Когда зацветёт сакура ~ лепестки воспоминаний и последнее прощай

幽 - YU -

      Вряд ли кто-то в состоянии вспомнить свою самую первую мечту. Что-то, казавшееся нам важным и незаменимым в далёком детстве, со временем попросту утрачивает свой смысл, будучи задавленным новыми переживаниями и потрясениями, а следом и вовсе навсегда стирается из памяти. Этот процесс повторяется снова и снова: крошечные мечты множатся, растворяются, рушатся, а каждая следующая ощущается той самой единственной – самой важной в жизни. Но ведь и это всего-навсего ложь – выдумка воображения, тщетно старающаяся пересечь границы реальности и людских возможностей. Наверное, нет ничего более свободного в людях, чем мечты, стремящиеся к бескрайним небесам.       Размышляя о преемственности человеческих желаний, я лишь больше убеждалась, что с самого раннего детства моя первая в жизни мечта за годы ничуть не изменилась: она скорее меняла форму, искажалась, принимала всё более безобразный облик до тех пор, пока я сама не перестала различать её. Сколько себя помнила, я просто хотела быть счастлива. Мечтала о неком счастье, всю жизнь плохо понимая, что именно оно из себя представляло. И чем старше я становилась, тем непонятнее, недоступнее и уродливее оно мне казалось, но моё желание достичь его, неконтролируемая тяга к нему – ничто из этого не изменилось.       Жаль, что сколько бы я ни тянулась к нему, тело, в котором мне довелось родиться, попросту не позволяло достичь желаемого. Девочка-призрак – единственный ранг, уготованный мне свыше. Мне не позабыть едкий запах жжёного мака, пропитавшего не одно моё платье, не забыть, как оглушительно звонко монахи хлопали в ладоши, зачитывая одни и те же сутры, неуклюже пританцовывая вокруг меня. С раннего детства я знала, что не такая как все, что мне не позволено быть как все. И после каждого ритуала очищения скверны я ощущала, как эта самая скверна лишь сильнее наполняла моё сердце необузданной ненавистью ко всему: начиная от стариков-шарлатанов и заканчивая теми самыми Богами, обрёкшими меня на эту участь.       Крупицы любви, что я получала от родителей, ничего не стоили на фоне презрительных взглядов каждого встречного, каждой фрейлины, каждого гостя, и даже служанки не скрывали ко мне очевидного отвращения. В ответ я ненавидела, проклинала, желала им горести и несчастий, тяжелейших недугов, но вскоре всё вокруг меня будто начало исчезать. Тело, сердце и разум в какой-то момент вдруг онемели, и я осознала, что мне было всё равно. Их говор стал неразборчивым шумом, их лица стали потёкшими кляксами туши, и словно бы мира вокруг меня не стало – в пустоте были только я одна и ледяная моя ненависть, потерявшая всякий смысл.       Родители никогда не могли дать мне ответ, почему именно я. Вместо этого они рассказывали истории о тех других, что были так же прокляты с рождения. Таких как мы называют “Камисавари” – те, кого коснулись Боги. Девушки с волосами белее снега; братья и сёстры, что были как две капли воды; причудливые дети, рождённые с одним телом, но двумя головами; пугающие одним своим видом несуразные, пучеглазые, кривозубые уродцы; несчастные, у которых с рождения ёкаи украли голос, слух или зрение; те, кто способны понимать ёкайский говор, и те, кто способны видеть души давно почивших людей – все они Камисавари в глазах народа.       Их боятся, их ненавидят, прячут или избавляются ещё при рождении. Любят говорить, что если оставить Камисавари глубоко в лесу, его заберут ёкаи, и со временем он сам станет одним из них. Так люди хотят отвести от себя беду, и вместе с этим задобрить кровожадных чудовищ, но разве можно назвать нечто настолько жестокое и бессердечное чем-то благородным, сделанным во имя общего блага? Я уверена, что брошенные таким образом дети, без доли сомнения, умирают голодной, одинокой смертью, но если это спасёт их от смерти другой – длиной в целую жизнь – то, быть может, даже в этом злостном деянии найдётся немного сострадания.       