***
Ее хватает на семь дней. Семь дней безудержной, тошнотворной тоски. Удивительно, чего может достичь борющийся, незамутненный окклюменцией разум при достаточном стремлении. Гермиона ловко пробирается сквозь дни, подгоняемая чем-то вроде гнева. Или скорее решимостью, которую несут приливы и отливы ее боли. Словно коряга, за которую она цеплялась, превратилась в плот и ей приходится толкать его руками и ногами, плывя против неослабевающего течения. Хотя бы для того, чтобы доказать себе, Ордену, войне и мужу, который не помнит и никогда не вспомнит ее, что она еще не утонула. Иногда ей кажется, что она безнадежно рвется вверх, в то время как тяжелое сердце тянет ее вниз. Иногда это похоже на беззвучный крик, как будто легкие наполняются водой. Это другой вид изнеможения. Работа — постоянное, принудительное погружение в колдовство, исследования и брифинги после того, как Грюм намекнул на ее некомпетентность, — означает быстрый и глубокий сон, как только Гермиона ложится в постель. Разительное отличие от последних нескольких недель, потому что она не только спит. Она спит как убитая и видит довольно бурные сны. Сны, которые начинаются неразборчиво, но вскоре превращаются в тактильные воспоминания — в пот, или ощущение губ и языка, или скольжение пальцев, или даже запах кожи. А затем накатывают яркие видения: она обнажена и извивается под ним, стоны эхом отдаются в ушах, он растягивает, наполняет ее, его бедра ритмично качаются между ее ног, а вздохи щекочут шею, горячие губы прижимаются к ее икрам, плечам, промежности… Прошу, черт, пожалуйста, Драко, о боже… Ее пальцы перебирают его волосы, а она ничего не может сделать, только беспомощно стонать и задыхаться, желая, чтобы наслаждение никогда не кончалось, пока муж занимается с ней любовью в неосязаемой дымке ее подсознания. Это не что иное, как жестокость. Как будто ее разум пытается отомстить ей за то, что она так долго его затыкала. В первые несколько раз, когда Гермиона подвергается нападению своих снов, она испытывает ужас, как только они растворяются в кошмаре наяву, которым является ее жизнь. Она просыпается, и рядом нет мужа. Только ее дрожащие ноги, вздымающаяся грудь и пульсация, которую не могут успокоить ее пальцы. Не то чтобы Гермиона не пытается, но слезы из-за ужасов реальности — довольно непреодолимый барьер на пути к удовлетворению ее возбуждения. Рядом нет мужа, чтобы и поплакаться. В течение семи дней она мечется между полунаслаждением и постоянной эмоциональной болью. Она всегда физически устает, несмотря на то, что ее магия восстанавливается медленно. На восьмой день ее подсознание решает повысить градус. Этой ночью ей снится кошмар. Вынырнув из глубин своей боли, Гермиона видит своего мужа с другой. В кошмаре она наблюдает, как легко он раздевает безымянную женщину, как осторожно целует ее хрупкие плечи, после чего та опускается перед ним на колени. Он расстегивает пряжку своего ремня и высвобождает уже эрегированный член. Гермиона смотрит из щели дверного проема, как Драко прислоняется к стене, откинув со стоном голову, когда женщина берет его в рот. Гермиона смотрит, как ее мужа ублажает какая-то незнакомка, как его пальцы зарываются в темные волосы, а откровенно развратное выражение его лица вырисовывается из ее собственных воспоминаний. Голова женщины покачивается, Драко тяжело дышит, и Гермиона чувствует, как каждая секунда отбивается в ее сердце. А потом, в кошмаре, он ловит ее взгляд и ухмыляется. И с беззаботностью холостяка спрашивает Гермиону, не хочет ли она присоединиться. Тембр его голоса все тот же, интонация знакомая, но другая: «Хочешь, Грейнджер? Но руки не трогай. Видишь ли, я их только вымыл…» В ноющей груди Гермионы образовывается тяжелая пустота. Она всегда знала, что любить его будет нелегко. Не в их обстоятельствах, не