***
Насколько же всё-таки раскаленнее воздух вне уборной. Так легко утонуть в этом вязком омуте перегара и приторных духов… Хочется каждому источнику звука здесь крикнуть глухое «Заткнитесь уже, блядь», иначе атмосфера этого клуба сожрёт меня вновь. Если только не найдётся того, кто протянет мне руку помощи… — Марс?.. — Надеюсь, не брежу. Выглянув из-за угла и вяло приближаясь к своему диванчику, я щурюсь и помутненно всматриваюсь в черты того, кто прохлаждается за моим столиком. И молю Богиню о том, чтобы это и правда был он. — Охуеть, посмотрите, кто вернулся. — Марсель хмыкает, закинув ногу на ногу и слегка раздражённо покачивая острым носом туфли. — Даже полгода не прошло. Я даже состариться не успел. Да, он. Мой спасательный глоток воздуха. Дым сигареты, которую он сминает в пепельнице, пахнет так же, как и наши с ним любимые. Куртка из дорогой кожи сияет ярче диско-шара, как новенькая, ведь Марсель, истинный аристократ, никогда не допустит и пятнышка на своих вещах. И непослушные кудри, ради укладки которых он тратит больше геля, чем все жители столицы вместе взятые — тоже его. Он. Он-он-он. Почему я вообще сомневался?.. — Марс… — В ответ на его недовольный голос я присаживаюсь рядом и без лишних слов, как дурачок, бросаюсь в обьятия. Прижимаюсь крепко-крепко и прячусь от местного шума, уткнувшись лицом в его плечо. — Чт… Слушай, мы ещё даже не начали бухать, а тебя уже штырит. Что за внезапные телячьи нежности? Он всегда реагирует на подобные мои порывы будто впервые. То, как я неразборчиво шепчу его имя, Марс вряд ли способен расслышать, в отличие от моего несдержанного хохота умалишенного. Он тут. Он рядом. Мой. Мой-мой-мой. — Странный ты чёт. Случилось чего? — Ничего, ничего… Не бери в голову. Неспешно разорвав объятия, я задумчиво потираю глаз. Вернее, пространство между его уголком и бровью, ведь иначе с макияжем вновь придётся попрощаться. Чтобы перевести тему, я озвучиваю первое, что приходит в голову: — Кстати, Марс, всё забываю спросить… Как там ваша с Евой свиданка на выходных прошла? Рыжая бестия тебя снова в «Эдем» потащила, или в этот раз получилось отбиться, хах? — Ой, бля, не вспоминай. — На лице Марселя загорается самая очаровательная эмоция, на которую он способен. Злость, смешанная с влюблённостью. Когда он возмущается, но звучит это так, словно в конце каждой фразы дописывает сердечко. Этой эмоции регулярно удостаивается каждый его близкий. И младший сводный братец, и я, и его любимая Ева. Тоже наша Сестра, между прочим. И тоже не особо довольная своим происхождением. — Еве хуй откажешь! Дьяволица, не иначе, блядь. — Ага, искусительница ещё та… Как от её предложений ни отмахивайся, рано или поздно в итоге всё равно пойдешь следом, как миленький. — Да она всегда была такой — чисто оторви башку и выкинь. Спасибо хоть за то, что подсказала вовремя съебать с этого рок-н-ролльного блядства. — Марсель вертит между пальцев подвеску. Выкованная из золота змея на ней обвивает яблоко из красного турмалина и сияет при неоновых лучах, сменяющих цвет в ритм музыке. Ева подарила ему её перед тем, как покинуть Лукавый Нью-Йорк. Я помню это. — А то мне та тётка-хозяйка ещё долго бы мозги ебала, что это моя стихия и я должен её в себе развивать. — Всё-таки не только халявный особняк заставил тебя уйти… — усмехаюсь, хитро цокнув языком, будто не знал этого прежде. — Еву не переспоришь. Завлечёт хоть в секту, хоть в стрипушник к мальчикам с накладными сиськами, хоть прямиком в Ад. Тебе повезло ещё, что она в «Эсхатон» не полезла. А то быстро бы оказался в их рядах тоже… — Ну уж нет, к глэмовцам я бы и под дулом пистолета не полез. Я не хочу отупеть вкрай, знаешь. Хорошо, что Марс не в курсе, что все элитные стрип-клубы в столице, по которым его так часто таскает Ева, принадлежат нашему Дому. А с владельцем «Эдема» и вовсе делит долю последний главарь эсхатоновцев. По крайней мере, делил… — Эй! — смеюсь. — Я пока что, так-то, тоже в их рядах числюсь, не забыл? И буду числиться еще недели две как минимум — и то, если таки заполучу этот сраный Венец. — Я тебя предупреждал — это твой выбор. Смотри, что с ними стало, в конце концов. — Поэтому в твоих же интересах помочь мне быть на завтрашнем эфире в хорошем настроении. — Я достаю сигарету из кармана новеньких брендовых брюк, на бежевой ткани которых гладью вышит бордовый ликорис, и медленно закуриваю. Надеюсь, дизайнеры не сильно огорчены, что их самый любимый амбассадор понтуется их новинкой не на какой-нибудь звёздной пати, а в прокуренном клубе. — Чтобы я блистал ещё ярче, чем обычно… И как можно скорее перевёл свою карьеру на новый уровень. — Ну а разве может быть иначе? — Марсель улыбается. — Чувак, я всегда поддержу тебя, в какой бы пиздец ты ни встрял и на какие высоты ни замахнулся. Из всех многих десятков моих близких только он способен сказать это искренне. — Спасибо, Марс… — Я осторожно кладу голову ему на плечо, убрав назад свои длиннющие волосы, чтобы те не щекотали ему кожу. И в то же время забочусь, чтобы в его поле зрения ни в коем случае не мелькнули отметины на моей шее. Засосы от Адиэля не сходят чертовски долго и их не спутаешь ни с какими иными. Он ставит их остервенело, будто выгрызает на коже метку, означающую, что ты теперь его сучка. Марс знает об этом не понаслышке. Потому скрывать их приходится особенно тщательно. — Да пожалуйста. Ну что, по стаканчику за будущего победителя? Марсель уже тянется к бутылке с виски. Ох, чёрт… — Кгхм… — Я отвожу взгляд. — Не стоит, наверное… Мне и предыдущие пару коктейлей уже нехило в башку ударили. — Да ты чего, как так? В них алкоголя-то толком и не было. Ну давай хоть чуть-чуть, не нарушай традицию. Пивка для рывка, водочки для разгоночки, вискарика для кайфарика, ну! Пожалуйста, Марсик, нет. Ты ведь знаешь, я совсем не умею отказывать. Ни тебе, ни кому-либо. — Не надо, Марс. Голова чутка трещит… — Откинувшись на спинку диванчика, я прислоняюсь затылком к его прохладной коже, остужая мозги, и потираю висок. — Не