Удавка

      Добрые, полные доверия отношения между ФЭСовцами восстановлению не подлежали. Рогозина и Круглов обменивались докладами, как стоя на плацу, Тихонов пропускал планёрки, высылая на проектор свою электронную копию, комментирующую добытые улики. Валя и вовсе завязала выходить из морга, и обедала там же, демонстративно пренебрегая санитарными нормами. Если уж её и видели в коридорах, то смотрела она волком, не желая даже ни с кем здороваться. Оксанка суетилась то там, то здесь, мельтешила, как сумочная собачка, не выкупая толком, из-за чего всюду поселились разлад и холод. Майский с выездов возвращался, как Хаул с гражданской войны.       Галина Николаевна ходила пешком. По вечерам оставляла машину на парковке и, не поднимаясь домой, не переодеваясь, отправлялась в осенний парк. Она бродила по промозглым сумеречным тропам до изнеможения, до бесчувственно оледеневших, натертых пальцев на ногах. Её съедал заживо страх нового предательства, стыд за свою наивную веру в людскую порядочность и одиночество. Пасть, зовущая человеческого тепла, требовала податей, жертв, а класть в неё было нечего, и она верещала, как банши, так что уши закладывало.       К январю тяжесть разочарования согнула Рогозину вдвое. Ощущая лишь унижение и потерю последних крупиц достоинства, Галина Николаевна купила в убогой табачной лавке у дома кисс ментол и теперь стояла на своём балконе, закутанная в бестолковый голубой плед. Затянуться поглубже не удавалось; но боль вытекала горлом, очерченная сизым дымом, и беззаботно кружилась голова, и ноша на плечах легчала на несколько минут.       Развороченных, изуродованных органов Рогозиной хватало на работе; в магазине фиксированной цены (в котором всё давно по разной цене) Галина Николаевна купила симпатичный фиолетовый картхолдер, выдрала в машине пластиковый аккордеон-разделитель и пересыпала сигареты. Так-то лучше. Ритуал теперь складывался наряднее: щелчок импровизированного портсигара, шорох бумаги, щелчок зажигалки, шорох затлевающего табака. Щ-ш-щ-ш, как будто кто-то шепчет: тише, тише, Галочка, всё будет хорошо.       На работе Галина Николаевна не курила: берегла репутацию — то, что от неё осталось. Ввязаться в эту подростковщину, будучи доктором медицинских наук, — позор на её погоны. Да и толкаться на крылечке с лаборантами ей не по статусу; отвлекаться от работы даже на пару минут в ФЭС откровенно немодно, и курили лишь парии.       В двухцветном минимаркете на перекрестке не в меру участливая кассирша продала Галине Николаевне что-то получше кисс для рано повзрослевших школьниц. На новой пачке красовалась стекляшка, как подвеска с хрустальной люстры, и пахло теперь эвкалиптом — как полосканием для горла из детства, только с легкой нотой горечи. С болячкой в этот раз повезло: Рогозина не пересыпала «импотенцию» в портсигар, не находя в картинке ничего оскорбительного.       Галину Николаевну изнуряла собственная умная голова. Затягиваясь дома, она вспоминала закон, запрещающий использование на балконах и лоджиях открытого огня. Живой, подвижный, быстрый интеллект рисовал перспективы одна хуже другой: вот с кончика сигареты срывается искра, прячется меж полом и плинтусом; Галина Николаевна уходит на работу, загорается балкон, от него и квартира — а на кухне газовая плита. Рогозина становится причиной взрыва, лишается всего имущества, из-за её беспечности соседи остаются нищими и бездомными. Экспертиза определяет причину пожара, Рогозиной выносят приговор. Открытый судебный процесс освещают СМИ, и все знакомые Галины Николаевны узнают о её глубоком нравственном падении.       