***
Галину Николаевну вырубило из стены, в которую она уставилась, отвлёкшись от материалов дела. Она тяжёлой рукой сгребла все справки, экспертизы, фотографии и отпечатки, захлопывая картонную обложку. Та сторона овладевала ей всё чаще и чаще, видения заметно расширились после того, как в её кабинете прописался франтоватый лицедей. Будто его вид поощрял воображение, угнетаемое столетиями, и разум её, признавая слабость и несостоятельность, примерял его черты чудаковатому страннику с вересковых пустошей. Диагноз «обсессивно-компульсивное расстройство» не завезли в Россию, а «навязчивые грёзы» — вообще никуда. Либо ты здорова, просто не от мира сего, либо F21. Галина Николаевна не знала, куда ей деться. Гримаса Савелия, пару дней назад твёрдо уяснившего, что своего кабинета у зама нет, не было и не будет, заслуживала высечения в мраморе. Он выглядел высокомерно задетым, прямым настолько, будто боялся себя расплескать, и в то же время по-детски обиженным, оскорблённым пустячной несправедливостью. Впрочем, глухое разочарование схлынуло с него до смешного быстро: Савелий не удосужился скитаться по лабораториям, в любой из которых его ждал расчищенный, намытый стол, по судочку с домашней стряпнёй от каждой девицы на выданье и уйма восхищения и внимания, оказанного по праву чистой четырнадцатой страницы в паспорте. Вместо этого он решил начать свою карьеру в ФЭС с того, чтобы бесить Рогозину каждую возможную секунду. Не спросив её разрешения — даже мнения — он завалил своими шмотками все поверхности в её кабинете, бывшие свободными. Савелий наотрез отказался стучать, аргументировав, что не обязан возвещать о прибытии на рабочее место, а уж тем более проситься на него. Разница в званиях волновала его примерно нисколько. Он захламил длинный стол всеми бумажками на свете и обосновался там, как в засаде. Галина Николаевна могла только догадываться о пределе возможностей человека, всерьёз употребляющего бутерброд ножом и вилкой. Ей-богу, даже она сама не способна произвести эту аристократическую дурость. Сегодня он что-то сосредоточенно изучал, фыркая и вздыхая, как износившиеся кузнечные мехи. Ноги его, беспардонно вытянутые на край другого стула, царапали Рогозиной чопорность. — Кажется, я задолжала вам незабываемые впечатления, Савелий, — смакующе протянула она, наблюдая за ним из-под ресниц. — Я вам прощаю, Галина Николаевна, ступайте с миром, — усмехнулся тот, не отрываясь от бумаг. «Я посмотрю на твоё остроумие через полчаса». Рогозина нажала кнопку рации. — Валя? Тебе тут выискался подручный, пускай поприсутствует на вскрытие. Савелий беззвучно расхохотался, и кадык на шало выставленной шее прокатился вверх-вниз. — На кой чёрт мне этот сопляк сдался, Галя, он в обморок свалится, а я вокруг него с нашатырём пляши, — тарахтела Валя без вдоха. — Воспитывай сама свой детский сад, он зам руководителя, а не патологоанатома. Вечно ты с больной головы на здоровую, ещё подруга называется… Савелий пылкий монолог выслушивал с вздёрнутой бровью. — Валентина Владимировна, смею вас заверить, сия инициатива принадлежит не мне. Рация болезненно скыркнула. — Разве я отважился бы тревожить ваше царство Аида, — Савелий дирижировал авторучкой, — но… Фоновый шум всхлипнул и погас: Валя отключила линию. Савелий поднялся, крепко взглянул в глаза Рогозиной, слегка склонил голову, прижав руку к горлу, и чеканно вышел прочь. Галина Николаевна рассчитывала испытать удовлетворение от долгожданного одиночества и мелкого реванша, однако чувствовала только досаду на саму себя: и Валю поставила в неловкое положение — дважды, и Савелий показал лучшую сторону, сохранив достоинство в нелепых обстоятельствах. Рогозина нервно переложила по столу листочки для заметок, карандаши, ручки, сдерживая раскаяние и раздражение. Ну не идти же ей за ним, в самом деле? Галина Николаевна никогда не следила за подчинёнными через камеры. Во-первых, ей было некогда, а во-вторых, ФЭС