ромашки и лютики

Весна была дождливой и вязкой, как парное молоко: целыми днями стоял густой туман, за которым не выходило глядеть дальше собственного носа. В лесу у подножия горы стояла тишина, изредка прерываемая чириканьем птиц и стрёкотом диких пчёл. По давным-давно заросшим тропам изредка пробегали причудливые, словно вырванные миром из древних сказаний, силуэты; в воздухе взвесью, холодной и свежей пылью, удерживался вкус ограниченной свободы. Несколько лет назад Чара принёс монстрам души людей, поверженных в деревне хворью. Дальше лесных троп они не выходили, хотя, верно, имели все силы для этого. Чару знали и не боялись; его даже не опасались, и, наверное, лишь потому он мог скрыться от других людей здесь, в лесной чаще близ места, из которого «никто никогда не возвращался». «И поделом этому колдовскому отродью». «Ему и место — среди чудищ гнить». «И она нас предала. Горько, мать, верно; только вот она сама ушла с… этим. И отчего ей смерть дороже, чем родная семья?..» «Даже если живы — пусть не возвращаются». «Вернуться он может только в петлю. Она туда же: прежней она не станет, околдовал уж…» Ничего магического в Чаре, на самом деле-то, не было. Колдуном могли прозвать кого угодно, кто хоть немного понимает в излечении людей — если ты, не будучи придворным врачом в далёком городе, умеешь вправлять кости и собирать травы, ты уже сродни монстрам, от которых никто никогда бы не возвращался. Если при всём этом в тебя влюбилась девушка, можешь быть уверен, что ничего искреннего в этом нет. Околдовал. Забрал в честь того, что тебе дали выбор между петлёй и изгнанием. Отомстил. Туман оставляет на коже холодный и будто бы липкий след. Когда ты не можешь лечить людей, а монстры в твоей помощи более не нуждаются, остаётся только изредка помогать лесному зверью и перевязывать сломанные ветви растений в бурьяне. Чара больше ничего не мог сделать и ничего не мог решить, поэтому в его жизнь должно было, наконец, прийти умиротворение. Единственное, чего он мог желать — чтобы его оставили в покое. Но сегодня в лесу по-опасному тихо. Сегодня иначе сломана ветвь дерева неподалёку от дома. Сегодня что-то не так, поэтому Чара быстрым шагом ступает по мягкой молодой траве, сбивая на сапоги росу. Если бы он и впрямь был колдуном, он спросил бы у птиц или диких пчёл, не видели ли они что-нибудь, что могло бы явиться сюда со злым намерением… до дома идти было недолго, но время тянулось тугой тетивой в неумелых руках. Чувство, что что-то не так, нарастало медленно и верно, шаг ускорялся — и с каждым новым, под новый же удар сердца, он понимал, что сегодня его чутьё не может ошибаться. У порога дома, в грязи, держались свежие следы, не похожие на его хотя бы тем, что он никогда их не оставлял. И они совсем не напоминали кроткую поступь миниатюрной и лёгкой, как тополиное семечко, девушки. Когда он влетает в дом, не заперев за собой, как обычно, двери, ему хочется сказать: а потом я проснулся. Только вот он не просыпается — он остаётся в холодном, с выбитыми окнами и перевёрнутой вверх дном утварью, доме, в котором… в котором нет ни её, ни следов её жизни: залита водой печь — пепельные разводы стекают густо на пол, — не тронут посудный шкаф, сломано веретено и раскиданы ещё не высохшие травы по столу. Маленькие глиняные фигурки зверей, которые он ей дарил, когда они ещё жили с людьми, осколками лежат под полкой. — Эстер?.. Он хотел бы сказать, что услышал её голос из спальни. Только вот Эстер ему не отвечает — и в спальню он идёт, не чувствуя собственной слабости и ставших шумными шагов, едва ли не по стенке. Он хотел бы сказать, что Эстер просто боится, что это не он или что она оглушена или спит. Хотел бы сказать, что её увели и у него есть ещё немного времени на то, чтобы успеть вернуть её назад или хотя бы предложить за неё что-то… только вот здесь ничего не указывало на то, что её могли бы забрать. Он мог бы сказать, что указывает на это отсутствие на стене кольцами вьющейся верёвки. Но верёвка у неё на закостенелых руках. На стене тёмное пятно и брызги крови. Во лбу дыра. Ей уже точно не больно и никогда не будет — а лучше бы было. Чара с трудом заставляет себя подойти ближе и припасть у изножья кровати на