***
Гермиона всхлипывает, просыпаясь. Судорожно, прерывисто выдыхает и прижимает ладонь к груди. Ищет рану, кровотечение, почти надеется на него, но, увы, пуля осталась лишь в виде неприятного привкуса во рту, а дрожащие руки липкие только от пота. Ее разум пытается ухватиться за стены, но их больше нет. Гермиона соскальзывает с уступа и летит вниз, притягиваемая силой тяжести чувства вины. В безбожной темноте, в одиночестве и без окклюменции ее мучает совесть. Монстр. Она плачет, потому что теперь может. Потому что должна. Потому что больше ничего не остается.***
На следующий день ее тошнит трижды. Первый раз перед рассветом. Она переворачивается и, свесив голову с края кровати, извергает из себя, как ей кажется, все свои органы. Второй раз — когда утренний свет уже пробивается сквозь занавески. Ее тело, к которому она снова прислушивается, требует передышки. Все очень чувствительно, и мысль о том, чтобы встать с постели, приводит в ужас. Гермиона все равно встает. Она все еще хороший боец. Это почти невыносимо, но она научилась переживать невозможное. За последние два месяца она прошла через довольно суровые тренировки. Закрывая глаза, Гермиона может вычленить те части себя, которые ей несвойственны, части настолько вопиюще неправильные, что в голове срабатывает сигнализация. Такие, например, как жажда отведать огневиски. Она чувствует сейчас, что жаждет многих вещей. Внутри просыпается голод — жгучая потребность заполнить пустоту, которую она все это время скрывала. Заполнить хоть чем-то, неважно чем. «Прости, Грейнджер… Даже я понимаю, что это совсем на тебя не похоже, а я должен знать тебя хуже всех». Поэтому Гермиона выходит на пробежку. Уилтшир в преддверии зимы требует согревающих чар, но она решает от них отказаться. Она переодевается и бежит по территории, петляя все больше и удаляясь все дальше по мере того, как солнце поднимается выше в серости декабрьского дня, а поместье становится маленьким на горизонте. Она бежит, пока мороз не начинает жалить лицо, и продолжает бежать, пока усталость не сковывает икры. Пока ноги не теряют координацию, а сердце не стучит так громко, что заглушает ритм ее шагов. Ее руки немеют и дрожат в перчатках, и она даже не может достать палочку и произнести заклинание, чтобы как-то облегчить свое состояние. Пот капает и высыхает на висках. Дыхание сбивается, превращается в пар, и, пусть даже на мгновение, ее наполняет что-то помимо эмоций, в которых можно утонуть. Когда в глазах начинает темнеть и она сгибается пополам, задыхаясь и хватая ртом воздух, Гермиона возвращается в поместье. Она проглатывает две дозы обезболивающего зелья. Ни одно из них не помогает от накатывающей волнами мигрени. После этого она пытается смыть с себя следы вчерашнего дня. Скребет кожу так, будто стремится снять ее. Все порезы и царапины начинают кровоточить, и открывается рана на руке. Вода в ванной темнеет от грязи. Гермиона плачет, вспоминая предплечье Каркарова, и ей приходится остановиться, потому что она почти сдирает с себя кожу щеткой, норовя стереть, или искупить, или потребовать возмещения от тела, которое продолжает предавать ее. Из-за обезболивающих зелий она ничего не чувствует, и это приводит в бешенство. Почему я не чувствую этого, почему не почувствовала, я должна была… Но разум голосом Драко пробивает себе путь сквозь дебри в ее груди: «Остановись, Грейнджер. Прекрати, ты не можешь так поступать с собой». Ее тошнит в третий раз за этот день. Она ползет к туалету, сидит голая на холодном полу. Но следует его совету, пусть и воображаемому. Гермиона проводит рукой по лицу, смахивая слезы. Вытирает рот от желчи, собирает волосы на затылке, делает несколько глубоких вдохов. Заставляет себя держаться, хотя ее ноги дрожат, когда она встает.***
Отныне все — это занятия по отпущению грехов. Гермиона сидит в своем кабинете, стиснув зубы. Перед ней лежат открытыми несколько томов, и она пытается понять, какая из рун в составе защитных чар, активирующихся при вторжении, — Хагалаз или Иса — ответственна за срыв операции в Дублине пару дней назад. «Два члена Ордена недееспособны; чары подлежат немедленной деконструкции», — указано в сводке. Послание Робарда, как всегда, поспешное, написанное на огрызке пергамента, лежало у нее на столике, когда она проснулась. Подтекст ясен — не возвращаться к боевым действиям, а вместо этого возобновить работу над контрзаклинаниями. Гермиона приступает к делу с нарочитой сосредоточенностью. Терпит пульсацию в голове, в то время как ее внутренности непрерывно кровоточат эмоциями, которые она не успела переработать. Но когда все становится