хочется завтра светить лыбой перед камерами с жесткого похмелья. — Охуеть. Мариан, я тебя не узнаю. А как же по стандарту выжрать литр для храбрости? — Не сегодня. Я мешкаюсь, пряча лицо за завесой табачного дыма. Опускаю взгляд на свои ботильоны и скучающе царапаю пол высоким каблуком. Под лучами неона виски, который Марсель уже разливает по стаканам со льдом, превращается то в абсент, то в вино, то в кюрасао. Марс, мой Марсик, такой идеальный в каждой детали и в то же время во многом далёкий от образцового аристократа, такой безмятежный… Бог, воспитанный как смертный. И, тем не менее, всё в нём по-божественному безупречно, всё правильно и гармонично. Даже имя, данное ему земными родителями, сидит на нём идеально, как пошитый на заказ костюм. Нет, это даже не зависть. Просто кристально чистое восхищение. В этой незамысловатой куртке и с виски в руках он куда больше похож на раскованную звезду, чем я. Обёрнутый в самые кричащие бренды, что мне впарил стилист, увешанный золотом, но всегда теряющийся в тени своих заёбов. Везде, кроме сцены. И снова желание ощутить на миг, что я ничуть не хуже, чем Марс, берёт верх. — Ладно. Мелкую-мелкую стопочку и всё. Для галочки. — Давай-давай. А то я уже начинаю думать, что моего кента нахуй подменили. — Только одну, слышал? Одну. — Виновато вздыхаю. — Извини. Самочувствие сегодня немного ни к черту. Может, просто слишком заебался… — Мда, выматывает тебя эта хуйня знатно. Ну, до конца хоть дотянешь? — Пф, ты ещё сомневаешься? Когда это я не дотягивал? — Я усмехаюсь, отыгрывая уверенность. Но на деле давно уже ни в чём не уверен. Я ненавижу полагаться на одну удачу, даже если она всегда была мне верна. Но в последнее время всё чаще только на неё надеяться и остаётся. Если меня покинет ещё и удача, от меня вовсе ничего не останется. Только красивая шкура с обложки глянца. Внутри которой живёт кто-то, с кем я совершенно не знаком. Но как бы там ни было, всегда главнее всего результат. Верно?.. Ради результата я готов налепить на свою битую маску столько километров клейкой ленты, сколько понадобится. Лишь бы она не распадалась на осколки до самого конца. А когда этот конец? А чёрт его знает. — Просто волнуюсь за тебя, чел. Изъебываешь себя ради какой-то срани. Волнуется… И правда ведь волнуется. Я всегда об этом знаю, всегда чувствую, но каждый раз, когда Марсель произносит это вслух, внутри я пищу, как уличный котёнок, которого наконец-то кто-то приютил. — Это шоу-бизнес, чел, — гордо ухмыляюсь. — Самая обетованная работёнка на свете… И требует она отдавать ей каждый ломтик себя. — И поэтому она — та ещё хуйня. Марс, чёрт бы тебя подрал… — Никто не виноват, что тебе куда приятнее налегке проебывать мамочкины деньги. — В ответ я лишь беззлобно усмехаюсь. — А я так не могу. Я хочу, чтобы от меня мокрели все девчонки в государстве… — Мне просто не надо тащиться на главную сцену страны, чтобы быть пиздатым. — Марсель с довольной улыбкой поправляет причёску. — И да, это исключительный талант. Не то что ваш рок-н-ролл. — Ты тоже рок-н-ролльщик, чел. Знаю, что тебе это не нравится, но хорош уже пытаться это отрицать. — Чувак, для меня это напасть, а не благословение. Наша мамка померла не от хорошей жизни, а сейчас за одно только родство с Ней можно остаться без головы, без состояния и в целом нахуй без всего. — Не переживай. Мы-то точно будем в безопасности. Особенно если о нашем врожденном проклятии будем молчать, как золотые рыбки… — Я беру в руки стопку виски и задумчиво покручиваю. От нескольких грамм катастрофы не случится, верно? — Слушай, я уже заебался произносить тосты на каждой светской тусе. Давай сегодня выпьем без этого, а? — Да ладно, разве нам когда-то нужны были поводы или тосты для того, чтобы от души вместе бухнуть? — Марс обнимает рукой мою шею. Такие жесты от него до сих пор заставляют меня таять, как ванильное мороженое. Ведь отчего-то в голове до сих пор живёт мысль, что Марсель — мальчик не особо тактильный, хоть это и совсем не так. Это просто мне его всегда невыносимо мало. — Давай, ебашь уже. Расслабишься хоть. — Где ещё расслабиться, как не с тобой? — Я с лёгкой усталой улыбкой перевожу взгляд на Марса. — На брудершафт? — А давай. Переплетая с ним руки, я быстренько синхронным жестом глотаю виски и оставляю на губах Марселя поцелуй. Довольно лёгкий, но шалости ради всё же немного крепче, чем ожидал он. — Кгхм. — Марс отстраняется, поправляя воротник. Тактильный или нет, а смутить его, на самом деле, чертовски легко. Протянув смазанный вздох, я крепко жмурюсь. Кажется, будто алкоголь уже дразнит нервы до тошноты вновь. Хотя прекрасно знаю, что если эти пару капель как-то и подействуют, то случится это далеко не мгновенно. Сейчас разум любую мелочь превращает в ноцебо. Я знаю, что может отогнать лишние мысли. Порывшись в широких карманах, достаю свой карандаш и блокнот с багровой обложкой, которую давно от скуки расписал незамысловатыми набросками экзотических цветов. Излюбленный и самый эффективный способ снять стресс. Будь за кулисами Игр у меня хоть иногда пару свободных минут на рисование, я бы хранил в гримёрной ещё одну тетрадь там же, где храню сигареты с ошейником. Но увы, если за кулисами и возникает секунда покоя, кто-то непременно решит её подгадить. — Опять что-то чиркать собрался? — Не просто что-то… Судя по эмоции Марселя, он заметил, какой огонёк загорелся в моих глазах. И я стараюсь успеть наметить незамысловатыми линиями очертания его лица, пока он не решит отвернуться. Его вечно выбивающуюся кудряшку, которая Марселя до чертиков бесит, изгиб его высокомерно сведённых к переносице тёмных бровей. И то, на чём всегда делаю главный акцент — очаровательный отблеск чего-то демонического в его карих глазах. В алой полутьме клуба эта искорка даёт понять, что её носитель — чертёнок неприкосновенный и колючий, далеко не каждому по зубам. Но когда на его глаза падает свет закатного солнца, от адского огонька обычно не остается и следа. А под ним в тёмной радужке Марса