Преданность

Для победы нужны и убийцы, и мученики. Именно такие слова использовал Грюм. Это был не столько призыв к оружию, сколько мелкий шрифт в контракте, под которым они все подписались. Убийцы и мученики, говорил он, и его единственный глаз дергался, но к тому времени на руках у всех было столько крови, что эта фраза могла служить и предупреждением. На самом деле она означала: Как далеко вы готовы зайти? Есть ли у вас то, что нужно? Правильные негласные ответы всегда были «до конца» и «да». Гермиона, как и остальные, раньше все видела в двоичной системе. Свет, Тьма. Праведность как необходимость, некое моральное право на концовку истории. Добро всегда торжествует и так далее. Те времена давно прошли. Нет больше праведности. Принципы — это редкая и маловостребованная роскошь. Возможно, где-то они все еще появлялись в минуты просветления. Возможно, Невилл носил бы их при себе, если бы не имел несчастья быть разрезанным пополам. Если бескомпромиссные принципы и существовали где-то там, внутри Ордена, Гермиона не знала. И они определенно не устраивали ее в данный момент. «Убийцы и мученики», — напоминает себе Гермиона, глядя, как искажается красное лицо Каркарова, как открывается его рот, а слюна багровой струйкой стекает из уголка. Он не издает ни звука, только скалит зубы и подергивает окровавленными губами, пока Гермиона проводит острием палочки по его предплечью. Его кожа покрывается волдырями от произнесенного ею шепотом Мандуканиса. Точное и хорошо поставленное кислотное проклятие может отсоединить кожу от плоти, так между нервами и мембраной образуются маленькие пузырьки. Как далеко вы готовы зайти? И Гермиона думает: достаточно далеко. Настолько, насколько потребуется. Дальше, чем другие, если больше никто не осмелится. Она всегда превосходно справлялась с поставленными задачами. Магия перетекает по руке Гермионы в палочку. Глаза Каркарова закатываются, и его впавшее в шок тело едва сдерживают ремни из драконьей шкуры, пристегивающие его к стулу. Он напрягается от мучительной боли, пока вены его предплечья светятся неестественным оранжевым цветом. От шипящей кожи поднимаются вверх тонкие струйки дыма, а вздувающиеся от кислоты пузыри деформируют Темную метку. Взмахом палочки Гермионы волдыри лопаются, обнажая красную плоть. Каркаров тяжело и часто дышит, раздувая ноздри. Его крики заглушены чарами. Гермиона замечает, что он, в отличие от нее, не покрыт грязью с поля боя. И это так странно. Этот человек ответственен за столько страданий. Он является одной из причин смерти Рона и того, что Лаванда сейчас в коме. Что целители не смогли спасти правый глаз Чарли. Что Гермиону вызывали в коттедж «Ракушка», чтобы вылечить чье-то проклятое предплечье. Так дико, что он сидит перед ней в своем изящном пиджаке и чувствует лишь малую часть той боли, которую принес сам. Убийцы и мученики. Но, возможно, должна быть и третья категория для таких, как она, и шпионов, и Грюма, и Каркарова. Псы необходимости. Монстры. Что-то пробуждается глубоко внутри нее и неистово бьется в основании черепа. Но это лишь заглушенный раскат грома, слишком далекий от ее нынешнего сознания. Гермиона ненадолго прерывает пытку, потому что напряжение в ее магическом ядре ослабевает, и собственное дыхание сбивается от усилий. Она вытирает пот со лба и смотрит на свои руки. Она покинула поле битвы десять часов назад, но ее ладони все еще грязные, липкие от пота и покрыты коркой крови. Она едва не усмехается. Какая ирония. Убийцы и мученики, но она еще не умерла. С ее палочки срывается еще несколько проклятий, и, когда на двенадцатой минуте тело Каркарова, словно тряпичная кукла, оседает на стул, Гермиона бросает последнее. В его покрасневших глазах стоят слезы, от тела несет потом. На полу под ним лужа, борода и волосы влажные. Его обгоревшее предплечье обмякло на тонком металлическом подлокотнике, к которому пристегнуто. Но он пытается что-то сказать, и Гермиона снимает заглушающий барьер. Каркаров дает ей то, что нужно, — недостающую часть планов. Информацию и ориентиры, защитные чары и меры противодействия Пожирателей смерти в Ливерпуле. Так ее и находит Тонкс: склонившейся над сломленным, бормочущим Каркаровым, внимательно вслушивающейся в его хриплый голос, выдающий секреты в отчаянной надежде спастись. Гермиона замечает удивленное выражение лица Тонкс, которая застыла на пороге классной комнаты Хогвартса, все еще держась за дверную ручку. — Что ты наделала? — шепчет она, ее волосы меняют цвет при виде открывшейся картины.

