а было бы славно сменить униформу
на платье из голубой органзы
и засыпать вместе, не разжимая объятья
под звуки дождя и далёкой грозы
«мы никогда не умрём» — fleur ©
— Разве решительные могут умереть? На крыше холодно-холодно. Здесь висит камера только для виду; она уже давно не работает, но Чара, когда они последний раз здесь были, заклеил её содранным с руки пластырем: когда-то он даже позволял прицепить себе катетер. Не так давно, к сожалению. — Кто угодно может умереть. Эстер отводит взгляд в сторону, и волосы у неё — как засохшие кончики листьев монстеры, стоящей прямо под заклеенной камерой. Для Чары любая смерть пилота неизбежность и истина. Эстер не верит. Не хочет верить, вот и уговорила его купить какую-то убойную алкашку, почти двадцатиградусную, но в яркой баночке, чтобы выглядела, как газировка. Напиток светлый, как нутро Бардиила, вязкий, немного остаётся на искусанных меж сухой корочки губах юнита-01. Чара не знает, что чувствовать ко всему, что он застаёт и видит: его девочка почему-то бухает безудержно и горестно, а он не чувствует практически ничего. Ничего, кроме чувства, что ему чего-то будет не хватать. Он не хочет, чтобы здесь был кто-то, кроме него, дурочки Эсти и правильной-преправильной клуши Фриск. Но Чара легко справляется с любыми своими нежеланиями. Под пальцами шуршит фольга в сигаретной пачке, и Чара, облокотившись на ржавые перила, достаёт одну штуку. Смотрит на город: город тонет в рыжем закате и рыжих огнях. Волосы Эсти тоже немного рыжие там, где на них попадают лучи; она немного зарумянилась, потому что поддала, а веселее не стало. Только хуже. — Ты куришь, что ли? — вдруг спрашивает она. Его мысли уходят куда-то далеко. Разговор тоже ушёл куда-то далеко, куда не надо. — Нет, попробовать хочу, — пожимает плечами. Говорят, от этого становится чуть менее дерьмово, и он просто проверит. Чаре почему-то очень везёт не получать зависимостей, хотя иногда он хотел бы чего-то бояться. На деле он знает, что за сегодня может выкурить эту пачку, хорошенько проблеваться и больше ни разу в жизни не захотеть перекурить. Он может весь год пить в каждые выходные сакэ и потом никогда больше не захотеть. Наверное, он может попробовать наркотики и больше не захотеть никогда. Пробовать ему ничего не страшно. Не так давно потрахался — и знает, что может прожить без этого всю жизнь и не испытать особых неудобств. С сексом просто не так одиноко. И с девчонкой этой не так одиноко. Это немного похоже на привязанность, потому что он бы не сомневался, что должен будет напиться, если помрёт уже она. И зачем-то должен будет долго-долго помнить. Чара вертит в руках сигарету и всматривается в задумчиво-невыразительно лицо. Она должна сказать что-то вроде «не надо пробовать, раз не куришь!». Она ставит на перила банку с напитком и вздыхает: — Можно мне тоже? Это выглядит почти драматично. Он бы сказал, что нельзя, потому что не хочет, чтобы от неё пахло, или потому что девочкам особенно вредно, или потому что ей совершенно не пойдёт… пожимает безразлично плечами, достаёт и ей. Можно представить её в коротеньких шортах, высоких сапогах и сетчатом прозрачном топе, присевшую на поваленный на бок мотоцикл, похожий на железного шершня: в таком виде с сигаретой она бы смотрелась. Он бы подошёл, забрал, поцеловал её. Тоже прикурил бы, наверное. Можно пошутить, что потом бы он спросил, сколько за ночь, а сколько за час; но он бы спросил, а сколько за жизнь — потому что он хотел бы её только себе. И чтобы не умерла. — Да мне целую не нужно… — она с заметной неловкостью вертит сигарету в руке. — Накуришься и выкинешь. Сигареты стоят дёшево. И он всё равно планировал сбагрить их кому-нибудь, у кого паспорт спросят, а показывать в нём нечего. Чара чиркает зажигалкой, сначала для себя. Потом правильным было бы протянуть зажигалку ей, но искажённая тактильность, будто бы единственная его зависимость, просит у него