хранится только теплота кофе с корицей. Он будто породистый кот: чем сильнее задобришь дорогим кормом, тем менее капризен его взгляд. Но даже когда корма под рукой нет, всегда можно обойтись поглаживанием по густой шерстке. Только всегда огромный риск уйти с исполосованной царапинами ладонью. Мы с ним давно уже выросли, но будто совсем не изменились. — Опять? — Марсель хмыкает, слегка улыбаясь. — На скольки страницах этого блокнота уже красуется мой ебальник? — На стольких, сколько раз мне было нехер делать за последние два месяца. — Сосредоточенно напрягая брови, я рисую, рисую, рисую. Яростно тру пальцем густую штриховку, которой наметил шевелюру, чтобы окутать линии локонов мягкой дымкой. Я рад, что Марсель в душе не ебёт, что за хаос творится на этих страницах. И тем более о том, что его портреты вечно зажаты между страниц с набросками черт Адиэля. Их я рисую исключительно по памяти. Когда хочется, чтобы его рожа поскорее покинула мои мысли. И я выплёскиваю её на бумагу. С расчётом на то, что по окончанию скомкаю листок и сожгу, однако из раза в раз по итогу становится жалко труда. Так и продолжает Адиэль из-за моей бесхребетности жить как на страницах, так и в мыслях. В моём блокноте он иной. С невзрачно-тёмными волосами, не испоганенными грязным блондом, который ему совершенно не идёт, но Адиэль почему-то вцепился в него мёртвой хваткой. Наверное, из-за того, что криво крашенные и не менее криво стриженные локоны умножают его шарм дешёвой шлюшки до абсурда. Потёки макияжа клоунских цветов на его щеках в моём исполнении всегда чёрно-белые. Мои руки всегда рисуют их вязкие ручейки, превращая их в слёзы. Жертвенные слёзы. Ведь чтобы обрести блаженство, всегда нужно пожертвовать чем-то ценным. Но Адиэль — грёбаный слабак и трус, потому пожертвовать готов лишь тем, что ценит меньше всего. Собой. А ещё у меня есть целая страничка, изрисованная только его кистями. То сжимающими сигарету, то чувственно поглаживающими шею. Там они запечатлены ещё до того, как их изуродовала та чёрная зараза. Каждый ожог я прорисовывал бережно и восхищённо, словно верный последователь, записывающий слова своего идола. Всё-таки я давно уже ничем не отличаюсь от Адиэля. Мой мир такой же выдуманный, где каждый играет совсем не ту роль, которую должен, ведь постановщик из меня — полное говно. Разве что Марс изредка заглядывает в него и наводит ремонт. Мой лощёно-бунтарский образ выдуман, ведь вне сцены этот страстный плохой мальчик даже не в силах разобраться в себе без Марселя-няньки и пары грамм прозака. И сам я тоже целиком выдуман. И даже не знаю, кем. Голодной и преданной публикой? Прессой, менеджерами и продюссерами? Бодрящими пилюлями счастья? Адиэлем, а если вернее — своей нелепой игрой в любовь-ненависть, которую уже так долго веду у себя в голове? Матерью, от которой давно отрёкся? Или… Всё-таки самим собой? — Слушай, тебе реально нехер делать в баре? — Голос Марселя чертовски вовремя выдёргивает меня из потока лишних мыслей. — Смотри, сколько вокруг красивых бабенок — давай тогда закадрим кого-то. — Не-не, Марс, ты знаешь, мне на девочек сейчас вообще не смотрится. — Лукавлю в этот раз лишь отчасти. — По крайней мере, сегодня я для этого недостаточно пьян. — Что, всё ещё носишь черный платочек за Глорией? — Ну… Её саму я давно уже отпустил. А вот ситуацию… ещё не до конца. Почти год прошёл, а до сих пор по ночам порой на трезвую голову лезут мысли, что надо было просто сразу её оттащить за локти от этого грёбаного «Эсхатона», а не мямлить. — Вздыхаю. — Если бы не твоя поддержка тогда, чувство вины бы сгрызло меня заживо ещё до начала Игр. — Ой, да ладно тебе. Эта Глория мутной бабой была, отвечаю. Может, она вообще с тобой возилась лишь для того, чтобы в «Эсхатон» затащить. — Да чёрт с ней уже. — Не особо желая развивать эту тему, я вновь ныряю в мини-мирок своего блокнота. — Но всё равно… После такого казуса я пока с девочками кокетничать всерьёз не настроен вообще. — Эх, столько интересного пропускаешь. — Марсель закидывает сигарету в рот и поджигает её, подобрав мою зажигалку со стола. Такие мелочи действуют на душу как-то необъяснимо очищающе. Когда Марс пользуется моими вещами, я чувствую, будто в мою карму добавляется хоть какой-то плюсик, компенсирующий то, как много он делает для меня. И как много проблем я порой ему доставляю. — А тебе всё лишь бы бабы… — смеюсь. — А почему бы и нет? Не моя вина, что они ко мне так успешно клеятся. — Ага, ещё как. Особенно наша престарелая хозяйка Дома Глэма тогда на стадионе. — Я со смешком хлопаю Марса по плечу, дразнясь. — Она ж после того интервью вообще от тебя не отлипала. Я уж боялся, как бы ты не встрял в какую-то срань на волне ещё не утихомиренного гнева… Папарацци тогда так вошли во вкус сенсаций, что при малейшем косяке обглодали бы тебя до косточек. Ещё бы. Там, где Адиэль, всегда самые лакомые скандалы. — Да я сам не ебу, зачем я нужен был той старухе. Ну, она хотя бы потом принесла гонорар… За какое-то «сотрудничество». Целых тридцать тысяч, между прочим! — Я помню. У нее тогда чуть филлеры не треснули от того, какую довольную лыбу она давила… Будто ты ей самолично помог в любовницы к царю набиться. — Хрен их знает, что у этих старых бабищ на уме. Хорошо хоть, что приставать не начала. Хотя по ебалу видно было, что хотела. Тьфу. — Она ещё до того, как овдовела, любила к молоденьким мальчикам лезть в трусы… — Хмыкаю, слегка усмехаясь. У меня есть догадка, что мисс Фелд была просто до чёртиков рада, что в порыве гнева Марс ненароком выдал с потрохами Адиэля, которому в своё время хватило наглости отшить её на глазах у всей трезвой части Дома Глэма. Но озвучивать не буду. Марселя прорывает на поистине дьявольскую злобу от любого упоминания Адиэля. Наверное, за что я точно могу быть спокоен — так это за то, что сам по себе он в жизни даже не допустит, что между мной и Адиэлем может быть хоть что-то. Ибо слишком уж не вкуривает, чем этот придурок вообще может кого-либо зацепить. Марс в целом