***

— Она не в себе, Аластор… — Она полностью владеет своим разумом, мне этого достаточно. — Ты себя слышишь?! Мы говорим о Гермионе… — Она знает о рисках… — Как ты можешь так говорить?! Гермиона смотрит на закрытую дверь зала совещаний, размышляя о том, что Тонкс и Грюм забыли поставить глушилку, прежде чем начать спорить о ней. — А Малфой знает, что ты вот так запросто позволил ей вернуться на поле боя? Гермиона не может разобрать тихий ответ Грюма, а следующие аргументы Тонкс поглощает резкий удар трости о пол. Они продолжают в том же духе, то крича друг на друга, то переходя на хриплый шепот. — Если бы мне пришлось считаться с травмами каждого… — Она не в себе! Двери в приемную, где сидит Гермиона, громко распахиваются, и на пороге появляется Драко. Голоса в соседней комнате внезапно затихают, но он, кажется, не замечает этого и замирает, увидев Гермиону. Какие бы эмоции ни отражались на его лице, они тут же исчезают за жестким взглядом. От одного его присутствия у нее перехватывает дыхание. Ненадолго, всего на полсекунды. Она удивлена, насколько хорошо держатся ее окклюменционные щиты. Остается только надеяться, что их хватит еще на какое-то время. Драко кивает ей, проходя мимо в зал к Грюму и Тонкс. Ей интересно, почему он вдруг оказался здесь. Интересно, как она, должно быть, выглядит после изнурительных двенадцати часов, не приняв душ и не сменив одежду. Но в основном Гермионе любопытно, что бы она могла чувствовать, если бы не каменные стены, скрывающие все эмоции. Она возится с обручальным кольцом, большим пальцем поглаживая золото на безымянном. По крайней мере, никогда еще ее руки не были такими твердыми. Звук шагов Драко и тихие приветствия резко обрываются, как только он закрывает за собой дверь. Он наложил заглушающие чары. Гермиона не винит его за то, что он расстроен, если это действительно то, что он чувствует. Он наверняка раздражен тем, что ему приходится выкраивать время из своего плотного графика, чтобы присутствовать на очередном, несомненно бессодержательном отчете о ее действиях на фронте. Задание, о котором идет речь, заключалось в перехвате Пожирателей смерти и нескольких их сторонников в Бирмингеме. Это был успех, если судить по достижению цели. То, что они вторглись именно в убежище Каркарова, оказалось лишь бонусом. Гермиона уклонилась от первоначального плана — снова, — как только увидела возможность получить информацию, которая долгое время ускользала от Ордена. Она до сих пор ощущает, как проклятия рождаются внутри нее и струятся по руке, опускаясь к кончику палочки. Когда все шло наперекосяк, как это случалось теперь все чаще, ведь Пожиратели смерти становились все более жестокими, отчаянными и беспощадными, стычки были ожидаемы, и темная магия стала необходимостью. К этому ощущению привыкаешь через некоторое время, но Гермиона удивляется, почему раньше считала его неприятным. Сейчас она не чувствует никакого дискомфорта. Не то чтобы она вообще что-то чувствует. Гермиона потирает руку, которую задело режущее заклинание. Целители перевязали ее, но место удара все равно жжет. Убийцы и мученики. Эти слова продолжают звучать в ее голове наряду с другими: брак, задание, монстр, монстр, монстр… Здоровая рука все время возвращается к кольцу мужа на цепочке под свитером — жест самоуспокоения после того, как она лишилась всего так неожиданно. Иногда она просыпается среди ночи в страхе, что перстня нет. Ей снится, что его сорвали с нее во время битвы или она потеряла его на задании. «Никогда не знаешь», — думает Гермиона, и это, пожалуй, самое ненавистное для нее на войне. Никогда не знаешь. Вопреки всем шансам и предосторожностям. Никогда не знаешь, что ждет тебя, что