работала на результат, и если он получен и получен в срок, то нет разницы, раскладывалась косынка в свободную минуту или нет. Но тут особый случай. Поборов неловкость, Рогозина соединилась с сервером видеонаблюдения. Не то, не то, не то… вот, да. Морг. Камера не писала звук, но, судя по возбуждённым жестам, Валя цветисто извинялась, а Савелий истово клялся, что не стоит — так Галина Николаевна расшифровала Валины сжатые кулачки и ладони Савелия, подхватившие её под локти. Тот ссутулился, заглядывая Вале в лицо, что-то втолковывая — и та сдалась, отпрянув, по-матерински мягко кивнув. Валя приступила к работе, и пьеса с нашатырём вот-вот начнётся. Галина Николаевна с внутренним содроганием ожидала всего, что предопределила лично и в чём безусловно виновата. Однако Савелий стоял бесстрастно; правда, сильно поодаль, у стены. Ни взгляд, ни выражение лица камера, примонтированная к потолку, передать не могла, но Валя продолжала вскрытие, не подлетая к заранее разворошенной аптечке, и напрашивался вывод, что Савелий не лгал о своей устойчивой психике. Он перекинулся с Валей парой слов, и с её подачи уселся за письменный стол, что-то печатать под диктовку. Рогозина изнеможённо откинулась на спинку стула. Какого дьявола она не курит на работе… как дожить до вечера… хоть на выезд сматывайся, чтобы притаиться в арке с сигаретой… Устав от бренчащей колесницы, едущей прямо по хребту, Галина Николаевна выпила водки, замаскированной во флакончик суспензии для желудка. Ей не нравилась горечь и дурман сознания, но пламя, обжигающее язык, прокатывающееся в нутро, ненадолго согревало грудь. Рогозина застегивала брюки в дамской комнате, когда с трескающим гудением погасли лампы. Туалет затопила тяжёлая темнота, лишь в матовые проставки двери проникал тусклый свет. Галина Николаевна, выругавшись, нащупала задвижку; бегающие переблески по кафелю наводили жуть. Рукоять провернулась, но замок не открылся; видимо, внутри механизма что-то расцепилось, и рычаг вращался впустую, не убирая язычок из паза. Галина Николаевна поддала плечом, но без толку; на темечко давила тишина, духота, теснота и беспомощность. Её стало жарко, очень, и страшно, она растерялась, не зная, что делать дальше; сердце заполошно клокотало, повлажнели ладони, что-то потрясывалось под рёбрами. Пытаясь успокоиться, Галина Николаевна глубоко вдохнула и медленно выдохнула, внушая себе, что нет никакой объективной опасности и тревога сама по себе не свидетельствует о реальной угрозе её жизни или здоровью. Будь она вчистую трезва, осознала бы, конечно, что дверь хлипкая, спрессована из опилок, а замок и того плоше; вся конструкция вместе не выдержит удара ногой или хорошего хлопка. Но водка усвоилась напрямую в нервы, нещадно расшатанные с августа, и Галина Николаевна вязла в смятении, потея и задыхаясь, не сообразив даже вытащить телефон и вызвать сюда кого-нибудь с отвёрткой. Рогозина, обессилев, вцепилась в геометрические выступы на дереве, чувствуя, что оседает на пол, и под нажимом замок скрипнул, дверь распахнулась; Галина Николаевна на трясущихся ногах выползла прочь, шаркая каблуками по полу. В коридоре моргнули лампы, потом ещё, и свет включился окончательно. Рогозина из последних сил плелась к кабинету, не узнавая путь до него; всё казалось новым, незнакомым, слезились глаза, а в голове гулким эхом стучали её же шаги: остальной рокот ФЭС, гул процессоров, стеклянный звон реторт и тестовые выстрелы в тире, ослаб тысячекратно, приглушённый ватой. Ватой, проложенной меж ёлочными игрушками, Галя вернулась из школы, в квартире пахло хвоей, и отец — ещё молодой, ещё живой — поставил перед дочкой целую коробку яркой праздничной ерунды… Рогозина впала в кабинет, вибрирующе оттолкнув купе. Она загнанно дышала, под подбородком мерещилась ледяная хватка, пережимающая трахею и сонные артерии, и одолевало удушье. Савелий глянул на неё как обычно — заносчиво, но чем-то насторожился, пижонский