в этой жизни. Но никто не предупредил ее о том, что это может ощущаться словно рана, которая становится все глубже и глубже. И еще глубже, как раз когда ей кажется, что дальше уже некуда. Она просыпается, задыхаясь и дрожа. Смаргивает слезы, ошеломленно вспоминая, что именно ей только что приснилось. Кошмар цепляется за сознание, как неприятный привкус во рту, сердце колотится, глаза мокрые. Гермиона некоторое время смотрит в потолок. «Никто не спрашивал твоего мнения, поганая грязнокровка». Наконец, она встает, и ее дрожащие руки чешутся достать бутылку огневиски и зелье, которым можно приправить алкоголь.***
На ее беду в тот же день Гермиону вызывают на внеплановое совещание в коттедж «Ракушка». Сообщение приходит в виде нацарапанных слов на ее рабочем столе, которые тут же исчезают, стоит ей прочитать написанное. Она чуть не проливает драгоценный яд акромантула, уже наполовину добавленный в котел перед ней. В послании упоминается код «желтый» — угрозы для жизни нет, но дело все равно срочное. Она закрывает глаза, заставляя себя сосредоточиться. Вовремя добравшись портключом до коттеджа, она прибывает прямиком на кухню, где Флер убирает посуду. Гермиона с запозданием понимает, что уже далеко после обеда, а она ничего не ела весь день. Флер такая же милая и остроумная, как всегда, но они не тратят время на любезности — сначала работа. Флер кивает в сторону гостиной. Там Гермиону приветствуют Грюм и Робардс. Но рядом с ними стоит кто-то еще, и, когда Гарри оборачивается, она чуть не задыхается от нахлынувших на нее эмоций. Она тут же подбегает к нему и падает в крепкие объятия. Она почти забыла, каково это — не держать постоянно свои чувства за горло. Гермиона захлебывается рыданиями в его рубашку, но потом вспоминает, что они собрались здесь на встречу с другими членами Ордена. Она быстро отстраняется и пытается провести рукой под глазами, судорожно вздыхая и глядя на своего друга, своего Гарри. Он с трудом отпускает ее. — Привет, — выдавливает Гарри, едва сдерживая собственные слезы. — И тебе привет, — отвечает Гермиона, и никто из них не говорит о Роне. Ни один не может найти силы или слова, если таковые вообще существуют. — Грейнджер. Она поворачивается, не услышав, как Драко спустился с лестницы. Гермиона моргает, высвобождаясь из объятий Гарри. И засовывает свою голову в непробиваемую коробку разума и компетентности, в которую пыталась запихнуть ее последние пять дней. Но на периферии все же улавливает его легкую хромоту. Ее измученное сердце снова начинает бешено стучать, и Гермиона ненадолго закрывает глаза, пытаясь стряхнуть волну беспокойства. Драко, хладнокровный и спокойный, занимает место рядом с Гарри на одном из ветхих кресел. Она лишь кивает ему, слегка улыбается, а затем резко возвращает внимание к остальным собравшимся. Она сопротивляется желанию посмотреть на него, проверить, нет ли у него ранений, или расспросить о недавних Круциатусах. Гермиона скрещивает руки, пряча дрожащие ладони. Игнорируя желание потянуться к пожелтевшему синяку в уголке его рта. Но это даже к лучшему, потому что она чувствует, как он смотрит на нее с какой-то суровостью. И неважно, намеренно это или совершенно случайно. Все равно дистанция между ними пробирает до самых костей. Грюм, Робардс, Гарри и Драко информируют Гермиону о новых сведениях, касающихся секретных заклинаний, которые были подтверждены их шпионами. Эти заклинания и их модификации будут применяться при следующих столкновениях. На этот раз речь идет об обжигающих проклятиях — кислотой либо огнем, — предназначенных для атаки на любое место, где есть болевые рецепторы. Робардс как раз рассказывает о Рунической магии, с которой работал Каркаров, когда Драко начинает расстегивать манжеты своей рубашки. Гермиона чувствует приступ паники. — Мы