может быть отнято: человек, часть тебя самого. Ты ни от чего не застрахован. Есть ли у вас то, что нужно? Да, но она не знает, как долго сможет бороться. Ей хотелось бы продержаться еще немного. Заглушающие чары в соседней комнате спадают. Драко открывает дверь и, бросив на Гермиону угрюмый взгляд, возвращается внутрь. Холодное приглашение присоединиться к беседе. Гермиона встает и следует за ним, уже смирившись с ожидающим ее приговором. Такое же спокойствие она испытывает перед отправкой в бой, перед входом на вражескую территорию. Перед любым заданием, стоя на пороге неизвестности. Ты ни от чего не застрахован, но что еще можно потерять? Они рассредоточены по комнате: встревоженная Тонкс прислонилась бедром к столешнице и перекатывает туда-сюда пресс-папье, чтобы занять руки. Во главе переговорного стола с перекошенным лицом сидит Грюм, не сводя взгляда с темных артефактов перед ним — древних реликвий из лавки «Горбин и Бэркс». Драко неподвижно стоит в стороне, у большого окна, через которое проникает полная луна. Руки скрещены на груди, взор устремлен в пространство, как будто его ничего не интересует. Гермиона старается не обращать на него внимания, отказываясь потакать своему периферийному зрению. Его расслабленная поза ее не проведет. — Меня отстраняют? — прямо спрашивает Гермиона, садясь рядом с Грюмом. Им не свойственно медлить. — Тебя перепроверяют, — отвечает Грюм. — Тогда что он здесь делает? Она не хотела звучать так враждебно, словно обвиняя его в чем-то или раздражаясь, ведь на самом деле это не так. Но Драко лишь бросает на нее короткий взгляд и снова возвращается к своим глубоким размышлениям, делая вид, что его не особо интересует происходящее. Для всех остальных он просто погружен в раздумья; его отстраненность свидетельствует о серьезности, с которой он рассматривает любую поставленную перед ним проблему. Он всегда был из тех людей, кому для продуктивной работы требуется уединение. Чтобы сосредоточиться и выложиться по полной. Но Гермиона знает. Она знает его как свои пять пальцев и видит даже сквозь толстые слои собственной окклюменции — он кипит от ярости. Она замечает, как напряжены его плечи и спина, как подрагивает челюсть. В нем читается неугомонное желание разорвать что-то на части. — Мы вызвали его несколько часов назад, — объясняет Тонкс. — Для консультации. Тонкс и Грюм обмениваются едва уловимыми, как им кажется, взглядами. Гермиона ненавидит это. — Для консультации по какому именно поводу? Тонкс приподнимает брови, не веря своим ушам. — Во-первых, ты пропала во время задания… — Я сказала Чжоу, куда иду… — Ты сказала ей, кого преследуешь. Это не одно и то же! — повышает голос Тонкс и громко ударяет вычурным пресс-папье о поверхность стола, из-за волнения явно не силах больше быть милой с Гермионой. — Ты так часто нарушаешь протокол… — добавляет она, но это не столько прямое обращение, сколько мысль мимоходом. Ее волосы побледнели до неестественного небесно-голубого цвета. — Я добыла важные сведения для Ливерпуля, — возражает Гермиона, не понимая их нынешнего отношения к ней. — Совет согласился воздержаться от пыток, — мрачно произносит Тонкс, — потому что ты нас к этому призывала. Разве ты не помнишь? Она помнит. «Если мы хотим победить, то должны сделать все, что потребуется, не заходя слишком далеко. Должна быть черта». Должна быть черта. Гермиона переступала ее несколько раз за последние две недели. То, что она помнит об этом, мало помогает понять, что заставило ее взять военнопленного и пытать его в свое удовольствие. Можно было бы обосновать это тем, кто такой Каркаров, что он сделал и что они получили взамен, но она знает, что это всего лишь оправдание. Словно кадры кинофильма, в голове прокручиваются ужасы последних двух недель: суматоха битвы, заклинания и проклятия, волшебная палочка в окровавленной руке. Как далеко вы готовы зайти? Слишком далеко, очевидно. Долгое время никто не говорит. Даже Драко, не сводящий с нее напряженного взгляда. В тишине витает невысказанное «что с тобой не так?». Но как бы Гермиона ни старалась, разум снова и снова наталкивается