоко-чёрные локоны, когда опущенные ресницы поднимаются томно и почти хищно, когда пальцы пробегают вдоль микрофонной стойки, будто вдоль спины партнёра, когда взмахом волос он разрезает душный воздух Арены… Да, Мариан точно знает на все сто, насколько хорош.        — Парнишка, конечно, красавчик редкостный. Тут спорить нечего… — Я сам не замечаю, как давно уже заинтересованно приоткрыл рот.        — Ага, и это пиздецки странно, что ему так повезло с ебалом.        — Почему это?        Джи манит меня пальцем, требуя пригнуться, и шепчет на ухо:        — Да потому что, блядь, Дети одной матери всегда друг друга узнают! Как бы Мариан ни пытался это скрыть, если чутка поднапрячь мозги, сразу почувствуешь, что он…        Грядёт бридж, и пока бас-гитара в дуэте с оркестром пламенными искрами выплакивает ноты, Мариан и вовсе позволяет себе нечто, что на сцене Игр Святых граничит с едва ль недопустимым: стягивает с плеча белоснежную сакральную тряпку, дерзко, почти грубо, и ни капли не стыдясь обнажает лакомый кусочек торса. Запрокидывает назад голову, проводит кончиками пальцев по рельефу точёного тела и демонстрирует, что золотое колечко у него есть не только в носу.        — …Сын Рок-н-Ролла, — невольно продолжаю я.        Да, весьма яркие проблески рок-н-ролльной дури в Мариане и правда присутствуют. Но лишь проблески. Кости, давно обросшие новым, свеженьким мясом. Для рок-н-ролльщика он слишком красив, слишком складен, ловок и умел. Мы все — помойные тараканы, плешивые крысы, а он — непозволительно идеален. Бог в самом древнем смысле этого слова, герой старых мифов и сказаний, ради красоты которого было не жаль умереть. Уродливые золотисто-белые тряпки на его бронзовой коже сияют, а любые мелкие небрежности растворяются на фоне его безупречного лица.        Ты не один из нас.        Музыка обрывается, подойдя к концу, и с меня словно спадает гипноз. Мариан направляется за кулисы. Пересекается, разумеется, и с нами. Отталкивает меня, но лишь ради того, чтобы протиснуться к своей гримёрке. Ещё и лыбится напоследок. Как и всегда. Или эта улыбка была только для меня?..        Но меня заставляет опешить другое. Мариан протягивал руку ко мне, чтобы толчком в грудь расчистить себе дорогу. От запястья по самый локоть её обвивала татуировка. Чернильный змей с пылающими золотистыми глазами. Они смотрят на меня, как на следующую жертву.        Искушённый.        Конечно же, Мариан охотно поддерживает беседу с любым отребьем, будь то классицисты, аристократы или простой рабочий персонал. Вернее, большинство бесед он сам же и начинает. Раз, два, три — и всё, каждый за кулисами им очарован. И Мариан явно уверен, что завтра это прокатит вновь. Как и все остальные здесь, он припёрся на Игры за славой и баблом, и ничем более. Хитрая змеюка.        Но к кому бы Мариан не обращался, златые глаза змея-искусителя продолжают сверлить только меня. Они почти пригвоздили меня к стене и теперь ждут. Ждут, пока я им поддамся?..        — Хмф… — Я спешу подобрать со своего стула старую шубу — вернее, то, что осталось от неё после того, как я уже таскал её везде, где только можно, как единственное подобие теплой одежды, что есть в моём гардеробе. Накидываю на плечи, ведь помимо неё на мне лишь туго затянутый корсет, потрёпанные колготки и ошмётки белья под ними, что едва справляются с задачей прикрывать срам. Накидываю и, яростно цокая каблуками, иду на выход. — Идём отсюда нахрен, Джи.        Конечно же, он следует за мной. Как только я останавливаюсь у тротуара, уже сжимая сигарету зубами и судорожно ища под колготками зажигалку, Джи тут же меня догоняет.        — Что, совсем уже от того блядства хуёво стало? — Благо под рукой у него находятся спички. Заметив мою суету, он зажигает одну, ограждая огонёк ладонью от закатного городского ветра, и даёт мне прикурить.        — Ага… — смазанно и шумно выдыхаю я вместе с дымом. Я набиваю глотку паутиной табачного тумана под завязку, до фантомного почернения языка. Не помогает. Знакомый сладкий привкус по-прежнему вяжет во рту. Глотка требует другого.        После первой же рваной затяжки сигарета летит на асфальт. Раскрошив её каблуком, я хватаю Джи за щёки и бешено вжимаюсь поцелуем в его губы. Словно я — жертва в лапах хищника, и он — мой последний шанс на выживание. Я ворую таблетки с его языка, едва успевая отдавать свои взамен.        Хорошо. Очень хорошо. Но нестерпимо мало.        — Едем домой… — шепчу я сквозь ускорившееся сердцебиение. В миражном тумане перед глазами ловлю первое попавшееся такси. Заваливаюсь на заднее сидение, едва не просрав шубу, что так и норовит соскользнуть с плеч, и тяну Джи за собой. Я пропустил мимо ушей каждое мгновение его реакции или ответа, если таковой был. Мимо глаз тоже. Сейчас мною руководит лишь смертельная похоть.        На полувздохе произнеся нужный адрес, я тут же проваливаюсь в бездну, где есть только мой припадочный голод и единственный, кто способен его погасить — Джи. Грубым толчком я валю его на спину, седлаю и целую уста так удушливо, как только хватает сил. Руки, плечи, бёдра — моё тело дрожит от макушки до пят. Жидкий металл разливается под кожей. Если таблетки не растворят его в ближайшее время, он застынет и я окончательно съеду с катушек.        