***
Кинжал с зазубренным лезвием он оставил себе, несмотря на отчётливое понимание, что за такое оружие его, если кто увидит, может посадить на кол в прямейшем из прямых смыслов. Это должно стать если не оружием, пригодным для охоты, то крайней мерой, последним укусом умирающей гадюки в ногу пушного зверя. Между прочим, об охоте речь вполне шла. Перебиваться в городе Чара передумал сразу же, как прошёл по главной площади и своими глазами увидел, как быстро поднимается суматоха и нарастает анархия: от рыночных прилавков остались гнилые-ржавые остовы, ранее чистые мостовые воняли гнилыми овощами, из каждого квартала несло перегаром и доносились звуки неистовствующей толпы, ловящей последние крохи и искры в Королевстве, где выродившейся династии не удалось удержать власть — и где не оказалось никого, кто поставил бы народ на место. Если бы девочка на его плече не отключилась — может, так перенервничала, что уснула, — девочке бы очень не понравились валяющиеся на дороге трупы, поедаемые вороньём и крысами, и уж точно не понравилась бы ещё живая женщина, уже обступленная падальщиками; впрочем, последней явно оставалось недолго — была сильно ранена, и Чара прошёл мимо. Чара вообще во всём прошёл мимо, потому что на Высокой Стене Лотрика улова оказалось ещё меньше, чем он думал сначала. Запасы растащили. Никто ни над чем не взял контроля. Добропорядочные забились по домам и им осталось недолго. Наверное, над леди Флоренс он смиловался, убив её очень быстро… и тем самым создал её детишкам худшую участь. Сами они не выживут, и их даже немножечко успокоить некому, но его это не расстраивает и чувства вины в нём не возникает. Спасибо старой манде за то, что напомнила про вот эту девочку — скованный злобой, он бы точно забыл про неё и не подумал бы вспоминать, ведь она, в конечном итоге, не сделала для него ничего восхитительного и расчудесного. Просто не причиняла ему боли и вместе с ним перемывала кости общим врагам. Она не приходила в себя до самых ворот, уже обгоревших, но наконец-то открытых и никем не охраняемых. Рядом с ними было куда светлее, потому что уже кончались стены и сотни утрамбованных в их нутре построек, и при взгляде в их открытую пасть легче удавалось рассмотреть небо. Облака тёмные, как грозовые тучи, пожжённые по краям ставшим ещё отчётливей жезлом светила; небо — заклеймённое Пламенем, немного розовое, вода с кровью да плавающими в ней огрызками трёхдневной марли. Никого нет. Отсюда мало кто уходит. Чара никогда не был за пределами Высокой Стены, и единственное, что он успел взять с собой в дорогу, которой не знает — пару крупных фляжек с водой и завёрнутые в платок пресные сухари из ржаного хлеба. И оружие, конечно же. Без лука и стрел, что прискорбно, потому что стрелять он бы научился. И Эстер приходит в себя, когда он стоит у самого выхода и отслеживает, как длинный-длинный мост над пропастью растворяется вдали, и едва-едва видно другой берег… Поселение? Значит, там можно будет чем-то перебиться. И наверняка — он хочет быть уверенным — лес и Цитадель там. Эстер ничего не говорит ему, и он чувствует её пробуждение только по шевелению на плече. Возится там себе, но не вырывается и ничего не спрашивает, хотя даже через плотную ткань плаща Чара чувствует, как её сердце шумно бьётся. А ещё она очень громко дышит — сухо, немного хрипло, — однако Чара не решается предложить ей воды сейчас. Сначала нужно где-то обосноваться ненадолго. В Поселении шахты он обещает себе обходить.***
Паника уже давно сожрала (и не выплюнула) Поселение: Чару встречают остатки милого городишки, который он видел ранее только на картинках, но… дома не разрушены — просто покосились. Людей мало только и те ходят, качаясь, как неживые, и при том внешне они никак не ассоциируются с теми, кто был бы заражён, нет: их лица не превратились в сушёную фруктовую кожуру, они не состарились, не посерела их кожа и не повыпадали волосы — они выглядели обычными. Вид только имели отсутствующий и массово, если только их реденькие колонны можно было назвать чем-то массовым, куда-то шли. В сторону храма, очевидно, потому что огромное храмовое здание с чем-то перепутать не смог бы даже глухонемой тупой балбес. Поселение всё ещё имело порядок. Там были пища, чистая вода в колодцах и некий дикий странный шум по ночам, о котором Чару сразу же предупредила какая-то женщина в чёрных одеяниях и широкополой шляпе, как только он пришёл. Помимо этого замечания, женщина безумно умилилась Эстер, по-прежнему перепуганной вусмерть, и даже оббежала его кругом, чтобы потрепать «чудесную девочку» по щеке. А ещё она дала им брошенный дом и почему-то вознадеялась, что они останутся навсегда в «столь чудесном, хоть и со странностями, хи-хи, месте». Зайдя в предоставленный дом, Чара сразу же понимает, что здесь надо протопить до ночи; кроме того, наличие еды, пусть