Самое же глупое и по-жестокому смешное – то, что никакого закона, обязывающего так поступать с Камисавари, в своде правил не прописано. Напротив, правящий род регентов Фудзивара известен своим крайне лояльным отношением к Камисавари, даже позволив колдуну, в жилах которого течёт кровь кицунэ, стать оммёдо при императоре, чему чиновники третьего ранга и выше были отнюдь не рады. Наибольшее недовольство высказывал простой народ, с трудом понимавший причины такой снисходительности в период ожесточённой войны с ёкаями, на которой гибли и продолжают гибнуть их родные. Но регент был непреклонен: в его понимании Камисавари являлись не проклятием гневных Богов, но наоборот – они были посланы свыше, чтобы всячески помогать людям в это нелёгкое время, – именно поэтому среди оммёдо и прочих колдунов так ценились одарённые Камисавари. На стороне регента были школы Сингон и Тэндай, а также поддержка верховного жреца – самого императора, – но военное ведомство в столице придерживалось мнения, что Камисавари не место среди людей. Конец войны они видели в одном – в полном и безоговорочном истреблении всего ёкайского. По крайней мере, так мне рассказывал отец, пока сам не покинул свой пост.       Несмотря на поддержку и покровительство со стороны регента, животный страх людей перед неизвестным всякий раз оказывался сильнее любого благоразумия. Простолюдины, глазом не моргая, и сейчас избавляются от Камисавари любым способом, и вряд ли совесть мучает их дольше одного дня. Оно и верно, какой толк оплакивать смерть ребёнка, судьба которого была предопределена в момент рождения. Обрывая его мучения сразу после первого сделанного вдоха, родители оказывают ему величайшую услугу, попутно спасая и себя от возможной скверны. Со временем даже само слово “Камисавари” стали считать проклятым, нечистым, притягивающим невзгоды да несчастья, а потому в простонародье Камисавари заклеймили больными Болезнью Отчаянья.       Многие, особенно в кругах знати, ошибочно считают, что такое название пошло из-за поверья о том, как все Камисавари со временем предаются глубочайшему отчаянию, когда даже самая исступленная жажда жизни утрачивает всякий смысл, и когда невольно начинаешь думать, что, быть может, пришла пора всё оборвать: и узы, и связи, и чувства, и последние мечты. Но правда – она была в другом: Камисавари простым фактом своего рождения обрекали на отчаяние всех тех, кто были как-то с ними связаны, в первую очередь родных и близких. Лекарство от неё было одно – избавить мир от проклятого ребёнка, – но предназначалось оно не столько для самого Камисавари, сколько для тех, кому не посчастливилось дать ему жизнь, – всё ради мнимого очищения от скверны и возможности увидеть распахнутые врата в Чистые Земли Амиды, залитые кровью стольких невинных.       И всё же, не всякий Камисавари обречён на вечные мучения и страдания, бывают и редкие исключения. Так например, если Камисавари-девушке вдруг повезло, и лицо с телом её благообразны, то у неё есть все шансы попасть в наложницы к какому-нибудь вельможе или даже неприметному принцу не самого чистого происхождения, а Камисавари-юноша вполне мог стать подмастерьем бродячего монаха или провинциального оммёдо. Но куда они ни пойдут, кем по итогу ни станут, чёрный след проклятия продолжит бесконечно преследовать их – напоминание для всех и каждого, кто захочет иметь с ними дело.       Жизнь аристократа-полукровки же определялась одной только близостью к роду Фудзивара: чем ближе ты был к нему, тем больше было прав зваться полноценным человеком. Чем больше у тебя связей, чем больше власти сжато в твоих ладонях, тем больше окружающим плевать на любое твоё уродство. И если бы я могла, я бы непременно воспользовалась этой возможностью: скрыла бы всё убогое в себе, чтобы обрести шанс на нормальную жизнь, но так вышло, что даже среди прокажённых и несчастных я была особенной.       