решили, что тебе лучше увидеть заклинания вживую, — говорит Робардс, и Драко закатывает рукав, обнажая правое предплечье. Гермиона едва слышно ахает. Внутренняя сторона руки от запястья до локтя вся розовая и… как будто кипит. Кожа пузырится и местами кровоточит. Гермиона достает свою палочку и проводит диагностику. Она старается относиться к нему как к любому другому члену Ордена, несмотря на белый шум и звон в ушах. — Это кожная разновидность Мандуканиса, — поясняет Драко, не выдавая голосом, насколько ему должно быть больно. Она берет его за ладонь, поворачивая руку и очерчивая палочкой края проклятой раны. Она не думает о его мозолистой и сухой коже. Не думает о том, как его пальцы инстинктивно сжимают ее. — Что скажешь, Гермиона? — спрашивает Грюм. Она выдает им свою оценку: природа этого проклятия — древняя скандинавская магия, опасность в диапазоне от пяти до семи, и ей понадобится еще совсем немного информации для создания соответствующих контрзаклинаний. Все это время она сжимает ладонь Драко, невербально накладывая охлаждающие и исцеляющие чары, чтобы проверить подлинность темного проклятия. Она никогда еще не была так благодарна за свою роль заклинателя и за то, что вместе с этим имела обширные знания в целительстве и снятии проклятий. Драко шипит в ответ на невербальные сушащие чары, и она сжимает его ладонь в знак извинения. Она говорит себе, что не хотела этого. И что он тоже не хотел сжимать ее руку в ответ. Гермионе требуется какое-то время, чтобы вспомнить руническое заклинание, о котором она читала несколько месяцев назад. Она сосредотачивается на движении палочки и словах. Только слегка дрожа, она шепчет первую версию своего контрзаклинания: — Бета Мембрана. Магия вырывается из ее палочки прохладным потоком, и его кожа начинает заживать, края раны затягиваются, вместо кровоточащей розоватости возвращается здоровая бледность. Гермиона оставляет без внимания то, как он незаметно для других расслабляется, как тихо выдыхает после того, как заклинание успокаивает жжение. Она ненадолго сжимает его ладонь, прежде чем отпустить, и кончики его пальцев касаются ее, когда он убирает руку. Гермиона снова сосредотачивается на собрании, желая, чтобы ее сердце перестало так громко биться. Она беспокоится, что выглядит слишком слабой перед своим забывшим о ней мужем, но, похоже, никто из присутствующих этого не замечает. Или, по крайней мере, не комментирует. Робардс продолжает подробно рассказывать о новых заклинаниях. Время от времени его перебивает Гарри. Его скорбь не остается для нее незамеченной. — Нельзя показывать, что нам известно о них, Каркаров — параноик, и я думаю, что Рон… Голос Гарри ломается, но он спохватывается и непринужденно продолжает. Грюм и Робардс игнорируют заминку. Драко все время наблюдает за ней, хотя она старается не смотреть на него. — Кроме того, мы подтвердили, что Волдеморт поручил Яксли сформировать команду и попытаться выяснить, как Орден выживает после их проклятий, — сообщает Драко. — Таки заметили, а? — острит Робардс, но Гарри выглядит обеспокоенным. — Значит ли это, что Гермиона окажется под прицелом? — спрашивает он. — Нет, — отвечает Драко. Она встречает его отстраненный, скрытый за окклюменцией взгляд и снова отводит глаза. — Они понятия не имеют, кто за этим стоит. До этого не дойдет. Гермиона отворачивается и смотрит на кофейный столик. В его тоне чувствуется холодность. Между ними стена, и это разделение не случайное, а намеренное. Об этом больно думать, поэтому она старается задвинуть свои мысли подальше.***