слишком громким и ее начинает пугать то, что происходит с ней внутри, она закрывает глаза. И низким, любимым голосом разума напоминает себе, что впереди еще много работы и не стоит предаваться унынию. Когда она проснулась утром, рядом с ее кроватью стояло пустое кресло. Стакан с водой на столике и ваза с одной белой розой, вероятно, сорванной в саду. Гермиона знала — ничто из этого не было от Ордена. Она не использует окклюменцию. Быть может, это раскаяние или мудрость. Или жжение во рту при воспоминании о произнесении всех этих проклятий, тяжесть Корриго на языке. Или все вместе. Чувство вины делает многие вещи истинными. Но она обдумывает это. Размышляет, пересматривает и возвращается, как блудная дочь, к идее побега от собственных эмоций и спасения. Однако теперь Гермиона наконец видит с разрушительной ясностью последние две недели такими, какими они были. Все то же оцепенение, которое до этого она находила на дне бутылки огневиски. Все та же рассеянность ума, заваленного бесконечными книгами — знаниями, упакованными так плотно друг к другу, что не оставалось места для ее неуверенности. Окклюменция принесла с собой облегчение и соответствующие последствия. И тут к Гермионе приходит осознание, и она замирает. Проблема с защитными механизмами заключается в том, что они на самом деле ничего не решают, Грейнджер, — говорит ее разум. Снова его голосом. Она бы все отдала за то, чтобы никогда их не терять. Затяжная мигрень усиливается до разрушительного уровня, Гермиона сжимает виски и стискивает зубы.***
Теперь, когда она вновь вернулась к прежней себе — в ясном сознании и с постоянно ноющей болью, — к ней возвращаются и прежние мысли. Целый день она неустанно работает над контрзаклинаниями и просматривает все записки, которые игнорировала последние две недели. И, слава Мерлину, они продолжают поступать — каждые несколько часов ей отправляют пергаменты с подробным изложением просьб, требований и обновлений. Не все из них срочные, и она знает, что Билл и Тонкс ответственны за постоянный поток отвлечений. Гермиону переполняет благодарность, и ей приходится сдерживаться, чтобы не расплакаться в девятый раз за этот день. Но посреди написания модифицированной руны, которая обозначает «Верность» или «то, что заставляет возвращаться», Гермиона поддается назойливым вопросам, крутящимся в голове, проскальзывающим между всеми остальными мыслями. Гермиона обдумывает все свои встречи с Драко с тех пор, как он потерял память. Ей казалось, что она во всем разобралась. Но кусочки головоломки не совпадают: их насильно соединила неустойчивая, скорбящая или использующая окклюменцию версия ее самой. И пока ее голова раскалывается от боли, внутри разгорается неистовое любопытство. Ей нужны ответы, непосредственно из первых уст. «Грейнджер, я только что вернул тебя, проведя десять худших часов в моей жизни. Ты… Ты ведь знаешь это? Ты… должна знать». Мало что она ненавидит больше, чем незнание. Она пытается, правда. Но есть одна мысль, которая навязчиво терроризирует ее, пока Гермиона не сдается и позволяет своей умственной энергии пойти на поводу ее ненасытной потребности все понять и разгадать. За окном уже темно, когда она сплетает для себя более ясную картину из всех недосказанностей. И несмотря на то, что она все еще не отошла от их последней встречи, Гермиона макает перо в пузырек с зачарованными чернилами и обращается к человеку, с которым разговаривала прошлой ночью: У меня много вопросов. Она не успевает почувствовать себя полной идиоткой, обдумать свой незаконченный недовопрос или тот факт, что нарушает протокол, тратя их драгоценные ресурсы на личный кризис. Она даже не успевает пожалеть о том, что отправила сообщение, потому что Драко реагирует почти сразу: Спрашивай. Я отвечу в меру своих возможностей. Гермиона таращится на его послание. Должно быть, он сейчас один, с пергаментом и чернилами под рукой. Так же, как раньше, когда он писал отчеты, сидя рядом с ней на их кровати в маггловской квартире, в очках, которые она подарила ему когда-то давно. Она вспоминает и почти ощущает его вчерашние объятия. Рука замирает над чернильницей, кончик пера дрожит. Гермиона хватается за грудь и на мгновение забывает дышать. Только на мгновение. Что ты имел в виду, говоря, что не хочешь жениться на мне? Строчки выходят небрежными, неровными, в них больше чернильных пятен, чем слов. Но воспоминание достаточно четкое, даже слишком, потому что вот так, без окклюменции, Гермиона ясно осознает, что это единственное, из-за чего она и возвела щиты. Именно это она хотела спрятать и больше не думать и не признавать с того самого