и сырой или сушёной, не радует его, а мгновенно настораживает. Сразу же, как видит, решает и пальцем не трогать, перебиться сухарями и воды принести из колодца, а ту, что любезно предоставили заранее, вылить. Впрочем, у него есть на это весь вечер. А ещё он чертовски устал за сегодня — и он запирает дверь, после чего проходит в прохладную залу, обустроенную простой деревянной утварью и большой отсыревшей кроватью… и, наконец, снимает девчонку с плеча и усаживает её на край пресловутой кровати. Она, вроде, не такой белой всегда была. То есть, нет, девочка, конечно, по природе худенькая и такая бледная, что прозрачная, но… разве стал бы он таскать её с собой, если бы хотел просто прирезать? Или она боится вот-того-самого, о чём затирала её матушка, настолько сильно? Она не решается даже пискнуть, а он склоняется к ней и рассматривает поближе. Заодно кладёт как бы невзначай одну из фляг с водой на коленки, пусть попьёт. Впрочем, вместо того, чтобы броситься на питьё, она в ответ на него глаза таращит и хлопает ими, большими, с белёсыми и совсем не густыми, но милейшими ресничками. Глупо отрицать, что она и впрямь хорошенькая, даже очень. Хромоножка и странненькая немного, но, по словам покойницы, готовить умеет и в подоле не притащит. И даже должна слушаться и не делать лишних глупостей, потому что не хотелось бы ему, чтобы единственная попутчица издохла в первые дни. Под фактом, что её придётся таскать на себе, он подписался ещё в поместье Хэтчеров. Чара разглядывает её, лишний раз не трогает, ждёт, когда Эстер сама чего-нибудь скажет. Первым делом та решает всё-таки выпить несколько глотков воды, что совершенно правильно. А он продолжает ждать, поскольку желает услышать от неё именно её мысли, а не попытки мгновенно подстроиться под его настроение и желания. И, как и всегда, долгий прямой взгляд в глаза заставляет человека рано или поздно начать говорить. Эстер поначалу кусает губу, выдавливая рыжеватую кровь из-под трещин в тоненькой коже, затем пытается сморгнуть подступившие слёзы, потом — поджимает робко руки к груди и выдыхает отрывисто, болезненно, сдавленно: —… всё изменилось, но… но помнишь, я принесла в сад вино и мы вместе ругали эту каргу, да? В её улыбке и воспоминания о светлом, и впившееся в холку чудовищным испугом «всё изменилось». Чара отводит взгляд немного в сторону и кивает. Он помнит. Эстер продолжает говорить, несмотря на то, что он от неё этого так прямо уже не требует: — Извини, я… понимаю, — она усердно пытается выровнять голос, чтобы не было слышно назревающих всхлипов, — что всё уже другое, и такие штучки не пройдут. Я и не думала. Но… в обще-е-ем… Эстер мнётся, перебирает пальцами шнуровку на сером платье, смотрит на него взглядом невыразительным и при том отчётливо передающим, что она чувствует. Говорит сбивчиво, так, словно начала — и только поэтому остановиться уже не может: — В общем, я не хочу учиться на отрезанном языке и переломах… — почти всхлипывает. — Пожалуйста, скажи, как быть? Что мне делать? «Как ты хочешь, чтобы я себя вела?» — имела ввиду. Чару её речь почти забавит: очевидно, она взаправду поверила, что он целиком и полностью соответствует представлением её пришибленной матушки. Только вот правда всегда где-то посередине. В чём-то, конечно, он соответствует, но далеко не во всем. Над девочкой он не смеётся не потому что она глупая, а потому что ему сейчас скорее грустно, чем смешно — он ни слов не находит, ни места. Впрочем, лучше действовать интуитивно, чем никак, так что Чара интуитивно нащупывает понимания: с запертой дверью для самообороны ему будет достаточно кинжала, а с наличием дров для печи и огнива (может, начать изучать пиромантию, как обоснуется где-нибудь?) — рубашки, чтобы не мёрзнуть. Он сам устал от тяжести наплечников и массивных тканей. …вообще, в его духе было бы ухохотаться с ужаса девочки. Но вместо этого он, пока стягивает латы с плеч, бросает ей небрежно и бесцветно, словно ни к селу ни к городу: — А ещё я тебя завтра съем без соли, — он не звучит ни обиженно, ни удивлённо, ни весело — но это первое, что Эстер слышит из уст того-самого-садовника. Ну, первое за последние несколько дней. Так мало времени понадобилось Королевству Лотрик, чтобы пасть в анархии, фанатичности и идолопоклонстве — ведь Чара на все сто уверен в своих догадках касательно обещанных «странных звуков ночью», а ещё те, кто ушли, ушли, очевидно, в лес. И чему там только не бывать?.. Чара остаётся в сапогах и заплатанных вусмерть штанах, потому что нижняя рубашка, заправленная под пояс, не считается; может, хотя бы так не будет выглядеть чудовищем. Впрочем, после того, как мистер Хэтчер вспорол ему щёку садовыми ножницами, на красивого юношу он похож мало. Он и не совсем юноша — как бы молодо ни выглядел, выдают морщины и огрубевшая кожа на руках. Когда Чаре удавалось