иного; и он выполняет — даёт прикурить, не выпуская из зубов; это так похоже на поцелуй, что значит намного больше. А потом они закашливаются. И решают вместе, безмолвно, что в лёгкие тянуть дым не будут: подержат во рту, делая вид. Хотя бы как-то выглядит — есть само чувство, что-то вроде поминального. — Дай хоть попробую, — отчего-то почти шёпотом не столько просит, сколько осведомляет Чара, когда берёт с перил цветастую банку. Отпивает. Сладко-горькое. Спирт, забитый сахаром, водой и ароматизаторами дешёвыми; много клубники и апельсина, немного клюквы, ещё больше пресловутой спиртяги. Цвет почему-то молочный. Почему-то густое. Почему-то сразу немного даёт в голову и сил на то, чтобы втянуть сигаретный дым глубже и не закашляться. Эстер не докуривает: не нравится, вот и тушит на половине, бросает под ноги. Солнце растекается топлёным маслом на горизонте, становится всё желтее и бледнее, и где-то за спиной небо уходит в синюю тёплую тень. Они не первый раз здесь. Фриск никогда не звали, потому что они же парочка. Она бы почувствовала себя ещё более лишней, — думала Эстер, пожалуй. Или не думала, потому что в голову к ней Чара при всём желании не смог бы заглянуть. — Я скучаю по ней, — уже озвучивает. — Она была хорошая. — Вы же даже не общались, — скептично отвечает Чара. Окурок тушит. Тоже бросает, запивает першение в горле ужасно мерзким напитком, сильно дающим в голову. — Это ты так думаешь. Банку он ей отдаёт, потому что больше не хочет. Надо спуститься снова и взять себе газировки. И купить ей нормальное пиво, если она захочет, конечно, а не это дерьмище. — Мы с ней пару раз тут сидели, просто разговаривали. Это было после Лелиила, когда её хорошенько шарахнуло и она отлёживалась в палате. И… с ней есть, о чем поболтать. С кем угодно будет о чём поболтать, если делать нечего — с кем угодно можно найти общие темы. У нормальных людей, кстати, вообще очень много тем для разговоров с теми, кто уже умер. У Эсти очень много тем для разговора с умершей в этой больнице Фриск. Ну, в той, что прямо под крышей; а на крыше — никого, потому что работники давно ушли. И из спуска только пожарная ветхая лестница, с которой Эсти немного боится спускаться, но не боится прямо сейчас стоять на краю, свешивая с перил руку с зажатой в ней жестяной банкой. — Ясно, — просто чтобы сказать хоть что-нибудь. А Чара, взглянув вниз, чувствует зов пустоты. Три этажа — достаточно, чтобы сломать кости, но, верно, недостаточно, чтобы умереть; и умереть бы он не хотел, но смерти никогда-никогда не боялся. Для Чары смерть была поистине обыденной. И поеденное липкими останками Бардиила тело Фриск, для скупого медицинского опознания развёрнутое из непрозрачного мешка, было для него маленькой-маленькой пустотой в кластерном механизме жизни, состоящей из крови, битв и множества незначительных песчинок, одна из которых — эта секунда, в которую он оказывается достаточно крепок, чтобы не перескочить через перила и не устремиться вниз. Наверное, Чара вспоминает, что чувствует каждый раз, когда рвётся в бой с фантомно оторванной башкой и фантомно переломанными костями. Он чувствует, что может сорваться с крыши. И выжить. Эстер вертит в руке пустую банку. Солнце за острозубым городом растеклось и расплылось, разъело кислотным золотом контуры облаков. Тонкая полоска воздушного пространства отсоединяет от водянистых туманных сумерек. Жарко. Мутный воздух. Чаре хотелось бы умереть красиво, наверное. Ну, в плане, чтобы его вытащили из Евы бледного с кровавыми выбоинами в теле, и чтобы других следов смерти не осталось. И чтобы горел потом хорошо. И под тонким высоким надгробием росли лютики. Когда-нибудь ему надоест жить, правда? Когда-нибудь он попробует абсолютно всё, что не вызывает в нём изначального отвращения и брезгливости. — Пошли ко мне домой? — начинает Эсти разговор: просто чтобы говорить. — Или, ну… притащим сюда что-нибудь и переночуем. Я