***
Последнее, что интересовало Диаваля в театре — шандарахнутые актёры. Он шатался туда-сюда, выслушивая экзальтированные речи, щедро сдобренные цитатами, отрывками из пьес и отсылками то к стихам, то к рекламным слоганам. Диаваль подавлял саднящее раздражение, по крупицам выуживая из монологов высокой художественной ценности полезную для следствия информацию. Он стоически напоминал себе, что сколь ни будь богема пространна и разнуздана, она одна даёт надежду, как маяк зовёт в непроглядном мраке, и уважение — меньшая благодарность, которую можно принести. — А у тебя хара́ктерная мордашка, ты забегай к нам на огонёк, — пропел юноша в расшитом плаще, похлопав Диаваля по плечу. Того перекосило. Малефисента — Галина Николаевна — сдавленно хихикнула. Паскудная четвёртая попытка, в которой он опять не успел в веху до Стефана. По правде сказать, он сумел провернуть это только единожды, но и тогда финал был плачевным. Каждый раз они с Малефисентой погибали в пожаре, так что не удивительно, что на четвёртый круг она стала бояться пламени загодя. Эта ипостась заковывала тоской и унынием, вредила, как когда-то железо. Война, траур и предательство оставили на Малефисенте неизгладимый отпечаток; то, как пошатнулась её психика, снискивало лишь сострадание. Она присматривалась к трещинам и щербинкам на кафеле и асфальте, подпинывала камешки, которые по её мнению плохо лежали, пристально разглядывала всякий мусор, скапливающийся у бордюров, заметно пугаясь разбитого стекла, иногда запиналась нарочно, чтобы не задеть ямку или линию на пути или задеть определённым образом, а иногда и вовсе возвращалась на метр или два, повторяя шаги поудачнее. Всё усугубляло, что странные поведенческие искажения она упорно старалась скрывать, делать вид, что не узнаёт маршрут, или поправляет обувь, или волосы, притворялась, якобы у неё внезапно заболела шея или поясница, чтобы подробнее изучить что-то из камней или отбросов, которые её беспокоят. Диаваль не знал, лечится ли это вообще, и если лечится, то как. Или хотя бы корректируется до состояния, в котором Малефисента не ощупывает дверные ручки, не наступает на тёмные битумные кляксы на асфальте и не просовывает палец между штифтами электровилки, удостоверяясь, что точно выдернула её. В довесок к этому, она точно курила и возможно выпивала, и Диаваль надеялся полагать это худшим, что она с собой делала. В конце концов, он вынес вердикт, что она нужна ему любой и такой тоже, и до сроку изводить себя бессмысленно. Преодолеть бы точку невозврата, и он увезёт её подальше от бетонной Москвы, и если в этом мире осталась хоть крошечная частичка магии, то на природе Малефисенте полегчает.***
Рогозину снедал страх. Савелий выслужил подполковника до тридцати, не побывав в горячих точках, и будь он подопечным хоть Султанова, хоть господа бога, без знаний и хватки не оказалось бы на его плечах по две двухсантиметровых звёздочки. Он рыскал по театру заправским хищником, и если уж он так кичился фамилией, то вóроны питались далеко не одной падалью, разоряя гнёзда, поедая яйца и птенцов, охотясь на мелких грызунов, вспугнутых пасущимися стадами. Вороны сулили беду и новорождённому оленёнку, сопровождая смерть — призывая её. Голодные весенние медведи, только очнувшиеся от спячки, находили добычу по граю в небе. Дети Одина гордились чёрной свитой драккаров, не разумея главного: в случае неудачи пищей станут они сами, вороны же будут сыты, кто ни возьми верх. Савелий напропалую зондировал её. Она тормозила их всю дорогу, западая на изъяны в ткани бытия, будто каждое несовершенство мира угрожало разрушить всю её жизнь. Савелий сдерживал нетерпение, цепко следя за мельчайшим суетливым жестом, его пристальное внимание вынуждало её торопливо белиться, с наскоку сочинять оправдания, испытывая лишь враждебность. Савелий мотал на ус, примеряясь к третьей звёздочке на левое и правое. Рогозина с лёгкостью верила, что чужая слава ему действительно без надобности — он алкал собственной, построенной на руинах системы, в том августе давшей сбой. Все его придворные реверансы — не более, чем обманный манёвр, пускающий пыль в глаза. «Я сопровожу вас», надо же, каков шут — или трикстер, что опаснее — Галина Николаевна в принципе не собиралась ехать, но взведённая и одурманенная одновременно оказалась тут. Фокусник-манипулятор, а ведь сработало, и обкатывает то же самое на всей труппе почти час. Собирает доказательства — против кого? Отравителя, коварно использовавшего дым-машину?.. Или Рогозиной, зря занимающей кабинет? Она замечала взгляды исподволь, ловящие компульсии, напряжённые морщинки у глаз, тугие желваки. Савелий подошьёт папочку, посвящённую её шизофрении, и ей проложит путь вперёд, как на рыбалке с динамитом. На школьном выпускном Рома Зверь завещал наивной, сотканной из кудрей и блёсток Галочке уходить красиво. Прости, Рома, не судьба. Круглову никогда не светило знаковое кресло, и это понимали все, подспудно даже он сам. Коля опоздал; его время ушло, а с ним вместе утекли и любые шансы. Эпоха озлобленных и неотесанных, берущих грубой силой, канула в Лету, а ей на смену заступило раздолье, все открытые пути молодым и бешеным, свергающим устои и ничего не собирающим в целое; таким, как Савелий. Его сторона — острый ум, способность видеть и девять, и шесть на игральной карте, азарт и тонкий расчёт. Галина Николаевна не успевала в гонке вооружений. Ей недоставало гибкости, приспособляемости, любая новизна истощала её. Савелий вытряхивал из Любови Отрадиной — или уже Елены Кручининой, Рогозина не разобралась — список работников закулисья, вплоть до мальчика, выбрасывающего помпоны на утренних спектаклях. Чёрта с два я буду здесь что-то делать, решила Галина Николаевна. Надо тебе рвать — вот и шуруй на передовую, а с меня хватит.