посмотреть в зеркало, он снова и снова осознавал себя человеком без возраста. А нервно ёрзающая на кровати Эстер возраст имеет. Есть шестнадцать и на столько и выглядит. Её бы уже два года как выдали замуж, если бы не её тайный порок в виде невозможности дать пресловутому мужу наследника; откуда госпожа Хэтчер была так уверена, что девочка бесплодна, он решил глубоко не задумываться. Или на ней проверяли, или её намеренно такой сделали, и хер его знает, какой вариант хуже. Чара оценивает убранство комнаты и думает, что яблоки всё-таки можно есть без особой опаски, потому что травят обычно воду или кожуру, а кожуру можно хорошо протереть, обмыть или счистить. Он додумывается до того, чтобы плеснуть немного из фляги на яблоко и вытереть о рубашку. А затем — ужасающе, конечно — подойти к постели, где уже едва ли не в комочек собралась Эстер, присесть рядом и это яблоко ей положить на коленки, рядом с опустившимися на них ладонями. Последние вздрагивают резко, почуяв один только намёк на прикосновение… или это неожиданность? Чара не понимает, как выражать свои эмоции так, чтобы она не пришла в ещё больший ужас. На всякий случай немного улыбается, прибрав руки несколько за спину. — Нужен мне твой язык, чтоб его отрезать. А насчёт что делать… Признавать сей факт неприлично, но ему нравится, как внимательно она смотрит на него, начиная с хрустом точить яблоко. В общем-то, пока разговариваешь с человеком, последнему очень легко скормить что угодно. Но то, как смотрит… есть в этом что-то, чего он не понимает до конца, но именно это «что-то» отзывается в его груди приятным жжением. — То, что я говорю. Чтобы выжить, имею ввиду. Эстер кивает и шумно откусывает яблоко ещё раз. Взгляда не отрывает; пушистые пепельные волосы немного мешают ей, и она изящно-естественным движением убирает прядь за ухо. Продолжает, конечно же, слушать его. — Не шуми. Не отходи от меня. Без разрешения на еду не кидайся, могут травануть. Ничего сложного. — Это естественно, — всё кивает, соглашаясь, прежде чем спросить: — Но… я же нужна тебе для чего-то, не так ли?.. Здесь не поспоришь при всём желании, так что Чара не утруждает тебя попытками в ложь такую искусную, что на грани спектакля: — Верно. Правда, причины куда более прозаичные, чем любовь с первых встреч, и куда менее омерзительные, чем желание на ком-то отыграться. — И для чего же? Чтобы не чувствовать себя таким же одиноким и чужеродным, как на протяжении всей жизни. Чтобы о нём кто-то заботился, хотя бы иногда, даже не так сильно, как он заботился в своё время о бесполезном саде. Чтобы ему было не так холодно спать. Чтобы у него была напарница, которая хотя бы не испытывает к нему отвращения просто за то, что он существует. А он готов дотаскивать её, хромоножку, с места на место на плече, и обеспечивать ей маленький безопасный уголок в мире, уходящем в забытье. Чтобы у него был шанс, что его, может быть, полюбят, а не просто привыкнут терпеть — но для него этого уже слишком много. Мыслей у него куда больше, чем должно быть у прислуги и вещи. Он отвечает намного короче, доносит через первую же пришедшую в голову форму: — Должна же у меня рано или поздно появиться… Кто? Не заканчивает. Но яблочный сок с бледной веснушчатой щеки утирает. Эстер ловит на лету и так глубоко интуитивно — он чувствует, как она успокаивается, и чувствует, как осторожно она обхватывает пальцами ладонь, до этого коснувшуюся её лица. Слегка прислоняется носом и прикрывается безумно усталые невыразительно-красивые глаза. — … я не против, — почти шепчет она мягче и спокойнее прежнего. — Должен же у меня рано или поздно появиться… Кто-то. На этом конкретики уже достаточно.***
Яблок оказалось достаточно — ни к сушёному мясу, ни к неприлично свежему хлебу они не прикоснулись, а сухари он решил оставить на будущее. В Поселении ещё росли травы, и небольшого количества, схваченного по дороге от колодца, хватило на простенький чай. Девочка уже успокоилась, когда за окном потемнело — он удивительно быстро из чудовища превратился в кого-то, кого можно принять. Когда он устало свалился в холодную постель, она осторожно подобралась к нему под бок, словно бы спряталась у него под рукой… сразу же, обняв руку — почему-то снова руку — заснула. А он, как бы ни слипались глаза, уснуть не может. Сначала не смог. Потом тоже; битый час, почти не возясь, чтобы не разбудить устало, тревожно и словно бы ласково сопящую в ткань его рубашки Эстер. Он готов поклясться, что чувствовал даже сквозь штаны подвздошную кость, когда она прижалась к нему бедром… она, кстати, наоборот возится. То и дело сменит положение, ногу закинет, пальцы сожмёт или забормочет что-то неразборчивое. Хорошо уж не пускает слюни. Ему не мешают странные звуки, обещанные той женщиной. Стоны больных, очевидно. Жутко, но мешает что-то другое. Как бы ни успокаивала его