не думаю, что нас разгонят. — Им плевать. Даже если они начнут тут жить — не плевать только школьной администрации, потому что листовки и домашку тем, кто много пропускает, тащат домой. А в остальном… да, без разницы. Камеру можно не только залеплять; на ней можно кого-нибудь вешать, если заблагорассудится. — То есть, хочешь остаться?.. — Можно. Спать всё равно, скорее всего, не захочется. И, может быть, достаточно просто бросить куртку на бетонный пол, чтобы на него можно было присесть. Или ничего не надо. Тут не так уж грязно. Есть много вещей, которые ему не сложно сделать, но которые ему делать не хочется. По крайней мере, не хочется сейчас. Хотя… пить что-то надо, чтоб совсем не дохнуть от скуки, правда? — Что-нибудь хочешь? — спрашивает Чара, отталкиваясь от перил почти опасно, почти расхлябанно; документы в кармане, хотя его наверняка запомнили. Мало ли, чего захочет. Мало ли, почему. — Если сам ничего не хочешь, не иди. Если бы он не хотел, он бы и пальцем не шевельнул: так и смотрел бы, как расползаются остатки рыжего в лилово-синем. Он начинает понимать, что рыжие в красноту лучи напоминают ему LCL — LCL почти кровь. Чара задерживает на ней взгляд. Она, немного помявшись, выдаёт: — Я бы ещё немного выпила. И… чипсов каких-нибудь погрызть можно, думаю? — чешет затылок. Его начинает бесить, что её волосы собраны в неряшливый хвост, и он, переходя к ржавой лестнице, по пути вытягивает из них светло-голубую ленточку — видимо, дёрнул немного, что она пискнула от неожиданности и нос сморщила. Сигареты с зажигалкой он оставляет на перилах и сам не знает, почему, ведь ей всё равно не понравилось. … хотя чёрт её знает. Когда спускается по лестнице, слышит наверху щелчок зажигалки и тихий всхлип. Так и не понял, почему ей так страшна или важна смерть. Он живой. Пусть говорит эту ночь с ним. Может, он живой не в том понимании, в котором она хочет, но он же живой. Ступает ногами по растрескавшейся земле, по хрусткой немного траве, слышит какой-то шум в стороне тёмного хода. Даже видит, как мелькнул халат какого-то сотрудника Nerv. Значения не придаёт. Наверняка просто готовят тело к погребению. И ошибся он только в том, что в госпитале нет сотрудников. Есть. Решили долго не держать разъеденный-заражённый труп пилота. Почему-то это ощущается немного неправильным, но Чара только уходит быстро из внутреннего дворика, потому что ему наплевать на всех, а всем наплевать на него; ищет в кармане рубашки пару смятых купюр, ищет взглядом тот идиотский ларёк с замшелыми стенами и светящейся вывеской. И нет, ту мочу ослиную он брать ещё раз не будет.***
Он возвращается уже по темноте. Не по глубокой и не совсем по ночной, но уже достаточно сгустившейся, чтобы казаться тревожной. Поднимается по лестнице почти бесшумно — но скрипит, сука, и гремит, железная, — но с эхом странных звуков, доносящихся из ночного госпиталя. Там что-то происходит, и он бы мог хотеть знать, что, исключительно из любопытства. Любопытство, правда, для него самого чувство довольно слабое и бесполезное: его он легко заминает, особенно когда запрыгивает с железа на бетон и видит картину достаточно забавную для смешка. Все те минут десять, которые он провёл за небольшим походом за дурацкими покупками, Эсти то ли курила и кашляла, то ли пускала сопли, то ли всё да сразу. Повезло ей не пользоваться тушью, иначе бы та растеклась; можно было бы шутить, мол, пальцы веером, сопли пузырями. Всё подергивает веснушчатым носом и ленточку привязала на руку. Забавная такая. — Уже шибануло? — спрашивает он, усмехнувшись. И банку сидра, из бумажного пакета вытащив, даёт. Градус не понижают обычно, но по ней он видит: нет, её не шибануло. Это его чуть что повести может, а с ней-то всё в порядке; бутылку крепкого высосет и будет как огурчик. Да и не папаша он ей, чтобы ей контроль проводить. — Да ну тебя, — гундит — потому что сопли и правда пузырями — Эстер, а