Галина Николаевна заливала водой пепельницу после каждой сигареты; потом ещё и мыла пол, стол, подоконник, мокрой тряпкой туша предполагаемые искры, вредящие ее жизни, ставящие под сомнение её безопасность. Курить перед выходом стало невозможно; теперь нужно выждать минут двадцать, а лучше полчаса, карауля мнимый пожар. В новых обстоятельствах приходилось либо раньше вставать, либо нарушать скоростной режим, либо опаздывать на планерку — участи одинаково невыносимые.       Плюнув на запрет курения в неположенном месте, Галина Николаевна перенесла утренний ритуал на парковку перед домом. Однако клятые искры донимали её и здесь; сигарета гасла не сразу, приплюснутая сапогом, красная точка ярко посвечивалась в зимней тьме еще несколько секунд. Галина Николаевна успокаивалась, засовывая окурок в сугроб — и вынимая обратно, чтобы мокрым и холодным выбросить в урну: закон сорить запрещал, и оставлять фильтр в снегу было нельзя. Подходящий сугроб находился не всегда; некоторые леденели, покрываясь крепкой броней, нерушимой бумажным стержнем, и тушить приходилось о голый асфальт. Тут-то и нарисовалась новая проблема: Галина Николаевна не могла разобрать, сколько тушить достаточно. Она наступала на окурок снова и снова, ей казалось, что наступив два, четыре или шесть раз она обречёт себя на все беды мира. Эти цифры издевались над ней, не внушали никакого доверия. Семёрка походила на топор. Бесила и десятка своей равнодушной круглостью, а одиннадцать казалась предателем — как две ноги, собравшиеся куда-то уйти. Галине Николаевне нравилась тройка, потому что она нравилась и Богу, пятёрка, потому что это высший бал в школе, восьмёрка, потому что похожа на бесконечность, девятка, потому что трижды три (а три это очень хорошо, очень безопасно), и двенадцать — потому что двенадцатое декабря день Конституции. Тушить Галина Николаевна старалась восемь раз, обязательно по схеме три-два-три. Но рыжий, неопрятный, похожий на опилки табак в таком случае оказывался размазан, втёрт в асфальт, и перенести его в урну было уже невозможно.       Дважды в день, утром и вечером, Галина Николаевна тревожно проверяла почтовый ящик. Ей казалось, что вот-вот придёт штраф, что она курит на парковке, или что портит асфальт, или оба сразу. Будто извещение уже напечатано, уже в пути, но в ящике его ещё нет. Никакие доводы рассудка про официально составленный протокол не успокаивали Галину Николаевну, мерещилось, что вот именно её опознают и осудят без бумажных формальностей. Каждый раз, когда в ящике оказывались квитанции ЖКХ, рекламные проспекты или сомнительные визитки, сердце Галины Николаевны подлетало к горлу; она трясущимися руками перебирала листы, опасаясь — и тайно вожделея — увидеть тот самый.       В конце концов, она перестала доверять своим глазам. То, что она не видит через прорезь почтового ящика извещение, не значит, что его нет. Галина Николаевна открывала ящик, даже видя, что он пуст, и притрагивалась рукой к его дну; это вселяло немного безопасности. Но на руке оставалась подъездная пыль, серостью въедаясь в узор на пальцах, и важно не задеть пальто.       Галина Николаевна стала по-особенному нажимать кнопку, отворяющую изнутри подъездную дверь: задевая указательным и средним пальцами правый нижний угол. Кнопка срабатывала, задень её как угодно, но любой способ, кроме избранного, сулил Галине Николаевне неприятности.       Все навязчивости истощали её, лишали сил и желания жить. Но Рогозина боялась рассказать об этом даже Вале: все симптомы однозначно складывались в обсессивно-компульсивное расстройство, а такого заболевания в России нет, поэтому Галине Николаевне диагностируют шизофрению и снимут с должности. Так что рассказывать никому нельзя, и нельзя чтобы кто-то узнал, например, увидел случайно. Все повторения нужно тщательно скрывать, осуществлять их незаметно для окружающих или маскировать под социально приемлемое занятие.       