нежная девочка под боком — что-то не так было. И он не считал время до момента, когда всё-таки начал засыпать. Только вот момент этот был подгадан словно из злого умысла кем-то, кто, не стучась, тихо входит в дом. (Он же… запирался?) Чара нащупывает кинжал на поясе. С ним спать оказалось идеей хорошей. И ещё хорошая идея — в упор смотреть на силуэт, крадущийся в темноте. Чаре говорили, его глаза светятся в темноте: пусть вошедший, кем бы он ни был, знает, что его заметили, а значит, сопротивляться будут. Вошедший один. Тёмный силуэт замирает и Чара чувствует на себе взгляд. Силуэт шепчет: — Тише… это я. Я не желаю ничего плохого… В голосе он признаёт ту самую женщину в чёрных одеяниях и широкополой шляпе, и даже начинает различать в силуэте её очертания. Женщина делает несколько шагов назад и запирает дверь, а затем тихо, пусть и всё равно слышно, подходит к столу. Щёлкает пальцем, заключённым в грубую перчатку, выбивая на свечу искру пламени, и последнее чертит её лицо на яркие и тёмные грани так резко, что Эстер во сне жмурится, а Чара — и без сна. Его глаза уже привыкли к темноте. — Что тебе надо? — спрашивает он чуть менее грубо, чем планировал, только потому что тихо. Если Эстер не надо подскакивать и бежать, то пусть лучше она поспит. Сам Чара осторожно старается приподняться, но его руку сжимают крепче. Под боком слышится тихий стон. Пожалуй, он никуда не будет деваться. — Ох… я с порога поняла, что к еде ты не прикоснулся. И девчонку не накормил, дай угадаю? Значит, прав был. Отравить хотела, а теперь ещё и заявляется рассказывать басни о раскидистой клюкве и пилигримах в виде юных нимф? Как будто он её послушает теперь, после того, как мгновенно пришёл в готовность разбудить девочку, собраться и молча уйти из Поселения. — Я редко, — женщина в шляпе подпирает голову рукой и даже зевает, — встречаю достаточно сильных волей людей… обычно кидаются, как скот, на приготовленную еду. Могу ли я узнать твоё имя? Чара молчит. Он вообще привык молчать. К чему искать слова, когда не хочется? А женщина улыбается. — А мне нравится твоё молчание. Не бойся, более никаких планов на тебя у нас нет. Я даже готова, — она берёт стакан воды со стола и нюхает. Вода была взята из колодца, свежая; чувствуя это, она отпивает, — раскрыть тебе правду, чтобы ты присоединился к нам и жил нормально в столь тёмные, хах, времена. — Ты знаешь, что происходит? — первое, чем он действительно у неё интересуется. Она в ответ улыбается бесцветно. — Нет. Я не знаю, что именно произошло. Уверена, я знаю не сильно больше твоего… поговаривают, звонил колокол. Пламя начинает затухать, но никого, кто хотел бы его возжечь, не появляется. И уже началось, м-м-м… заражение? Честно говоря, об этом говорят так мало, даже моё сословие ничего не знало. Значит, она не простая крестьянка. Хотя её и видно, больно уж руки белые и слабенькие, магией увлекается, да и не последний человек в Поселении явно. Он ещё уточнит, кем именно она была до начала конца (он хочет называть это так), потому что домыслы в его голову закрадываются не из приятных. Но пока что он смотрит и слушает. Смотрит прямо, чтобы слушать всё, что ему готовы и способны выложить в принципе. — Но мир точно прежним не будет. Никто ничего не делает, а Повелители Пепла восстают из могил, такой себе знак, не находишь? Поэтому мы с сестрицами решили, что сделаем всё, чтобы дожить нормально. И тебя пригласить можем, нам как раз не хватает мужчин, которым не сорвало крышу. Чара усмехается. Она может читать это как угодно, а лично он вкладывает в эту усмешку что-то вроде «нет, спасибо, у меня есть своё и вы прямо сейчас можете узреть это под боком». Какой болван променяет юный божий одуванчик на дамочку, которой пару лет осталось до консистенции старой брюзжащей ведьмы? Хотя у кого вкусы какие… но Чару устраивает Эстер. Эсти?.. Можно называть её так. Как куклу. — Охраны нам не нужно, никто на нас не нападает, да и колдуньи мы что надо. А уж толпа с вилами как порвёт за нас, мама не горюй… Мы хорошо тут обосновались. Не так давно поступило письмо от воскресшего Олдрика, точнее, от его новых последователей. Предлагают снабжать нас продовольствием вдоволь, если мы будем раз в месяц жителей отдавать. Не знаю, на съедение или вербовать собрались, или у Олдрика особые пожелания, — это «особые пожелания» она не столько говорит, сколько губами выводит, бросив цепкий взгляд на Эсти. — Но дураков идёт много, работать никому уже не нужно, всегда есть, что отдать. Хотя бы двадцать пять голов любых и хотя бы одну молодую девушку. А под дурманом дорогие гости мало противятся, сам понимаешь. Примерно этого он и ожидал… что-то заставляет его приобнять Эстер крепче, и от резкого движения она вздрагивает во сне — прядь мягких волос свешивается с постели, вздрагивают ресницы. А вопросы он уже сформулировал, кстати. — Так