Блаженный Сын Рок-н-Ролла

      У меня перед глазами дьявол. Именно так этот мудак и выглядит — змеем, застывшим рядом с самым лакомым кусочком искушения. Дожидающимся, когда я рвану на него, как бычара на красную тряпку, чтобы своими клыками потом впиться, раздербанить мне кожу, влить в глотку яд и кольцом сомкнуться на шее.       Пару минут назад дьявол затянул вокруг моего горла удавку и подбил на самый тяжкий грех против рок-н-ролльной природы. На слезу. Горькую такую, жгучую, будто серную кислоту залили в глазницы. У того дьявола были янтарные глазёнки и он поселился чернилами на руке моего Собрата. И дьявол пропитал его красивенное смуглое тело и чёрные оленьи глаза самой, сука, паршивой и смертельной отравой — любовью. Самой чистой, которая только ещё может быть по отношению к такому прожжённому куску дерьма, как я. Он запихнул её мне в глотку, пусть даже лишь на пробу, а я не смог отказать. И этой капли оказалось достаточно, чтобы убить окончательно того мудака, которого я так долго считал собой.       Это была бомба замедленного действия, которая рано или поздно должна была всё-таки шандарахнуть. А я ведь ещё, как еблан, только ускорял её взрыв, провоцировал, забыв, что спички Детям не игрушка. Но играться с огнём в моём случае — не выбор, а стиль жизни. Это было неизбежно, как только я ступил первый шаг на этой дорожке.       Зачем я только, блядь, повёлся? Зачем поддался-таки дьяволу в этот раз?..       Но хоть дверь «Магдалы», как и Мариан, уже где-то за спиной, дьявол решил навестить меня снова. Теперь он купается в чернильных розах на руке уже иного моего Собрата. Бывшего Собрата. Того, у кого черти в глазах прячутся за кудряшкой цвета дубовой коры, единственной выбившейся из безупречной укладки. Того, кто предал нас. Меня. Рок-н-ролл. Но даже в этом предательстве, даже сейчас, стоя напротив меня, он сияет в каждом вздроге ресниц такой концентрированной, природной рок-н-ролльной дурью, до которой даже я не был в силах притронуться. Сияет не грязью, а свободой. Её в нём, как оказалось, всегда было куда больше, чем во мне.       Марсель, носитель чернильного дьявола на коже, сейчас стоит под серовато-белыми лучами ржавого, разукрашенного слоистыми обрывками рукописных обьявлений фонарного столба, так близко к заплесневелым стенам притона, которые совсем уж не сочетаются с его пижонскими накрахмаленными шмотками. Искрит пламенным гневом, о чём-то кричит мне, а я не слышу. Совсем не слышу, ни единого слова из-под его блядского языка, только наблюдаю помутневшими от слёз глазами, сколько даже в его непринуждённой жестикуляции вкраплено воинственности и искренности без единого дурного умысла глубоко в своей сути. Сейчас он злится из-за какого-то обосранного пустяка. Но когда его злость вспыхнет по отношению к надвигающемуся злу и старому миру… Его запала и воли хватит, чтобы отстроить новый. Я уверен. Я вижу это. Наконец-то это увидел.       Марсель уже стал для меня искушением однажды. Пусть же станет и вновь. Мне уже нечего терять. Моя душа уже сломлена дьяволом, и я впущу его в неё снова.       Я хватаю его озверело за воротник белой рубашки и отдаю свой крепкий поцелуй. Теперь это не месть, не жажда впустить в Марселя частичку своей гнили. Это мой маленький ритуал, ясный только мне и моему сердцу: я сдаюсь перед дьяволом-искусителем. Он всё-таки победил.       Конечно же, Марсель сакральный смысл моих заёбов не особо вкуривает, потому жёстко отталкивает, и я даже, собственно, не сопротивляюсь. Я сделал то, что желал. Свалившись коленями в лужу бурой грязи, пропитав ею мех шубы, зарёванными глазами смотрю на него, возвышающегося надо мной, так пиздецки жалко и потухше. Марс брезгливо сплёвывает на асфальт, скривив аристократские губы от горечи мусорного табака, которой давно уже насквозь пропитан мой язык, и продолжает лупить меня уже словами:       — Да чтоб тебя, блядь, и тут ты?! Да что ж ты за зараза-то такая, а! Куда ни сунься, в какой гадюшник ни глянь — везде твоё ебало и эти мерзопакостные лобызания! Тьфу, бля! Что ж ты никак не подохнешь уже? Ты уже ебешь всем мозги своим блядским существованием чересчур долго, не знал? Какой от тебя прок вообще, псина ты облезлая? Всё проебал: общину свою блядскую проебал, аудиторию из пары подзаборных наркош — и то проебал! Даже жизнь ты вот-вот что сделаешь? Правильно! Про-е-бёшь! Ради святой Анлу, вали уже отсюда, а то еще передашь мне свою бациллу жалкого пидораса. Всё, кыш, фу, брысь!       