на стену: «Я не знаю, не знаю, не знаю…» Грюм первым прерывает молчание. — Грейнджер, Малфой настаивает на том, чтобы твое положение в Ордене было аннулировано, допуск пересмотрен, а участие в боевых действиях навсегда приостановлено, — говорит он без обиняков. Слова доходят до нее с задержкой. Гермиона поворачивает голову в сторону Драко и видит, что в его глазах ничего не меняется. Нет ни малейшего намека на раскаяние. Только неподвижная напряженность. И если присмотреться, можно заметить едва сдерживаемый гнев. Впервые за последние две недели что-то внутри нее вспыхивает. Разгорается, освещая тропы ее скрытого окклюменцией подсознания. — Вы шутите, — говорит она, обращаясь ко всем, но не отрывая взгляда от Драко. — Ты не в себе, Гермиона, — Тонкс касается ее плеча с незаслуженной нежностью. — Твои действия на поле боя… — Я в порядке! — раздраженно бросает Гермиона и глубоко вдыхает через нос. — Терпимо, по крайней мере. Я же не разгуливаю по улицам, обезглавливая Пожирателей без предупреждения… — Будешь. Она смотрит на мужа, слова которого звучат как приговор. Ей не дает покоя его убежденность — то, что он не отводит взгляда, что он так явно уверен. Она гадает, за что именно Драко так ненавидит ее сейчас. Без предупреждения пальцы начинают дрожать, как раньше, а тело окончательно предает, стоит ей заметить его презрение. Глаза вдруг начинает щипать, и Гермиона не знает почему. Она моргает. Грязнокровка, грязнокровка, грязнокровка… В мгновение ока Драко пересекает комнату и опирается обеими руками на стол — прямо напротив того места, где она сидит. Гермиона наблюдает за его внутренней борьбой. Ярость, которую он так старается сдержать, очевидна для нее: его эмоции просачиваются сквозь хмурый взгляд и сжатую челюсть. Его губы подрагивают, и он кривит рот, пытаясь подобрать нужные слова. Оружием может быть что угодно, и Драко знает, как всадить свое в чьи-то ребра, разум или сердце. Он всегда тщательно вымеряет то, что собирается сказать. У каждого из них свои достоинства, и его заключается в точности. Гермиона знает это лучше, чем большинство людей. Даже лучше, чем его враги. Она готова поспорить, что никто не знает его лучше, чем она. Он не использовал свои слова против нее с тех пор, как они сошлись. Это было так давно. Но этот Драко больше не ее муж, и мысль о том, что она потеряет свою неприкосновенность… Что-то бьется о ее окклюменцию, сотрясая самые ее основы. Грязнокровка, грязнокровка, грязнокровка. Драко зло окидывает ее взглядом. Возможно, в поисках слабого места, которое хочет пронзить. Гермиона готовится к удару. Вот только слов не следует. Кажется, что Драко не находит их, пока… — Не могли бы вы оставить нас на минутку? — произносит он. — Мне нужно поговорить с женой. Этого она не ожидала. Его «жена» звучит как само собой разумеющееся — неоспоримо, безлично. И тот факт, что на самом деле он не испытывает никаких чувств к этому определению, бьет прямо в грудь — то самое слабое место, — и Гермиона борется с дрожью, не желая, чтобы кто-нибудь заметил. Грюм и Тонкс без шума выходят из комнаты, оставляя Гермиону наедине с мужчиной, который с каждой минутой все больше и больше разрушает ее хладнокровие. — О, «жена», значит? — вырывается у нее, как только они остаются одни. Он не двигается, не заглатывает наживку. Только смотрит ей в глаза. Гермиона гадает, не пытается ли он напугать ее и почему он не хочет просто использовать свои слова. Драко нависает над ней, его рукава закатаны до локтей, как это обычно бывает, когда его срочно отрывают от работы над зельями со Снейпом, чтобы отчитаться перед Орденом. Но Темная метка давно потеряла всю свою угрозу. Гермиона уже много раз целовала ее, проводила языком по чернилам. Его взгляд не тревожит ее так сильно, как утраченные воспоминания о моментах любви. Она может только смотреть на мужа и надеяться, что ей удастся сохранить самообладание во время этого разговора. Не сразу, но бурлящая вокруг них враждебность все-таки утихает. Гермиона видит это в его глазах: вычисления, расчет фигур на доске перед ним. Она знает, во что они играют, — они