воют по ночам ваши заготовочки на жаркое, правильно понимаю? Женщина пожимает плечами: — И да, и нет. Заражённые в последнюю очередь. А на этот месяц мы уже собрали кучку идиотов. Только девушки, — (Боги, как же она гадко и жадно смотрит на Эстер), — не хватает. Чара хочет услышать, с чего она решила, что он пресловутую девушку отдаст. — Что же ты так на меня смотришь? — закидывает ногу на ногу. Допивает воду. — Я понимаю, что ты с ней спишь, но… если я не в твоём вкусе — выберешь кого угодно. Пойми правильно, ты не красавец, чай, но у тебя хотя бы не солома в голове. И ты отлично впишешься в Культ. До тех пор, пока не найдут дурака получше, что ли? — Что я такого вам дам, чего не даст следующий? С этого надо было начинать, раз завлекаете. Он бы понял, если бы был прекрасен, как божество, но она же сама указала на то, что рожа у него с этим шрамом просто отвратная. Да, не прямо такими словами, но… он подобное чувствует за километр. И женщина в широкополой шляпе, конечно же, мнётся, потому что он всё понял правильно. Ведь с чего бы им отнестись к нему с описываемыми ей любовью и почтением, из ниоткуда взявшимися, если они так относятся к жителями Поселения? Его вопрос был риторический, но она ищет нериторический ответ. А он неосознанно поглаживает тонкое плечо Эсти. С принятием происходящего пришло и принятие невыносимой нежности попутчицы: от этой нежности ему почти становится плохо, стоит только коснуться. Женщина в шляпе сочиняет на ходу о всё той же клюкве и всё тех же пилигримах-нимфах: — Ты первый, кто оказался таким. А ещё у тебя хорошее оружие — не думаю, что ты из черни. Магическое… дай угадаю, не хуже нашего колдовством владеешь? — улыбается натянуто. Натянуто, потому что быстро чувствует, как она ошибается. Какой аристократ из него? Тощий, с грубым шрамом от раны, которую точно никто не лечил, в лохмотьях и с тремя сухарями. И черты совсем не аристократические, между прочим. Да, он был бы красив, если бы не пресловутый шрам, но его кожа всё ещё немного обгоревшая, щёки румяные, зубы не в полном комплекте (хотя этого не видно) и ладони грубые, мозолистые. А ещё он тощий. Плоховато кушал для знати. Но Чара ничего грубого ей не говорит. Спрашивает о том, о чём и хотел: — Кем ты была, прежде чем всё началось? — и улыбается, снова же, будто пытается её задобрить и сделать всепрощающий вид. А она и отвечает охотно: — Я владела шахтами. Моя сестра — полем. Знакомые всяким по мелочи, но они тоже очень даже ничего… Для работы непригодные, ужас какой-то! Издохли в первый же месяц, компенсируйте, пожалуйста, господа Хэтчеры, денежкой. Улыбка становится кривее, а мысли яснее и холоднее, и сон как рукой снимает, но Чара, конечно же, не торопится. Жаль, что так рано придётся уйти из тёплого ночлега, но ему придётся сделать это очень-очень тихо, не напугав девочку до визга, к тому же. — Допустим, я согласен. Что я должен делать сейчас? Женщина выглядит удовлетворённой. Шаркает ногой в высоком шнурованном сапоге — юбка пышная и длинная — по полу негромко, снимает шляпу, волосы тёмные и длинные поправив. — Как тебя зовут? Он решает не сочинять: — Чара. — Как хорошо звучит… Чара, — немного проглатывает последний слог, звучит почти комично. — Чара… Ча-ра. Чара, можешь подойти ко мне? Он замечает слабое свечение в её перчатке. Или заклеймить решила, как бычка для селекции, или ещё какое чудушко задумала. И Чаре довольно сложно выпутать руку из объятий Эсти, и сложно довольно перебраться из постели так, чтобы не разбудить её; Эсти сразу же, как его не оказывается рядом, сгребает в ком одеяло, ворочается и постанывает. В боли её голос звучит печально и не очень приятно. Чего бы от него ни хотели на самом деле, он на подобное дерьмо не баран, чтоб вестись — однако играть будет по её правилам. Представляя себя заигрывающим, он обходит её кругом, чуть дальше расстояния вытянутой руки, и оказывается за её спиной. Слышит негромкий смешливый выдох. — Так сразу?.. Что будешь делать, если услы… Одна рука на мягком женском плече, другая — на рукоятке кинжала. Одной сжимает, другой — резко полосует по горлу; женщина со снятой с головы шляпой успевает только захрипеть и задёргаться в предсмертной агонии прежде, чем задохнуться и захлебнуться собственной кровью. — Непригодна, издохла в первый месяц, — само, угасающее, срывается с губ. Даже если она не услышала. Бездыханное тело валится со стула. —… Чара?.. — шёпотом со стороны постели. Всхлип, шлепок рук по губам — Эстер, увидев, зажимает рот, потому что ей запретили шуметь. Дёргается, инстинктивно рвётся спиной к стенке и смотрит безотрывным взглядом. Приходит в себя где-то за те полминуты, за которые он успевает вытереть и вернуть в ножны кинжал, а также найти взглядом и нащупать руками то, что с трудом можно назвать доспехом. Меч под кроватью, там даже искать нечего. Эстер