всегда очарователен в своём простодушном неведении. — Такие бойкие и гордые, как ты, всегда были в её вкусе, к тому же. — Поэтому меня только чудом пронесло. — И хвала Анлу. Ещё и деньжат заработал… — Да-да. Спущу их на празднование твоей победы, чувак. — Ради нас с тобой буду херачить с двойным усердием… — кладу я голову на плечо другу, захлопнув блокнот. Ещё один портрет в нём, что так и останется незаконченным. — Правильно. Куда ты без меня, а? — Никуда, Марс, — шепчу, прикрывая глаза. Наверное, это самые честные слова, что сегодня исходили из моего рта. — Абсолютно никуда… — Вот именно. Поэтому и приходится с тобой с пеленок таскаться, подобно мамке. — Он прикасается пальцем к кончику моего носа. — Как мамка, брат, сестра, муж и жена в одном флаконе… — смеюсь тихо и устало. Да, без Марса я и правда никуда. Даже если он никогда не осознает до конца насколько. И хвала Анлу, на самом деле. С ним хорошо. Очень хорошо. Хотя и иногда мне кажется, что я перебарщиваю с тем, как сильно зависим от него. Иногда боюсь пересекаться с ним взглядом, чтобы он однажды не испугался того, как много в моих глазах нерастраченной любви к нему. Даже не уверен, чего именно — любви, желания или банальной нужды. Чем сильнее любовь — тем сильнее ответственность. А я чертовски не хочу навешивать её на Марселя. Пусть всё будет и дальше так же легко, как сейчас. И для этого, возможно, мне стоит хоть немного уменьшить свою еженедельную дозу Марселя. Я поднимаю взгляд на него, негромко произнося: — Марс… Закажи нам ещё что-нибудь, а. — Всё-таки решил прибухнуть? — Марсель вздыхает. — Ладно, сейчас возьму. И я остаюсь наедине. Снова. Перепуганный, как мальчонка, брошенный мамой в необъятном ТЦ. Но я должен учиться наконец справляться со своим одиночеством и без Марса. К тому же, сейчас я отнюдь не один. В моих карманах валяется ещё кое-что, что не даёт покоя весь этот сраный вечер. На сегодняшнюю генеральную репетицию Адиэль даже не явился. По крайней мере, я его заприметить не смог. Да и ещё на прошлом эфире желание мучить меня своим присутствием у него, казалось, даже поугасло. Уже поселилась надежда, что я наконец-то, чёрт возьми, стану свободным от его рожи. Однако на выходе в своих карманах внезапно обнаружил от него… подарочек. Свой рок-н-ролльный ошейник, который этот гад, видимо, у меня спиздил. Чтобы потом вернуть, завернув в помятую записку, продырявленную сигаретным пеплом: «Этим вечером ты едешь в «Магдалу». Жду тебя в номере 33. Хочу видеть, как блестит эта штучка на твоей шее. Докажи мудаку, что всё-таки существует нечто, что тебе к лицу больше, чем мои засосы.» Ненавижу. Тогда я тут же бросился к ближайшей телефонной будке, набрал Марселя и заявил, что сегодня мне нужно, чтобы он вытряс из меня каждую мысль. Перед завтрашним эфиром я должен уснуть лёгким и безмятежным, как ветерок. И мысли за это время и правда улетучились. Все, кроме, будь она проклята, одной. Адиэль — паразит, которого из моей головы даже Марс не в силах вытравить. Если он в неё и проникает, то не отъебётся, пока не высосет все соки. И сейчас я думаю лишь о том, чтобы ему поддаться. Дать вдоволь собой наиграться, чтобы он наконец меня отпустил. Хотя бы на время. Собравшись-таки с силами, я решительно сбегаю из клуба, пробираясь сквозь танцпол и расталкивая толпу народа, охваченного пьяным угаром. Прости, Марс. Если бы не ты, эти ублюдки здесь давно бы уже затоптали меня каблуками. Прости, что снова поступаю как последний придурок. Надеюсь, ты никогда не узнаешь, что я таким и являюсь.***
Даже забавно, на самом деле, что едва ли не последние деньги в своей жизни Адиэль вздумал потратить на номер в дешманском отеле для нас двоих. Не на сижки или траву, не на бутылку виски, не на самый пышный костюмчик для завтрашнего перформанса на Арене, даже не на предсмертный подарок для своего дружка. На меня. Я не считаю это охрененной честью. Просто в очередной раз наблюдаю, насколько же у Адиэля отсутствуют какие-либо приоритеты. Стоя у самого порога, я долго дырявлю взглядом дверь номера с почерневшим от времени золотым числом 33 на ней. Который раз оглянувшись по сторонам в страхе, что в коридоре есть кто-то помимо меня, таки достаю ошейник из кармана и затягиваю на своей шее его ремешок. Грубая кожа неприятно трётся о старые засосы. Сцепив зубы, я стучу в дверь костяшками. Адиэль отворяет её лишь спустя полминуты, то ли слишком увлечённый испепелением лёгких, то ли уже попросту слишком укуренный, чтобы соображать своевременно… Чёрт знает этого болвана. — Хе, таки пришёл… — Облокотившись о косяк, он довольно тянет слова. Лак на пальцах Адиэля потрескан хуже, чем на деревянной глади двери. Только ему известно, нахрена продолжать красить ногти, когда те и так уже давно почернели вместе с фалангами. Тьма на руках перетекает грязным градиентом в нездорово-серую, но всё-таки живую кожу ровно на середине между локтями и плечами. До критичной точки осталось совсем немного. — Считаешь это своей победой? — хмыкаю. — Красавчик, у нас с тобой есть кое-что общее… — Адиэль с пьяными пустыми глазами скалит зубы в улыбке, схватив меня за крест на ошейнике. — Мы всегда и во всём победители. И сразу же он начинает распускать руки. Расстегивает брошь на моём плече в виде миниатюрного ангельского крыла, удерживающую глубоко-красную ткань моего топа — и вместе с ней на паркет спадает и моя непорочность. С плотоядной улыбкой Адиэль прижимает меня к двери и пальцами проводит дорожку по обнажённому торсу вверх, от пупка до груди. Сжав зубы крепче, я резко отмахиваюсь. Позволять Адиэлю вести свою игру с порога — слишком низко даже для меня. — Упрямый… — Он фыркает безразлично, неуклюжим задним шагом отстранившись, и со скрипом пружин садится на кровать. Пышная дешёвая шуба, наверняка стащенная с помойки. Колготки в крупную сетку, под которыми, как обычно, нет и намёка на бельё. Девчачьи туфли не менее дешёвого ярко-красного цвета, такого же оттенка помада на губах, криво намазанные на веки тени, отросшие