Таблетки, таблетки, таблетки… Их пёстрый голубой поток вспышками мелькает под опущенными веками. Я чувствую, что сейчас их вкус у меня под языком куда насыщеннее обычного. Но и этого мало. Сколько бы я ни проглотил, навязчивое желание вонзить зубы в плоть и разгрызть до косточки не проходит.        К сладости любовного наркотика присоединяется солоноватость крови. В порыве я кусаю губы Джи так, что даже сквозь плотную оглушающую пелену, из-за которой звуки добираются до моих ушей будто сквозь водную гладь, я слышу, как он вскрикивает от боли и чувствую, как трепыхается под тяжестью моей туши. Чтобы заставить его отреагировать на боль столь остро, нужно здорово постараться, и мне это прежде никогда не удавалось. Прости, Джи, но сейчас я слишком голоден.        Я слизываю кровь со своих губ и понимаю, что вот оно. Таблеток уже недостаточно. Мне нужно тело.        В бессознании я порывисто сжимаю зубами кожу на шее Джи, выдыхая тихое рычание. Раскалённый металл мчится по венам до невыносимой боли, и ярче всего она выстреливает в паху. Я замираю с вымученным плаксивым стоном всякий раз, когда новая её вспышка окатывает тело. В один из таких моментов ощущаю, как Джи убирает за ухо мою растрёпанную прядь. Осторожно и ненавязчиво, не встревая. Как бы больно я его ни грыз, похоже, он не собирается просить меня остановиться. А я понимаю, что даже самых диких и кровавых укусов надолго не хватает.        Что же мне нужно?..        Чем жёстче я царапаю каждый клочок кожи на своём пути, аки взбесившийся кот, и чем ниже опускаются мои губы, тем легче дышится. Мертвой хваткой я вцепляюсь в пах Джи. Мутно слышу в ответ его не то вскрик, не то смятый хриплый стон. Ему явно больно, но, тем не менее, я чувствую, как он возбуждён. Даже сквозь спрессованные лёгкие выдыхаю мутный шёпот:        — Хочу тебя целиком…        Я пытаюсь сорвать с него тугие концертные штаны, но руки уже не поддаются. Приходится нащупывать губами бегунок ширинки и тянуть вниз, сжимая зубами. Каждое моё телодвижение сейчас — чистейший рефлекс. То, что выдрессировали во мне ещё во времена прошлой работы.        Мои ногти лезвиями впиваются в бедра, не давая Джи ускользнуть из моих рук, хоть я и без того знаю, что он никуда не денется. И дело даже не в том, что мы в сраном такси.        У меня нет сил тянуть. Я легко одним непрерывным движением заглатываю член целиком — горло податливо принимает его, расслабляясь без лишних усилий, по привычке. Сжимаю влажными от поцелуев губами, втягиваю щёки, омываю их первыми выступившими от лёгкого удушья слезами, оставляю блёклые следы помады по всей длине органа. Начинаю двигать головой жадно, едва сдерживая себя от того, чтобы использовать зубы. Из раза в раз насаждаюсь так глубоко и рьяно, словно вместо члена в моём рту грёбаный нож, которым я жажду себя прикончить.        Перед взором расплывчато, но так упрямо мелькает одна из татуировок Джи — та, что чуть ниже пупка. Хоть я и знаю каждый её контур, сейчас из них всех для меня не замылены лишь очертания гла́за. Он смотрит на меня пристальнее, чем взгляд любой из Анлу, что меня целовали, но я точно не намерен разрывать с ним зрительный контакт.        Джи дёргается, дрожит и задыхается, царапает ногтями стекло окна над головой. Оно отзывается мерзким протяжный скрипом, который, к счастью, мой разум почти целиком игнорирует. Меня не смущают редкие болезненные всхлипы — я знаю, что каким грубым бы я ни был с его телом, Джи всегда этим только наслаждается. Даже если порой вслух говорит обратное. Ведь это я. Его муза, Мессия и самый конченый мудак в его жизни. В последнее время я слишком часто волей-неволей пытаюсь нащупать, где же грань моей жестокости, которую Джи ещё готов продолжать боготворить. И я охрененно рад, что до сих пор так её и не нашёл.        Автомобиль останавливается весьма внезапно. Пусть мозги не варят, даже сейчас я уверен, что ехать нам ещё предстояло долго. Рука Джи хватает меня за волосы на затылке и резко заставляет отстраниться. Надеюсь, не из-за того, что я ненароком отгрыз ему кусок хера и сам того не заметил. Пока я пытаюсь восстановить дыхание и зрение, уже чья-то чужая клешня больно тянет меня за всё, за что можно уцепиться, вышвыривает из машины нахрен, и я неуклюжим мешком валюсь на грязный асфальт, сдирая в кровь колени.        — Ишь, совсем уже охуели, пидорасы! Тьфу! Даже руки о вас марать противно! — слышу сиплую ругань. Поднимаю глаза и вижу, как великовозрастной таксист шмыгает носом и вытирает его рукавом дряблой косухи, кроя матом нас обоих. — Отребье ебучее! Когда вы уже все передохнете, а?!        Не успеваю я подняться, как в ебало мне прилетает моя же шуба.        — На, елдак хоть прикрой, шалава поганая! Дырку простудишь! — Быстро переведя брезгливый взгляд с меня на Джи, дядька смачно плюёт в его сторону и бормочет: — Уёбище крашенное… Только таким чувырлам и не противно трахать всякий шлак с помойки. А ещё Богами себя возомнили, сука!        — Хе, спасибо, что бесплатно подвезли, — криво ухмыляюсь я, следя до самого конца за тем, как таксист садится обратно.        — В жопу себе засуньте своё бабло! Глядишь, вам, обсосам, ещё и приятно будет!.. — слышится за мгновение до того, как заводится мотор и машина уезжает нахуй к горизонту.        — Говна пожри, уёбок! — кричит Джи ему вдогонку, тыча средним пальцем. Застёгивает ширинку и протягивает мне руку, помогая подняться. — Ты в норме, Адио?        — Ага. — Я трясу головой, приходя в себя, и вытираю с лица брызги грязи, что расплескалась, когда я грохнулся коленями чётенько в лужу. И без того размазанный там и сям макияж теперь и вовсе расползается на нехилую часть моего ебла. — Не парься за меня.        — Зря только терпели эту хуйню… — Нахмурившись, Джи небрежным движением ладони стирает с лица непробиваемый слой штукатурки, что едва-едва повредился с момента, когда мы покинули Арену, и с нескрываемым отвращением вытирает руку об одежду. Его черные тени, что столь искусно перетекали в алое пламя на границе с кожей, теперь превратились в один сплошной мазок сажи, которому не видно конца.        — Ты это… Прости меня за всё это дерьмо, что ли.        — Ой, да ладно тебе, Адио! За что мне на тебя злиться-то?        — Вот и охрененно. — Я слегка улыбаюсь, сокращая расстояние между нами. Обнимаю Джи за шею и оставляю на его губах короткий поцелуй. Мягкий, почти без похоти. Если бы я так умел, можно было бы подумать, что сейчас я извиняюсь за то, что без спросу выгрыз из Джи всё живое.        Таблетки аккуратно переплывают с языка на язык. Я глотаю предназначенную мне и тихо выдыхаю, улыбаясь Джи. И теперь, когда разум окончательно протрезвел, а вкусовые рецепторы наконец работают на полную, понимаю: всё это время мои таблетки предназначались вовсе не ему.        — Ты не в курсе, в какой мы сейчас залупе торчим, а? — Джи оглядывается. Вслед за ним это делаю и я.        В паре десятков метров от обочины начинаются потрескавшиеся пятиэтажки. Где-то далеко среди густого кружева тумана видна обросшая сухим борщевиком и вялой крапивой заброшка. За ней — утоптанное вкрай поле. И лишь после него на фоне молочно-грифельного дождливого неба тусклыми штрихами вырисовывается силуэт роскошных куполов города. Города, что так близко и в то же время далеко.        Я никогда раньше не видел, чтобы здесь цвели маргаритки. Белые, даже несмотря на то, что покрытые слоем дорожной грязи, с лепестками, окровавленными малиновым по краям. Я наклоняюсь, чтобы сорвать одну посреди последней груды недотаявшего снега, и покручиваю стебелёк между пальцев. Уже успел забыть, какая вязкая здесь грязь в начале весны, если ступить в неё каблуком. Но зато я точно помню рельеф каждой развалины здесь. Сколько металлических штыков торчит из каждого куска бетона и какие надписи выцарапанны под каким окном.        — Джи… — Бросив маргаритку в лужу, я достаю из-под резинки колгот одну из припрятанных мелких купюр и вручаю ему. — Езжай без меня, а. Я догоню, не парься.        — Ну, как скажешь. — Он шлёпает купюрой по ладони и прячет её за воротником. На мгновение приподнимает глазную повязку, чтобы подмигнуть на прощание, и отправляется к месту на обочине, где поймать машину будет куда проще. — Только хуйни не натвори, лады?        — Кто бы говорил, — беззлобно ухмыляюсь я. Не дожидаясь, пока Джи исчезнет из виду, я поправляю шубу на плечах, чтобы не волочилась по мокрой земле, и иду в противоположном направлении — вглубь района.        Окна немногих заселённых квартир тут зачастую открыты настежь, и улица по-прежнему пахнет каждой из них одновременно. Даже сырость и мокрая пыль не способны притупить этот запах.        А здесь, так невозмутимо рядом, напротив меня видится старая дверь. Наспех заляпанная серой краской, чтобы ещё меньше выделяться на фоне бетонной глади. Но вопреки её непримечательности, для меня она светится тут столь ярко, что и не уверен: я смотрю на дверь, или же дверь на меня.        Я подхожу ближе, ощупываю просвечивающийся под слоем краски узор ржавчины. Я знаю каждый его изгиб наизусть. Над дверью не хватает только неоновой вывески, начинающейся на «Ч»… Но, впрочем, её всегда здесь не хватало.        И вновь я дома.        — Мфх… Закрыто!.. — почти неразборчиво бурчит за моей спиной чей-то пропитый голос. Пару мгновений после этих слов его обладатель как ни в чем не бывало продолжает сопеть, но после, видимо, запускается долгий, муторный и неебически шумный процесс пробуждения.        Я пытаюсь его игнорировать — в конце концов, звуки подобного рода для этого района обыденнее некуда. Но всё тот же голос вскоре окликает меня с нежданно фамильярной интонацией:        — Адиэль?.. Ох, Адиэль… Мальчик мой… А ножки, хех, всё такие же… убийственные…        Прежде чем обернуться, я многозначительно и в то же время бесцветно произношу:        — Хозяин?..        — Узнал… Узнал меня, ангелок… — Да, я вижу, что это и правда он. Хоть и на его башке не осталось ни единого волоса, который не сожрала бы седина, голос окончательно сел, превратившись в смазанное рычание полудохлого зверя, а лицо утонуло в болезненных морщинах, но это он.        — Так и знал, что и Вас тут надыбаю, — хмыкаю. — Как же иначе?        — Ты так изменился… — Хозяин поднимается со скамьи, что, по всей видимости, до моего прихода заменяла ему кровать. — Подай старому сигаретку…        — Не пиздите, нихрена Вы не старый. Просто выглядели всегда паршивей некуда. — Несмотря на яд, которым так и брызжет моё выражение лица, курево я ему таки протягиваю, закинув одну в рот и себе. — Уж я-то знаю.        — Хе, не забыл ещё престарелого подонка… — Хозяин ухмыляется крайне вяло, похлопав по местечку на скамье рядом. — Присядь, Адиэль. Поболтаем тут с тобой…        — И с чего Вы взяли, что это входит в мои планы?        — Зачем же ты тогда сюда забрёл?..        — А и правда, зачем… — Понуро пожав плечами, я таки сажусь на место. Хозяин протягивает мне свою тысячелетнюю зажигалку, давая прикурить. Ещё во времена, когда я только начинал работать в «Чистилище», на ней уже было царапин больше, чем ожогов на моих пальцах.        — Знаешь, Адиэль… — Ненадолго изъяв сигарету изо рта, он хлебает виски из горла полупустой бутылки. — Твоя роза наконец-то расцвела с концами. Но теперь её лепесткам остаётся лишь осыпаться…        Я хмуро хмыкаю в ответ, не особо воспринимая бухие бредни Хозяина всерьёз. Я и трезвые его бредни, впрочем, никогда всерьёз не воспринимал. Если они вообще когда-то бывали таковыми.        — Ангелок… — Он давит почти такую же лыбу, как и когда-то, разве что теперь она ещё более объёбанная. А я всё по-прежнему морщусь каждый раз, когда он называет меня так. — А я ведь тебя приютил когда-то… Дал тебе имя… Без меня эта роза так и осталась бы сгнившим бутоном…        — Ну спасибо, — фыркаю, кривлясь от того, насколько липко Хозяин водит по мне взглядом.        — Теперь ты же у нас «звезда», ё-моё… Да? Хе-хе… — Он хлопает меня по плечу, не контролируя силы, и я спешу отпрянуть. — «Величайший Сын Рок-н-Ролла»… Или кем ты себя там возомнил? — Скрипучий протяжный вздох после очередного глотка виски. — И сдался тебе тот рок-н-ролл, а?..        — А что, торговать дыркой на шесте, по-Вашему, судьба куда достойнее меня? — дёргаю уголком рта.        — Кто знает… У «Чистилища» ты был главной музой, малыш. О-ох… Одним лишь взглядом и длинными ножками доводил до поросячих оргазмов…        — Я и сейчас на это способен. Но для меня эта роль, знаете, всегда была мелковата, — хмыкаю. — Эти ножки были созданы для сцены куда покрупнее. Просто выбора получше не было.        — Возомнил уже хрен знает что… Звезда ты наша. — Хозяин вновь смеряет меня взглядом — на сей раз даже словно чуть более трезвым, чем до этого. — Конечно, теперь ты ж у нас не простая шлюха, а сам Новый Бог. Золотом обвешался, другая мазня на лице, патлы испоганенные, губы скривил, брови нахмурил, разоделся, как будто на убийство царя… А глазёнки-то всё те же. Прожжённой шлюхи. Лучшей в своём деле…        — Не равняйте это с тем, что своим потребителям предлагаю я теперь. Сейчас я Бог уже не на пару часов для жалких мудил. Сейчас я Бог, от одного лишь слова из уст которого тысячи таких же шлюх возьмут в зубы ножи и, поцеловав на удачу плакат со мной, отправятся пиздить элиту до последней лужи крови. Под мои песни.        — Хех, «Бог»? Или всё же только его украшение?..        Цокнув языком в ответ на очередное порождение бухой горячки Хозяина, я отворачиваюсь.        — Вершитель судеб… — Хозяин пытается выдавить из себя смешок, но вместо этого лишь разражается затяжным кряхтящим кашлем. — Из-за твоих речей, между прочим, «Чистилище» и закрыли-то…        — С хера ли это?        — А что, не знал? От того, сколько малолетних придурков готовы пойти за тобой, у царя очко заиграло будь здоров. Вот он и стал резко бороться за целомудрие нации. Бордели – всё, клубы – всё, уличные концерты – всё, детвора в школах теперь до ночи зубрит заповеди из каких-то древних книжек…        — Ещё бы. Чем ближе крах, тем больше лицемерные ублюдки пытаются замазать трещины… А всем, кто сидел в своих конурах, надо было всегда быть готовыми, что рано или поздно система вас пережуёт и выплюнет.        — А что, думаешь, твоя эта обетованная революция не сделает с тобой того же?.. Будешь рвать жопу, а в итоге все лавры достанутся кому-то другому. Покрасивше, поприличнее, посмиреннее… Эх, люди, они… Они никогда не примут таких, как мы, как ты ни старайся…        — Как мы? — фыркаю. — А Вы-то тут каким боком?        — Эх, Адиэль… — Проигнорировав мои слова, Хозяин делает затяжку. Столь долгую, что в какой-то момент мне кажется, что он задрых прям посреди неё. — Рок-н-ролл твой пресловутый – то ещё дерьмецо. Однажды ты точно пожалеешь о том, какой путь избрал. Но, может… Такова твоя судьба.        — Вот именно. И Вам до неё теперь точно не должно быть никакого дела.        — Ещё бы… — Он гладит меня по плечу, но на сей раз я пытаюсь это стерпеть. Вновь его атакует приступ кашля, теперь ещё более продолжительный. Хозяин прислоняет ко рту длинный рукав и отхаркивает в него сгусток крови. — Осталось мне недолго, ангелок. Если за бабки из «Чистилища» ещё кое-как подлечиваться можно было, то сейчас уже всё…        — Уж извините. — Я кривлю губы вновь, однако уже совсем не так язвительно. — Меньше кокса надо было всасывать.        — Не думай об этом, малыш. — Он почти по-отцовски хлопает меня по плечу. — Просто сделай то, что было суждено… Что бы там ни случилось.        Вздыхаю. Тяжело и протяжно, но, к собственному удивлению, без раздражения. Поднявшись, я достаю последнюю купюру из колгот и почти не глядя протягиваю её Хозяину.        — На. Спустите на пачку-другую какого-нибудь курева, или чего Вы там желаете. — Шуба продолжает упрямо сползать с плеч. Как же остопиздело. Раздражённо выдохнув, я снимаю её вовсе и швыряю в лицо Хозяину. — И эту срань тоже забирайте. Хоть мёрзнуть по ночам не будете.        — Ох, Адиэль… — Он не в силах изобразить на лице какую-либо уместную сейчас эмоцию, а потому лишь прячет деньги за засаленным меховым воротником куртки. Под ним на шее мельком блестит нечто, напоминающее серебристые шипы, и кусочек чего-то из старющего потёртого золота. Но я не успеваю рассмотреть это получше. Да и мне это, впрочем, не всралось.        — Мне пора. — Поправив шубу, я ухожу, не оглядываясь. Сейчас у меня язык бы не повернулся сказать этому ублюдку «Спасибо». И, скорее всего, это вовсе не его вина.        Обочина всё такая же глухая и затуманенная. Я пока даже не думаю о том, кто согласится меня подвезти, когда я просрал последние деньги. Для начала было бы неплохо в целом поймать хотя бы какое-нибудь авто.        Зыбкий холод кусает обнажённые плечи до лёгкой красноты. Я потираю их, но согреться это не особо помогает. За почти год в тепле и уюте моя задница здорово отвыкла от здешнего морозца.        Кажется, издалека доносится звук приближающего автомобиля. Пока настолько тихий, что его легко спутать с галдежом пролетающей высоко-высоко стаи ворон. Но пламенные огоньки фар среди густой синеватой тьмы тумана не дают усомниться, что вот оно — моё спасение. Расхлябанный, потрёпанный, до пизды уставший я выбегаю на обочину и заранее поднимаю большой палец вверх. Водитель белого автомобиля считывает мой сигнал и останавливается. Я поспешно заваливаюсь на заднее сидение и называю адрес. В ответ следует лишь тишина и гудение мотора.        Руль сжимает худенькая женская рука в нейлоновой перчатке. Водительница управляет им непринуждённо, вальяжно, уверенная в каждом своём движении. Закидывает на парприз ногу в длинном ботфорте, пробегает пальцами вдоль его шнуровки. Её томные вздохи тут же распадаются в воздухе на бесчисленные слои эха, словно разбитое стекло, и я не уверен, звучат ли они наяву, или же вселяются в мою голову напрямую. Что она делает?..        — Мадам… — Я пытаюсь тонко намекнуть ей, что в такую погоду за рулём стоит быть осторожнее. Но только приоткрываю губы, чтобы продолжить, как Она оборачивается. Смотрит на меня своими чёрно-белыми глазами, одним лишь взглядом вмиг туго затягивая на моём затылке ремешок невидимого кляпа. Госпожа отпускает руль и переползает с водительского сиденья ко мне, властно нависнув. А машина продолжает ехать в нужном направлении и без Неё.        Анлу кладёт руки на мои плечи, поглаживает грудь властно и неуклонно, зубами мягко сжимает серебристый крестик чёток, и их чёрные бусины со звоном бьются о металлическое кольцо на Её широком кожаном ошейнике. Сегодня на Госпоже грубый корсет и строгая кожаная фуражка, лунно-белоснежная грудь обнажена. Веки обволакивают тени по-журнальному яркого оттенка глубокой-глубокой мрачной синевы, столь же насыщены и бордовые губы, а на фарфоровых щеках броско выделяется линия алых румян. Она — покровительница облегающего пальцы латекса, всех девушек, что невинно хлопают глазками в кружевных трусиках, связанных хороших мальчиков с влажными ресницами, мокрых укусов на бёдрах, сладко измученных лиц и отшлёпанных попок на глянцевых обложках. Её Величество Госпожа Эротика.        Я знаю, что под Её взглядом несуществующие верёвки уже натянулись и обвили мои запястья и колени, заставляя безвольно застыть в нынешнем положении. Мои широко разведённые в стороны бедра служат для Госпожи сейчас самым удобным стульчиком. Она мысленно заставляет незримый кляп плотнее придавить язык, и я против воли приоткрываю рот шире. Её губы накрывают мои, целуя мучительно медленно, словно время замерло, аки ледяная статуя. Наверняка для нас оно и правда застыло и не оттает, пока того не пожелает Госпожа.        