потом, диссонансно: — Спасибо. — Если уссышься — кусты внизу есть, густые такие, — зачем ляпнул не знает, но и себе банку вытягивает и открывает, шипучую. Пахнет намного вкуснее, чем прошлое. — Сторожить не буду, там полицейских много. Эстер, на тот момент отпивавшая, с бульканьем фыркает прямо в напиток: — … дурак. Ну, смеётся — уже хорошо. Обзываться, кстати, плохо, хотя сейчас простительно, пусть ему и даже в шутку не очень это нравится. Отвечает он только хмуростью лёгкой, исчезающей сразу же после первого глотка сидра. Вкусный довольно, между прочим, вишнёвый с чем-то цитрусовым… и сладкий-сладкий. Чаре нравится. Эстер тоже не против. Иногда ему кажется, что этой девчонке что ни налей, а с хлебом будет. Чара шумно выдыхает. В Токио-3 загораются окна в россыпь огней, но в Токио-3 как будто становится больше не на что смотреть. В Эсти тоже смотреть как будто не на что, потому что она опять делает унылое лицо и выдаёт в тоне таком же: — Ты тоже слышал что-то странное? Из госпиталя. — Ага. Не наше дело, — отмахивается, отпивает. — Если тебе это поможет, видел какого-то хера из Nerv. Эстер шумно выдыхает. Снова свешивает руки. Немного прикрывает глаза, словно немного нервно. — Закусить что-нибудь брал? — Забыл. — Ну и шут с ним. Чара кивает. Он, вроде как, хотел, чтобы она о чём-нибудь поговорила с живыми. Но о чём? Может… — Они ведь как-то предсказывают, когда появится Ангел и каким он примерно будет. Я теперь думаю, каким будет следующий. В янтарных глазах, поднявшихся на него, читается что-то, что лично он прочитать не может. Это немного пощипывает у него меж рёбер. — Они же всё хуже и хуже, не так ли? — продолжает она. — Ты тут намного дольше, чем я ведь. — Вроде того, — Чара соглашается, спорить тут не с чем. — Надеюсь, поставят кого-то нормального, кто мешать не будет. — Мы же вдвоём не потянем?.. — Для неё вопрос риторический. Для него — нет. — Я и сам бы потянул, — он пожимает плечами. — Ну и ты полезнее, чем я думал. Так что потянем. Эстер тратит некоторое время на раздумья и на несколько долгих, тягучих глотков сидра. И улыбается вдруг: — Ты прав. Вместе не умрём. В отличие от Чары она не хотела бы умирать, а хотела бы, чтобы её совершенно нормальный и адекватный мозг считал, что никогда не погибнет. Чара осознаёт себя как чужое и инородное в собственной же жизни. Он знает, что его никто не поймёт. Даже она — от которой он хочет понимания больше, чем от кого бы то ни было. — И победим кого угодно, — даже кивает Эсти. Почти что шутка-самосмейка, разве что не на смех, а на надежду работает. Он выглядит согласным. — Завтра нас, надеюсь, не вызовут… не хотелось бы отчитываться перед Андайн за пьянку перед работой. Тут тоже выглядит согласным. Согласие, чтобы не быть инертным, должно чем-то разбавляться, и Чара разбавляет: — Да у них нет выбора, посадят в Ев как миленькие. И, словно что-то в него вдохнула ночь, растёкшимися глубокими тенями облапившая город, продолжает: — Я тут слушок вызнал, кстати, — (почему-то между словами ещё немного выпить хочется сильнее). — Типа, они хотят создать Ев на псевдопилоте, и чтобы подзарядки не надо было. Ему это не нравится, потому что он хочет быть гением, а не прототипом чего-то куда более величественного и точного. Он уже готов завести блокнотик, в котором распишет все минусы Евангелионов на чистом псевдопилоте — но что кому с того взять? Он же не учёный. Учёные сами всё давно оценили. Да и, быть может, это слух. В Nerv вообще много слухов, в которые пилот, чудесное дитя, не должен совать свой не менее чудесный нос. Но, кажется, Эсти всё-таки не против послушать, что он знает?.. Вдруг с кем-то он всё-таки может говорить подолгу и вслух? Это странно. Это то, что ему давно стоило попробовать. Впереди у него целая ночь.***