наверняка всё понимает, однако вместо того, чтобы спрашивать, смотрит на него бодрым от испуга взглядом и ждёт, что он скажет. — Мы уходим, — коротко отмечает он. Этого достаточно. Сказал бы «собирайся», но у неё ничего нет. У него тоже ничего, не считая меча, завёрнутых в платок сухарей и девочки. Можно яблок взять с собой, правда, а обязательно — наполнить фляжки. О порядке действий она догадывается очень быстро; сразу же принимается за воду. А он собирается. И, пока собирается, сдирает с трупа мягкую накидку с манжетами из чёрного меха. Когда Эсти подходит (подбегает?) к нему с полными воды двумя флягами, накидывает ей на плечи, чтобы не мерзла по дороге. Она только чуть кривится. Всё понимает. — Умничка. Эсти очень славно улыбается, когда он треплет её по плечу. На его висеть по дороге будет уже не страшно.***
По спящему Поселению уйти оказывается намного проще, чем кажется: никто ни за чем не следит, а одна из женщин в чёрном, встреченная ими на пути, явно ничего не заподозрила. Чаре очень повезло, что они ещё не додумались или не успели приняться за контроль всего и вся без исключений, потому что иначе он бы лишился даже этого шанса проскочить сквозь гибнущий городок. А тот ведь даже не выглядит настолько пустым и удручённым, когда по нему не бродят ровными колоннами завороженные, сведённые дурманом и проповедями с ума люди. Врата они тоже минуют легко и так же легко проходят в лес. Яблоки так и не взяли, кстати, да и так ли они нужны сейчас, когда до конца пути осталось сильно меньше половины?.. И даже меньше трети, — сказал бы он, если бы хоть сколько-нибудь в реальности знал здешние тропинки и топи. Он хотя бы читал и видел в книжках. Ночью здесь куда опаснее, чем днём, однако Чара уверен, что они смогут пройти. Даже если их след найдёт чудовище… если их — его — след найдёт чудовище, любую тварь можно съесть, если правильно её приготовить. Он ступает на мшистые тропы. Если бы он умел нормально бояться, он бы сказал: «Я боюсь не тех зверей, что издают страшные звуки — я боюсь тех, что не издают ни единого». Лес безмолвен, а Эстер затихает и крепко жмётся к нему. Её лицо смотрит туда, куда не смотрит его затылок. Он тихо просит: — Не спи, пока не придём. А о том, что ему надо подавать знаки, если она заметит в темноте нечто живое, точно догадывается и сама. Даже если не догадывается… догадается интуитивно — ей станет страшно, потому что для неё страх куда естественней, чем для него. Нужно идти. Чем тише и быстрее — тем лучше. В воздухе — запах, похожий на смерть.***
К крепости они добираются к утру, когда жезл в небесах вновь загорается искрасна-белым сиянием, с легкостью на душе от осознания того, что ни единого чудовища не встретилось по пути, а если уж и встретилось, то оказалось недостаточно голодным, чтобы броситься. Видимо, кто-то до них уже пытался пройти здесь и за них покормил нечисть, обитающую в давно уж заброшенном месте. Раньше здесь ходили патрули. Сейчас — только зверьё и дикие твари, о которых страшно даже думать, не то что намеренно искать… но с ними можно будет свыкнуться. И Чара, заходя в ближайшую из уцелевших частей крепости, заранее понимает, что ему придётся делать. Здесь сыро, холодно и мерзко, но это место ещё можно обустроить для жизни. Особенно если забаррикадировать и изолировать от будущего жилого помещения все коридоры и приучиться запирать дверь, через которую они сюда и пришли. На это потребуется время, возможно — если так, то до этого придётся пожить в постоянной настороженности, не выскочит ли чёрт знает что да чёрт знает откуда. Хотя… баррикады тоже могут не помочь, если кому-то или чему-то вдруг припрёт поживиться или справить гнев. Девочке лучше о таком не рассказывать. «О таком» — в плане, о том, что отныне в мире нет ни одного хотя бы относительно безопасного места, где она всегда сможет быть спокойна и счастлива. Но Чара выбрал лучшее из того, о чём думал. Чудовищ хотя бы можно есть. Он даже знает, какие конкретно виды. — Вот тут поживём, — признаётся он с умиротворяющей улыбкой и снимает Эсти с плеча, чтобы затем поставить её на холодный каменный пол. — Те ещё хоромы?.. Он не в полной мере осознанно пытается её подбодрить, но она всё равно всматривается в темноту одного из коридоров. Устало прячет взгляд. Ничего не говорит. Что он может сделать со страхом?.. Эстер тоже понимает, что ничего, поэтому просто перебрасывает взгляд на колодец, удачно выстроенный прямо в середине круглой большой залы. Прихрамывая, она подходит и бросает маленький камешек — и улыбается ему, Чаре, когда внизу слышится плеск. И тут всё равно рядом хорошенький ручей.***