Под Её пальцами на моей груди очередная лилия зацветает сочным оранжевым. Предпоследняя. Но даже когда я чувствую, что теплое чернило заполнило контуры до краёв, Госпожа всё ещё не намеревается разрывать поцелуй. Она крепко, приказно придерживает мой подбородок, языком проталкивает серебряный крестик в мой покорный рот. Когда его холодный конец начинает неприятно щекотать корень языка, Анлу отстраняется, но лишь на несколько дюймов. Сперва Её пальцы проникают между моих губ, затем ловко подталкивают крестик проскользнуть мне в глотку. Я стараюсь подавить рвотные позывы, что оказываются, к счастью, достаточно терпимыми, ведь под чарами Госпожи Эротики вместе со всем телом неимоверно податливым стало и горло. Её пальцы пробираются всё глубже, поглаживают язык и заставляют послушно принимать внутрь каждую бусину. А свободная рука блуждает по моему телу, прикасается одинаково вседозволенно к каждому доступному и недоступному участку, каждому невинному и запретному месту. Но лишь прикасается. Пока от удушья я заливаюсь чёрными слезами, Госпожа нашёптывает мне:        — Смертные и Боги навеки отравлены похотью до самых костей. И если докопаться до самого недра, ими можно управлять, как куклами на ниточках… Ни одна идеология не выживет, если не будет сексуальной. Как только идея перестаёт ублажать самые низменные и бессознательные потребности тела и души, очень скоро общественная масса восстаёт против. И новым лидером она изберёт того, кто окажется пропитанным сексом. В каждом волокне плоти, в каждом вдохе, каждом слове и жесте.        Скованный и до стыдного податливый, я продолжаю глотать сантиметр за сантиметром. Едва поспеваю дышать в ритме, в котором Госпожа заставляет меня принимать в себя свой талисман. Забитый рот не позволяет издать и звука, сколько бы стонов и кашлей не застряло в намученном горле. И пока Она поощрительно поглаживает своего хорошего мальчика по голове, я лишь по-рабски киваю после каждой Её реплики.        — Нации нужен духовный лидер, который научит её трахаться. До лиловых синяков на ключицах, кровавых царапин на ягодицах и тьмы перед глазами. Ни за кем отчаявшийся народ не пойдёт столь охотно, как за величайшей в своём деле шлюхой. Осыпь Арену своими феромонами, Адиэль. Сожги её своим сладострастием.        Последняя бусина поглощена. Госпожа невесомо трогает пальцами мой кадык, чувствуя, как он дёргается, когда ребристые чётки проскальзывают вглубь.        — Помнишь, не так ли?.. Ты сводил с ума тысячи разумов даже с крохотной сцены «Чистилища». На Арене же каждый твой вздох звучит в сотни раз громче и сильнее… Покажи царству, насколько могущественной и всесокрушающей может быть сила твоей сексуальности…

***

       Вспышка.        — Дети Божьи да земные, мы все трепетали целый мучительный год в ожидании сего вечера. Первый этап борьбы за поцелуй Величайшей начнётся в считанные минуты! Дети, разожгите же самое жаркое пламя в своих сердцах и поделитесь его искрою с каждым! Зацветите же самой пышной розой в нашем божественном саду! Засияйте, подобно ярчайшим звёздам на небосводе!..        Вспышка. Аплодисменты.        — Правила Игр Святых – сакральнейшая из всех молитв. Произносить её с Арены из года в год – честь, дарованная всевышними…        Вспышка. Ликования.        — Каждый участник выходит на сцену поочерёдно. Демонстрирует достопочтенной публике, чем же решил порадовать их души на сей раз. Пока на сцене творец прикладывает все усилия, чтобы вас, зрители, покорить и ублажить взор ваш, под ногами его, у подножия Арены, красуется Икона его с сердцем наголо. Ежели сердце творца вам мило – одарите же его лик вашей розою. Ежели напротив, сердце его вам кажется непозволительно порочным – метните в него ваш кинжал.        Вспышка.        — Но держите в уме одно: и роза, и кинжал у вас лишь одни. Выбирайте мудро, кого же ими удостоить. Помните и о том, что лишь те лезвия, что достигли аккурат сердца творца на Иконе его, будут решающими. Бросайте их метко. Творец, что семь кинжалов в себе соберёт, будет изгнан из Арены во веки веков. Врата Игр Святых станут навечно для него закрыты.        Вспышка.        — Да будет с нами Вечность!..        Вспышка. Оглушающие аплодисменты.        — Да будет с нами Вечность! — вторит зал.        Протей удаляется со сцены, и место его занимает первая участница. Шоу начинается.        Люди и Боги снуют за кулисами как озверевшие. Одни суетливо довершают макияж своим подопечным, другие — в одинаковых бело-золотых тряпках важно расхаживают, поглядывая из-за кулис, сплетничая, позируя, распеваясь. Я же охуенно рад, что в ответ на указание тоже нацепить эту уебищную форму лишь фыркнул. Сегодня на мне белые лохмотья совсем иного рода.        Когда-то на нашем концерте в первые ряды протиснулась одна дамочка, только-только сбежавшая со свадьбы. Собственной. В своём белом платье она похоронила ту покорную малодушную мерзавку, в теле которой жила немало лет. И у сцены, сорвав с себя фату и прикоснувшись к моей руке, родилась заново. Платье же оставила нам, на память.        Сегодня на мне — её шкура. Некогда белоснежные пушистые кружева юбки, теперь пахнущие не порошком, а сыростью, порванные пыльные рукава, спадающие с плеч и волей-неволей открывающие вид на торс. Сожранная молью пожелтевшая фата, кружевные белые колготки. Драматично размытая слезами чернильная дымка вокруг век, нецеломудренно-страстная алая помада. Сегодня я — невеста, впервые познавшая вкус разврата. Невинная принцесса в грубых берцах, подметающая грязь подолом платья. Ходячее противоречие на длинных ногах.        