руки. Крик застревает в горле так, будто Чара на него не способен: остаётся только пустой взгляд и немое «За что?» в оглушённом болью сознанием. Остаются сухие вопросы, на которые нет ответа. Они могли бы дождаться его и шантажировать чем-нибудь. Они могли бы просто сделать то, что и так сделали с ней перед смертью, и уйти. Они могли бы, в конечном итоге, просто забыть о тех, кто больше их не трогал. Они могли бы не трогать её… просто не трогать её — потому что за что? Она не «колдовала», она ничего никому не сделала. Чара осторожно, будто она ещё жива и будто он может причинить ей боль, подвигается к ней — опускает веки. Они могли бы сделать хотя бы это. Что они хотели ему сказать? Отвернувшись и потупив пустой взгляд в пол, Чара замечает прилипшую к сапогу записку. Ему не хочется её читать, но это похоже на последнее и единственное, что он может сделать. Пальцы пачкаются о комья грязи и жёлто-зелёные травяные разводы. «Когда уведёшь ещё одну, будь добр предупредить её, что защищать ублюдков вроде тебя плохо». Просто за то, что она действительно не знала, где он может быть? «Можешь поблагодарить, что мы избавили её от мучений». Просто за то, что здесь она могла быть счастливой? У него всегда были холодные, как у мертвеца, руки, и она, думая, что ему холодно, смешно пыталась согреть их маленькими ладонями и горячим дыханием. Она всегда замерзала первой и пряталась к нему под кофту — возилась, как блоха, и случайно засыпала. Она шутила, что он и правда колдун, потому что обычный человек не мог бы заставить её чувствовать себя так хорошо. Чара, не выпуская из рук записки, прячет пол-лица в воротнике и жмурится. Если бы он и правда был колдуном, он бы вернул её сразу же, как увидел. Но этого не умеют даже монстры, переполненные магической энергией. А они даже не оставили душу Эстер здесь — забрали с собой, видимо, в качестве трофея и доказательства, что убрали жену Великого и Ужасного. Могли бы оставить. Они вообще много чего могли делать или не делать. Не бойся он разозлить людей, чтобы те с новой силой озверились на монстров, он бы обратился к ним за помощью. Чара не хотел бы причинить им вред. Это не вариант. Запереться и зарезаться не вариант тоже, пожалуй… если только не понимать, что жить с камнем на душе ещё хуже. Чара сделал в своей жизни очень многое — и всё равно не оставляет чувство беспомощности перед тем, что он видит теперь. Он может только проглотить тот факт, что его дом разрушен, а жена убита? Да?.. Когда туман за единственным целым окном сменяет ливень, Чара вспоминает о плотине. Достаточно одного сваленного дерева, чтобы её, и без того хилую, разрушить — и вода, подобно чудовищу, захлестнёт маленькую деревню; река пойдёт дальше и смоет с берегов хилые городушки, которые так приятно было бы называть домами — и в которых по-прежнему кто-то живёт, кто-то любит и кто-то счастлив. Чара не может уйти из этого мира, понимая, что им ничего не будет за сделанное. Чара хотел бы услышать, как они описали содеянное другим. Чара хотел бы услышать, как их хвалят за то, что они избавили бедную девушку от колдовских сил самым безболезненным выстрелом в лоб и, конечно же, они своим жёнам и детям будут врать, глядя в глаза, рассказывая, что они пытались отпоить девчонку чаем и вернуть ей воспоминания о прекрасных людях, с которыми она когда-то жила. Если бы душу Чары можно было превратить во что-то прозрачное и невесомое, он бы невидимо пожил среди них, чтобы знать, как выглядит их справедливость. Чара тоже не хочет быть справедливым, на самом деле — если он справедливости не заслужил, то с чего бы ему пытаться сделать на зло очередное добро?.. Чара комкает записку. Он встаёт с места — ноги больше не такие ватные, — чтобы завернуть плотнее в одеяло тело и прижать его к себе, узнавая в каждом изгибе знакомое очертание. Эстер очень нравились лекарственные ромашки. Если бы Чара умер, он хотел бы, чтобы его похоронили среди любимых цветов… раньше они о смерти не думали. Он не знал, где она хотела бы быть похороненной. Но она, наверное, не будет зла, если среди ромашек. Чара идёт по тихому лесу, оставив дом настежь открытым, и по пути ему вспоминается фраза из одной детской игры. «Кто не спрятался — я не виноват».