тёмные корни на превратившихся в мочалку выжженных светлых волосах. Адиэль напоминает уже даже не третьесортную шлюху, а карикатуру на неё в бульварном сборнике анекдотов, и тусклый жёлтый свет номера это лишь подчёркивает. Любовные (и, видимо, не только) наркотики выжгли из его глаз любой намёк на трезвое сознание. Смотреть на то, как он пинает каблуками пустые сигаретные пачки и дрожащими чёрными пальцами пытается поджечь очередную папиросу между зубов, уже попросту больно. Единственное, что его сейчас отличает от сломанной раздетой Барби на свалке — ошейник. Он с ним неразлучен. И сейчас потупленным усталым взглядом высматривает на моей шее такой же. — Зачем ты меня позвал? — скрещиваю руки на груди, подперев стену с пошарпанными обоями. — А что, не очевидно?.. — Последние две недели ты только и делал, что морозился. Я на тебя смотрю, а ты сразу глазами в пол и сбегаешь, как школьница. — Я говорю уверенно и с нескрываемой издёвкой, хоть и понимаю, что хожу сейчас по чертовски тонкому льду. — Что, после одного раза весь напор куда-то улетучился? — Не твоё дело. — Он фыркает с крайне паршиво скрываемым раздражением. Но, к счастью, на большее пока не идёт. — Не еби мне мозги и радуйся, что я позвал тебя сейчас. — Ха, было бы чему радоваться. — Если бы не было чему, ты бы сюда не припёрся. И правда ведь. Зачем я вообще здесь? Мы с Адиэлем так мало взаимодействовали, и после каждого раза всё более нелепым и почти комичным мне кажется то, что я на него умудрился так несуразно запасть. И всё меньше я понимаю причины. То, что я просто купился, как дурак, на его укуренные щенячьи глаза, шлюховатость и сочное тело, из всех возможных кажется даже наименее стыдной. — Не забывай, кто кого сюда позвал, а. — Я просто хочу напоследок хапнуть жменю синих таблеточек. — Адиэль выдыхает дым сквозь зубы, не выпуская сигарету изо рта. — Сладких, ядрёных и новых, а не тех, которые всегда под рукой… — Перед смертью не надышишься, — язвлю я, но этими словами делаю хуже только себе. Смертью… Что-то зудит в груди, когда против воли глаза задерживаются на бархатной черноте его рук. Завтра хватит и минуты на Арене, чтобы она доползла до сердца. У Адиэля было, кажется, всё, о чём мог бы мечтать такой, как он. Тысячи последователей, свобода, преданный музыкальный Собрат и партнёр. И несмотря на это, всё равно высшей мечтой у Адиэля всегда было умереть. Он отыскал всё, о чём только мечтал. Но, похоже, так и не отыскал себя. Насколько странное, детское, ванильное, несбыточное желание стать для Адиэля тем, кто поможет ему в этих поисках. Но, увы, он их, видимо, давно уже бросил. Или не бросил, просто пошёл по совсем уж не тому пути, ища себя в таблетках, траве, табаке, трахе, бессмысленном бунте, смерти и всём том, что заставляет его руки темнеть. И в этих поисках лишь сильнее себя теряет. Но моё сердце не переубедить. Оно заставляет меня писать об этом придурке песни, изрисовывать его рожей бумагу и надеяться, что Адиэля ещё можно спасти. Как-то. И Адиэль, чёрт его подери, даже когда его глаза стеклянные, видит меня насквозь и всё это прекрасно понимает. Потому продолжает демонстративно курить, откинувшись на локти, одёргивает плотно запахнутую шубу и всем видом напоминает, что поддаваться мне не будет. — Зачем ты это делаешь?.. — вырывается из губ неслышным шепотом. — Эх, мальчик… — А он всё слышит, хоть и делает вид, что нет. — Сколько раз я уже тебе говорил отбросить всю эту хуйню? Хорош считать себя самым умным. Ты своими драматичными глазёнками только бессмысленно сношаешь мозги нам обоим. Признайся, ты же тоже хочешь просто грязно потрахаться на этой трухлявой койке, глотнуть таблеток и в эйфории разбежаться… — Адиэль бесстыже раздвигает ноги шире. — Так давай наконец сделаем это. — Нет, не хочу, — решительно отрезаю, хмуря брови и скаля зубы. — Тебе, придурку, это не знакомо, конечно же, но я не железный. Мне мерзко смотреть, как кто-то упорно себя поганит всеми доступными и недоступными путями. — Надеешься меня переубедить? Стать для падшей принцесски героическим спасателем, хе? Только вот… — Приподнявшись с локтей и опираясь теперь на ладони за спиной, он делает ленивую затяжку. — Что ты мне предложишь взамен? Продолжить шастаться по улицам серой помойной крысой, но зато живой? Малыш, даже если ты в пророчество не веришь, это у тебя всё равно не получится. Если я и откажусь сдыхать, после Игр меня тут же загребут в Преторию. Если вообще станут церемониться и тащить к гильотине, а не замочат пулей в лоб прямо на месте. — Ты можешь просто-напросто оставить эту бессмысленную борьбу. Верхушке не будет повода тебя мочить, если ты додумаешься наконец-то закрыть хлебальник и перестать воевать с каждым, кому в жизни повезло больше, чем тебе. — И это мне говорит Собрат. — В его глазах наконец-то появляется что-то живое и понятное. Ядовитое презрение. В какой-то момент, на самом деле, мне начинает казаться, что что-то в Адиэле сегодня не то. Какой-то он робкий, всё нервно поглядывающий на вытатуированного на моей руке змея, не горящий желанием даже издеваться по-привычному. Хоть и говорит те же вещи, что и всегда. Наверное, у меня просто уже едет крыша от самосозданных иллюзий. — А ведь этот ошейник так шикарно на тебе смотрится… Вот оно — золото, которое тебе к лицу, а не сраный Венец Идола. Тебе осталось только вышвырнуть из мозгов всю эту шоубизовую требуху, чтобы научиться носить его с гордостью и достоинством. — Ты не выглядишь тем, к чьему вкусу стоит прислушиваться, знаешь. — Хмыкаю. Только напомнил Адиэль про ошейник, как тот сразу вновь стал неудобно сдавливать шею, едва позволяя повернуть голову. Почти как это любит делать сам Адиэль. Я пытаюсь его оттянуть пальцем, поправляя, но тот лишь трёт кожу, особенно изнеженную там, где темнеют отметины от давних поцелуев Адиэля. — Я творю то, что хочу. Ношу только то золото, которое носить хочу. Ты мне не стилист. — Но тем не менее, ошейничек ты надел чётко по моему приказу… — Это не делает меня твоей