Камисавари рождаются не так уж часто, и по праву их можно назвать всего лишь прихотью скучающих Богов, решивших развеять скуку небольшой суетой в мире людей, но среди всех Камисавари, что жили и живут в Японии, только рождение меня одной ждали заранее. Мне рассказывали, что как-то гадатели из религиозного ведомства сообщили моему отцу следующее: в день, когда диск солнца проглотит тьма, родится девочка с волосами цвета вишни, и имя будет ей – Ююко. Всё произошло именно так, как они и предсказывали. Отец, несмотря на уговоры, наотрез отказывался пояснять, почему исполнил их волю, почему подарил мне столь ужасное имя. “Когда придёт время, я всё расскажу”, – любил говорить он, а мне оставалось лишь ждать, когда это самое время наступит.       До поступления на службу во дворец я почти что не видела света дня и проводила большую часть времени в стенах своих личных покоев, пока вокруг меня кружили суетливые служанки и чудные монахи. Вторые заглядывали особенно часто, вечно проводя ритуалы и отплясывая танцы кагура под свистящие звуки флейт. Я наблюдала за ними с тоской и безразличием, порой даже засыпала в процессе, но тогда я ещё плохо понимала причину всеобщего внимания. Их лица были пропитаны то благоговейным страхом, то порочным восхищением, то неприкрытой ненавистью, то удушливой жалостью, но им всегда было плевать на выражение моего лица: они смотрели сквозь него, видя во мне лишь волосы цвета вишни и глаза цвета крови. Можно сказать, что Ююко Сайгё – дочери Ёширо Сайгё – все годы её детства попросту не существовало, но меня это ничуть не заботило. Если бы я только знала заранее, я бы непременно ценила те годы куда больше, ведь в день, когда моя нога впервые ступила на половицы женских покоев императорского дворца, когда моих ушей впервые коснулось шипящее “девочка-призрак”, тогда-то мне и стала ясна моя участь: я родилась девочкой-призраком, и ею же должна была умереть       Откровением это не стало, ведь жизнь Камисавари никогда не отличалась интересом: либо ты настолько уродлив, что жизнь твоя обрывается вскоре после родов, либо уродство настолько незначительно, что его можно без особого труда спрятать и жить в вечном страхе, когда однажды о нём кто-нибудь да прознает. Через пару месяцев службы я поняла, что единственный способ скрыть моё уродство, – это до конца дней носить убогого вида парики. Как бы служанки в родном столичном поместье ни пытались выпрямить мои волосы, временами прижимая их между двумя деревянными брусками, неподатливые пряди продолжали волнами свисать с моих плеч.       В ту пору я ещё старалась следовать дворцовому этикету, вот и отращивала волосы в жалких попытках подражать вышестоящим дамам, но со стороны это наверняка не вызывало ничего, кроме горького смеха. Именно поэтому в день торжества по случаю моего одиннадцатилетия я в присутствии её сиятельства императрицы, решившей навестить одну из своих любимейших в прошлом прислужниц – мою мать, – на глазах у всех гостей обрезала по плечи свои длинные волосы.       Не помню уже, что именно побудило меня это сделать, и почему именно в тот день. Руки сами схватились за лежавшие у ног служанки, собиравшейся укладывать мне волосы, ножницы, а ноги понесли меня прочь из покоев прямиком в трапезный зал. Перед глазами была мутная пелена красноватых цветов, и стук собственного сердца так отчётливо отдавался в ушах, что я забывала дышать, и ничего лучше коротких, жалобных вздохов у меня не выходило, а после я помню лишь громкие возгласы обескураженных гостей. Помню, как кричала моё имя мать, помню, как меня второпях уводили служанки подальше от глаз гостей, и помню, как тонкие пряди сыпались на пол с каждым моим шагом – розовая тропа из лепестков вишни тянулась за мной до самых покоев.       Длинные волосы всегда являлись отражением ранга женщины – доказательством её высокого положения при дворе, короткие же были присущи юным, незрелым девочкам, простолюдинкам, работавшим в полях под зноем солнца, а также принявшим постриг монахиням, у которых в жизни больше ничего и не осталось. Наверное, тем жестом я хотела заявить всему японскому миру – клетке, в которой меня заперли, – что отказываюсь взрослеть, отказываюсь становиться частью общества, в котором мне не было места. И пускай возраст мой стремительно приближался к совершеннолетию, когда впору думать о свадьбе, я по-прежнему оставалась именно девочкой-призраком. Япония, какой я её знала, не позволила мне вырасти, и никто так и не научил меня, что значит быть по-настоящему взрослой.       