Я по-обычному сижу на коленях у Джи, беспечно размахиваю ногами в воздухе, покуриваю. Он из раза в раз путается в моей пышной юбке, всё откидывает её с недовольством. Как обычно, до смешного переигранным. Джи без умолку о чём-то трындит, то жалуясь, то оценивая что-то, то по-бабски сплетничая, то пересказывая сплетни о нас. Чем шумнее обстановка, тем он всегда заведённее. Я в ответ только киваю, едва вслушиваясь, ведь знаю, что его поток пиздежа никогда не имеет смысла, а сейчас ещё и тонет в окружающем гаме.        Отчуждённым взглядом слепого, что не отличает людей от предметов, я смотрю на Джи — единственного, кто здесь достоин моего внимания. Постоянно, будто впервые, отмечаю, как же выдрочили его сегодняшний грим местные работнички, как до сих непривычно видеть его с почти безупречно гладкой кожей. Как от вспышек камер неподалёку сияет его глазная повязка, нарочито-безвкусно облепленная бутафорскими драгоценными камнями. Как ему, на удивление, идут рубашки, когда они надеты так небрежно, будто Джи впопыхах сбегал от ворвавшихся в дом копов, и когда их ткань напоминает то, что пляшет перед глазами, если пережрёшь таблеток. И я понимаю, что мои мысли сейчас такие же бессвязные, как и речь Джи.       А ещё, отведя взгляд лишь на мгновение, я тут же замечаю в толпе Мариана. Сегодня он выглядит будто бы даже более вызывающе, чем на репетиции. Его крупные серьги ещё сильнее напоминают украденные прямиком из сундука царевны, а указательный палец обвит крайне заёбистым кольцом в виде змея, чья раззявленная пасть служит держателем сигаретки. У богатых свои выебоны. Мальчик, конечно, любит рисковать. Может быть, он просто ещё слишком наивен и молод, раз считает, что в аристократской среде подобный вид целиком сойдёт ему с рук. Но так или иначе, как минимум сегодня его зад точно спасён. Ведь все кинжалы от тех, кто будет недоволен его развязностью и женственностью, уже достанутся мне.        Мариан снова трындит с каждым, кто подойдёт. Со всеми, кроме меня. И почему-то это бесит сильнее, чем должно. А может, этого он и добивается?        Да кем ты себя возомнил?        Присмотревшись, однако, я понимаю, что сегодня Мариан уже не столь разговорчив. Он стабильно не теряет широкую улыбку, не оставляет без ответного внимания никого, кто к нему лезет, но делает это как-то отчуждённо. Сейчас для него всё — бессмысленная шелуха, которую доводится смиренно терпеть. Что ж, такова участь всякого, кто решил здесь претендовать на звание Идола. Не мне его жалеть. И не мне искать причины.        Мариан игнорирует моё присутствие так упрямо, что уже почти нет сомнений, что делает он это нарочно. Ведь это совершенно не в его духе. Он купается в этой глянцевой шумихе, как самый умелый пловец, и никогда бы не упустил ни единого её элемента. Даже такого неуместного, как я.        Я направляю взор в его сторону, смотрю с привычным ядовитым презрением. Мариан моментально ловит мой взгляд на себе. И в этот момент его равнодушие становится слишком откровенно наигранным. Нерушимая улыбка на миг искривляется, а речь ненадолго прерывается. Он ломается и теряется. Но вскоре бросает ответный взгляд. За маской безучастности появляется что-то, что я едва могу идентифицировать. Что-то злое, но злость эта до нелепого робка и, похоже, точно так же лжива. И он, кажется, прекрасно знает о том, как сейчас выглядит.        Что за игру ты ведёшь?..        Паренёк, выступающий передо мной, завершит свою песенку уже через минуту-полторы, а потому я спрыгиваю с колен Джи и направляюсь ближе к выходу на сцену. Белые рюши волочатся по полу, и я придерживаю их, чтобы не свалиться. Расстояние между мной и Марианом стремительно сокращается. Я наблюдаю за тем, как меняется его лицо, с тщательно скрытым интересом, но не более. Что бы там ни было, я обязательно обращу это в очередное развлечение для себя.        И теперь я вижу эмоцию Мариана куда яснее: он нервничает. Нервничает, но отчаянно пытается не подавать виду, и оттого выглядит ещё забавнее. Хах, неужели втюрился? Даже если нет, я точно буду вести себя, словно всё именно так.        Протей уже выходит на сцену, чтобы объявить моё имя. Пользуясь последними секундами, я резко приближаюсь к Мариану, желая застать врасплох. Бесстыже убираю за ухо его прядь и отчётливо, чтобы никакой шум не помешал ему расслышать каждую буковку, шепчу:        — Если мы оба сегодня не вылетим – я тебя трахну.        Тут же отстраняюсь как ни в чём не бывало, и, увы, уже не успеваю взглянуть на реакцию Мариана. Нам с Джи пора на сцену.        Служки уже спешат сменить Икону у подножия сцены на мою. Вскользь в голове пробегает мысль о том, что же ощущали местные художнички, когда им приходилось рисовать на священном полотне моё ебало. Пока Арена ненадолго погружена во мрак, я подхожу к микрофонной стойке. Уже чувствую, как от предвкушения дрожат пальцы. Я не собираюсь это скрывать. Сегодня обнажено не только моё тело, но и душа. А сердце уж подавно.        С первыми же аккордами стартует спектакль со мной в главной роли. Сцену вспышкой озаряет свет, и я начинаю петь. Время для анданте. Моё лицо сокрыто за мелкой сеткой фаты, лишь потёртое золото креста на рок-н-ролльном ошейнике поблёскивает сквозь неё под светом софитов. Глаза смотрят не на зрителей, не в камеры — в небытие, местонахождение которого известно лишь мне. Забитая людьми Арена для меня — ещё одна пустая пластиковая декорация, и я не обязан уделять ей внимание.        