А утром — когда солнце уже собиралось вновь подниматься, — они тащились к нему, не к Эсти, домой. Сонные очень, немного пьяные, знающие, что уже наступил выходной, в который их всё равно могут вызвать, потому что именно от них зависит безопасность города. Точнее, не то чтобы они уже были на подходе — они только попёрлись, волоча бумажный пакет с мусором, вниз по мерзким ржавым ступенькам, сетчатым и словно не способным выдержать вес человеческого тела. Ему пришлось подцепить Эстер немного под бок, чтобы она не так ныла и ворчала от страха высоты, ведь подниматься ей, видите ли, было намного легче; у неё на руке всё ещё болталась голубая ленточка, от неё всё ещё немного пахло табаком, и он уже был уверен, что они — первым же делом — почистят у него зубы. Запьют чаем крепким и душистым. Постараются не уснуть. Можно даже принять душ после этой пыльной крыши. Они не шатаются совсем, когда выходят из внутреннего двора к дверям самого госпиталя. Чара бросает пакет (тот громыхает от скопленных в нём банок) в мусорное ведёрко, которое ещё никто не чистил. Немного тормозит, словно движение помешает втянуть поглубже свежий утренний воздух. Легкое предчувствие? … В госпитале не должно быть персонала, но дверь почему-то открывается. Эстер вздрагивает, поджимаясь к нему, её немного потряхивает от сонного холодка; Чара становится ровно и так, будто ночью ничего-ничего не было и не случилось. (Ничего и не случилось: пили, как придурки, и рассуждали о теориях заговора в Nerv, о противной еде в столовке, о многом, в общем-то.) Из темноты больничного холла выходит невредимая Фриск. Чистые волосы, запах LCL, густой до тошноты, потерянный, ничего-ничего-ничего не понимающий взгляд. Школьная форма. Незаинтересованная прохладным утреннем воздухом мимика и чистые, без единого ушиба или синяка, коленки. Эстер не здоровается с ней и даже как будто немного прячется. Чара — оборачивается так, чтобы Фриск точно увидела его лицо. Фриск не узнаёт их. Нет, не так: Фриск как будто и вовсе не видит их. Она проходит словно насквозь, словно по заученной, вложенной в подкорку траектории, даже если совсем не похожа на человека, который мог бы лежать под наркозом и действовать машинально из-за этого. А они замирают, и Чара всматривается в уходящую в сквер тропинку, по которой непривычной, чужой, неправильной походкой удаляется от них Фриск. Что-то, что выглядело, как Фриск. … Ангел?.. это… выжил?! Чара судорожно кидается искать в кармане телефон, потому что ему надо срочно связаться с отделом безопасности, желательно через Андайн; Эстер не может пошевелиться, хлопает глазами, глядя на так внезапно подскочившего Чару с недоумением — потому что она его таким не видела раньше, — а он ищет, ищет, и как будто у него телефон прямо под рукой, но и нет, где он вообще?.. Забыл наверху? Украли, когда ходил в ларёк?.. Мать твою!.. Эстер — такая пустая сейчас — прихватывает его за плечо и трогает грудь в правой части. Он не понимает сначала. Потом под её рукой вибрирует. Выхватывает, едва не шлёпнув её по ладони. Ему пришло сообщение.Привет, Чара!
У меня хорошие новости! :) Извини, если разбудила.
Можешь позвонить и передать Эстер, что вы опознали не Фриск, а остатки Ангела, имитировавшие её тело. Фриск в порядке, сейчас под наблюдением, в штабе. Она, судя по словам Андайн, растворилась в LCL и при его сливе из 00 приняла прежнюю форму. Интересное событие, конечно, но с ней правда всё хорошо, жива-здорова!
P/S За Ангела не беспокойтесь, сегодня его ликвидировали прямо в госпитале.
В 14:00 приходите. Мы планируем перезапись системы «псевдопилот», но я ничего не говорила, если что ;)
Досыпайте хорошенько!
Еще раз простите, если что, это правда важно, как-никак.
АЛЬФИС; 4:43.
Чара не знает, как это объяснить Эстер. Впрочем… она же уже прочитала, да? Будучи у него под боком это удобно сделать. Решает не объяснять ничего. И пока что ничего не думать. — Ладно, пошли. Эстер кивает и сдвигается с места, только когда он делает первые шаги. Токио-3 ещё спит. Она тоже выглядит так, будто ничего не думает.