собственностью. — От тихой злобы я впиваюсь ногтями в свои плечи. — А мне кажется, как раз-таки делает. И именно поэтому ты его и надел, хе… Еблан. — Иди нахрен, а. Если пожелаю — хоть нацеплю эту хрень с Венцом Идола одновременно. — Ха, я бы на это посмотрел. — Адиэль вновь затягивается горьким табачным дымом. — И на то, как после такого тебя пинком под задницу отшвырнут с Арены прямо на гильотину… — Я не такой придурок, как ты. И не собираюсь творить ничего, за что меня могут лишить всего, чего я так упорно добивался. — Ты уже это творишь, красавчик. — Перед тем, как продолжить, он запрокидывает назад голову и плавно выпускает из губ поток дыма. После чего устремляет на меня хищный взгляд, полный вызова и самодовольства. — Что, если хоть одна живая душа сейчас увидит тебя таким?.. С валяющимися на полу дорогим шмотьём, в копеечном отельчике, в котором скапливаются одни только обосанные торчки, раздвигающим ноги перед врагом народа… И с меткой на шее, что ты рождён отбросом. Чего он добивается? Хочет ткнуть меня рожей в то, что глубоко в самой сути я от него ничем не отличаюсь? Зачем? Снова самоутвердиться? Я вздыхаю шумно, с раздражённой дрожью и отчаянием в голосе, отведя в сторону взгляд. Солёный, горчащий комок в горле вместе с едким дымом, пропитавшим воздух, заставляют влагу скопиться в уголке глаза и стекать по щеке, смешавшись с тушью. Он ведь знает мои мотивы, как никто другой. Но всё равно вынуждает произносить их вслух. Любит, видимо, насколько болезненно эти слова режут мне язык. — Цени то, что я рискую всем ради твоей прокуренной рожи, уёбок, — процеживаю сквозь зубы. — Взрослый мальчик, а влюбился, как тупорылое дитятко… Будешь до конца за мной преданно хвостиком бегать? Может, готов даже ножки мне массировать и каждый вечер снимать туфли, как верная служаночка? — Адиэль протягивает громкий вздох, и мне не удаётся уловить его оттенок. Хотя вариантов и немного. Потушив об язык сигарету, он бросает под ноги бычок, топчет его шпилькой и приподнимает ногу, вытянув её с азартом в глазах. — На, падай передо мной так низко, как пожелаешь, я разрешаю. В конце концов, ты же делаешь только то, что хочешь, да?.. Я смотрю ему в глаза, пока несдержанная чёрная слеза продолжает бежать по скуле, и вижу в них такую паршивую непробивную пустоту, что, кажется, от злости и обиды сейчас просто их выцарапаю. Но вместо этого, проглотив ядовитый гнев, решаю поступить иначе. Я принимаю вызов. Опустившись на колени, я подползаю к Адиэлю, пачкая светлую ткань новых брюк о грязный паркет, засыпанный табачным пеплом. В неприкрытой злости смыкаю зубы вокруг его каблука и стягиваю туфлю, мозолящую глаза своим кислотным алым цветом, а затем и другую, отшвырнув в угол. И смотрю исподлобья на Адиэля сквозь застелившие взгляд, рассеянные по лицу пряди остервенело и обозлённо, хоть и слёзы неконтролируемо заливают щеки и падают ему на обтянутые колготками пальцы. И в то же время даже сейчас невольно подмечаю, как красиво растрёпанная прядь легла на его лоб. Наверное, вот она, главная причина, почему это идиотское помешательство всё не проходит уже столько месяцев. Я смотрю на Адиэля и каждый раз вижу в нём слишком много. Вижу своё проклятое кривое отражение, вижу своего личного демона-карателя, вижу своего идола, вижу конкурента, вижу простого болвана, которого жаль по-человечески. А ещё вижу красивую опиумную печаль в его глазах и очарование его выразительной горбинки на носу. Я пытаюсь отыскать в его глазах хоть какой-то отклик. Вижу в них и презрительную жалость, и смятение, и шок, и даже что-то, напоминающее на вид стыд. И не могу понять, правда ли я это вижу или же просто додумываю, стараясь разглядеть за этой пустотой хоть что-то внятное. Но Адиэль смотрит, будто слепой, будто таблетки окончательно разжидили ему мозги. Это бесит настолько, что я уже готов вгрызться в его щиколотку. Однако Адиэль сам мне это не позволяет, просунув палец под ошейник и резким движением притянув к себе. Мне бы очень хотелось, чтобы мои слёзы могли смыть черноту с его костяшек. — Молодец, послушный мальчик. Наигрался? А теперь пора поступать по-взрослому… — Он заставляет нависнуть над собой, душит ошейником, неосторожно давя пальцем на кадык, и поцелуем словно желает окончательно перекрыть мне воздух. Адиэль напористо размазывает жирную помаду по моим губам, языком толкает в рот голубые таблетки, и мне приходится покорно их глотнуть, не успев вовремя воспротивиться. Он вовсю пытается подбить и меня отдать свою, но я не пойду у него на поводу. Ни одной синей таблетки он от меня не получит. На моём языке только оранжевая — по-нелепому крепкая, чистая, бескорыстная, жертвенная влюблённость. Самая сильная, которую ошибочно проглотить можно лишь раз. Ведь в таком случае в лёгких она прорастет чайными розами, которые разорвут горло в кровавую кашицу. Но Адиэль, конечно же, второй раз её точно не примет. Прежде чем я предпринимаю попытку её протолкнуть между его губ, он размыкает поцелуй: — Нет-нет, малыш, давай без этого. В свою последнюю ночь я хочу только безбашенного траха, а не эти сахарные сопли. — Ты же сам говоришь, что тебе завтра сдыхать, — язвительно шепчу. — Так чего же ты боишься? Терять тебе нечего. — Я не боюсь. — Адиэль хмыкает, но почему-то звучит в этот момент неожиданно уязвимо. Зная его, он бы в жизни не поставил подобные свои слова под сомнения. Даже если и правда боится. Он свято верит, что не способен испытывать страх. — Не трать свои нервишки на меня, а, будущий победитель… Не в силах терпеть ломку по таблеткам, Адиэль грубо возобновляет поцелуй, явно надеясь, что вновь сможет вытрахать из меня всё сопротивление. Но в этот раз моя ярость сильнее желания. — Нет… — Я отталкиваю его резко и заставляю упасть на кровать, ударившись затылком о её дерево. Пока Адиэль морщится от мимолетной боли, зубами стягиваю перчатку со своей руки и спешу туго обмотать ею его чёрные запястья, закрепив у изголовья. Оседлав его бедра и плотно вжав их в матрас своим весом, я