Его слова ощущаются словно сглатывание во время воспаления в горле. Когда до одури тянет это совершить, даже если знаешь, что будет чертовски больно. Но пусть болит. Пусть лучше эта боль нахлынет по моему желанию, нежели подкрадётся незаметно. Я впитываю каждое словечко, как иссохшая губка единственные капли влаги, и под конец марсовской тирады шепчу, не слыша своего голоса:       — Спасибо…       Когда приходит пора фиксировать ответную реакцию Марса на это, в моём мозгу заканчивается киноплёнка, потому реальность перед глазами идёт сплошным пробелом ровно до тех пор, пока я не остаюсь один здесь. Терзаемый морозистым ночным ветром, напротив горящих циррозно-жёлтым светом окон «Магдалы», среди трещин асфальта и истоптанной грязной травы. Дьявол делает последнее своё дело — выталкивает наружу загноившийся ком слёз, обливая ими щёки — и, пережевав мои кости и выплюнув, покидает меня окончательно.       Я слышу свой голос в надрывистых рыданиях чисто и ясно, будто со стороны, и даже шорох ветра не становится помехой. Наоборот, он словно уносит каждый мой позорный всхлип за собой и разносит по столице. А я хочу лишь одного: чтобы они долетели до моей мамочки.       Мама…       Слёзы падают на грязные колени, на худые травинки, на чёрные пальцы, сцепленные в молитве. И с каждой каплей я чувствую, как моя божественная плоть ломается и ломается с нестерпимо болезненным треском, становится позорно хрупкой, будто кости разъедает остеопороз. Боги не умеют плакать. А в теле человека путь мне был лишь один — сдохнуть от боли из-за того, что не в силах вынести собственную ничтожность. Я так тщательно себя берёг от чумного вируса человечности, чтобы не бояться смерти. Чтобы смерть моя была обрамлена благословением, а не слабостью, страхом и отчаянием… Но так и не уберёг.       То ощущение, которого я кровью и потом пытался избегать с пелёнок, всё-таки до меня добралось. То, что душит своими склизскими когтистыми лапищами, дерёт внутренности где-то из-под ребёр. Щекочущее до самых кишок. Такое гадкое, что тянет выблевать каждый зараженный им орган, выпотрошить и опустошить себя, лишь бы никогда больше оно ко мне не притронулось.       То омерзение к существу, в которое я превратился, которое ощущал каждый при виде меня. Вечность никогда меня не поцелует. Моё имя унесёт ветер вслед за пеплом революции. Я никогда не был тем, кто достоин поклонения. Моя роль — холера, самая мерзкая ипостась войны с её перекошенными в красном смехе изуродованными ёблами солдат.       Не бог, а лишь носящий его маску, которая только что разбилась на пласты. Не бог, а лишь гнилое украшение на Её шее. Вечный раб своего имени.        Никому не придёт в голову благодарить и восхвалять войну за то, что после неё прогнившее общество спустя многие десятилетия наконец муторно и болезненно соберёт себя заново, чистым и правильным. После жертвы Его о Мессии забудут, как о кошмаре. Человеческие сердца куда толковее божественных. Они фильтруют всякую дрянь, в памяти запечатляя только любовь во всех её обликах. Вот она, любовь — самый смелый из возможных подвигов. Сила, способная отстроить любые руины. Сила, в сотни раз могущественнее даже самого смертоносного сухого гнева. Победит тот, кто откроется ей сильнее всех. Кто будет готов принять на сердце, губы, лопатки и лёгкие каждую царапину, которую она способна оставить. Только благодаря любви мир живёт и дышит. Лишь она стоит того, чтобы ради неё бороться и умирать.       