Галина Николаевна жила в самой обычной квартирке, купленной ещё отцом, в старых домах. И по подъезду часто шастали хулиганы, на пробу опускающие дверные ручки — авось кто забыл закрыться на ключ. Галина Николаевна уйму раз за вечер заглядывала в коридор, упирая руку в задвижки. Её преследовала незавершенность; якобы она не закрыла замок до конца, и она открывала его, чтобы убедиться, что он был закрыт, и закрывала снова. Её пугала мысль, что глаза и руки могут сработать неверно, что память обманет её: как «В прекрасном и яростном мире», воспоминание заменит ей действие, и, не видя по-настоящему, она сочтёт, будто действительно закрыла замок, хотя это не так.       Постепенно невроз относительно завершенности действия охватывал всё, что Галине Николаевне приходилось делать. Её пугали краны на кухне и в ванной, она осторожно подталкивала вентиль перед уходом, ведь отсутствие струи из крана ещё не говорит о том, что вентиль действительно закрыт: вдруг именно в эту секунду Галине Николаевне отключили воду, и струи нет именно поэтому. Если вентиль останется открыт, а воду дадут, когда Рогозина будет в ФЭС, то она затопит себя, соседей, будет унижена, опозорена, понесёт финансовые убытки. И она подталкивала вентиль еще раз, сбиваясь с надёжной цифры, и приходилось подталкивать до следующей.       Галина Николаевна одинаково боялась оставаться дома и уходить из него. Она до одури проверяла четыре вентиля на газовой плите, сам факт, что их именно четыре, внушал ей тревогу. Она сгибалась, щурилась, не моргая разглядывая каждую пылинку на прорези регулятора, неизменно направленной вверх, стараясь впечатать этот вид в память намертво. Один из регуляторов выпирал меньше остальных: то ли так было сразу, то ли он утоп, потому что им чаще пользовались, но к нему приходилось приглядываться особенно. Перед сном Галина Николаевна кланялась плите по десять минут, стремясь убедить себя, что всё выключено. По утрам она и вовсе перестала пользоваться газом, разогревая электрочайник, но и с ним не сложилось всё гладко: Рогозина боялась, что в её отсутствие чайник сам по себе начнёт кипятиться и взорвётся, выпарив из себя всю воду. Так что Галина Николаевна переставляла его на стол, отдельно от подставки, следя, чтобы он своим горячим боком не задевал провода. Вдруг тепла хватит, чтобы оплавить резину, и случится короткое замыкание.       Постепенно недоверие Галины Николаевны вызывало всё в доме. На прикроватной тумбочке стояла лампа накаливания с диммером; Галина Николаевна боялась, что он прокрутится сам собой, лампа перегреется, треснет, и от раскалённой вольфрамовой проволочки займётся пожар. Выключатель верхнего света в спальне иногда издавал странный секундный звук, будто краткий, тихий гудок, и Рогозина боялась, что отходит контакт, что внутри выключателя образуется электродуга, оплавит его, и пламя пойдёт по обоям. Выключатель в кухне, оснащенный красной горящей лампочкой, горел этой точкой слабее остальных, и тоже внушал опасность. Почему этот фонарик бледнее? Вдруг это знак, что свет выключается недостаточно, а значит, цепь размыкается не до конца, и искра, высеченная под стеновыми панелями, спалит весь дом.       В конце концов, Галина Николаевна не могла уйти, не перефоткав все розетки, выключатели, лампы и вентили. Оставалась входная дверь. Её Галина Николаевна закрывала с размаху, чтобы убедиться на слух, что полотно прилегает к раме достаточно плотно. Оба замка закрывались на два оборота каждый, но Галина Николаевна пыталась провернуть ключ ещё, так как незавершённость действия преследовала её и здесь. Вдруг ей только показалось, что она провернула личинку, и замок на самом деле открыт? А по подъезду шатаются чужаки, они могут обокрасть её, устроить поджог, чтобы скрыть улики, или затаится в её квартире, для отвода глаз закрывшись изнутри, и поджидать для убийства, изнасилования или пыток — или всего сразу.       