Сезоны сменяли друг друга один за другим, на смену одной весне приходила другая, а Ююко Сайгё всё так же продолжала влачить свою жизнь в лице символа смерти, приносящего несчастья, – девочки-призрака, чьи алые глаза пронизывали людские души насквозь. Те самые глаза, что смотрят на меня каждый день в зеркале, те самые глаза, что отражаются в тёмных взглядах прохожих; как я ненавидела эти глаза, как сильно мечтала вонзить поглубже в них острые спицы, как сильно мечтала выцарапать ногтями, вырвать их в первом и последнем порыве свободы да швырнуть на циновку под ноги невежественным глупцам, чтобы взгляд, лишь напоминавший им о крови, взаправду бы обагрился ей.       С годами я всё больше преисполнялась – всё яснее для меня становились поверья о Болезни Отчаяния. Пускай на мою долю выпала участь Камисавари, но тем, кого выбрали Боги на самом деле, была далеко не я, но моя семья – мои родители. Жертвой проклятия пала не я, а они, и тем самым проклятием стало моё появление на свет. Камисавари притягивают к себе скверну, становятся вместилищем для всего нечистого и гадостного, и не сыскать лучше сосуда, чем пустая, не существующая в реальности девочка-призрак, чьё рождение было предначертано звёздами. До чего же никчёмна была её жизнь, до чего же беспомощна была она сама, как пиявка присосавшаяся к двум единственным дорогим ей людям, и не было у неё ни малейшего желания дожидаться своей кончины, как не было ни храбрости ни гордости всё оборвать. Поэтому я смирилась – опустила руки в попытках что-то изменить, в глубине себя малодушно надеясь, что своим бездействием порушу планы судьбы. Но та в ответ, словно насмехаясь над моими потугами, раз за разом принялась доказывать мне, что соткана она была отнюдь не из случайностей.       Вскоре после моего тринадцатого дня рождения отец оставил пост главы ведомства внутридворцовых дел, и мы перебрались в Сакумуру. Решение отца мне показалось необдуманным, в какой-то мере спонтанным, но как потом выяснилось, строительство поместья началось задолго до его отставки. И пускай моя мать старательно делала вид, что переезд её во всём устраивал, я помню, как глубокой ночью в тайне от меня они с отцом без конца спорили о чём-то. Тогда меня нисколько не заботили их перепалки, как и истинные причины переезда, но спустя всего год я пожалела, что так ни разу и не подслушала их разговоры, ведь тогда всё произошедшее той весной предстало бы в совершенно ином свете.       Хватит ли мне наглости назвать встречу с ней случайностью? Порой хочется думать, что я оказалась в Сакумуре ради одной только встречи с ней, и все горести и несчастья моей недолгой жизни – всё это было достойной платой за то чудесное мгновение, когда она протянула мне руку. Хиросе Айко таким простым, обыденным жестом, вряд ли что-то значащим для большинства людей, спасла меня. Она без малейших усилий рассеяла тьму, что поглотила когда-то диск солнца, и доказала, что мир во всей своей жестокости бывает неописуемо красив – настолько, что даже стихи моего отца не были способны воплотить в себе всё многообразие, всю его многоцветность. Она была рядом, чтобы разделить со мной его великолепие, а в моменты, когда его безобразность стремилась сбить меня с ног тяжёлыми волнами, Айко всегда помогала их преодолеть.       