играли в это уже много раз. И не только как любовники, но и как единомышленники — шах и мат, чтение и перечитывание друг друга на равных. Как партнеры. Как два острых игрока на поле тупых предметов. Как две половинки одного долбаного, влюбленного целого. Гермиона, затаив дыхание, ждет его следующего хода. Когда, наконец, молчание нарушается, в вопросе звучит мягкий упрек. — Не хочешь рассказать мне, почему я должен был узнать о твоей деятельности на фронте от Билла? — Не особенно, нет… — Я… Твою мать, я искал тебя десять долбаных часов, Гермиона, — его слова бьют шрапнелью прямо ей в лицо. Он сжимает руку в кулак и явно хочет ударить по столу, разбить костяшки пальцев о поверхность, что-нибудь сломать. Услышав свое имя в его устах, Гермиона делает глубокий вдох. Основание, на котором стоят ее стены, начинает разрушаться. — Ты хоть представляешь, как рискуешь каждый раз, когда такое выделываешь?! Ты могла… — он резко втягивает воздух и продолжает сквозь зубы: — О чем ты вообще думала? Вот так слетать с катушек, преследовать Каркарова?! Я знал, что ты не создана для этой работы, но не ожидал, что ты будешь настолько беспечна… — Беспечна? Беспечна?! — ее стены трескаются еще больше, пустота внутри начинает заполняться неистовой злостью, вслед за разгорающейся мигренью приходит горькое негодование, и сейчас она чувствует себя почти самой собой. — Кто бы говорил о беспечности! Это не я потеряла память и нарушила стандартную процедуру… — Точно. Конечно, ты ведь всегда следуешь протоколу! Вот почему мы здесь, правда? Потому что ты просто охренеть как хороша в соблюдении протокола?! Издевка в его голосе отбрасывает Гермиону назад во времени, более чем на десятилетие. Внезапно им снова по тринадцать лет, она борется со слезами, а он ехидно ухмыляется, и от этого становится еще больнее. Она встает и опирается трясущимися руками о стол, повторяя его позу, открывает рот, но не находит, что сказать, потому что Драко замечает повязку на ее плече и округляет глаза. — Черт, — выдыхает он и отступает назад, проводя ладонью по лицу. Он выглядит таким растерянным… Гермионе кажется, что она начинает догадываться, в чем дело, судя по топорности его гнева и тому, что он не уточняет причин такой злости. Да, он в ярости, но, может быть, не только из-за ее последних действий. — Если это о том, что случилось в библиотеке… — И что же? Он огрызается так внезапно, что струна напряжения между ними натягивается и бьет Гермиону наотмашь, добавляя трещин ее окклюменции. — Что именно произошло, Грейнджер? Потому что я бы очень хотел услышать твои мысли о том вечере, раз уж ты не хочешь слушать мои. Он выплевывает эти слова. Как будто они жгли ему язык последние недели. Как будто он не мог дождаться. Гермиона чувствует, что ее голова вот-вот расколется на части. — Значит, ты злишься на меня, — еле слышно шепчет она. Драко со вздохом проводит ладонью по лицу. — Мерлин побери… — Ты злишься на меня. Риски для Ордена тут ведь совсем ни при чем? Как и протокол, или пытки, или что там еще? Не лги мне, Малфой, я всегда могу понять… — Я не… — еще один усталый вздох, — злюсь на тебя. Драко отводит от нее взгляд и смотрит в сторону, нахмурившись. Все говорит о том, что он сильно расстроен. Гермиона, может, и оцепенела, но она не дура. — Если… это из-за того, что я оставила тебя… неудовлетворенным тог… — Не заканчивай это предложение. Ни с того ни с сего Драко сужает глаза, и его зрачки темнеют. Гермиона моргает. Там, где мгновение назад была только ярость, теперь яд. Как будто она сказала что-то совершенно неподобающее. Ее руки начинают дрожать еще сильнее. У ее окклюменции нет ни единого шанса. Оцепенение внутри нее тихонько разбивается, выплескивая наружу мысль, которую она, казалось, вынашивала последние две недели: — Тогда что же? Почему ты… Я сделала что-то не так? Потому что ты… Ты ведешь себя так, будто я совершила преступление против тебя, и я не понимаю, Малфой, я правда не понимаю. Это привлекает его внимание, и его возмущение переходит в нечто другое, когда он бросает на нее хмурый взгляд. — Ты можешь рассказать мне, — предлагает