Уходя, Галина Николаевна восемь раз фотографировала дверь на всякий случай. Иначе её мучила мысль, что полотно прижато недостаточно, замок закрыт мимо паза и поддастся злоумышленникам. Возвращаясь же к двери, она ненавидела её за свои страдания и липкими пальцами проверяла табельное оружие во внутреннем кармане пальто. В собственную квартиру Галина Николаевна входила, как в логово опасного зверя, ожидая, что из-за угла на неё выскочит взломщик.       Измождённая постоянным страхом и усталостью от навязчивых действий, Галина Николаевна стала выпивать. Сначала немного, бокал красного вечером — чтобы легче уснуть, чтобы вообще уснуть, так как сон у Рогозиной стал хуже некуда: она долго ворочалась перед тем, как провалиться в чуткую дрёму, так как мысли, что она недостаточно проверила розетки, выключатели, вентили и дверь перед сном донимали её. Потом она стала добавлять сливочный ликёр в утренний кофе, и без этого не могла уже проснуться толком: мозг наотрез отказывался соображать без напёрстка алкоголя в эспрессо и сигареты на парковке.       Завидев издали патруль ДПС, Рогозина стремительно выруливала на другую улицу. Она боялась, что капли спиртного будет достаточно, чтобы алкотестер показал больше трёх десятых промилле и её лишили прав. Страх изгнания, отвержения и разоблачения подавлял слабую, нервно бьющуюся мысль, что ни один здравомыслящий московский ДПСник не стопанёт её машину, а даже если и отважится — Рогозина просто покажет корочки, и её отпустят под козырек или проводят с мигалками, если ей понадобится.       ФЭСовские дела интересовали Рогозину постольку-поскольку, то есть вообще нет. Разумом она всегда оставалась где-то не здесь; филонил и Круглов, собиравшийся подавать в отставку, и по весне тратить честно выслуженную пенсию на семена, тяпки и укрывной материал для дачи. Расследования ФЭС вела без начальства как такового; Галина Николаевна не могла собрать в цепочку сведения, поступающие со всех сторон, а Николай Петрович просто не хотел этого делать, запланировав скорое убытие. Процент раскрываемости падал, медленно, но неукоснительно, каждое следствие занимало больше времени, но Рогозину больше не волновала судьба собственного детища, беззаветно отрекшегося от неё. Отключаясь от действительности, в которой она неизменно обнаруживала себя утомлённой и несчастной, Рогозина мысленно переносилась в места получше пахнущих дезинфектором лабораторий. Ей мерещился лес, заполненный диковинными светлячками, и преследовало чувство, будто все это её, все это ей знакомо, будто она жила там очень давно и просто забыла об этом. Девочка со светлыми локонами называла её крёстной и смотрела с надеждой, с верой во всё лучшее, что видела в ней. И ещё поодаль крутился мужчина, чёрная тень с чёрными волосами, но никогда не поворачивался к ней лицом: хотя Галине Николаевне безумно хотелось взглянуть.       Однажды вечером Рогозина цедила своё красное, сидя за подоконником на кухне. Ночь давно уже укрыла город, хотя часы показывали только семь вечера. Стекло отражало люстру, переливалось, как вода, подёрнутая масляной плёнкой. Галина Николаевна силилась рассмотреть, что там на улице: снег, фонари, сугробы, одиноких прохожих, навьюченных пакетами из супермаркета, но фокус зрения то и дело перемещался на собственный силуэт с туго собранной причёской. Стекло прорябилось, и на секунду Галина Николаевна увидела на своей голове круто изогнутые рога, губы, испачканные вином, показались окровавленными. Она зажмурилась; видение исчезло. Галина Николаевна с опаской взглянула ещё раз, но окно показало её самой обычной, только сильно напуганной. Рогозина, ссутулившись, растёрла пальцами переносицу. И выплеснула в раковину оставшиеся в бокале два глотка вина.