***

Дерево было трухлявое. Достаточно было один раз как следует вмазать с ноги, чтобы оно, повалившись, переломало плотину. Чара почему-то не торопится, даже если знает, что кто-то может прийти в любой момент, чтобы проверить — не нужно ли подлатать. Чара выбросил сапоги в воду, потому что они ему больше не понадобятся, и медлительно болтает ногами в густом иле. Как бы он ни пытался отмыть от земли руки, под ногтями остаётся грязь, совсем не похожая на речную. К могиле он не оставил опознавательных знаков: сам он всегда найдёт. Если не захлебнётся, когда гнилая древесина и поеденные водой камни обрушатся. На самом деле, сегодняшним вечером он хотел позвать её сюда. Он любит, когда в воде глубоко, и это не такое уж и плохое место, чтобы нырнуть в воду под забавный девичий писк из разряда «вылезай, а то утонешь, дурачина». А она бы пару лягушек поймала, конечно, маленьких ещё совсем. Набрала бы ягод и сама бы всё и съела. Зайти в воду хотя бы по пояс уже испугалась… вода ещё холодная, но чистая-чистая. Не поднимай он сейчас ногами ил, он мог бы разглядеть каждую царапинку на коже. Чара до сих пор ни разу не закричал и не ударил ближайший камень со всей дури. Чара даже не подёргался, не покатался по траве, не порвал на себе от невыразимо болезненных чувств одежду и волосы на голове не повыдёргивал. У Чары есть душа и он самый обычный человек; только вот почему он даже проводить любимую на тот свет не может по-человечески? Вместо того, чтобы испытывать бурю эмоций, он лишь понимает, что должен испытывать, и давится пустотой, которую ничто из этого не может перекрыть. Внутри Чары пусто, точно в стеклянном сосуде, в который уже три года никто не заливал керосин и не бросал фитиль. Чаре ужасно понимать, что он больше ничего не чувствует. Он мстит по инерции. Он ищет мысленно ответы на вопросы, которые ничего не изменят. Он ждёт, когда из груди что-то вырвется, потому что оно должно вырваться. Оно не вырывается. Люди настолько жадные, что вместо того, чтобы забрать его жизнь, забрали у него всё остальное — и оставили наедине с ничем. Чара вытягивает ноги с тягучего дна, не опускает закатанных ранее штанин, не поднимает с сырой земли накидки, которую сам не знает, для чего снял в такой прохладный вечер. Птички поют, солнышко вот-вот светить начнёт, расцветают лекарственные ромашки… в такие дни отвратительные люди должны умереть. … наверное, он что-то чувствует, когда, разодравшись в кровь о трухлявое дерево и загнав щепу едва ли не в кость, всё равно продолжает бить по сухой коре. Он не уверен, что именно чувствует, но это что-то, противоположное страху и не сопоставимое ни с бесстрашием, ни с ненавистью, ни с любовью, способной снести целую деревню; Чара чувствует что-то очень правильное, когда с рук и ног немного сходит кожа, потому что он недооценил деревце. Это намного большее, чем что угодно из прошлых его чувств. Это совсем не злоба и обида на то, что ни его любовь, ни его самого не приняли. Совсем не ненависть за то, что они сделали. Совсем не вера в то, что самое тёплое и дорогое останется в его костях, что рано или поздно уйдут на дно реки… это не тепло от воспоминаний о затопленной печи, аромате трав в доме и немного шершавых — обветренных — губах, касающихся щеки. Чара чувствует что-то, что не чувствовал, верно, никто до него. И когда дерево поддаётся, а вставшие на дыбы волны слизывают с разодранных рук кровь, он, кажется, понимает всё быстрее, чем думал. Он чувствует себя колдуном, подчинившим себе маленький кусочек природы за пару минут. Сейчас он приказал этой реке затопить дома вниз по берегу и забить его лёгкие водой и тиной, чтобы он больше не мучился. Глаза под водой щиплет, воздух кончается, а он даже не пытается что-то с этим сделать, потому что содеянное им сильнее него самого. Вода есть то же, что и пламя — точно так же сжигает, только изнутри, а не снаружи. И делает всё намного быстрее. Это и есть его колдовство. … это и было бы его колдовство. За несколько секунд до соприкосновения с тьмой он думает о том, что пустоты больше с ним не прибудет. [Ты уже дома, дорогой?] [Наш дом теперь такой стран… Звёзды, что с тобой? Ты где так извалялся?] [Нет, сначала стираться и сушиться! Ещё простудишься, дурила!] [… фигурки? Ох, честно… да, жалко очень. Я знаю, что они больше не будут такими красивыми, но ты мог бы их склеить?..] [Но сначала — стираться и приводить тебя в порядок! И чай. Травы ещё не засохли, но тоже будет вкусно, обещаю!] [Почему-то мне так спокойно… будто что-то не так, милый?.. Хотя спокойно обычно, когда всё так, как нужно?] [Прости, глупости говорю. Спасибо, что вернулся ко мне.] [Как всегда.]