После того как ее отпускают, а Драко остается получить инструкции, Гермиона уходит, намереваясь провести несколько минут с Гарри перед возвращением в Мэнор. И заметив, что Драко наблюдает за ними, пока она тянет Гарри на кухню, Гермиона старается не подать виду. Она снова обнимает его, пока Флер готовит им чай. Они разговаривают, успешно сдерживая слезы. Все же недели, прошедшей после трагедии, достаточно, чтобы дать им необходимое самообладание. Гарри спрашивает, как она себя чувствует. Гермиона отвечает чуть более правдивой формой своей хорошо отработанной лжи. И хотя они оба — лишь отголоски тех, кем были в юности, она находит следы прежних «их» в привычных вещах: когда он снова и снова поправляет очки на переносице и в его растрепанных волосах и темных кругах под усталыми глазами. Гарри превратился из человека, измученного требованиями своей избранности, в человека, который научился жить с постоянной усталостью. Он всегда был хорош в этом — извлекать из всего лучшее. Некоторые вещи никогда не меняются. — Кстати, мне нравится твоя щетина, — замечает Гермиона, потому что ей и вправду нравится. Гарри улыбается, и это похоже на встречу с другом спустя десятилетия. — Спасибо. Малфой говорит, что так я меньше похож на человека, которому не хватает одного Оглушающего, чтобы рассыпаться в прах. Она смеется, но не упускает вопроса в его глазах. — Значит, ты… замужем. Веселье угасает. Гермиона пристально смотрит на кухонный стол. — Гарри… Прости, я не знала, как… — Все в порядке, я не… Я не расстроен, не то чтобы. Я все понимаю. Я бы сделал то же самое. Просто не могу поверить, что я… Гермиона машет рукой, прерывая его. Она знает, о чем он пытается поговорить. Уверяет, что это не имеет значения, что он не ужасный друг, что она тоже не расстроена. Она позволяет пустым словам заполнить пробелы, образовавшиеся за последнее десятилетие, когда каждый превратился в версию самого себя, способную пережить эту войну. Присутствие Флер нейтрализует неловкость разговора с лучшим другом, с которым вы уже не так близки. — Эээ, — Флер ласково кладет руку ей на плечо, — как ты держишься? — Я в порядке, — отвечает Гермиона, глядя на обоих, словно предупреждая. Убеждая. — Справляюсь. Потому что знает, о чем они спрашивают, знает, без сомнения, источник их грусти и, возможно, жалости. И она устала. Просто устала. Поэтому ее улыбка натянута и дает им понять, что она не хочет говорить об этом. В гостиной Гермиона слышит голос Драко, который громко спорит о чем-то с Грюмом и Робардсом. Она подавляет свое любопытство и активирует портключ, пока ей не вздумалось их подслушать.***
Она пытается. Правда, пытается. Но всему есть предел при таком убийственном стечении обстоятельств, а без первой линии обороны продержаться трудно. В ее спальне столы и хлипкие деревянные стулья, которые им когда-то приходилось чинить заклинаниями. А еще испятнанные простыни, хранящие очертания их обессиленных тел. В поместье повсюду углы и закутки, где она извивалась под его пальцами, полы, которые запомнили ее колени. Большую часть следующего утра она борется с искушением отправить письмо. С ощутимым желанием поговорить с ним, спросить, как у него дела. Все напоминает о нем. Но когда Гермиона отправляется приготовить себе первую за последние тридцать шесть часов еду, она застывает на пороге кухни. Именно здесь Драко однажды наколдовал музыку, взял Гермиону за руку и, прижав к себе, зарылся пальцами в ее волосы. Обнявшись, они покачивались в такт мелодии и вдыхали друг друга. И там, без слов, он признавался, как сильно ее любит, — в этой близости, в легком движении ладоней на ее талии. И в течение двух минут не было ни войны, ни крови, ни магии. Только нежность преданности. Через несколько минут она находит пергамент и зачарованные чернила и нетвердыми пальцами, кусая край пера, пытается составить послание. Она пишет быстро, стараясь не слишком думать об этом, словно сбрасывая какую-то нервную энергию. Напоминая себе, что он единственный член Ордена, с которым она регулярно общалась таким образом, и