склоняюсь над Адиэлем и заслоняю ему волосами взор: — Ты получишь только то, что я тебе разрешу. Согласишься на это… — Я приоткрываю рот и показываю оранжевую таблетку на языке, светя ею прямо перед его носом. — Тогда уже тебя отпущу. — Вздумал тут насаждать свои правила?.. — Адиэль лишь насмешливо хмыкает в ответ, по всей видимости, искренне веря, что сможет справиться с жаждой. — Можешь попробовать. Прищурившись, я внимательно наблюдаю за каждым движением мышц на его лице. Адиэль лишь шумно дышит с приоткрытыми губами и рвано вздымающейся грудью. Но я знаю, что продержится он недолго. — Нахрена тебе вообще это сдалось, красавчик?.. — Вот. В его голосе начинает проскакивать дрожь. Но ещё важнее то, что бессмысленно пиздеть Адиэль начинает только ради того, чтобы отвлечься от зарождающейся ломки. — Девки со всего царства выстраиваются в очередь, чтобы тебе отсосать… А ты всё не оставишь в покое какого-то жалкого отброса… Просираешь молодость хрен знает на что… Каким же всё-таки жалким он становится, когда голод начинает брать верх. — Упёртый, просто пиздец… Как истинный рок-н-ролльщик… — Адиэль хаотично сжимает пальцы в кулак и разжимает, лениво брыкается и вздыхает несвойственно тонко для своего прокуренного голоса. В его глазах промелькает мука, которую всё сложнее скрывать. — Такой потенциал гробишь, выплясывая за лишнюю копейку от верхушки, как привокзальная цыганка… — Заткнись. — Меня уже едва торкают его слова. Влепив ему пощечину, я наконец чувствую, что настала пора издеваться уже мне. Снимаю свою таблетку с языка и, сжимая пальцами, провокационно размахиваю ею перед лицом Адиэля. Тот рефлекторно следит, как собака за игрушкой. Но стоит мне перевести взгляд с него на саму таблетку — вижу, что она вовсе не та. Не светлая и сердечная оранжевая, а фиолетовая. Та, что несёт лишь порочную одержимость. Больное желание присвоить, перевоспитать на свой лад и бесконечно обладать. Моё помешательство стало вредить не только мне. Вряд ли даже осознавая подвох, Адиэль не выдерживает и резко выхватывает таблетку зубами из моих пальцев, едва не прикусив их. С сиплым гортанным стоном его окатывает блаженство. А я от горечи в груди готов уже вырвать ему язык голыми руками, ибо всё, что я делал ради этого придурка — бессмысленное, больное, давно уже за гранью одержимости. Я никогда не исправлю его мягким путём. А делая это силой, я и сам уподобляюсь ему. Слёзы режут щёки, будто лезвия. Мне так тошно от этого ублюдка. От того, во что превратился тот, с кем я делю кровь одной матери, и от того, во что из-за него превращаюсь сам. И от того, что когда он таки сдохнет, мне станет лишь хреновее. Я не хочу позволить ему опуститься окончательно. Но совсем не знаю как. И потому злюсь настолько, что начинаю истерично рвать всё, за чем Адиэль зарыл того себя, которого так и не нашел. Омерзительную мазню на лице, дешёвые подделки под золото в ушах, но в первую очередь — эту клятую шубу. Эта херня ещё не приросла к нему бесповоротно, я верю. По крайней мере, невыносимо хочу верить. В каком-то момент на лице Адиэля резко вспыхивает самая искренняя паника. Он даже приоткрывает рот в попытке о чём-то меня предупредить, но не успевает: я распахиваю его лохматую шубу, желая увидеть чистое, уязвимое, живое тело под ней. Пусть даже с этим грёбаным бутафорским сердцем. Но под мехом было скрыто не только оно. Каждый цветок на груди Адиэля расцвёл. И место каждого из них глубоко пронизано кинжалом. Семь настоящих лезвий с красными рукоятками, покрытыми витиеватой позолотой. Они все воткнуты в сердце — то, что пока ещё живое среди мышц. Чувствуя, будто от бешеного биения в груди вот-вот разорвётся и моё, я с приоткрытым в исступлении ртом провожу пальцем вдоль лезвия. Меня оно не ранит. И Адиэля, видимо, тоже, пока торчит внутри плоти. Ведь эти кинжалы — священный подарок самой Анлу для Мессии. Её любимого Сына, который ради Неё истечёт кровью на потехе всем, как только достанет лезвия из груди. — Теперь развяжешь меня? — Он говорит это чертовски невозмутимо, и у меня даже нет сил злиться на его показное безразличие. Я распутываю узлы, пока разум медленно-медленно усваивает один факт: Адиэля и правда уже не спасти. — Если… — сглатываю слёзы. — Если это твой ебланский розыгрыш, я тебя придушу… — Я похож на шутника? — бесцветно хмыкает он. — Теперь веришь мне, красавчик? Дошло? Я прячу лицо в ладонях, с подрагивающими плечами склоняя голову. Слёзы вот-вот прорвутся так, что от моего макияжа и голосовых связок не останется и следа. — Ты сделаешь это завтра, да? — приглушённо хриплю. — Именно. Пять баллов тебе за смекалку. — Зачем?.. — шепчу я вопрос в никуда. — Зачем ты на это пошёл? Неужели ты так и не повстречал то, ради чего стоило бы жить? Любить, смеяться, рыдать, трудиться, бороться и терпеть? Почему?.. Ради чего?.. А Адиэль, кажется, и сам не знает ответ. Отводит взгляд, поджимает губы и выглядит в этот момент так настояще, каким я его ещё ни разу не видел. Или, возможно, всё это время ответ он знал. Но сейчас, когда пришла пора произнести его вслух, засомневался. Если всё это время, получается, его пафосные речи о том, что когда настанет момент истины, он не спасёт Вечность, а наоборот проткнёт Ей мечом глотку, были правдой, то сейчас Адиэль выглядит слишком уж неуверенно для этого. Но прежде чем слёзы окончательно меня задушат, Адиэль сжимает мой подбородок и поднимает мой взгляд на себя, убрав за ухо тонкие пряди. Совсем не так, как обычно. Без грубости, без презрительного высокомерия, даже без пошлости. И искренне выдает ответ: — Ради тебя. Пока я сглатываю, пытаясь смочить горло, он продолжает: — Ради таких, как ты. Пиздецки необыкновенных, одарённых свыше, поцелованных самой Анлу в лоб, бесконечно свободных и способных при желании разъебать мир в щепки. Чтобы вы прикасались к устам Вечности, а не целовали Ей ноги. И чтобы никто из старых уёбков не заставлял вас ради этого плясать только под их дудку. — Ты же не хотел… — шепчу. — Ты же хотел просто