Гермиона слабым голосом. — Обещаю, я не откушу тебе голову. Драко смотрит на нее в замешательстве, но Гермиона продолжает, подталкиваемая внезапно проснувшимся сердцем в груди: — Мы раньше… Мы раньше разговаривали. Очень много. Обо всем, и… я просто… Если ты скажешь, что это не из-за того случая в библиотеке, я поверю тебе. Но, Мерлин, пожалуйста, просто дай мне что-нибудь, потому что… — она делает вдох, сглатывает дрожь в голосе и пытается удержать равновесие от рвущихся наружу эмоций. — Я знаю, ты не очень-то жалуешь меня, но… ты так отчаянно хочешь отстранить меня от всех дел, что трудно не принимать это на свой счет. И сейчас ты стремишься убедить Совет, что я недостаточно компетентна для работы на фронте. Считаешь, я по-прежнему недостойна, да? И после всего, что я доказала за последние две недели, я… Что именно нужно сделать, чтобы заслужить твое одобрение, Малфой? Что ты хочешь от меня? И вот это, именно это привлекает его внимание. Он таращится на нее, определенно лишившись дара речи. Между ними воцаряется тишина, нарушаемая только их учащенным дыханием. Голова Гермионы пульсирует, боль нарастает волнами с каждым мгновением. Глаза щиплет. Но она держится изо всех сил. Драко стоит в нескольких шагах от стола, не сводя с нее напряженного и удивленного взгляда. — Подожди, тогда, просто… — он проводит по лицу обеими руками. — Давай немного вернемся назад… Давай просто… — Драко сглатывает, смотрит в сторону, вниз, дважды ударяет костяшками пальцев по столешнице. Его губы подрагивают в попытке подобрать слова. Он на секунду сжимает переносицу и, наконец, поднимает голову. Когда он снова встречается с ней взглядом, в его глазах больше нет ярости. Исчезла жесткость, холодность сменилась теплотой, которую можно было бы принять за нежность, если бы не всепоглощающая напряженность. Гермиону, чье сердце задыхалось последние две недели, снова предает возникающая из ниоткуда боль. — Грейнджер, я только что вернул тебя, проведя десять худших часов в моей жизни, — хрипло произносит он, и его голос дрожит. — Ты… Ты ведь знаешь это? Ты… должна знать. Это выбивает ее из колеи. Гермиону будто выбросили в открытый космос, без кислорода и страховки. Без каких-либо средств почувствовать то, о чем умоляет ее тело, осознать, прочитать между строк. Она ищет объяснение внутри себя, но ничего не находит. — Знать что? — выдыхает Гермиона еле слышно, понимая, что звучит неуверенно и вяло. Она растерянна, и делу совсем не помогают бешено колотящееся сердце, чудовищная головная боль и темнота в уголках глаз. Кажется, она спросила что-то не то. Драко моргает, затем сглатывает. Гермиона наблюдает, как на его лице появляется выражение резкого неприятия. — Ясно, — горько усмехается он. Вид этой улыбки ранит ее. — Знать что, Малфой? — Тебе известно, что происходит, если в течение многих лет постоянно использовать окклюменцию? — он засовывает руки в карманы брюк, серьезно смотрит на нее. Он снова почти сердится, уводя разговор в сторону. — Понимаешь, почему моя дорогая тетя Белла такая, какая есть? У Гермионы перехватывает дыхание. — Готов поспорить, что твоя голова сейчас словно под Круциатусом. Я вижу, как сильно ты стараешься не показывать этого. Тебе больно, да? — тихо добавляет он. Его слова должны звучать жестко, резать, как скальпель, — «поверить не могу, что ты не знаешь этого, Грейнджер, разве ты не должна знать все?» — но вместо этого они несут его собственную агонию. Как будто это он страдает от мучительной мигрени. Как будто мысль о том, что ей больно, убивает его. «Вероятность того, что тебя поймают и будут пытать, даже не обсуждается. Мы не будем об этом говорить. Этого не случится. Пока я жив». Больше, чем что-либо другое во всем их разговоре, именно это наносит ей смертельный удар. Они убийцы, в конце концов. И в первую очередь — друг друга. Ее окклюменция полностью самоуничтожается, стены рассыпаются в прах. — Мерлин, чтоб тебя… — Гермиона громко всхлипывает, падает обратно в кресло и зарывается лицом в ладони, содрогаясь от бессилия, чувства вины, нахлынувших сразу всех эмоций. Она ощущает все, что