вечера, когда они были друг у друга в головах. «Я женюсь на ней не потому, что хочу…» Теперь, когда она разложила все по полочкам с присущей ей скрупулезностью, она знает ответ. И сердце уже готово к сокрушительному удару. Она судорожно вдыхает и выдыхает. Драко не отвечает в течение долгого времени. Тогда Гермиона набирается мужества и добавляет: Все в порядке. Можешь говорить честно. Думаю, я все поняла. Да что ты? Это вызывает у нее улыбку. Самодовольный, раздражающий тон его голоса сочится сквозь крошечные, изящные буквы. Гермиона делает глубокий вдох. Тебе нужен был союзник в Ордене. Чтобы как-то закрепить свое место среди нас. Таким образом кто-то всегда будет прикрывать твою спину, несмотря ни на что. Связать себя со мной тайным браком было хорошей идеей. «Самосохранение» читается между строк. Неприятно, но все равно необходимо. Грусть, которую Гермиона могла бы почувствовать при осознании этого факта, затмевается облегчением от того, что невысказанное теперь произнесено. Фрагмент головоломки лег на место. Это единственное объяснение существования того воспоминания. Как он помнит то, что помнит, — разговор для другого раза, но она перебрала все возможные варианты, целую вселенную временных линий и потенциальных вероятностей и каждый раз приходила к одному и тому же выводу. Драко ничего не оставляет на волю случая. Она слишком хорошо знает это о своем муже. Вполне закономерно, что их отношения, в момент их зарождения, были просто частью его самосохранения. Это логично. И так проще всего подогнать этот кусок головоломки, сколько бы она ни пыталась безрезультатно запихнуть его в общую картину шести лет. Ей больно, естественно, — не от раскрытия правды, а от почти уверенности в ней, — но мало что в этом мире не причиняет боли. Она может с этим смириться. Между ними было притяжение, безусловно. И была любовь, в какой бы форме она ни проявлялась на войне и что бы от нее ни осталось после всех испытаний. Во всяком случае, со стороны Гермионы. Драко тоже наверняка что-то испытывал. Раз уж решился на брак. Но «не потому, что хочу» могло означать многое. Неуверенность, нежелание, нерешительность. Что бы там ни было, Гермиона уверена, что их брак — по крайней мере, вначале, хотя бы частично — являлся средством достижения цели. Единственное, что сильнее желания, — это потребность; выживание стоит превыше любых влечений. Каждый хороший солдат это знает. Драко долго не отвечает. Достаточно долго, чтобы Гермиона успела пожевать конец пера и поспешно добавить, словно заполняя неловкое молчание: Изначально я была гарантом твоей безопасности. Все в порядке, я понимаю. Правда. Возможно, именно поэтому Ретиненция не удалила то воспоминание. Оно ведь не было связано с нашими отношениями. По сути своей. Теперь, по крайней мере, оно имеет смысл. Ну, то воспоминание, что я видела в твоей голове. У меня есть еще вопросы. Вот какого ты обо мне мнения? Даже в письменном виде Гермиона ощущает его раздражение. Он оборвал ее слишком резко, слишком намеренно. Она хмурится, читая и перечитывая вопрос, пытаясь понять, что происходит между строк. Но прежде чем она успевает заверить его, что ее мнение не имеет значения, или спросить, почему он так расстроен, Драко дополняет менее аккуратным почерком: При всем уважении, которого, признаться, не так уж и много, мужчина, за которого ты вышла замуж, еще хуже, чем я думал. Гермиона застывает на месте. Она уже приготовилась защищать… его самого, но тут появляется еще одна строчка с тщательно выведенными буквами: Ты веришь, что я любил тебя? Гермиона хмурится от нелогичности вопроса. Да. Но даже когда она это пишет, в ее словах читается неуверенность, а руки снова сильно дрожат. Да В конце концов, полюбил, наверное. По крайней мере, я так считаю. Надеюсь. И так как у нее слишком часто выбивали почву из-под ног и она всегда готова к худшему, Гермиона дополняет, чтобы не ходить вокруг да около: Если только ты не хочешь сказать, что никогда не любил меня? И ее сердце разрывается, когда она задает вопрос. Дыхание сбивается, по щекам текут слезы. Но она не верит, что это возможно. «Ты любил меня, любил, я знаю, что любил», — она хочет сама ответить, хочет напомнить ему, что он не просто спонтанно развил мышечную память о ее промежности в тот вечер в библиотеке, хочет сказать ему: «ты изучал мое тело снова и снова, я знаю, что тебе нравилось, я до сих пор вздрагиваю от звука твоего голоса, я бы пошла ради тебя на край земли и знаю, что ты сделал бы то же самое, ты любил меня, ты любил меня, чтоб тебя, ты любил меня…» Но Драко реагирует без особого промедления: Что за хрень, Грейнджер?