Рукава то и дело спадают с плеч, оставаясь волочиться где-то у талии. Мой хриплый голос лениво тянет слова, как резину, делает это вальяжно и порой прерывисто, дрожаще. Дышу шумно, глотая воздух после каждой строчки. И я точно уверен, я знаю — каждый мой сдавленный вздох уже проник кому-то в разум, рисуя там непозволительные картины. Вернее, пока лишь делая их наброски.        И вот теперь, когда оркестр становится громче, я срываю с лица единственную тонкую преграду между собой и зрителями. Фата теперь откинута назад, в моём спектакле наступает полночь. А значит, нежной принцессе пора преобразиться.        Мой взгляд по-прежнему рассеян, и никто не сможет сказать, смотрю ли я на всех одновременно или же всё ещё ни на кого. Я сжимаю пальцами микрофонную стойку и тягучими движениями пальцев поглаживаю её, опускаюсь вниз, наклоняясь и прогибаясь. Двигаюсь растомленно, подобно кукле, чей кукловод отпустил все ниточки. Я сам себе кукловод.        Я прекрасно знаю, что выгляжу сейчас, как ходячее недоразумение. Ползаю по мрамору сцены, белыми кружевами сметаю с него грязь, путаюсь каблуками в шнуре микрофона, пою так паршиво, что, надеюсь, хотя бы парочку академистов за кулисами уже свалились на пол.        Презрение элитного сектора плавно сменяется опасливым любопытством. На сцене я столь расхлябан и отчуждён, что они явно не знают, чего же от меня ожидать в следующий миг. Но они точно хотят знать. И потому не сводят глаз. А я продолжаю медленно отравлять их умы, задирая бескрайний подол платья, откидывая его назад. Десятки зрителей уже собирались замахнуться, чтобы проткнуть сердце моей Иконы кинжалом, однако словно сами руки им не позволяют. Дрожь в их пальцах то ли от религиозного экстаза, то ли от карнального. Они уже под моим гипнозом.        Если каждое выступление для меня подобно сексу, то зрители Игр трахают чертовски нежно и томяще. Но чем дальше, тем горячее. И я, и публика уже разогреты достаточно, чтобы каждый жест, каждое движение бедёр, каждый цепкий взгляд, каждый неприличный звук из уст вызывали дрожь в коленях. Я собираюсь воспользоваться этим на полную.        Невеста прячет лицо, полное разврата, за облаком белых рюш, но её голос истомленно надрывается, а тело прогибается в такт музыке. Она поднимается на ноги, опрокинув микрофонную стойку, и теперь полностью готова предаться грязи.        Мой жених уже давно меня поджидает. У моего суженого перемотанные пальцы испепеляют каждый аккорд, заставляя струны гитары полыхать синим пламенем, и один глаз сокрыт за фальшивыми самоцветами, а другой обрамлен тенями цвета гари и сияет рок-н-роллом. Он преклоняет предо мной колено, а я наступаю на него грубым каблуком и, будто своевольная барышня, задираю грязную юбку, обнажая ногу в непорочных белых колготках. Как ему и положено, жених сжимает зубами кружевную подвязку, опоясывающую бедро невесты, но вместо того, чтобы аккуратно стянуть, не церемонится и просто рвёт. А затем бросает в зал, чтобы гости хорошенько за неё подрались.        Я сжимаю пальцами его подбородок, заставляю подняться. Время для главной части церемонии. Поцелуя. Я зарываю пальцы в голубых волосах, накрываю губы Джи своими, смазываю нашу помаду, делаю это откровенно, глубоко, не для одного лишь вида и мимолётной провокации. Так, словно этот поцелуй станет для нас последним. Не размыкая его, я наконец срываю с себя фату.        Эта невеста вышла замуж за рок-н-ролл.        Протяжный громогласный шок зала длится не так уж и долго. Он очень быстро перетекает в религиозное озарение. А за ним — в эротическое. Я это сделал. Я наэлектризовал публику своей эрогенностью, как завещала Госпожа. Они хотят меня, по-животному и до мления.        Я снисхожу со сцены прямиком в пучину зала. Уже едва утруждаю себя пением — вместо этого лишь дышу шумно и истомленно. И сейчас это дразнит струны души и либидо достопочтенной публики куда сильнее всяких искусных нот.       Кинжалы и розы попросту выскальзывают из их обессиленных рук, когда те пытаются их метнуть. Они дышат мною. Они тянутся ко мне, словно к ключу на Тевате. Но я держу дистанцию, возвышаясь и в первую очередь всё ещё оставаясь недостижимым Богом. Идолом их похоти.        Моя подвязка, выброшенная в зал, до сих пор никому не досталась. За неё продолжают бороться, желая отхватить хоть кусочек меня. Они сходят с ума. Чем больше рук прикасается к рваному кружеву подвязки, тем теснее публике становится в их одеждах. Влечение не терпит недосказанностей.        Одурманенные зрители слепо хватают друг друга за щёки, клюют чужие губы поцелуями, сбрасывают одежду с себя и других. Мгновение за мгновением — и сотни тел на глазах у всей страны сливаются в едином распутном порыве. Они достигли высшей точки религиозного экстаза.        Я добрался до самых глубин их бессознательного. Я это сделал. Я чувствую, как мою голову уже греет порочный нимб. Я стал Богом, каким ещё никогда не был прежде.        На один шаг ближе к Вечности.