Спустя много лет я всё ещё не понимаю, почему Айко выбрала именно меня. Она любила напоминать, что внешность не определяет нас, что мы – это просто мы, и должны гордиться тем, чем жизнь наградила нас. Она говорила о любви, но никогда не уточняла, что же такого особенного она любила во мне. И вот я снова вопрошаю у себя: действительно ли наша встреча была случайностью? Если я – это я, то спасла бы она меня, не будь я собой – девочкой-призраком? Встретились бы мы, не будь я проклятым дитём, или не будь она девочкой любви? И если они не скрывали своего отвращения от вида моих глаз и волос, а она, одна она, любила меня за них, выбрала меня за них, то вправе ли я осуждать её? Где это видано, чтобы проклятие Камисавари обернулось для неё благословением, – такого не сыщешь даже в стародавних сказках! Даже если бы мы не встретились, будь я обычным человеком, даже если бы она не выбрала меня, не будь моё проклятие столь красиво для неё, впервые я была благодарна Богам за все невзгоды, и сама судьба тогда казалась мне не такой уж высеченной в камне. Меня боялись, меня ненавидели, мне поклонялись, меня защищали, но только она любила меня той самой любовью, что не скована обязательствами родства и узами крови.       Я всё ещё помню, как на следующий день после моего выбора на том холме, мы снова встретились, и Айко, словно бы невзначай, спросила: — О чём бы ты хотела поговорить?       Как давно это было, когда кому-то были не безразличны мои желания? Её взгляд, такой проницательный, но понимающий, был направлен на меня, а я в смущении отвернулась, испугавшись его искренности. Тогда я совсем ничего не знала о ней, как и она не знала истинную меня, вот только у самой в голове не укладывалось, почему сидеть с ней бок о бок было так тепло, и это приятное, но такое неправильное чувство вскружило мне голову.       Она была до невозможного прелестной, но в то же время ей не была чужда скромность, и хоть её красоте могли позавидовать многие, сама Айко признавалась, что в жизни не писала стихов кавалерам, а мысли о возможном романе вселяли в неё ужас. Она считала себя самой обычной, заурядной девочкой, которой однажды просто повезло, но ни разу она не позволяла себе закрывать глаза на улыбнувшуюся ей удачу. По воле случая Айко получила жизнь, о которой другие девушки схожего с ней происхождения могли только мечтать, а силы её духа хватило не дать гуляющему в стенах поместья высокомерию попрать присущую ей порядочность. И я не устану повторять это снова и снова: то действительно был просто случай. Дочь Сайгё, что родилась Ююко; дочь Хиросе, что родилась Айко. Наши истории, написанные по случайной воле Богов, переплелись в цветущей деревне, и потерянные при рождении фигуры, наконец, встали на свои места. — Если тебе тяжело, то можешь не рассказывать. Я никогда не заставлю тебя говорить о вещах, что болезненны и неприятны.       Она всегда тщательно подбирала слова, была такой заботливой и чуткой, что не всегда я находила себя достойной такого бережного отношения. Мир вокруг, всегда казавшийся мне размытым и сыпучим, вдруг стал чётким и осязаемым. В процессе я сама будто начала обретать форму, начала ощущать, как я, во всём своём проявлении, действительно была частью мира. Пальцами я касалась травы, ощущая её шероховатую мягкость; кожей я чувствовала дуновения ветра, ощущая его прохладную лёгкость; сердцем я понимала истинность её чувств, ощущая их пьянящую ласковость. Всё казалось таким реальным, существующим здесь и сейчас, где даже совершённые проклятой мной выборы способны влиять на исход событий. Без доли сомнений, Сайгё Ююко начала существовать по-настоящему. Её услышали, её заметили, а посему она перестала быть гуляющим порождением иллюзий, перестала быть девочкой-призраком. Хиросе Айко стала тем самым наблюдателем, без которого существование чего-либо попросту невозможно доказать. Впервые я была достойна любви не потому, что я была чьей-то дочерью, не потому, что я была членом семьи Сайгё, а потому что я просто была. — Ты улыбнулась! Я точно видела! Ююко-чан, не нужно так стыдиться своей собственной улыбки. А! Ты покраснела!       Под множеством сброшенных слоёв давно прогнившей кожи, мало чем отличавшихся от роскошных платьев, что мы носим каждый день в стенах дворцов и поместий, я отыскала тусклый, почти что безжизненный свет. Стоило мне прижать его поближе к сердцу, как он замерцал с новой силой – искры его саднили кожу, но как я скучала, как сильно изнывала от невыносимой тоски. За годы так ничего и не изменилось – я сама не изменилась, – но ради Айко я была готова сделать первый шаг.       Ведь сколько себя помню, я просто хотела быть счастлива.