возможно, но на первом плане остается физическая боль. — Выпей. Гермиона едва замечает, как Драко, уже обогнувший стол, ставит перед ней пузырек. Она не спрашивает, что это такое, — видимо, старая привычка доверять ему беспрекословно, — тут же откупоривает флакон и выпивает содержимое одним глотком, морщась от насыщенного кисловатого вкуса. — Скоро тебе должно стать лучше, — говорит он, достает из кармана и принимает такое же зелье. — Что это? — вкус знакомый, но в то же время и нет. Гермиона вытирает большим пальцем уголок рта. Драко стоит спиной к столу, опираясь руками о край. Внешне расслабленный, но взглядом прожигает дыру в полу возле своих ног. Смотрит в какую-то далекую точку, как будто может видеть дальше ковра и каменной плитки поместья, дальше земли и ее печалей, дальше самого ада, как будто ищет что-то, для чего у него пока нет слов. Но Гермиона знает, что он услышал ее. Он всегда слышит, даже если она молчит. — Когда несколько недель назад я научил тебя тому трюку с окклюменцией, я думал, что только это мешало тебе все делать правильно, — начинает он, не совсем отвечая на ее вопрос. В его тоне звучит странное сожаление. — Но по своей сути окклюменция граничит с темными искусствами. Ты должна знать. Она знает. Смутно помнит, как он говорил ей об этом когда-то давно, перебирая пальцами ее локоны, пока ее голова покоилась у него на коленях… Гермиона напрягается, так как воспоминание приносит гораздо больше страданий, чем она способна сейчас выдержать. Она вздыхает, хватаясь за голову. — Окклюменцией нельзя выборочно заглушить негативные эмоции. Ты должна заглушить их все, — объясняет Драко. — Это включает в себя сочувствие, сострадание, сдержанность и прочее. Все, что составляет твою человечность. По сути, ты отрезаешь свою совесть. Гермиона сглатывает, массируя виски. Боль начинает отступать. — Что ты хочешь сказать? Но она знает, о чем он говорит. Все встает на свои места. Ее действия на поле боя, то, как она себя вела, как позволила себе погрузиться в бездумную, бесчувственную тьму. Она вспоминает обо всех Непростительных, вырывающихся из ее палочки, о горящих, покалеченных, кровоточащих телах, о бездушной пустоте, наступившей после того, как она заглушила свое сердце. Совесть — это такая вещь, по которой не скучаешь, когда ее у тебя нет. Гермиону тошнит. Грязнокровка, убийца, монстр, монстр, монстр… Страх, который она не могла чувствовать последние недели, наполняет ее грудь и заставляет сердце бешено колотиться. — Прошло всего две недели, — вздыхает она, и ее руки снова начинают дрожать под столом. — Я не могу… Этого не может быть. Я использую окклюменцию всего две недели. Драко одаривает ее грустной улыбкой. — Все эти годы ты была подвержена влиянию темной магии. Возможно, это ускорило процесс укрепления окклюменции. Поэтому я пытался связаться с тобой. Я понял это по… — он одергивает себя, решая не продолжать первоначальную мысль. — Вот почему твои дуэли улучшились в разы. И почему ты пытаешь военнопленных, и… Прости, Грейнджер… — он замолкает и потирает переносицу. — Даже я понимаю, что это совсем на тебя не похоже, а я должен знать тебя хуже всех. Это бьет по самому больному. Все, о чем она избегала думать, возвращается тяжелым грузом в ее груди: его отказ, «я женюсь на ней не потому, что хочу», его вожделение других женщин… Она задается вопросом, сколько еще боли сможет пережить, сколько раз должна почувствовать, как ее сердце разбивается на осколки, прежде чем это наконец перестанет выворачивать внутренности. — Тебе не нужно напоминать мне. Гермиона встает, но чуть не падает от резкого головокружения. Драко реагирует мгновенно — протягивает руку и крепко сжимает ее локоть. Гермиона беспомощно хватается за него, потому что собственное тело ее не слушается. Другую ладонь она кладет на поверхность стола. Драко поддерживает ее, хоть и не придвигается ближе. Гермиона сглатывает с тем небольшим достоинством, которое у нее осталось, и пытается устоять на шатких ногах, частично опираясь на протянутую руку мужа. Тот, должно быть, замечает ее дрожь, потому что продолжает придерживать