превратить мир в руины… Адиэль стирает слёзы с моих щёк своими чёрными пальцами. В какой-то момент даже, похоже, пытается обнять, но вовремя понимает, что торчащие из груди кинжалы не позволят. Потому просто целует в висок, настолько нежно, что даже не оставляет на коже следа помады. — Ты — настоящий Бог Рок-н-Ролла, Мариан, — говорит он слегка робко, но, похоже, искренне. — Пожалуйста, прошу, а, не дай этим уёбкам погасить твой огонь. Они никогда не примут таких, как мы с тобой. Они никогда не позволят тебе быть собой и сиять на полную катушку. Потому единственное, что надо сделать — перерезать их блядские глотки. И бороться, выгрызать свободу до конца. И сквозь кровь, дерьмо и слёзы строить новый мир. Я знаю, что ты с этим справишься. — Перед следующими словами Адиэль неровно сглатывает, попятившись. Я чувствую, как его пальцы на моих щеках дрожат. А глаза начинают непривычно влажно поблёскивать, отражая жёлтый свет люстры. — Ты ведь не такой дурак, как я… Передо мной то, что я в жизни не надеялся увидеть. По худощавой щеке Адиэля стекает чёрная слеза, которую он, кажется, и не заметил бы, если б не мой слишком уж странный взгляд. Он с непониманием прикасается к уголку глаза и растирает влагу между пальцами. Он не произносит и слова, но его взгляд в никуда настолько тяжелеет, что тяжелеет и горьковатый ком, застрявший у меня в груди. Адиэль решительно поднимается, запахнув шубу, и укутывается в неё, будто прячась. Даже не захватив с собой ни сигарет, ни зажигалку, он спешит к двери. Напоследок вкидывает хриплым полушепотом: — Не проёбывай своё время и силы на сдыхающих придурков, которые тебя совершенно не заслуживают. Умение любить — твоё главное благословение от нашей мамки. Нас всех спасёт только любовь… — И, обернувшись перед тем, как громко захлопнуть дверь, добавляет с вымученной сквозь слёзы улыбкой: — Ты — последняя надежда Мессии на новый мир. И снова я остаюсь один. Без Марса, без своей уёбищной одержимости. Только я, мои слёзы, окурки под ногами и бог в зеркале. Снова он. Зеркало здесь поцарапанное, покрытое трещинами, а бог в нём всё тот же. Я поднимаюсь с кровати и упираюсь ладонями в холодную гладь потёртой тумбы у зеркала. В отражении передо мной бог разбитый, полуобнажённый, порочный, залитый слезами с примесью туши. Такой же неидеальный, как и я. Но живой. С бьющимся сердцем, неровным дыханием, невидимым поцелуем от Мессии на виске и куда более видимым алым на губах. С завтрашнего дня я стану главным его последователем, гордо носящим ошейник от нашей матери. И я, и мой бог в зеркале. В этом мы, кажется, наконец-то слились с ним воедино. Жертва Мессии не окажется напрасной. Я сделаю всё, чтобы так было. Это самое ценное, что я могу сделать для Адиэля. Я шепчу эту клятву одними лишь губами в унисон со своим богом. И чтобы её закрепить, подбираю с пола пластмассовую зажигалку Адиэля и прижигаю ею свой язык. Пусть эта мимолётная боль станет моим очищением от всего лукавого. На подоконнике осталась одна нескуренная сигарета. Присев на него и сжав её между губ, я поджигаю её крохотным огоньком, и терпкость дешёвого табака оседает на нёбе. За окном серо, грязно, темно, и даже луна толком не проливает свет на очертания бедных многоэтажек. Только фонарный столб хоть немного освещает пустующий двор. Я слежу, как Адиэль за окном проваливает прочь. По дороге пересекается с кем-то чертовски знакомым. Задевает его плечом, останавливается, чтобы вяло и смиренно выслушать от него ругань. А потом хватает за челюсть в излюбленной манере и крепко целует. Тот же, отбившись от Адиэля кулаками, брезгливо вытирает уста запястьем и бежит ко входу в отель. Марсель?.. Спустя пару выпущенных облачков дыма кто-то нарушает мой покой яростным стуком в дверь. А когда осознает, что та открыта, с грохотом врывается: — Твою мать… — Марсель. Он. — Мариан, блядь, тебя каким ветром занесло в эту ёбаную богодельню? Изрядно запыхавшись, он машет передо мной помятым огрызком бумаги. — Ты чем, мать твою, думал, когда уёбывал с клуба без любого предупреждения? Я так пересрал, что чуть коньки, нахуй, не двинул! Пока пёр сюда, перебрал штук тринадцать вариантов, из какой пизды тебя придётся доставать на этот раз. — Марс тычет пальцем в записку от Адиэля в своих руках. Хвала Анлу, тот идиот додумался её не подписывать. — Если бы не эта хуйня, пришлось бы обзванивать все блядушники в столице! А зная тебя, может, и морги. У тебя вообще есть голова на плечах, долбоёбище? До меня едва долетает, что он говорит. Я просто смотрю и ощущаю, как моя боязнь быть спаленным всё сильнее перекрывается эйфорией. Потому что Марсик. Мой. Здесь. Рядом. — Мариан?.. — Он озадаченно изгибает бровь, только сейчас, похоже, поняв, в насколько странном виде и не менее странном месте я сейчас перед ним. — Это ещё что за хуйня? И какого чёрта тот Мессия-хуйсоссия тут делал? Что всё это, блядь, значит? Эй, Мариан, алло! Земля вызывает Мариана! Скажи уже хоть что-то, а то, видит Анлу, я тебе сейчас пизды дам! Он снова злится мило, как хомячок, а я бросаю под ноги сигарету и растягиваю губы в самой идиотской немой улыбке из всех возможных. — Мариан, что с ебалом?! — Марс хмурится, резко сминая записку в кулаке. Но не успевает завалить меня вопросами, как я вешаюсь ему на шею и обнимаю крепко-крепко. Благодаря ему я никогда не буду один. Марсель, кажется, хочет продолжить гнуть свою линию, но я его перебиваю, вжавшись поцелуем в его губы. Размазываю вновь остатки помады Адиэля на его устах, но их вкус меркнет на фоне того крошечного солнца, что зарождается где-то в животе, когда Марс здесь, в моих руках. Я целую его, целую, и сам не замечаю, как нежное тепло начинает греть и язык, принимая форму таблетки. Жёлтой. Самой невесомой и лёгкой любви, сплетения дружбы и ласки. Марсель ещё долго пытается отбиваться, желая вытрясти из меня объяснения, но спустя время и сам поддаётся её вкусу. И вот я чувствую на своей пояснице его ладони, и кудряшка Марса щекочет мне бровь. Я никогда не буду одинок.