Чара не спал сутки и чертовски устал, но от его действий сегодня зависит их выживание завтра. К тому же, Чара привык много работать и много чего делать. С баррикадами дело оказалось проще, чем он думал — крепко запереть железные двери, ведущие в тревожно гудящие и полные странного копошения коридоры, задвинуть из остатков сил старой тяжёлой мебелью. Зажечь факелы, чтобы те долго горели и отпугивали нечисть хотя бы сегодня. Оставить недалеко от последнего входа и выхода ловушку, чтобы завтрашним днём не жевать одни молитвы с водой. Натащить сухих веток и соорудить из камней что-то вроде кострища, чтобы топить покамест по-чёрному в зале с неприлично высоким потолком. Расстелить сорванные со стены медвежьи и волчьи шкуры, поеденные временем, чтобы было, где спать. Вскипятить в каком-то ведёрке воды из колодца, чтобы сгрызть сухари на двоих и запить тёплой, почти горячей водой вдоволь. Сейчас осень. Чара сидит на шкуре, кутаясь в вытащенный из-под наплечников плащ, тлеющий мнимым пламенем, и думает о том, что они могут собирать ягоды, мыться в холодной илистой речке и рано или поздно превратить кострище в камин. Он умеет мастерить из дерева, поэтому у них появится хорошая кровать. Милая домашняя девочка сможет что-то сшить из старых знамён, которые они найдут в окрестности. Чара сонно думает о том, что они смогут жить. Они хотя бы попытаются, верно?.. Эстер подбирается к нему поближе, жмётся тощим нежным плечом к его боку и мягкой грудью к руке. Она смотрит на него много, долго; ищет что-то в бликах пламени, оттеняющих его некрасивое лицо — и в глазах что-то ищет тоже. А потом… а что потом? А потом она обнимает его где-то под рёбрами и прижимается под горло щекой. И шепчет щекотно: — … мне всё ещё так страшно. Он даже чувствует, что она не впустую заигрывает с ним — ей холодно и так страшно. — Чего ты боишься? — спрашивает он и вдруг находит свои пальцы в спутанных пепельных волосах. Эстер отрывается от его шеи, чуть отстраняется. Смотрит — у неё большие глаза, измученные. Поцеловать бы девочку в тёмное веко и погладить по худым, но кукольно-широким бёдрам. — Будет звучать глупо, но всего, кроме тебя. А сначала ведь чуть со страху не блеванула, когда его увидела. Но он понимает, потому что у него нет права не понять. — Ты почему-то меня от всего защитить решил. А я… И вид потерянный. Руки хрупкие, холодные на его спине, под плащом и рубашкой, словно под кожей, на плоти и костях. — Ты же неплохо готовишь. И… — Очень быстро пишу, — подчёркивая бесполезность выдыхает. — И образованная. И не злая. «И безумно хорошенькая», — что они оба знают и как по договорённости не озвучивают. — Ты такой… Какой? Просто… такой? Да? Не уточнит? Будет справедливо: он ведь ничего ей не уточнил тогда. — Такой красивый, если честно. А? Что? — Не подумай, я не пытаюсь примазаться. У тебя очень симметричное лицо и… и глаза яркие. И губы… — приподнявшись к оцепеневшему нему — чуть касается своими. — Губы такие мягкие. Она говорит слишком много и он чувствует себя потерянным из-за того, что не успевает её понимать. Но внутри отзывается. На уровне достаточно глубоком для неосязаемости, отбрасывающей широкую мутную тень на следы тонких пальцев, оставшиеся холодком на спине. — Дура она, что ты у неё «конечно не красавец». При чем здесь шрамы, при чём?.. Она трогает его плечи — тоже под рубашкой. Носом к носу чуть притыкается. И целует. Поверхностно, суховато и нежно; ему почти нехорошо от того, как явно он ощущает, что мышцы в её бёдрах напряглись. Она сжала их вместе под серой тканью платья. Прилипла к нему почти вся. — Ты же… рад, что я могу принадлежать тебе? Я хочу принадлежать тебе. Ему так странно. Он хочет, но ему так странно, что его хватает лишь на то, чтобы быть молчаливым и странным: Целуется он так себе, но очень старается; хорошо — только в тонкую белую шею, случайно оставляя тёмные следы, похожие на кровоподтёки и розовые лепестки одновременно. Руки у него грубые и большие — только синяков не оставляет на её хромых ногах, под острыми веснушчатыми коленками. Сам он — чёрт знает что и сбоку бантик — слишком бережно распускает шнуровку на её груди, светлой и трепетно мягкой. Сам шнурок пахнет сажей безо всяких на то причин. … Разве бы он поверил, скажи ему кто лет пятнадцать назад, что это будет так: на шкуре в сырой крепости с вон той забитой девочкой с точёной кукольной фигурой?.. Её волосы рассыпаются по полу, и они пока что чистые, а потом придётся отрезать. Она прячет руки за голову, чтобы не прятать ими тело, как бы ни тянуло сделать последнее. Грудь в ямку его ладони вмещается, как и оба её запястья, когда его рука соскальзывает на них; что-то необъяснимо прелестное, то же, что тепло меж её бёдер, но там — почему-то влажно. И он не знает, как не быть зверьём. Она же и правда кукла. Все точёное и миниатюрное; статуэтка — и как не заставить её кричать от боли и в слезах пытаться спихнуть его? Потому что он будто не готов к этому. Хотя это, быть может, надо просто пережить. — Прости заранее, — лучшее, что приходит ему в голову перед тем, (Зачем