флёр мигом спал с него. Он в два шага подскочил к ней, двигаясь чётко и экономно. Пальцы скользили по её лицу, осматривая виски и веки, сбежали по шее, расстёгивая верхние пуговицы. Рогозина хотела возмутиться, но издала только мычание. — У тебя аллергия? Астма? — резко спрашивал Савелий, слегка хлопая её по щеке. — Сердце? Нет, судорожно транслировала Рогозина, уповая передать ему сведения разве что телепатически: язык, огромный и неповоротливый, её не слушался. — У тебя бывают панические атаки? Она кивнула — пыталась кивнуть — потом Савелий волок её куда-то под лопатки, ровно и чёрство приказывая терпеть; такой голос Рогозина не слышала с войны. Савелий на ходу выудил телефон. — Ваня, выруби камеры в хозблоке… Нет, она не знает, я клептоман и подворовываю доместос… Под мою ответственность. Отбой. Савелий сгрузил её в угол, на списанную кушетку. Всполохи, вспышки, лязгнувшая оконная рама, он не давал ей дышать, прижимая к лицу что-то мягкое, ткань, я здесь, ты в порядке, гипервентиляция, гипервентиляция… Рогозина прикусила свои пальцы, а потом её руки оказались сжаты, сведены перед животом крест-накрест. — Он сказал мне, что я никому не нужна, — захлёбывалась Галина Николаевна, слыша себя со стороны. — Во что ты была одета? — непробиваемо спросил Савелий, разнимая её кулаки, просовывая пальцы к её ладоням. Галина Николаевна стискивала их, как соломинку над бездной или спасательный круг. — В костюм, синий, но будто в блузку, чёрную, шифоновую, — молитвенно бубнила она, — тугие манжеты… я как в ней, он сказал мне, что я никому не нужна… Её закольцовывало, затягивало в водоворот, она проваливалась, падала в обрыв, едва держась размеренной, доброжелательной речи. — Что ты ела в этот день? — Не помню… принесла контейнер из дома… капусту тушёную, скользкую… ужасно, ненавижу готовить, ненавижу её, ненавижу себя… он сказал мне, что я никому не нужна… — Ты с утра доехала в зелёную волну или красную? — В зелёную, кроме пешеходного у охотничьего магазина… там вечно полоса перекрыта… Бабушка говорила, что сдаст меня в психушку, что я больная, ты сдашь меня в пси- — Нет, — быстро вклинился Савелий и повторил ещё дважды, не давая Галине Николаевне сфокусироваться на новой навязчивой мысли. — Мы сидим и разговариваем, общаемся, нам неплохо вдвоём. Ма… Га… бл… — Савелий встряхнулся, — всё хорошо, распусти мышцы, хотя бы спину, кры... тьфу. Ну, пожалуйста, постарайся чуточку… вот так…***
Рогозина подвигалась, опасливо шевеля затёкшими руками и ногами. Она то ли уснула, то ли потеряла сознание, но в любом случае отдых пошёл ей на пользу. Ясность ума постепенно возвращалась к ней, как утреннее небо медленно лишается рассветного тумана. Она отстранилась от тёплого бока Савелия, оттягивая и разглаживая рубашку. — Предлагаю пропустить тот момент, где мы ходим вокруг да около и нам неловко. Случилось, закончилось, живём дальше, — недовольно, вынужденно высказывал Савелий привычным тоном самовлюблённого наглеца. — Трепать языком в мои планы не входит. Камера вон та отключена, я на выезде, ты в комитете. Ах да. Вы в комитете, Галина Николаевна. Рогозиной хотелось задавать глупые вопросы. Будь она помоложе лет на десять, так бы и сделала. Например, зачем ему понадобилось с ней маяться. Почему он её не бросил, не ударил, не кричал на неё, не обвинил в том, что не поддаётся её контролю… почему отнесся с уважением тогда, когда мог бы не. Позаботился о её репутации, спрятал в хозблок. Но Галина Николаевна не была помоложе ни на год, ни на десять лет. — Ваш фарс скрывает отзывчивое сердце, Савелий. Я… прошу прощения, что… морг. Савелий скривил губы, но брови и глаза всё равно очерчивались плавно. — Как бы я иначе познакомился с Валей. Она воплощение доброты. Кажется, вам пора прибыть из главка. А у меня ещё дела, я обещал Тихонову украсть пемолюкс… доместос… — Савелий отмахнулся. Галина Николаевна невесело улыбнулась. Вроде бы, мир становится выносим.