Почему я не смог иначе? Почему впустил её в себя лишь тогда, когда стало слишком поздно?.. Неужели не было прежде иной дороги?..       Холодный крест на моём ошейнике бьётся о подбородок. Я опускаю взгляд в лужу грязи, поблёскивающую под белесыми лучами фонарного столба, и вижу в ней какую-то блевотную карикатуру. Уёбка с прозрачными глазами, такими же пустыми, как Её третий. Уёбка, которому так хочу набить рожу, что непроизвольно стучу кулаком по луже, от чего брызги грязи оседают на щеках. Своего бога, которого облепил самой отталкивающей, противной дрянью на свете, вульгарной мазнёй, чтобы создать по итогу шедевр, абсолютно безупречный в своей паскудности. Но неужели я и правда, чёрт его, блядь, подери, не мог иначе? Неужели это и правда было единственным, что я мог слепить из себя? Неужели тот русый еблан с обожжёнными руками, похороненный где-то под слоем супры на волосах, сальной маской из помады и чёрных теней, пропитавших веки так, что теперь те напоминают мусорные пакеты… Неужели он и правда не был достоин любви?       Нет. Ведь нашёлся же тот, кто полюбил его до оранжевых таблеток под языком, так наивно и чисто, даже когда тот давно сдох внутри меня. И прежде такие были. Много-много раз. Но я ограждался от каждого, прячась под покрывалом из колючего терновника и в ответ лишь причиняя боль. Потому что тот божественный уёбок с пальцами в румяных ожогах имел один исконно-человеческий порок, который с рождения в себе отрицал: он боялся. Потому и не осмелился принять алые касания любви к своим позвонкам.       Я не боялся умереть лишь потому, что боялся жить. Жалкий трус, возомнивший себя вершителем справедливости.       А любви, наверное, всё-таки достоин каждый. Без исключения. Даже такие, как я.       Теперь я наконец почувствовал, как щекочет асфальтное сердце своими корешками первый хрупенький зелёный росточек желания жить. Испробовать все любовные таблетки на вкус, отдать их тем, кто этого заслуживал, и принять от тех, кто дарил. Попытаться ощутить кожей, каково это — чувствовать чьи-то объятия, пока проливаешь слёзы на его колени, чувствовать, как тёплые пальцы перебирают волосы. Все те сахарные проявления любви, которые так боготворят люди. Но моё сердце уже не бьётся. Кинжалы уже ржавеют от гноя внутри него. Они требуют, чтобы завтра их извлекли и перерезали ими цепи, сковывающие Вечность.       В своём спектакле я зашёл слишком далеко. Я позволил своей роли впиться в меня пиявкой и высосать все соки безвозвратно до последней капли.       Искусство не уберегло меня от кошмара, не восполнило недостающий пазл, так и не подарило смысл жить и умирать — лишь его иллюзию, которая разбилась о влюблённые глазёнки первого встречного. Я не стал ни Спасителем, ни Разрушителем. Я разрушил лишь сам себя.       Но из всех этих слов к моим дрожащим устам прикасаются лишь одни:       — Мама, мамочка… Почему же Ты меня покинула?..       И даже не надеюсь услышать ответ. Но ответ приходит.       Мамин свет озаряет мою понуро склонённую голову. Передо мной здесь Она нагая, с бледно-позлащённым нимбом над головой, очищенная от обликов. Дух искусства в своей квинтэссенции.       Её бледные пальцы кажутся совсем прозрачными, лишёнными хрящей и сияющими лунным камнем изнутри. Её руки такие же холодные, как у Неё. Пахнущие той же мятой, сплетённой с табаком. Несмотря на всё, это именно моя мамочка. Она гладит подушечками пальцем мои обветренные скулы, обжигаемые морозом и слезами. Утыкает щекой в свой живот, гладит по голове, прочёсывает выжженные шершавые пряди. Но легче не становится. Ведь ответ Она так и не произносит.       — Бог и дьявол всегда были заодно, правда?.. — хриплю я остатками голоса. — Всё было предрешено. Каждый мой грех, каждый взлёт и падение, каждое решение, каждое искушение… И то, что под конец пути моё единственное желание — испепелить мир в труху — дьявол-искуситель разобьёт, как вазу с лилиями... тоже давно было предопределено. У меня никогда не было своей воли. Я всегда был игрушкой в руках истории, нужной только для того, чтобы своим телом двинуть её ход дальше. Ты сотворила меня лишь ради страданий. — Я поднимаю на Неё свой взгляд, шепчу ещё тише, чем прежде, едва ль не полностью заглушаемый лёгким ветерком: — Почему, мам?.. Неужели ты пела мне колыбельные лишь ради того, чтобы свой путь я завершил вот так? Неужели я не заслужил счастья?..       Она молчит долго. А может, лишь мне так кажется, ведь каждая секунда невыносимо душит. Душит, как ошейник, врученный Ею с рождения.       — Тебе кажется, что своё сердце ты навеки утратил, отдав не тому и не на то. Что Боги не плачут, и в сей миг твой бьётся в агонии. Но разве это так? — Мама кладёт ладони мне на щёки и поднимает моё лицо. — Ты не потерял сердце своего бога. Ты только что его обрёл.       Анлу опускает руку мне на сердце. Её плоть, сотканная из эфира, легко проходит сквозь кинжалы.       — Внутри тебя всегда жила любовь, хоть ты её не замечал. Твой облик великого юродивого, как и жажда обезглавить Вечность вместо спасения, был просто костюмом. Он никогда не врастал в плоть и душу. Это, — Она сжимает пальцами мою ладонь. На чёрной, как смоль, коже они кажутся первым снегом, опавшим на горстку сажи, — всегда было лишь маской твоих истинных намерений. Ты считаешь, что примчался до сей точки в погоне за вниманием. Но нет, Сынок, нет… Какою бы ни была обёртка, в самом ядре, в самой сути твоих действий всегда была любовь. Любовь к миру, который заслужил того, чтобы наконец излечить каждую свою рану. Любовь к тем, кто заслужил на счастье вне зависимости от монет в кармане, вероисповедания, того, какие краски наносит на веки и кто ласкает его губы. Ведь только тот, чьё сердце столь исключительно, сможет прикоснуться к Вечности. Испустив первую слезу, ты наконец-то стал чувствовать его в своей грудной клетке. Отбросил одежды и докопался под ними до живущей внутри тебя любви.       Ветер бьёт крапивой по плечам, заставляет ворсинки на шубе колыхаться в такт ему. Только маму он минует.       — Мама… Ты говорила, что если я поддамся любви, то непременно останусь разбитым. И я подчинился, но всё равно оказался здесь. Какой тогда был в этом толк? Зачем Ты обрекла меня на эту боль?.. Неужели не было иного пути?.. Для чего заставила завершать этот путь разбитым?.. Почему не позволила познать истинное счастье хоть раз? Мама, я… — Жмурюсь, словно Её свет ранит глаза сильнее солнца. — Я не хочу умирать…       — Твой путь ещё не завершен, Сынок. — Мама опускает на колено, почти сравнявшись со мною. Её божественная лунная кожа неуязвима к грязи под ногами. — Помни, у Мессии всегда конец один — после жизни праведного мученика обрести счастье в смерти. А после неё навеки витать в нескончаемом блаженстве. Сея ветвь истории — лишь одна из мириад. Житие Мессии навеки останется на устах последователей Его и в корнях самой Вечности. Настанет пора, и облик Он обретёт иной. И путь Его начнется вновь с первого акта. Будет среди мириад тех и юная веточка, в которой обретёшь Ты, Мессия, всё, о чем грезил и даже грезить да и не мог…       Я понимаю, что Её слова звучат словно мутная мешанина из книг о старых богах. Ещё во времена, когда смертные были столь слабы, что убаюкивали свой страх смерти наивными сказками о перерождениях. И уже, кажется, сам, уподобляясь им, начинаю разбирать на атомы каждую Её фразу, пыльными руками пытаясь раскопать в них хоть намёк на то, что для меня ещё всё не кончено.       — Твоя посмертная судьба — открытая книга, которая только-только начнёт писаться. Твой образ останется жить вечно. Одержит ли он признание, запечатлится ли в закоулках общественного сознания как героический иль же порочный — никто не в силах молвить. Но всегда найдутся те, кто возлюбит его, словно чувствовали твои шершавые ладони на своих плечах лично… — Мама целует меня в лоб на прощание. — Заверши свой земной путь достойно. Врага прости, самого верного своего поцелуй, пред обиженным извинись. Лишь Мессия имел в своей душе и плоти силы, чтобы пронести груз всех грехов и мук, своих да чужих, на собственных плечах с гордо поднятой головой. Настала же пора их отпустить. Расправить крылья, обнажить сердце и преобразиться в величайшего, блаженного Сына Рок-н-Ролла….       Фигура мамы медленно растворяется нежно-розовыми лепестками лилий вслед за усилившимся ветром. Я задаю Ей последний вопрос:       — Мам… Ты будешь завтра со мной?       В ответ на что получаю:       — Я всегда была с тобой, Сынок… — И голос Её улетает вслед за шлейфом лепестков.       Будь у меня ещё хотя бы минута, я бы произнёс ещё один вопрос. Как много в моём пути было меня? Что же всё-таки принадлежало мне, а не пророчеству?       Когда голоден я был, меня приручил, как щеночка, и накормил Хозяин.       Когда жажда ступить первый шаг на пути Бога сушила горло, меня напоил самбукой и сплетнями Дом Глэма.       Когда Бог мой был странником бесхозным, кому некуда бежать, приютил меня Лукавый Нью-Йорк.       Когда Бог мой был ещё юным и нагим, мне вручили там самые пёстрые одеяния.       Когда позвоночник и сердце покусывали холода Претории, мой самый верный меня не бросил.       Когда болезнь черноты пронзила мои пальцы, нашёлся тот, кто омыл их своими слезами.       Когда я покину бренный мир, пусть же моё тело приютит сыра земля.

***

      Пропахшая помоями и гнилой листвой речная вода смыла слёзы с моих щёк, чтобы никто не узнал о сломе Мессии преждевременно. Точно не тот, кто ждёт меня совсем рядом. Ведь где река — там и мост, а под мостом — мой нынешний дом. А что в прежнем доме, что в этом меня всегда ждал мой самый пламенный последователь.       Укутавшись в шубу, я бегу к нему со всех ног. Это наша последняя ночь вместе. Каждая минута на счету.       — Хей, Джи, — оказавшись достаточно близко, окликаю я его и замедляю шаг. — Не одубел ещё, пока ждал меня?       — А, хуйня. К столичным весенним морозцам не привыкать. — Он тем временем, как и всегда, студит задницу, сидя на бетоне, и что-то усердно мастерит — во тьме пока не могу разглядеть ничего, кроме пары алых пятен. Не помню даже, был ли в календаре за этот год хоть один день, когда я бы вернулся домой, а Джи в то время не лепил из подручного хлама очередную бесполезную поделочку или не бряцал бы на гитаре. Но за последний месяц гитару в руки он брал всё реже.       — Вижу просто, что ты без пледа. Куда просрал уже?.. — Подойдя ближе, я прищуриваюсь и вижу рядом с Джи огрызок ярко-красной ткани, оставшийся от нашего единственного подобия одеялка. — А… понял.       Присев рядом, я накидываю шубу ему на плечи. Уже нет разницы, простужу ли я почки в свою последнюю ночь. А Джи ещё жить и жить. Даже если в революции передохнут все, он всё равно останется. Его благословил Мессия.       Под мостом на бетонных столбах надписи обычно самые смелые и крамольные. Сейчас все они сигналят перед глазами об одном: революция вот-вот захлестнёт столицу своим огнём. Обратный отсчёт до неё идёт уже не в неделях, а в днях.       В руках Джи я вижу венок, сплетённый из колючих стеблей — то ли дикие розы, то ли терновник. Изъебав уже пальцы в кровяку, он накрепко привязывает к нему нитками довольно неплохо, в общем-то, скрученные из ткани нашего пледа пышные розы.       — Будет тебе пиздатейшее украшеньице завтра на сцене. Последний перформанс обязан быть самым неебическим и фееричным, ага? — Джи рвёт зубами предпоследнюю нить. — Нам с тобой этот обоссаный шмат красной шерсти уже всё равно ни к пизде.       — Ага. Мёртвые по ночам не мерзнут, — хмыкаю, слегка усмехаясь, и потираю ладони в попытке обогреться. Присобачив последнюю рукотворную розу к венцу, Джи пытается оборвать лишний кусок нитки, но та, похоже, не поддается. Потому, бросив затею сделать это вручную, он подносит её к лезвию кинжала в моей груди и та легко перерезается о него.       — Ну-ка, примерь… — Джи надевает венец на мою голову, и россыпь шерстяных цветов практически целиком прикрывает собой мои непрокрашенные отросшие корни. Шипы слегка царапают кожу и путаются в патлах, но искусство всегда требовало жертв.       — Ну как, идёт? — Я лишь самую малость поправляю венок, уколов палец об особенно острый шип, будто Спящая красавица о веретено. Только мой принц меня уже никогда не разбудит.       — Завтра ты просто разъебёшь… — Джи хлопает меня по плечу и с любопытством слегка щурит глаз. — А зенки чего такие краснючие? Где-то шмаль умудрился нарыть, что ли? И какого-то хуя не делишься?       — Всего один косячок, — нагло вру я, улыбаясь. Что-то в горле бурлит и клокочет от желания зарыться лицом в колени Джи и рыдать до рассвета. Выплакать всю боль досуха, отдать ему навсегда самый дрянной, но самый настоящий кусочек себя. Или просто распиздеть ему о своей любви самыми поэтичными словами, которые только смогу отковырять внутри. Сделать всё, чтобы испить нашей с ним любви до экстаза. Но мозгами понимаю, что не стану. — Хочу ещё.       — Ну, уж прости, в нашем распоряжении только стандартная хуета. — Джи протягивает мне пачку нашего любимого курева, зажимает сигарету между зубов — это же делаю и я. Достав из-под пояса колгот коробок спичек, я мелким дрожащим огоньком поджигаю наши папироски. — А зажигалку-то где проебал?       — В душе не гребу. — Снова вру. Впервые в жизни ложь, даже настолько невинная, даётся так больно.       Я смотрю в глаза Джи и вижу в них — что в зрячем, что в мутно-белом — такую кристально чистую искру всякий раз, когда что-либо касается нашего общего дела. Он горит революцией от макушки до пят, и я знаю, что когда меня не станет, она займет место его главной музы. Потому я не имею права давать слабину при нём. Пусть Джи никогда не узнает, что теперь эта революция стоит у меня поперек горла. Пусть наш с ним укромный мир на двоих, где оба мы — безмозглые дворняги, взаимовдохновляющие друг друга, горящие и дышащие романтикой грядущего конца света, ради которой не жаль ни умереть, ни пожертвовать друг другом, — останется с ним навсегда. Это самое ценное, что я могу сделать для него.       Всё это время рядом со мной был тот, кто отдавал мне себя до последней крохи. Терпел каждую мою выходку, терпел, когда я невообразимо борзел, злоупотребляя его верностью мне. Ответил ли я ему тем же хоть раз?..       Я всегда любил Джи. Любил до мозга костей, до последнего никотинового вздоха. Но всегда думал, что любить не умею, потому обзывал это как угодно, кроме самого очевидного и лаконичного, но такого сильного и страшного для меня слова.       Если бы я мог, истесал бы руки в фарш, но приложил бы все усилия, чтобы нагнать упущенное хоть немного. Отдать Джи хоть часть того, что он сделал для меня. Своей самой великой и бестолковой музы. Но сейчас я даже не могу его обнять, ведь торчащие кинжалы не позволят. Потому просто прислоняюсь спиной к его груди, и когда он обнимает меня сам, накрываю его ладони своими и вжимаю так, будто надеюсь заставить их в меня врасти.       — Сегодня наш последний шанс натрахаться так, чтобы когда буду сдыхать, думал только об этом… — Я расслабленно улыбаюсь, обернувшись к Джи, и поцелуем вжимаюсь в губы. Вкушаю голубую таблетку, желая, чтобы её экстракт впитался в кровь, в мышцы, в каждый уголок плоти. Шипы венца ранят кожу до первых капель крови, стекающих по виску, пропитывающих волосы и капающих на рок-н-ролльный ошейник. Но я больше никогда его не сниму. Пусть меня похоронят с колющими шерстяными розами на голове.       Джи швыряет едва начатую сигарету под ноги и быстренько топчет, вместо этого целиком отдаваясь поцелую. Я размыкаю его лишь на полмига. Чтобы прошептать, как можно бесцветнее, дабы не навести на подозрения, но в то же время сбросив с души самый тяжёлый камень:       — Я люблю тебя. Пиздецки люблю тебя, Джи.