что на самом деле это не так уж и неразумно с ее стороны. Грюм упомянул о срочности. Когда тебе удобнее? — ГГМ Его сообщение приходит довольно быстро, в течение получаса, учитывая, что шпионы не всегда способны ответить немедленно. Должно быть, он выкроил время для ответа. ГГМ? Гермиона смотрит на его вопрос. Она проглатывает свои идиотизм, смущение и боль. Прости, сила привычки. Это Гермиона. Черт... Она хмурится, глядя на то, как его ругательство размывается по пергаменту. Прости, я не… Она обрывает его, написав свои слова прямо поверх его. Ей нет дела до его смущения. Все в порядке. Сама виновата. Ливерпуль перенесли, потому что мне нужно сначала научиться окклюменции. Гермионе интересно, понимает ли он, что ее послание бесполезно. Она знает, что ему уже сообщили, и он придет к ней, как только найдет время. Таков протокол. А еще ей интересно, сможет ли он прочесть ее тоску между строк, не слишком ли она очевидна? Насчет этого. Можешь больше не беспокоиться. Она ждет, но он, кажется, больше не собирается ничего добавлять. Гермиона настораживается. В смысле? Я поговорил с Советом. Гермиона хмурится еще сильнее. О чем? Как я уже сказал, тебе не стоит об этом беспокоиться. Малфой, о чем именно мне не стоит беспокоиться? Она видит, что зачарованные чернила капают на его пергамент. Словно его перо зависло над недописанными словами. Над чем-то, что он, похоже, не хочет ей говорить. Это раздражает ее больше, чем нужно. Скажи мне. Я выразил свое несогласие по поводу твоего участия в Ливерпуле. Слова не сразу доходят до нее. Он не дает ей времени опомниться, поспешно добавляя: Это ненужный риск. Нет никакой необходимости твоего участия в атаках на Ливерпуль, да и слишком опасно. Это не тебе решать. Она удерживает себя от того, чтобы закончить восклицательным знаком и ругательствами. Первоначальное удивление перерастает в гнев, вспыхивая ярким и горячим пламенем в ее груди, занимая все пространство, которое еще не поглотила боль. Ты права. Решать Совету. С которым я говорил. Вопрос на рассмотрении. Гермиона ошеломлена. Ее мысли возвращаются к тому моменту, когда Грюм сообщил ей о задержке ливерпульских атак из-за нее. Она предполагала, что они обсуждали ее, обсуждали неотложность ее обучения окклюменции, потому что в Ливерпуле им понадобятся все силы, и ее рассеянность сочли поводом для беспокойства. Она не ожидала, что ее муж согласен с этим. И уж точно не ожидала, что он будет такого низкого мнения о ее душевном состоянии, что посчитает ее «ненужным риском». Единственный человек, который всегда, всегда прикрывал ее… Гермиона хватается за грудь. Кольцо под джемпером почти такое же тяжелое, как комок в горле. А потом — еще более гнетущая мысль: Возможно, он просто не хочет проводить с ней больше времени, чем это необходимо. Он хотел узнать больше об их воспоминаниях, даже предложил обучить ее окклюменции… Возможно, это его способ избавиться от необходимости делать это. Возможно, он передумал. Его отстраненность, холодность. То, как он отгораживается от нее. Теперь все понятно. Наверное, она и правда так очевидна. Наверное, ему неприятно, что его заставляют терпеть жену, которую он не помнит. Гермиона всхлипывает, прижимает ладони к влажным глазам, запрокидывает голову к потолку, словно пытаясь отогнать надвигающиеся слезы туда, откуда они текут. Чернила с пера, зажатого между пальцами, капают ей на волосы. А затем, прежде чем она успевает сообразить, что ответить, на бумаге появляется последнее сообщение. Это все? Гермиона пишет формальное «Да, спасибо», сминает пергамент и бросает его в камин. Она встает и направляется в подземелья. Дышать тяжело, зрение затуманено. Она ищет способ спастись от удушья и темноты. Что-то, что можно прижать к зияющей ране, где раньше было ее сердце. Пусть даже только на эту ночь.