ее. Даже когда она выпрямляется. Несмотря на утихающую головную боль, Гермиона не в силах повернуться, чтобы посмотреть на него. Она чувствует, как он наблюдает за ней. Неподвижно и терпеливо. Ждет, пока она соберется с мыслями. Но она не может отпустить его. Не хочет. Особенно сейчас, когда ее сердце разрывается от всех эмоций, которые она избегала последние две недели. Она не может отпустить его. Она не хочет, не хочет… Гермиона дает себе возможность отдышаться, закрывает глаза, ожидая, пока ее тело привыкнет к тому, чтобы чувствовать, снова. — Тихо, тихо, — слышит она шепот мужа рядом с собой. Он так и не ослабил хватку на ее руке. — Расслабься. Дыши. Дыши, Гермиона. Снова ее имя. Теперь оно звучит почти так же, как он произносил его в прошлом: негромко, тепло, всегда с оттенком благоговения, которого она никогда не понимала. Совесть беспощадна. То, что Гермиона не могла найти внутри себя раньше, теперь пылает в ее груди, переполняет, пожирает заживо: страх, гнев, печаль. И скорбь, которой слишком много, нанизывает на себя остальные эмоции. Все они перетекают друг в друга, а затем разделяются, как масло и вода, а самые ужасные из них прилипают к ней, как грязь. Но именно чувство вины является всепоглощающим. Гермиона ощущает его гораздо острее и ненавидит себя лютой ненавистью, зная, что заслуживает этого, заслуживает всей этой боли и многого другого… Она чувствует, как ее притягивает к себе теплое тело. Драко крепко обнимает ее, обхватывает за плечи, и у Гермионы не хватает ни духа, ни устойчивости, чтобы отстраниться. Она только сейчас осознает, что начала панически задыхаться. Она в такой ярости, что ее всю трясет, хотя этот гнев почти неотличим от тоски, боли и неутолимой печали. Драко только крепче прижимает ее к себе. Они молчат. Он не произносит ни слова, ни единого звука, пока Гермиона беспомощно дрожит в его объятиях. Какое-то время эмоции кажутся бездонными; они расширяют и растягивают границы того, что, по мнению Гермионы, можно чувствовать. Она не уверена, как долго это длится, только то, что это ощущается как невозможная вечность. Но всему приходит конец. Когда дрожь остается лишь в ее руках, когда кажется, что душа практически выгорела, а эмоции улеглись по своим местам, Гермиона делает попытку отстраниться. Но Драко продолжает обнимать ее, позволяя оторваться лишь настолько, чтобы взглянуть на него. Гермиона пристально смотрит ему в лицо. Только сейчас она замечает темные круги под глазами. Его кожа блестит от пота, и он гораздо бледнее, чем обычно. Он выглядит таким изможденным. Но его взгляд озабоченный, трепетный. Словно он пытается уверить себя, что она все еще здесь, во плоти, в его объятиях. Это добивает ее еще сильнее. — Прости меня, — хнычет она и понимает, что все это время рыдала, по тому, как хрипит ее голос. Она не помнит, за что просит прощения, но знает, что за очень многое, и ее «прости» не может выразить то, что она имеет в виду. Она сомневается, что хоть что-то может. Взгляд Драко смягчается. — Тебе не за что извиняться. Он поднимает руку к ее лицу и обхватывает подбородок. Гермиона не хочет льнуть к нему, но это все равно происходит, и ее голова тяжело падает в его ладонь. Драко касается большим пальцем ее верхней губы. Только тогда она понимает, что та влажная. Он убирает ладонь и роется в карманах в поисках носового платка. Затем вытирает им ее нос, губы, подбородок, а другой рукой обхватывает ее затылок, удерживая на месте. Оказывается, у нее идет кровь, — Гермиона замечает красные пятна прежде, чем Драко прячет платок в карман. Он что-то говорит, но слова пролетают мимо. У нее нет сил сконцентрироваться. Все как в тумане. Мысли и реакции заторможены. Реальность перестает ощущаться. Она почти не осознает, как Драко ведет ее в спальню, крепко держа под руку. Она также не вполне воспринимает, как он укладывает ее в кровать, натягивает одеяло, даже расстегивает и снимает ее грязные кроссовки. Гермиона не замечает, как сон овладевает ею, как сдается ее измученное тело. Не замечает она и мужа, который садится в кресло у кровати и терпеливо ждет, пока это произойдет.