говорить, когда в этом нет никакого смысла?..) как прижать её запястья к отсыревшей медвежьей шкуре и податься вперёд бёдрами. Она закусывает губы и склоняет набок голову, прячет потёкшие из глаз слёзы, вдавливает покусанные ногти в его ладонь — тяжело дышит, всхлипывает. На бока давят её коленки — а на его коленке, на заплате штанов, капелька мутной крови. Хоть бы она быстро привыкла, — думает он. А говорит другое: — Не кричи слишком громко. …и она не кричит. Скулит только, как зверёк, и грызёт нежные губы до крови. Чаре немного не по себе от того, что ему такая девочка — заплаканная, зажатая в углу и с трясущимися ногами — нравится. Это неправильно. Так нельзя, но… Но она же такая красивая сейчас. И внутри горячая до одури и тугая на грани болезненного. Боги, что он делает? Даже если он извинился. (Слова — пустой звон в догорающем небе.) Ему почти становится от себя гадко, когда она возвращается взглядом к нему и немного раздвигает ноги вместо того, чтобы крепче их сдвинуть. И выдыхает его имя. Он старается быть осторожнее, в глубине души понимая, что это ни к чему не приведет; и всё равно проводит рукой по белому бедру и мягкому животу под скомканным, болтающимся на поясе платьем. Это почти комедия, что смотрит он в её глаза, а не ниже. В этом и есть что-то, и «чего-то» становится с каждой секундой всё больше, как занесённая под кожу Бездна всё сильней распухает с каждым часом. И когда странное заражение перестаёт болеть, перерастая в онемелое жжение, он склоняется к её лицу ближе — зажмурившись, стиснув зубы, вжавшись бёдрами меж её в выражение почти-болезненного истомного всплеска. Теперь собственное его имя, вложенное в её уста, звучит ему в шею. Щекотно. Он немного вздрагивает. Она тяжело дышит. —… з… за что только извинился?.. И хихикает: зарёванная, с заломанными руками, но что-то такое в глазах, чего он прочитать не может. Но она снова тычется к его носу своим, он только прикрывает тяжёлые веки. Чара вновь приобретает имя, которое вот-вот слышал из окровавленных от укусов солёных губ; он целует их почти наивно, как мальчишка. А ещё он впервые приобретает что-то, чего объяснить не может. Она… его? Он приобрёл её?.. Нет же: он приобрёл её ещё на Стене. Она его признала? Он приобрёл признание? Нет: она признала его, когда доверчиво грызла яблоко с его рук и жалась к его руке. Он не понимает. Отстраняется, не осознав произошедшего, и немного вздрагивает, когда видит на белой коже меж ног, средь веснушек, растёртые в разводы брызги крови. И у него на штанах пятнышко. Он трогает пальцами; Эстер вздрагивает почти жалобно, а Чара… … почему она смотрит на него так мягко — хотя он только что сделал с ней что-то, что никак не назовёшь занятием любовью? Взял. Натянул. Отодрал. Много мерзких слов, но подходящих куда больше, чем «любовь». — Тебе больно. И это не вопрос — констатация. Она всё равно кивает: — А как ещё? И отшучивается: — Мне всё равно ходить толком не надо. Эсти сводит коленки вместе и, когда он отпускает её руки, кладёт одну на живот, словно там может быть что-то большее, чем кровь и семя. Но там ведь ничего быть не может, верно?.. Ему хочется спать, но он должен её успокоить; он присаживается, поправляет одежду и девочку себе на коленки устраивает и накрывает своим плащом. Она спокойна и почему-то счастлива. Что-то заставляет его спросить, почему. Словами, в плане. Открыто. — Почему ты такая радостная? И она, глупая, смеётся. — Чудной ты… — жмётся к нему. — Почему мне тебе не радоваться? Он так устал, что на этом конкретики ему хватает. — У тебя тело приятное и глаза живые, — всё равно слышит он, когда уже укладывается (и зачем только садился?.. они даже воды не выпили) вместе с ней на расстеленной шкуре. Она обнимает его. — И с тобой не так страшно. Потому что лучше б чудовище сожрало, чем он с ней вот так — и ему даже понравилось?.. Чёрт с ней. Может, предпочтения у неё такие странные. В дверь что-то скребётся, и Чара прячет её в объятиях покрепче. Нащупывает кинжал. Эстер тихонько возится. Шепчет почти неслышно в скомканный плащ: — … пообещай мне кое-что, пожалуйста. Чара смотрит вопросительно. — Убей меня, когда больше не сможешь защищать от чудовищ, ведьм и других мужчин. … после этих слов она засыпает так легко, что по его спине — мурашки колючие. Но и он после мурашек этих из реальности выпадает от чистейшей усталости. Слишком много для него. Слишком много для его жизни; а это всего лишь день. Сон обещает был вязким, тяжёлым, почти недвижным и прерывистым. А правда одно — он убьёт и себя, когда не сможет защититься от всего, чего так боится Эстер. Так что обещает. Не вслух, но разве сложно пообщать нечто само собой разумеющееся? Но это будет нескоро. Помимо всего этого он обещал ягодный чай, камин и нормальную кровать. И дать этой девочке последний хоть малость безопасный уголок — тоже.